«Учение всесильно, потому что верно». Заметки о судьбах русского марксизма.
Продолжаем начатую вчера тему идеологической слабости наших левых.
Итак, симптомы проблемы ясны. Теперь к самой проблеме. Зафиксируем её исходный пункт: идеологическая слабость российских левых — это, прежде всего, философская слабость. Точнее: слабость в философии.
Вот о ней и будет речь.
Каковы её причины?
Во-первых, парадоксально, но факт: сам Маркс виноват в том, что марксизму (как единственной левой идеологии, могущей претендовать на имя философии) недостаёт как раз философии.
Недюжинный философский ум, Маркс — сам того не желая — оставил марксистам в наследство философский нигилизм.
Как же так?
Вспомним его 11-й тезис о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтоб изменить его».
Маркс сказал истину: познав философию — которая, в пределе, познаёт сущность мира — надо двигаться за пределы философии, теория должна стать практикой. Только так приобретённое знание и становится реальностью, обретает объективный смысл (иначе философия всегда будет лишь субъективным «утешением», разновидностью квази-религиозного «индивидуального спасения»).
При этом, Марксу, философски эрудированному выпускнику гегелевской школы, было самоочевидно, что для изменения мира сначала надо всё-таки, иметь в интеллектуальном плане кое-что за душой. Потому акцент он делал на другом — зачем говорить очевидные вещи?
Но не для всех очевидные вещи очевидны. Марксиды, «университетов не кончавшие», смогли из призыва к практике вывести лишь анти-философию, лишь философский нигилизм. (Впрочем, это было общее антифилософское веяние эпохи: торжество позитивизма. Так, народники, оппоненты наших первых марксистов, были уж совсем невинны — если не сказать: невежественны — в философии. Но здесь не место развивать эту интересную тему дальше).
Маркс, надо сказать, дровишек в этот антифилософский костёр всё же подбросил: так, едкие издевательства над общими понятиями в «Нищете философии» достойны какого-нибудь Штирнера, но не такого мастера диалектики, как Маркс. Что делать, shit happens. Пересолил Маркс в левогегельянском запале. Вот только его наследники, ничего толком не знающие ни о Гегеле, ни о тонкостях борьбы философских партий в гегельянстве, вывод сделали вовсе обратный. Нищета философии в итоге поразила не только несчастного Прудона, но самих марксидов.
Потому: «Если есть марксисты — то я не марксист» — отвечал Маркс на вопросы об идейном родстве.
#Маркс #марксизм #левые
Продолжаем начатую вчера тему идеологической слабости наших левых.
Итак, симптомы проблемы ясны. Теперь к самой проблеме. Зафиксируем её исходный пункт: идеологическая слабость российских левых — это, прежде всего, философская слабость. Точнее: слабость в философии.
Вот о ней и будет речь.
Каковы её причины?
Во-первых, парадоксально, но факт: сам Маркс виноват в том, что марксизму (как единственной левой идеологии, могущей претендовать на имя философии) недостаёт как раз философии.
Недюжинный философский ум, Маркс — сам того не желая — оставил марксистам в наследство философский нигилизм.
Как же так?
Вспомним его 11-й тезис о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтоб изменить его».
Маркс сказал истину: познав философию — которая, в пределе, познаёт сущность мира — надо двигаться за пределы философии, теория должна стать практикой. Только так приобретённое знание и становится реальностью, обретает объективный смысл (иначе философия всегда будет лишь субъективным «утешением», разновидностью квази-религиозного «индивидуального спасения»).
При этом, Марксу, философски эрудированному выпускнику гегелевской школы, было самоочевидно, что для изменения мира сначала надо всё-таки, иметь в интеллектуальном плане кое-что за душой. Потому акцент он делал на другом — зачем говорить очевидные вещи?
Но не для всех очевидные вещи очевидны. Марксиды, «университетов не кончавшие», смогли из призыва к практике вывести лишь анти-философию, лишь философский нигилизм. (Впрочем, это было общее антифилософское веяние эпохи: торжество позитивизма. Так, народники, оппоненты наших первых марксистов, были уж совсем невинны — если не сказать: невежественны — в философии. Но здесь не место развивать эту интересную тему дальше).
Маркс, надо сказать, дровишек в этот антифилософский костёр всё же подбросил: так, едкие издевательства над общими понятиями в «Нищете философии» достойны какого-нибудь Штирнера, но не такого мастера диалектики, как Маркс. Что делать, shit happens. Пересолил Маркс в левогегельянском запале. Вот только его наследники, ничего толком не знающие ни о Гегеле, ни о тонкостях борьбы философских партий в гегельянстве, вывод сделали вовсе обратный. Нищета философии в итоге поразила не только несчастного Прудона, но самих марксидов.
Потому: «Если есть марксисты — то я не марксист» — отвечал Маркс на вопросы об идейном родстве.
#Маркс #марксизм #левые
Во-вторых, эта направленность на, понятую формально-абстрактно, и потому понятую ложно, практику эффектно дополнилась мессианским моментом, необходимо присущим любой идеологии, собирающейся менять мир. Опять же, формировался марксизм (на секунду: марксизм не равно идеи Маркса) в своеобразной среде нарождающегося империализма.
Развивать здесь не место, но суть этой специфики: предельная субъективизация мыслящих, ведущая к парадоксу: Бог, как гиперобъективность, устраняется, но потребность в надсубъективной идее остаётся. В итоге такой иррационально-субъективистский запрос интеллигенции на призрачную объективность порождает своеобразный синтез — религиозный атеизм, своего рода новую религиозность без Бога. Проповедниками такой безбожной религии стали в первую очередь философы реакционные (начиная с позднего Шеллинга — через Шопенгауэра и Кьеркегора — до Хайдеггера) — но и левые, но и марксисты внесли свою лепту (достаточно указать на большевиков-махистов-богоискателей и богостроителей, против которых Ленин — справедливо — вылил немало едкого яда в своём «Материализме…»).
И вот хтоническое, апокалиптико-эсхатологичесоке мессианство марксизма дополняется новомодным религиозным атеизмом. В итоге получается «всесильное, потому что верное» учение — формулировка, достойная религиозного диспута, и сама фиксирующая новый, квази-религиозный статус марксизма. Что характерно, формулу эту отчеканил Ленин, философски, возможно один из самых способных марксистов той поры. И более того: квази-религию провозгласил яростный, бескомпромисснейший противник любой религиозности. Ну как не вспомнить старину Маркса: «Они не сознают это, но они делают это…»
И вот это «всесильное учение» с 1917 года становится сначала просто официальной государственной идеологией, а очень скоро — и единственной. Хуже то, что с конца 1920-х стали невозможны внутрипартийные — в том числе и философские — дискуссии (укажу только на разгром марксистов-позитивистов («механистов») «диалектиками»-деборинцами, а потом уже самих деборинцев дубовыми «диаматовцами»).
В итоге философский марксизм в СССР официально свёлся к нищенской похлёбке (лучше сказать: рубленой щетине) «трёх законов» диамата и «пятичленке» истмата. Такой интеллектуальной пищей немудрено было подавиться. Вот советский марксизм и подавился. (Мы оставляем здесь в стороне «гегельянцев» советского марксизма: Лифшица и Ильенкова — это гордость отечественной мысли, но не они определяли тенденцию. Мы же сейчас лишь о главном направлении истории советского марксизма говорим).
Все современные беды отечественной философской левой здесь уже скрыты в зародыше. Во-первых, предельная зашоренность, невозможность выйти за узкий круг тем, прокрустово ложе даже в области формы изложения — над чем Ильенков горько иронизировал в «Идолах и идеалах». Во-вторых, незнакомство с идейными противниками (своего рода просвещённое невежество). В советское время того же Ильина можно было получить только из спецхрана — зачем напрягаться, если можно не напрягаться? А уж критическую диссертацию писать тем более невозможно было. Стимулов знакомиться с врагом в заповеднике «всесильного учения» не было вовсе.
В итоге незнакомство с врагом стало беззащитностью перед ним. Лавина прежде «идеологически чуждой» философской литературы, последовавшая за горбачёвской либерализацией, разрушила границы марксистской резервации — и, по сути, это интеллектуальное вторжение закончилось капитуляцией советского марксизма, полным его поражением. (О конкретике, о том, кто и как стал ренегатом марксизма, кто остался верен, но вынужден был навсегда замолчать — об этом мы сейчас не говорим. Возможна, эта трагическая страница отечественной истории философии ещё будет написана).
#Маркс #Ленин #Ильенков #марксизм #левые #диамат
Развивать здесь не место, но суть этой специфики: предельная субъективизация мыслящих, ведущая к парадоксу: Бог, как гиперобъективность, устраняется, но потребность в надсубъективной идее остаётся. В итоге такой иррационально-субъективистский запрос интеллигенции на призрачную объективность порождает своеобразный синтез — религиозный атеизм, своего рода новую религиозность без Бога. Проповедниками такой безбожной религии стали в первую очередь философы реакционные (начиная с позднего Шеллинга — через Шопенгауэра и Кьеркегора — до Хайдеггера) — но и левые, но и марксисты внесли свою лепту (достаточно указать на большевиков-махистов-богоискателей и богостроителей, против которых Ленин — справедливо — вылил немало едкого яда в своём «Материализме…»).
И вот хтоническое, апокалиптико-эсхатологичесоке мессианство марксизма дополняется новомодным религиозным атеизмом. В итоге получается «всесильное, потому что верное» учение — формулировка, достойная религиозного диспута, и сама фиксирующая новый, квази-религиозный статус марксизма. Что характерно, формулу эту отчеканил Ленин, философски, возможно один из самых способных марксистов той поры. И более того: квази-религию провозгласил яростный, бескомпромисснейший противник любой религиозности. Ну как не вспомнить старину Маркса: «Они не сознают это, но они делают это…»
И вот это «всесильное учение» с 1917 года становится сначала просто официальной государственной идеологией, а очень скоро — и единственной. Хуже то, что с конца 1920-х стали невозможны внутрипартийные — в том числе и философские — дискуссии (укажу только на разгром марксистов-позитивистов («механистов») «диалектиками»-деборинцами, а потом уже самих деборинцев дубовыми «диаматовцами»).
В итоге философский марксизм в СССР официально свёлся к нищенской похлёбке (лучше сказать: рубленой щетине) «трёх законов» диамата и «пятичленке» истмата. Такой интеллектуальной пищей немудрено было подавиться. Вот советский марксизм и подавился. (Мы оставляем здесь в стороне «гегельянцев» советского марксизма: Лифшица и Ильенкова — это гордость отечественной мысли, но не они определяли тенденцию. Мы же сейчас лишь о главном направлении истории советского марксизма говорим).
Все современные беды отечественной философской левой здесь уже скрыты в зародыше. Во-первых, предельная зашоренность, невозможность выйти за узкий круг тем, прокрустово ложе даже в области формы изложения — над чем Ильенков горько иронизировал в «Идолах и идеалах». Во-вторых, незнакомство с идейными противниками (своего рода просвещённое невежество). В советское время того же Ильина можно было получить только из спецхрана — зачем напрягаться, если можно не напрягаться? А уж критическую диссертацию писать тем более невозможно было. Стимулов знакомиться с врагом в заповеднике «всесильного учения» не было вовсе.
В итоге незнакомство с врагом стало беззащитностью перед ним. Лавина прежде «идеологически чуждой» философской литературы, последовавшая за горбачёвской либерализацией, разрушила границы марксистской резервации — и, по сути, это интеллектуальное вторжение закончилось капитуляцией советского марксизма, полным его поражением. (О конкретике, о том, кто и как стал ренегатом марксизма, кто остался верен, но вынужден был навсегда замолчать — об этом мы сейчас не говорим. Возможна, эта трагическая страница отечественной истории философии ещё будет написана).
#Маркс #Ленин #Ильенков #марксизм #левые #диамат
В-третьих, само интеллектуальное поражение было бы невозможно без политического поражения марксизма в 1991 году.
Ирония истории: поражение марксизма произошло вполне по марксизму: крушение базиса (производственных отношений = отношений производства общественной жизни) обрушило политическую надстройку, которая увлекла в своём падении более эфирные области — ту же философию марксизма. При чём, отнюдь не только в её советском исполнении — деморализация от краха Союза была общей у всех левых, даже у критиковавших Союз при его жизни. Здесь судьба отечественной философской левой вновь пересеклась с левой мировой. Но и отечественная специфика никуда не делась.
Итак: крах СССР был историческим (не в смысле окончательного — идеи вообще не погибают — а в смысле исторической важности свершившегося) поражением коммунизма.
Но если (по закону необратимости истории вспять) Союз рухнул навсегда, то марксизм, как метод познания реальности и фундамент для мировоззрения — нет, он ушёл в подполье.
Идеи не погибают — пока жива реальность, их порождающая. Противоречия капитализма (давно уже ставшего империалистическим капитализмом) никуда не делись. Да, 1990-е годы были скоротечной, но эпохой относительной стабилизации мировой системы: коммунистические варвары были повержены, а деловые люди между собой договорятся — вот счастье! Тысячелетнее царство из пророчеств как будто становилось реальностью — отсюда, кстати, эта неосознанная истерика в преддверии «миллениума»-2000. Фукуяма со своей завиральной идейкой о конце истории мог появиться только в такую эпоху.
Но быстро выяснилось, что деловым людям договориться порой сложно, если не невозможно. Взаимоисключающие интересы квази-национальных империалистических капиталов неизбежно вели к новым потрясениям (11 сентября), кризисам (2008 год) войнам (Афганистан, Ирак, далее — везде).
Вдруг выясняется, что «Маркс был прав». Маркса начинают одобрительно похлопывать по плечу ребята из Financial Times, на Уолл-стрит штудируют «Капитал».
Из подполья выходит и философский марксизм. И тут вновь наша специфика вступает в дело: если на Западе левые теоретики всегда имели себе комфортабельное академическое или публицистическое гетто, то Россия с 1991 года в плане философского марксизма была просто выжженной землёй.
Маркса, конечно, читали и в 1990-е: но это был удел одиночек, радикалов, политических сектантов. Западные теоретики здесь до середины нулевых были практически неизвестны. (Причин тому несколько: и отсутствие переводов, и геттоизированность самих западных левых).
Таким образом, все выше описанные тенденции повторились на новом витке:
Прежде всего — узкое сектанство штудирующих «Капитал» и работы «классиков».
Это отдельный феномен, и мы сейчас не углубляемся в подробности — но ясно: это вновь нищета философии. Того же Ильина или Дугина невозможно критиковать, даже если ты наизусть выучил все 50 томов сочинений Маркса и Энгельса и 55 томов Ленинского ПСС. Все эти тома, взятые изолированно от философии как таковой, просто не дадут понятийного аппарата для критики. Не дадут языка для неё. И потому такой твердокаменный «марксист»-начётник просто останется интеллектуально немым (а на деле — ещё и глухим). Потому — беззащитным перед реваншем идей того же Ильина. И уж точно — совершенно неспособным к тому самому «изменению мира».
#sad_but_true #Маркс #марксизм #левые
Ирония истории: поражение марксизма произошло вполне по марксизму: крушение базиса (производственных отношений = отношений производства общественной жизни) обрушило политическую надстройку, которая увлекла в своём падении более эфирные области — ту же философию марксизма. При чём, отнюдь не только в её советском исполнении — деморализация от краха Союза была общей у всех левых, даже у критиковавших Союз при его жизни. Здесь судьба отечественной философской левой вновь пересеклась с левой мировой. Но и отечественная специфика никуда не делась.
Итак: крах СССР был историческим (не в смысле окончательного — идеи вообще не погибают — а в смысле исторической важности свершившегося) поражением коммунизма.
Но если (по закону необратимости истории вспять) Союз рухнул навсегда, то марксизм, как метод познания реальности и фундамент для мировоззрения — нет, он ушёл в подполье.
Идеи не погибают — пока жива реальность, их порождающая. Противоречия капитализма (давно уже ставшего империалистическим капитализмом) никуда не делись. Да, 1990-е годы были скоротечной, но эпохой относительной стабилизации мировой системы: коммунистические варвары были повержены, а деловые люди между собой договорятся — вот счастье! Тысячелетнее царство из пророчеств как будто становилось реальностью — отсюда, кстати, эта неосознанная истерика в преддверии «миллениума»-2000. Фукуяма со своей завиральной идейкой о конце истории мог появиться только в такую эпоху.
Но быстро выяснилось, что деловым людям договориться порой сложно, если не невозможно. Взаимоисключающие интересы квази-национальных империалистических капиталов неизбежно вели к новым потрясениям (11 сентября), кризисам (2008 год) войнам (Афганистан, Ирак, далее — везде).
Вдруг выясняется, что «Маркс был прав». Маркса начинают одобрительно похлопывать по плечу ребята из Financial Times, на Уолл-стрит штудируют «Капитал».
Из подполья выходит и философский марксизм. И тут вновь наша специфика вступает в дело: если на Западе левые теоретики всегда имели себе комфортабельное академическое или публицистическое гетто, то Россия с 1991 года в плане философского марксизма была просто выжженной землёй.
Маркса, конечно, читали и в 1990-е: но это был удел одиночек, радикалов, политических сектантов. Западные теоретики здесь до середины нулевых были практически неизвестны. (Причин тому несколько: и отсутствие переводов, и геттоизированность самих западных левых).
Таким образом, все выше описанные тенденции повторились на новом витке:
Прежде всего — узкое сектанство штудирующих «Капитал» и работы «классиков».
Это отдельный феномен, и мы сейчас не углубляемся в подробности — но ясно: это вновь нищета философии. Того же Ильина или Дугина невозможно критиковать, даже если ты наизусть выучил все 50 томов сочинений Маркса и Энгельса и 55 томов Ленинского ПСС. Все эти тома, взятые изолированно от философии как таковой, просто не дадут понятийного аппарата для критики. Не дадут языка для неё. И потому такой твердокаменный «марксист»-начётник просто останется интеллектуально немым (а на деле — ещё и глухим). Потому — беззащитным перед реваншем идей того же Ильина. И уж точно — совершенно неспособным к тому самому «изменению мира».
#sad_but_true #Маркс #марксизм #левые
Но вот другая крайность: когда марксисты читают условного Маркузе, а не Маркса. Этакое интеллектуальное модничанье и жажда оригинальности (вполне себе архибуржазная тенденция). Отсюда все эти локальные культы Жижека, Бадью и иже с ними — когда заурядные левые публицисты на общем сером фоне выглядят гениями теории.
Корень этого культа — в том самом извечном нашем философском провинциализме, усугублённом десятилетиями диаматовского заповедника и последующим крахом. Если в 1850-х годах Герцен смеялся над собой и своими друзьями — русскими гегельянцами 1840-х, которые жадно ловили любую, самую ничтожную брошюрку из философского Берлина, молились даже не на Гегеля, а на каких-то малоизвестных профессоров-гегельянцев — то теперь география такого поклонения шире. Но смысла от этого не добавилось. На поверку новые кумиры философствующих левых оказываются сами или профанами в философии, или откровенными иррационалистами — какую аргументацию против Ильина может дать Жижек, интересно?
(Сюда же относится «социологическая» ересь в среде левых, когда философия сводится к социологии (всё та же «социология знания») — по сути, новое издание того же позитивизма, с его фетишизмом техники и совершенной — саморазрушительной — релятивизацией всего и вся).
Далее, самостоятельной разновидностью этого провинциализма стал рецидив религиозного атеизма среди левых философствующих. Отсюда все эти модные в среде некоторых товарищей попытки «новой теологии» (как будто вовсе не было ленинской полемики с богостроителями и богоискателями!) Религиозный атеизм шагает в умах наших левых философствующих семимильными шагами — вот уже и белоэмигранта Бердяева записывают в левые теоретики, чуть не в патриархи! Какие левые философы — такие у них и патриархи, впрочем. Чему тут удивляться?
Но потому и не стоит удивляться, что ценители иррационалиста и религиозного атеиста Бердяева ничего не могут противопоставить иррационалисту и религиозному атеисту Ильину. И не надо говорить, кто кого публично и политически поддержал — если мы не на митинге, если мы всё-таки хотим докопаться до сути, то политические заявления имеют хоть и важное, но вторичное значение — ибо они прямо зависят от идейных убеждений, которые у философа всё же, пардон, носят именно философский характер.
А вот с «философским» у левых философствующих проблема.
Подытожим. Современный российский марксизм — атомизирован (социальные и идейные причины мы только что, пусть крайне бегло, рассмотрели), он обезоружен, зачастую не имеет не только идеи, но и языка для её выражения.
Левые философствующие в России почти лишены исторического фундамента — ту же историю русской философии они просто сдали без боя клерикалам и реакционерам всех мастей, поверив им на слово, что «она же религиозная». В итоге русская философия — по сути, отнюдь не религиозная — была фальсифицирована, подогнана под нужды иррационалистической реакции. Левые в итоге просто потеряли историческую почву под ногами.
Не имея этой почвы, наш нынешний марксизм ещё и становится жертвой империализма — в нескольких смыслах, но, по крайней мере, культурного: он живёт и питается мудростью, взятой напрокат у иностранных товарищей (такой отблеск дружеского культурного империализма). Деваться некуда: в экономических категориях — отсутствие своего идеологического производства делает рабом, подчиняет рынок производству иностранному. Говоря философски: отсутствие своей сущности всегда ставит в страдательное положение.
И вот эту собственную суть левой философской мысли в России ещё предстоит найти. Для начала надо осознать себя — и свою историю. Собственно, такой задаче наш текст и посвящён.
#марксизм #левые #философия
Корень этого культа — в том самом извечном нашем философском провинциализме, усугублённом десятилетиями диаматовского заповедника и последующим крахом. Если в 1850-х годах Герцен смеялся над собой и своими друзьями — русскими гегельянцами 1840-х, которые жадно ловили любую, самую ничтожную брошюрку из философского Берлина, молились даже не на Гегеля, а на каких-то малоизвестных профессоров-гегельянцев — то теперь география такого поклонения шире. Но смысла от этого не добавилось. На поверку новые кумиры философствующих левых оказываются сами или профанами в философии, или откровенными иррационалистами — какую аргументацию против Ильина может дать Жижек, интересно?
(Сюда же относится «социологическая» ересь в среде левых, когда философия сводится к социологии (всё та же «социология знания») — по сути, новое издание того же позитивизма, с его фетишизмом техники и совершенной — саморазрушительной — релятивизацией всего и вся).
Далее, самостоятельной разновидностью этого провинциализма стал рецидив религиозного атеизма среди левых философствующих. Отсюда все эти модные в среде некоторых товарищей попытки «новой теологии» (как будто вовсе не было ленинской полемики с богостроителями и богоискателями!) Религиозный атеизм шагает в умах наших левых философствующих семимильными шагами — вот уже и белоэмигранта Бердяева записывают в левые теоретики, чуть не в патриархи! Какие левые философы — такие у них и патриархи, впрочем. Чему тут удивляться?
Но потому и не стоит удивляться, что ценители иррационалиста и религиозного атеиста Бердяева ничего не могут противопоставить иррационалисту и религиозному атеисту Ильину. И не надо говорить, кто кого публично и политически поддержал — если мы не на митинге, если мы всё-таки хотим докопаться до сути, то политические заявления имеют хоть и важное, но вторичное значение — ибо они прямо зависят от идейных убеждений, которые у философа всё же, пардон, носят именно философский характер.
А вот с «философским» у левых философствующих проблема.
Подытожим. Современный российский марксизм — атомизирован (социальные и идейные причины мы только что, пусть крайне бегло, рассмотрели), он обезоружен, зачастую не имеет не только идеи, но и языка для её выражения.
Левые философствующие в России почти лишены исторического фундамента — ту же историю русской философии они просто сдали без боя клерикалам и реакционерам всех мастей, поверив им на слово, что «она же религиозная». В итоге русская философия — по сути, отнюдь не религиозная — была фальсифицирована, подогнана под нужды иррационалистической реакции. Левые в итоге просто потеряли историческую почву под ногами.
Не имея этой почвы, наш нынешний марксизм ещё и становится жертвой империализма — в нескольких смыслах, но, по крайней мере, культурного: он живёт и питается мудростью, взятой напрокат у иностранных товарищей (такой отблеск дружеского культурного империализма). Деваться некуда: в экономических категориях — отсутствие своего идеологического производства делает рабом, подчиняет рынок производству иностранному. Говоря философски: отсутствие своей сущности всегда ставит в страдательное положение.
И вот эту собственную суть левой философской мысли в России ещё предстоит найти. Для начала надо осознать себя — и свою историю. Собственно, такой задаче наш текст и посвящён.
#марксизм #левые #философия
Книжные Москвы. Эпизод 1.
В «Фаланстере» открыл книгу Алексея Цветкова «Что такое марксизм?». Кстати, издана она РАНХиГС при… сами знаете, при ком. Ничего себе, — подумал я, — вот это торжество марксизма! (Спойлер: нет).
Так вот, открыл я эту книжку Цветкова, прочёл на первой же странице: «Марксизм — это вИдение, это язык…», от такого «определения» сам чуть не лишился дара речи, и тут же поставил сие произведение известного левого поэта обратно на полку.
Но… уж очень громкое название, уж очень важный вопрос на обложке заявлен, чтоб проигнорировать эту книжку. И я продолжил читать. И знаете, что скажу? — правильнее бы эту книгу было назвать не «Что такое марксизм?», а «Что я, Алексей Цветков, думаю о марксизме?» Было бы честнее, конечно. А так недобросовестная реклама получается. Ибо на громкий вопрос, заявленный на её титуле, книга ответа не даёт. И напротив, формирует совершенно ложное мнение.
Хотите подробностей, друзья? — Дайте знать, разверну начатую критику.
#Цветков #марксизм
В «Фаланстере» открыл книгу Алексея Цветкова «Что такое марксизм?». Кстати, издана она РАНХиГС при… сами знаете, при ком. Ничего себе, — подумал я, — вот это торжество марксизма! (Спойлер: нет).
Так вот, открыл я эту книжку Цветкова, прочёл на первой же странице: «Марксизм — это вИдение, это язык…», от такого «определения» сам чуть не лишился дара речи, и тут же поставил сие произведение известного левого поэта обратно на полку.
Но… уж очень громкое название, уж очень важный вопрос на обложке заявлен, чтоб проигнорировать эту книжку. И я продолжил читать. И знаете, что скажу? — правильнее бы эту книгу было назвать не «Что такое марксизм?», а «Что я, Алексей Цветков, думаю о марксизме?» Было бы честнее, конечно. А так недобросовестная реклама получается. Ибо на громкий вопрос, заявленный на её титуле, книга ответа не даёт. И напротив, формирует совершенно ложное мнение.
Хотите подробностей, друзья? — Дайте знать, разверну начатую критику.
#Цветков #марксизм
Против «синемарксизма».
То есть, против Цветкова, Жижека и прочих, строящих свои «теории» с оглядкой на кино, везде проводящих киноаналогии, подменяющих анализ конкретной действительности анализом киноспектаклей:
Свет в зале давно уже включили, зрители доели попкорн и уже разошлись по домам, и только «синемарксисты» заворожённо глядят на пустой экран, созерцая на нём свои солипсистские грёзы.
Да и вообще, неплохо бы помнить очевидные вещи:
Марксистский кружок — не кружок кинолюбов, политическая партия — не союз кинематографистов, история — не кинотеатр, коммунистическое преобразование мира — не кинофильм.
#Цветков #Жижек #марксизм
То есть, против Цветкова, Жижека и прочих, строящих свои «теории» с оглядкой на кино, везде проводящих киноаналогии, подменяющих анализ конкретной действительности анализом киноспектаклей:
Свет в зале давно уже включили, зрители доели попкорн и уже разошлись по домам, и только «синемарксисты» заворожённо глядят на пустой экран, созерцая на нём свои солипсистские грёзы.
Да и вообще, неплохо бы помнить очевидные вещи:
Марксистский кружок — не кружок кинолюбов, политическая партия — не союз кинематографистов, история — не кинотеатр, коммунистическое преобразование мира — не кинофильм.
#Цветков #Жижек #марксизм
Марксизм или мраксизм?
2.
Проследим, как такой тотальный субъективизм субъективизирует тотально всё.
Первым делом цветковское вИдение субъективизирует самое объективное, как своего антипода и главного конкурента.
Цветков берёт базовые политэкономические категории из «Капитала» — и совершенно субъективизирует их. Так, у Цветкова «стоимость задаётся (понимается, интуитивно взвешивается нами, оценивается) через категорию абстрактного труда, предполагаемую людьми при обмене товаров». (С.14).
Туманно. Если Цветков хочет сказать, что люди «оценивают» стоимость через категорию абстрактного труда, то у Маркса всё наоборот: «Люди сопоставляют продукты своего труда как стоимости не потому, что эти вещи являются для них лишь вещными оболочками однородного человеческого труда. Наоборот. Приравнивая свои различные продукты при обмене один к другому как стоимости, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают». (Маркс и Энгельс. Сочинения. Т. 23, с. 84).
Если же наш поэт хочет сказать, что это уже марксисты, а не просто люди в процессе обмена «оценивают», то почему же они «оценивают» то, что уже и так раскрыто Марксом, и тем более — почему тогда «интуитивно», когда уже всё ясно?!
Далее. «Потребительная стоимость — это означаемое, а меновая стоимость — это означающее. Такое понимание очень продуктивно открывает марксизм и навстречу психоанализу, и навстречу структурализму». (С. 43). Позднее, забывшись, он уже скажет, что, «с точки зрения семиотики… труд — это означаемое, а стоимость чего бы то ни было — это означающее». (С. 66)
Вместо ясного понимания Маркса у Цветкова «филологически»-мистическая муть. У Маркса потребительная стоимость — это элементарная полезность продукта труда. Но это ещё не делает этот продукт товаром. Чтобы стать товаром, вещь должна иметь потребительную стоимость для других людей, её не производивших. Если произведённая мной вещь никому не нужна — то она просто не сможет стать товаром. Это первичное условие. А если продукт этот нужен другим — он выносится на рынок, и там, поставленный лицом к лицу с другими товарами, в обмене обретёт свою меновую стоимость (потому что это всё продукты человеческого труда), станет товаром в полном смысле слова. Вот и всё по вопросу у Маркса. И сравните туманную мистику «означаемого и означающего».
Субъективизировав, извратив суть стоимости, Цветков точно так же извращает следующую категорию — цену.
«Цена — это как кино… Это условность, подвижная договоренность, мировая конъюнктура, неустойчивый консенсус и в этом смысле иллюзия» (С. 44 - 45).
Нет. Цена — это стоимость в её объективной, но случайной, определяемой конкретной ситуацией, форме. Вектор тенденций, разнонаправленно влияющих на образование цены. Цена — это осознание и явление стоимости. Только в такой форме она и является обывателю. И это уж точно не иллюзия.
У нашего же «синемарксиста» — цена субъективна, это акт субъективной веры, самоубеждения:
«Чтобы ее заплатить (или, наоборот, назначить), мы должны убедить себя, что она чему-то адекватна, разумно продиктована, имеет под собой достаточные основания, чтобы быть признанной» (с. 45).
Пронизывающий всё, субъективистский, «кинематографический» метод Цветкова ведёт к тому, что и сами исторические субъекты — классы! — он трактует как «коллективные роли» (с. 49), очевидно, в духе Ги Дебора. Всё оказывается спектаклем и субъективной видимостью!
Критерий класса — тоже, конечно, субъективный: «Для Маркса принципиально важно, в доле вы или в найме» (С. 108).
Нет. Настоящий Марксов критерий класса — это отношение к средствам производства. Буржуа имеют их в собственности, пролетарии на них права собственности не имеют. Но Цветков про отношения собственности молчок.
Если всё это не вопиющее извращение теории Маркса — то что это?
#Маркс #марксизм #Цветков
2.
Проследим, как такой тотальный субъективизм субъективизирует тотально всё.
Первым делом цветковское вИдение субъективизирует самое объективное, как своего антипода и главного конкурента.
Цветков берёт базовые политэкономические категории из «Капитала» — и совершенно субъективизирует их. Так, у Цветкова «стоимость задаётся (понимается, интуитивно взвешивается нами, оценивается) через категорию абстрактного труда, предполагаемую людьми при обмене товаров». (С.14).
Туманно. Если Цветков хочет сказать, что люди «оценивают» стоимость через категорию абстрактного труда, то у Маркса всё наоборот: «Люди сопоставляют продукты своего труда как стоимости не потому, что эти вещи являются для них лишь вещными оболочками однородного человеческого труда. Наоборот. Приравнивая свои различные продукты при обмене один к другому как стоимости, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают». (Маркс и Энгельс. Сочинения. Т. 23, с. 84).
Если же наш поэт хочет сказать, что это уже марксисты, а не просто люди в процессе обмена «оценивают», то почему же они «оценивают» то, что уже и так раскрыто Марксом, и тем более — почему тогда «интуитивно», когда уже всё ясно?!
Далее. «Потребительная стоимость — это означаемое, а меновая стоимость — это означающее. Такое понимание очень продуктивно открывает марксизм и навстречу психоанализу, и навстречу структурализму». (С. 43). Позднее, забывшись, он уже скажет, что, «с точки зрения семиотики… труд — это означаемое, а стоимость чего бы то ни было — это означающее». (С. 66)
Вместо ясного понимания Маркса у Цветкова «филологически»-мистическая муть. У Маркса потребительная стоимость — это элементарная полезность продукта труда. Но это ещё не делает этот продукт товаром. Чтобы стать товаром, вещь должна иметь потребительную стоимость для других людей, её не производивших. Если произведённая мной вещь никому не нужна — то она просто не сможет стать товаром. Это первичное условие. А если продукт этот нужен другим — он выносится на рынок, и там, поставленный лицом к лицу с другими товарами, в обмене обретёт свою меновую стоимость (потому что это всё продукты человеческого труда), станет товаром в полном смысле слова. Вот и всё по вопросу у Маркса. И сравните туманную мистику «означаемого и означающего».
Субъективизировав, извратив суть стоимости, Цветков точно так же извращает следующую категорию — цену.
«Цена — это как кино… Это условность, подвижная договоренность, мировая конъюнктура, неустойчивый консенсус и в этом смысле иллюзия» (С. 44 - 45).
Нет. Цена — это стоимость в её объективной, но случайной, определяемой конкретной ситуацией, форме. Вектор тенденций, разнонаправленно влияющих на образование цены. Цена — это осознание и явление стоимости. Только в такой форме она и является обывателю. И это уж точно не иллюзия.
У нашего же «синемарксиста» — цена субъективна, это акт субъективной веры, самоубеждения:
«Чтобы ее заплатить (или, наоборот, назначить), мы должны убедить себя, что она чему-то адекватна, разумно продиктована, имеет под собой достаточные основания, чтобы быть признанной» (с. 45).
Пронизывающий всё, субъективистский, «кинематографический» метод Цветкова ведёт к тому, что и сами исторические субъекты — классы! — он трактует как «коллективные роли» (с. 49), очевидно, в духе Ги Дебора. Всё оказывается спектаклем и субъективной видимостью!
Критерий класса — тоже, конечно, субъективный: «Для Маркса принципиально важно, в доле вы или в найме» (С. 108).
Нет. Настоящий Марксов критерий класса — это отношение к средствам производства. Буржуа имеют их в собственности, пролетарии на них права собственности не имеют. Но Цветков про отношения собственности молчок.
Если всё это не вопиющее извращение теории Маркса — то что это?
#Маркс #марксизм #Цветков
Марксизм или мраксизм?
7.
После того, как мы разобрали метод Цветкова (который, как известно, есть душа содержания), мы уже не станем углубляться в критику идейных основ Цветкова (там дикая смесь иррационализма а-ля Ницше, французского экзистенциализма-ситуационизма, итальянского операизма, мистики, технофетишизма, психоанализа, философии жизни и прочего — что собственно и составляет его «марксизм»). Просто подытожим смысл его книжки.
Противореча сам себе, своему иррациональному агностицизму, Цветков строит утопию.
Утопию организации мы уже видели: это взбесившаяся толпа, ведомая интеллектуалами (такими же Цветковыми).
Утопия коммунизма по Цветкову — это общество всеобщего гарантированного дохода, общество бездельников, неизвестно чем питающихся (подключаться к сети информации они будут, и всё скачивать, о как!), которым уже, слава Марксу, не нужны наркотики (потому что их всех и так хорошо штырит от райской жизни). Это общество, где все будут свободно «творить». Работать они, конечно, не будут. Хлеб насущный они будут распечатывать на 3D-принтере. Такие незнайки в Цветочном городе. Емели, которым по щучьему веленью, субъективному хотению всё будет дано. Или — люди вообще в этой утопии перестанут существовать как люди, перенесут свой разум в роботов, станут «высшим видом» (С. 194 - 195).
«Коммунизм» такой подозрительно похож, с одной стороны, на какую-нибудь преуспевающую скандинавскую и при этом буржуазную страну, только приправленную специфическим технофетишизмом и прочими деталями (например, расово-видовая селекция), милыми сердцу нашего синемарксиста. С другой стороны эта утопия — просто очередной фильм в стиле кибер-панк.
И конечно, решающую роль в этом киберпанковом рае Цветков отдаёт антикопирайту:
«Все, что можно раздавать не теряя, стоит сделать бесплатным» (с. 186). «Антикопирайт приближает информационный коммунизм» (С. 56).
Отлично, но… Почему сам Цветков не раздаёт бесплатно pdf своей книги? Попробуйте, обратитесь к нему, он скажет (проверено): сначала дай денег, сколько не жаль! — ну что это такое? Это и есть бесплатность?
Ладно, это уже детали.
Что в итоге?
Можно бы сказать: это книга разочарованного левого — но не всё так просто.
Цветков — типичный декадентствующий поэт-интеллектуал, свою фронду существующему status quo он смог комфортно встроить в само это status quo. И вся его критика капитализма — на поверку оказывается непрямой, скрытой, и потому — объективно! — очень эффективной апологетикой капитализма.
Сложно представить что-то более дискредитирующее марксизм вообще, левых в целом, чем эта книжка. Беспардонная эклектика, дикий иррационализм Цветкова, его эпатажные анархоконструкции с необходимостью уводят его на совершенно не левые позиции и дают оружие всем критикам марксизма.
Эта книга — левая, даже ультра-левая фраза при совершенно иррациональной и реакционной сути.
И потому уже неудивительно, что её издали не где-нибудь, а в РАНХиГС при… сами знаете, при ком. Такой «марксизм» там, очевидно, нужен.
#марксизм #фальсификаторы #Цветков
7.
После того, как мы разобрали метод Цветкова (который, как известно, есть душа содержания), мы уже не станем углубляться в критику идейных основ Цветкова (там дикая смесь иррационализма а-ля Ницше, французского экзистенциализма-ситуационизма, итальянского операизма, мистики, технофетишизма, психоанализа, философии жизни и прочего — что собственно и составляет его «марксизм»). Просто подытожим смысл его книжки.
Противореча сам себе, своему иррациональному агностицизму, Цветков строит утопию.
Утопию организации мы уже видели: это взбесившаяся толпа, ведомая интеллектуалами (такими же Цветковыми).
Утопия коммунизма по Цветкову — это общество всеобщего гарантированного дохода, общество бездельников, неизвестно чем питающихся (подключаться к сети информации они будут, и всё скачивать, о как!), которым уже, слава Марксу, не нужны наркотики (потому что их всех и так хорошо штырит от райской жизни). Это общество, где все будут свободно «творить». Работать они, конечно, не будут. Хлеб насущный они будут распечатывать на 3D-принтере. Такие незнайки в Цветочном городе. Емели, которым по щучьему веленью, субъективному хотению всё будет дано. Или — люди вообще в этой утопии перестанут существовать как люди, перенесут свой разум в роботов, станут «высшим видом» (С. 194 - 195).
«Коммунизм» такой подозрительно похож, с одной стороны, на какую-нибудь преуспевающую скандинавскую и при этом буржуазную страну, только приправленную специфическим технофетишизмом и прочими деталями (например, расово-видовая селекция), милыми сердцу нашего синемарксиста. С другой стороны эта утопия — просто очередной фильм в стиле кибер-панк.
И конечно, решающую роль в этом киберпанковом рае Цветков отдаёт антикопирайту:
«Все, что можно раздавать не теряя, стоит сделать бесплатным» (с. 186). «Антикопирайт приближает информационный коммунизм» (С. 56).
Отлично, но… Почему сам Цветков не раздаёт бесплатно pdf своей книги? Попробуйте, обратитесь к нему, он скажет (проверено): сначала дай денег, сколько не жаль! — ну что это такое? Это и есть бесплатность?
Ладно, это уже детали.
Что в итоге?
Можно бы сказать: это книга разочарованного левого — но не всё так просто.
Цветков — типичный декадентствующий поэт-интеллектуал, свою фронду существующему status quo он смог комфортно встроить в само это status quo. И вся его критика капитализма — на поверку оказывается непрямой, скрытой, и потому — объективно! — очень эффективной апологетикой капитализма.
Сложно представить что-то более дискредитирующее марксизм вообще, левых в целом, чем эта книжка. Беспардонная эклектика, дикий иррационализм Цветкова, его эпатажные анархоконструкции с необходимостью уводят его на совершенно не левые позиции и дают оружие всем критикам марксизма.
Эта книга — левая, даже ультра-левая фраза при совершенно иррациональной и реакционной сути.
И потому уже неудивительно, что её издали не где-нибудь, а в РАНХиГС при… сами знаете, при ком. Такой «марксизм» там, очевидно, нужен.
#марксизм #фальсификаторы #Цветков
Пастор Шлаг и gottlosen Marxismus.
Помните пастора Шлага в «17 мгновениях весны», блестяще сыгранного Ростиславом Пляттом? Наивный и сентиментальный гуманист, посреди безумия и ожесточения войны проповедующий разум и добро. Фигура Шлага может показаться эпизодической и случайной. На самом деле, добряк-пастор не только играет крайне значимую сюжетную роль (он связной, передающий важнейшую информацию), это ещё и символ, что в борьбе с фашизмом фронт антифашистских сил может и должен быть максимально широким: разведчик-коммунист Штирлиц легко находит общий язык с протестантским священником.
Но тут и более глубокая мысль. Не зря Шлаг — священник. Историческая прогрессивность христианства философски однозначна — тут Гегель уже всё сказал: именно христианство (пусть в форме представления, а не понятия — но в этом и сила: представление более доступно) показало абсолютное тождество Субъекта с Субстанцией как тождество абсолютное и в Абсолюте.
Но историческая прогрессивность христианской религии имеет и политическое измерение: это утверждение равенства всех людей (перед Богом). Вопрос лишь в том, чтоб правильно понять (философски: создать понятие) Бога.
Но это уже была задача дальнейшей истории — понять его как мышление, истину, добро и красоту, идеальное устройство мироздания и жизни на Земле.
Так, но при чём здесь марксизм?
В записках и дневниках Михаила Лифшица, одного из (как ни крути) великих философов XX века, встречаются критические замечания в адрес gottlosen Marxismus (то есть: потерявшего Бога, безбожного марксизма).
Неужели марксист и гегельянец Лифшиц уверовал в Бога? — Нет, по крайней мере, не в абстрактном смысле.
Тут надо понимать, что Лифшиц критиковал нарастающие тогда — и ставшие теперь господствующими — тенденции к субъективизации в философии, проникающие и в марксизм. И если с современной философией буржуазного общества всё было ясно — чего ещё от неё ожидать, кроме фальшивого культа абстрактного, изолированного Я? — то с марксизма спрос был другой.
Но именно марксизм и оказался совершенно беспомощен перед этой субъективизацией. Утрата самого принципа объективной истины, утрата субстанциальности как в понимании мира — так и собственной теории и практики — вот что такое gottlosen Marxismus по Лифшицу.
В итоге даже марксизм — представляющий собой принципиальную критику буржуазного общества — усвоил себе главный принцип этого общества, гиперсубъективизм.
Утрата абсолютной и объективной истины (Бога) привела к абсолютному произволу частностей, к релятивизму, к иррационализму. Отсюда куча «марксизмов», появившихся во второй половине XX века, и никак друг с другом не корреллирующих. Отсюда и субъективистские — на самом деле аристократические — теории, процветающие среди «марксистов». Процветающие как в форме теории познания — так и теории политического активизма (впрочем, это разные проявления одного принципа). В качестве примера — смотри критику книжки анархо-«марксиста» Цветкова, книжки, даром что названной «Что такое марксизм?», и насквозь пронизанной презрением политически «сознательного» субъекта-аристократа к «реакционным» обывателям.
Говоря проще: потеря абсолютного принципа губительна. Когда нет Абсолюта, перед которым все равны, эти «все» рассыпаются на бессмысленное и ложное «множество», неспособное к созиданию, и, что ещё хуже, в минуту опасности неспособное к борьбе против объективно общего врага. И более того, «свято место пусто не бывает»: пустующий (в головах gottlosen Menschen — потерявших Бога людей) трон Абсолюта (Бога, объективной истины, добра и красоты) тут же занимает Ничто, анти-Абсолют (абстрактное отрицание истины, добра и красоты).
Обретёт ли, переоткроет ли человечество заново свой истинный Абсолют? — Поживём-увидим.
Ибо: «Практика — критерий истины».
#Лифшиц #марксизм #Абсолют
Помните пастора Шлага в «17 мгновениях весны», блестяще сыгранного Ростиславом Пляттом? Наивный и сентиментальный гуманист, посреди безумия и ожесточения войны проповедующий разум и добро. Фигура Шлага может показаться эпизодической и случайной. На самом деле, добряк-пастор не только играет крайне значимую сюжетную роль (он связной, передающий важнейшую информацию), это ещё и символ, что в борьбе с фашизмом фронт антифашистских сил может и должен быть максимально широким: разведчик-коммунист Штирлиц легко находит общий язык с протестантским священником.
Но тут и более глубокая мысль. Не зря Шлаг — священник. Историческая прогрессивность христианства философски однозначна — тут Гегель уже всё сказал: именно христианство (пусть в форме представления, а не понятия — но в этом и сила: представление более доступно) показало абсолютное тождество Субъекта с Субстанцией как тождество абсолютное и в Абсолюте.
Но историческая прогрессивность христианской религии имеет и политическое измерение: это утверждение равенства всех людей (перед Богом). Вопрос лишь в том, чтоб правильно понять (философски: создать понятие) Бога.
Но это уже была задача дальнейшей истории — понять его как мышление, истину, добро и красоту, идеальное устройство мироздания и жизни на Земле.
Так, но при чём здесь марксизм?
В записках и дневниках Михаила Лифшица, одного из (как ни крути) великих философов XX века, встречаются критические замечания в адрес gottlosen Marxismus (то есть: потерявшего Бога, безбожного марксизма).
Неужели марксист и гегельянец Лифшиц уверовал в Бога? — Нет, по крайней мере, не в абстрактном смысле.
Тут надо понимать, что Лифшиц критиковал нарастающие тогда — и ставшие теперь господствующими — тенденции к субъективизации в философии, проникающие и в марксизм. И если с современной философией буржуазного общества всё было ясно — чего ещё от неё ожидать, кроме фальшивого культа абстрактного, изолированного Я? — то с марксизма спрос был другой.
Но именно марксизм и оказался совершенно беспомощен перед этой субъективизацией. Утрата самого принципа объективной истины, утрата субстанциальности как в понимании мира — так и собственной теории и практики — вот что такое gottlosen Marxismus по Лифшицу.
В итоге даже марксизм — представляющий собой принципиальную критику буржуазного общества — усвоил себе главный принцип этого общества, гиперсубъективизм.
Утрата абсолютной и объективной истины (Бога) привела к абсолютному произволу частностей, к релятивизму, к иррационализму. Отсюда куча «марксизмов», появившихся во второй половине XX века, и никак друг с другом не корреллирующих. Отсюда и субъективистские — на самом деле аристократические — теории, процветающие среди «марксистов». Процветающие как в форме теории познания — так и теории политического активизма (впрочем, это разные проявления одного принципа). В качестве примера — смотри критику книжки анархо-«марксиста» Цветкова, книжки, даром что названной «Что такое марксизм?», и насквозь пронизанной презрением политически «сознательного» субъекта-аристократа к «реакционным» обывателям.
Говоря проще: потеря абсолютного принципа губительна. Когда нет Абсолюта, перед которым все равны, эти «все» рассыпаются на бессмысленное и ложное «множество», неспособное к созиданию, и, что ещё хуже, в минуту опасности неспособное к борьбе против объективно общего врага. И более того, «свято место пусто не бывает»: пустующий (в головах gottlosen Menschen — потерявших Бога людей) трон Абсолюта (Бога, объективной истины, добра и красоты) тут же занимает Ничто, анти-Абсолют (абстрактное отрицание истины, добра и красоты).
Обретёт ли, переоткроет ли человечество заново свой истинный Абсолют? — Поживём-увидим.
Ибо: «Практика — критерий истины».
#Лифшиц #марксизм #Абсолют
Что такое диалектика?
Часть вторая.
2.
И тут к разговору зачем-то подключается Джеймисон и разделение на историю и тотальность. Можно было бы поговорить о Джеймисоне (зачем он здесь), но достаточно только того, что само деление это не имеет смысла: история есть история лишь тогда, когда она тотальна. Раз это осознание произошедшего, то верным это осознание может быть лишь в том случае, если схватывает ткань событий в сущностных опосредованиях.
Но что значат слова Антона: «диалектика всегда воплощается в тех или иных не-диалектических формах»?
Очевидно, за этими словами — крайне субъективистский взгляд на диалектику, сведение её к субъективному знанию о мире, всего лишь к со-знанию мира. Такая предельно субъективизированная диалектика противопоставлена миру, существующему за пределами мозга «диалектика». По сути, это возобновление кантовских антиномий. Как такая диалектика может хоть что-то знать о мире, если она не тождественна с ним? Как она вообще падает в сознание человека, если она не свойственна самому объективному миру?
А если диалектика свойственна и миру-Субстанции, и сознанию-Субъекту, если они тождественны в ней, тогда нельзя и вовсе говорить о «недиалектических формах»!
Иначе получается, что где-то диалектика пронизывает мир, а где-то — нет, где-то она всесильна и абсолютна, а где-то — власти не имеет и недействительна.
Что это, если не капитуляция перед антидиалектическими, антифилософскими, антирациональными тенденциями, что это, если не капитуляция перед иррационализмом?
3.
Из этого квази-кантианского противопоставления диалектики и её форм у товарища Антона с необходимостью следует противопоставление «оболочки и содержания»: «Мыслитель, занимаясь историей философии, должен постоянно заниматься извлечением рационального зерна из мистической оболочки / утопического содержания из превращенных идеологических форм / искр святости из нечистоты».
Что здесь не так? (Кроме псевдо-религиозных образов, сквозь которые как будто просвечивает какая-то новая атеистическая теология, тот самый gottlosen Marxismus).
Во-первых, как сам мыслитель смог узнать — где истина (диалектика, «зерно»), а где — ложь (форма, идеология, «оболочка»)?
Во-вторых, как сам мыслитель смог освободиться от идеологии? Или что, на всех она действует, а на него нет? У всех ложное сознание — а у него — истинное?
В-третьих, нет ли здесь как раз скрытого конца истории (в котором Антон упрекает меня и товарища Максима Морозова)? Но… Ne te fabula narratur?
Действительно: до этого никто осознать верно не мог, все в каких-то превращённых формах мыслили, и тут приходит Мыслитель и всё сознает как надо. После него, очевидно, уже ничего сознавать, отделять «зерно от оболочки» не надо, у него единственно истинное понимание.
Всё, занавес. Все агнцы отделены от козлищ. Вот здесь у Антона как раз и конец философии, её истории, и истории вообще, всей большой диалектики мироздания.
А если нет, если этот условный Мыслитель по-честному признаёт и свою обусловленность временем, эпохой и идеологией — то либо он не должен так свысока говорить о зерне и оболочке прежних систем — потому что и сам таков, его самого потом будут дробить на плевела и зёрна. И здесь, кстати, образуется мутный водоворот «дурной бесконечности», вечной погони за своим хвостом, мир без абсолютной истины — то есть: вообще без истины. Но в таком мире невозможна философия, да и сам такой мир невозможен, ибо поскольку он существует, то существует он по логическим — разумным, истинным — законам.
Либо Мыслитель, признав и свою ангажированность, и при этом не отказываясь от притязаний на истину, должен признать, что дело несколько сложнее формулы «зерно-оболочка», что идеология может быть не только «ложным сознанием», а, пусть и ангажированным практикой, но сознанием истинным.
Иначе наш Мыслитель становится похож на героя анекдота, грустно признавшегося:
— У меня по отцовской линии все бесплодные, и прадед, и дед, и отец, и я…
— А сам-то ты откуда взялся?
— Я? А я из Воронежа!..
#диалектика #марксизм
Часть вторая.
2.
И тут к разговору зачем-то подключается Джеймисон и разделение на историю и тотальность. Можно было бы поговорить о Джеймисоне (зачем он здесь), но достаточно только того, что само деление это не имеет смысла: история есть история лишь тогда, когда она тотальна. Раз это осознание произошедшего, то верным это осознание может быть лишь в том случае, если схватывает ткань событий в сущностных опосредованиях.
Но что значат слова Антона: «диалектика всегда воплощается в тех или иных не-диалектических формах»?
Очевидно, за этими словами — крайне субъективистский взгляд на диалектику, сведение её к субъективному знанию о мире, всего лишь к со-знанию мира. Такая предельно субъективизированная диалектика противопоставлена миру, существующему за пределами мозга «диалектика». По сути, это возобновление кантовских антиномий. Как такая диалектика может хоть что-то знать о мире, если она не тождественна с ним? Как она вообще падает в сознание человека, если она не свойственна самому объективному миру?
А если диалектика свойственна и миру-Субстанции, и сознанию-Субъекту, если они тождественны в ней, тогда нельзя и вовсе говорить о «недиалектических формах»!
Иначе получается, что где-то диалектика пронизывает мир, а где-то — нет, где-то она всесильна и абсолютна, а где-то — власти не имеет и недействительна.
Что это, если не капитуляция перед антидиалектическими, антифилософскими, антирациональными тенденциями, что это, если не капитуляция перед иррационализмом?
3.
Из этого квази-кантианского противопоставления диалектики и её форм у товарища Антона с необходимостью следует противопоставление «оболочки и содержания»: «Мыслитель, занимаясь историей философии, должен постоянно заниматься извлечением рационального зерна из мистической оболочки / утопического содержания из превращенных идеологических форм / искр святости из нечистоты».
Что здесь не так? (Кроме псевдо-религиозных образов, сквозь которые как будто просвечивает какая-то новая атеистическая теология, тот самый gottlosen Marxismus).
Во-первых, как сам мыслитель смог узнать — где истина (диалектика, «зерно»), а где — ложь (форма, идеология, «оболочка»)?
Во-вторых, как сам мыслитель смог освободиться от идеологии? Или что, на всех она действует, а на него нет? У всех ложное сознание — а у него — истинное?
В-третьих, нет ли здесь как раз скрытого конца истории (в котором Антон упрекает меня и товарища Максима Морозова)? Но… Ne te fabula narratur?
Действительно: до этого никто осознать верно не мог, все в каких-то превращённых формах мыслили, и тут приходит Мыслитель и всё сознает как надо. После него, очевидно, уже ничего сознавать, отделять «зерно от оболочки» не надо, у него единственно истинное понимание.
Всё, занавес. Все агнцы отделены от козлищ. Вот здесь у Антона как раз и конец философии, её истории, и истории вообще, всей большой диалектики мироздания.
А если нет, если этот условный Мыслитель по-честному признаёт и свою обусловленность временем, эпохой и идеологией — то либо он не должен так свысока говорить о зерне и оболочке прежних систем — потому что и сам таков, его самого потом будут дробить на плевела и зёрна. И здесь, кстати, образуется мутный водоворот «дурной бесконечности», вечной погони за своим хвостом, мир без абсолютной истины — то есть: вообще без истины. Но в таком мире невозможна философия, да и сам такой мир невозможен, ибо поскольку он существует, то существует он по логическим — разумным, истинным — законам.
Либо Мыслитель, признав и свою ангажированность, и при этом не отказываясь от притязаний на истину, должен признать, что дело несколько сложнее формулы «зерно-оболочка», что идеология может быть не только «ложным сознанием», а, пусть и ангажированным практикой, но сознанием истинным.
Иначе наш Мыслитель становится похож на героя анекдота, грустно признавшегося:
— У меня по отцовской линии все бесплодные, и прадед, и дед, и отец, и я…
— А сам-то ты откуда взялся?
— Я? А я из Воронежа!..
#диалектика #марксизм
Марксизм и философия.
В чём суть, в чём значение марксизма для философии? Марксизм — это единственная связь философии с реальностью, единственное средство от солипсизма, единственный раздражитель, не позволяющий философии впасть в блаженную летаргию.
«Единственный трезвый среди пьяных» — говорил Аристотель о положении Анаксагора в философии того времени. «Единственный трезвый среди пьяных» — скажу я о положении марксизма в философии современной.
#марксизм #Аристотель
В чём суть, в чём значение марксизма для философии? Марксизм — это единственная связь философии с реальностью, единственное средство от солипсизма, единственный раздражитель, не позволяющий философии впасть в блаженную летаргию.
«Единственный трезвый среди пьяных» — говорил Аристотель о положении Анаксагора в философии того времени. «Единственный трезвый среди пьяных» — скажу я о положении марксизма в философии современной.
#марксизм #Аристотель
Марксизм и философия или «Мы институтов не кончали…»
Поразительно (а на самом деле — абсолютно логично), как послереволюционная стабилизация в России 1920-х (она же «термидор», она же «отказ от революции») шла рука об руку с динамикой философских институций.
Сама хронология показательна:
1918 год: организована Социалистическая (с 1924 года Коммунистическая) академия — по замыслу, научный (естественно, и философский) мозг советского государства. Заметим, сама философия никак не акцентируется: марксисты ещё помнили, что такое философия по Марксу-Энгельсу.
1921 год: официальный отказ большевиков от «военного коммунизма» и вынужденный откат к совершенно буржуазным отношениям — НЭП. Бытие определяет сознание — и вот на базе МГУ параллельно Соцакадемии создан «Институт научной философии» под руководством феноменолога Шпета. Разумеется, оговорка «научной» не случайна. «Сомнительно, но оукей».
1927 год: десятилетие Октября. «Левая оппозиция» внутри партии разгромлена. Отныне критика Партии и режима недопустима. При Коммунистической академии открыта специальная Философская секция.
1929 год: выходит статья Сталина «Год великого перелома». Троцкийликвидирован вдаль выслан из страны. А с философией что? Всё правильно: Философская секция Комакадемии и бывший шпетовский Институт научной философии объединены в Институт философии Комакадемии.
1936 год: на Первом всесоюзном съезде стахановцев Сталин бросает фразу: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — Настолько весело, что Коммунистическая академия ликвидируется, её бренные останки поглощаются по-буржуазному респектабельной, бронзовелой Академией Наук СССР. Естественно, Институт философии Комакадемии становится Институтом философии АН СССР (ныне РАН).
Собственно, всё.
Политический и социальный откат от 1917 года, внутренняя реакция на революцию, стабилизация послереволюционного режима — все эти тенденции шли параллельно с воскрешением философии как академической науки. Номинальная институализация, как мы убедились, хорошо иллюстрирует этот процесс. «Сущность является, явление сущностно».
Ибо по Гегелю, Марксу и Энгельсу: философия как философия, как чистая наука, не связанная напрямую с социальной практикой, закончилась уже в 1830-х годах. 1917 год только подтвердил тезис Энгельса о том, что пролетариат — наследник немецкой классической философии (правда, старик Фридрих всё же этот титул отдал именно немецкому пролетариату, но мы сейчас не об этом).
А какое вообще название было бы прилично для марксистской научной организации, занимающейся философией (историей философии) в стране, где состоялась пролетарская революция? Уж точно не «Институт философии»! А как? Например: «Академия/высшая школа критики истории философии». Или: «Высший революционный трибунал по делам истории философии». Но обязательно: с сектором «марксистской критики марксизма».
#марксизм #философия #Маркс #Энгельс #Гегель
Поразительно (а на самом деле — абсолютно логично), как послереволюционная стабилизация в России 1920-х (она же «термидор», она же «отказ от революции») шла рука об руку с динамикой философских институций.
Сама хронология показательна:
1918 год: организована Социалистическая (с 1924 года Коммунистическая) академия — по замыслу, научный (естественно, и философский) мозг советского государства. Заметим, сама философия никак не акцентируется: марксисты ещё помнили, что такое философия по Марксу-Энгельсу.
1921 год: официальный отказ большевиков от «военного коммунизма» и вынужденный откат к совершенно буржуазным отношениям — НЭП. Бытие определяет сознание — и вот на базе МГУ параллельно Соцакадемии создан «Институт научной философии» под руководством феноменолога Шпета. Разумеется, оговорка «научной» не случайна. «Сомнительно, но оукей».
1927 год: десятилетие Октября. «Левая оппозиция» внутри партии разгромлена. Отныне критика Партии и режима недопустима. При Коммунистической академии открыта специальная Философская секция.
1929 год: выходит статья Сталина «Год великого перелома». Троцкий
1936 год: на Первом всесоюзном съезде стахановцев Сталин бросает фразу: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — Настолько весело, что Коммунистическая академия ликвидируется, её бренные останки поглощаются по-буржуазному респектабельной, бронзовелой Академией Наук СССР. Естественно, Институт философии Комакадемии становится Институтом философии АН СССР (ныне РАН).
Собственно, всё.
Политический и социальный откат от 1917 года, внутренняя реакция на революцию, стабилизация послереволюционного режима — все эти тенденции шли параллельно с воскрешением философии как академической науки. Номинальная институализация, как мы убедились, хорошо иллюстрирует этот процесс. «Сущность является, явление сущностно».
Ибо по Гегелю, Марксу и Энгельсу: философия как философия, как чистая наука, не связанная напрямую с социальной практикой, закончилась уже в 1830-х годах. 1917 год только подтвердил тезис Энгельса о том, что пролетариат — наследник немецкой классической философии (правда, старик Фридрих всё же этот титул отдал именно немецкому пролетариату, но мы сейчас не об этом).
А какое вообще название было бы прилично для марксистской научной организации, занимающейся философией (историей философии) в стране, где состоялась пролетарская революция? Уж точно не «Институт философии»! А как? Например: «Академия/высшая школа критики истории философии». Или: «Высший революционный трибунал по делам истории философии». Но обязательно: с сектором «марксистской критики марксизма».
#марксизм #философия #Маркс #Энгельс #Гегель
«Ибо я не разуметь ищу, дабы уверовать, но верую, дабы уразуметь. Верую ведь и в то, что «если не уверую, не уразумею»!» — эти слова Ансельма уже знаменовали освобождение от средневекового сознания.
Вопрос: некоторые считают, что критика Кантом известных ему доказательств была столь разрушительна, что сам вопрос о доказательстве бытия Бога перестал быть философски актуальным. Что Вы думаете об этой позиции?
Ответ: славу кантовской критики доказательств Бога считаю преувеличенной. Повторюсь: опровержения бытия Бога также невозможны и излишни, как и его доказательства.
Вопрос: могли бы Вы порекомендовать текст (или несколько), который является, с Вашей точки зрения, наиболее важным для понимания данной проблематики?
Ответ: для меня главный текст по теме — это гегелевские «Лекции по философии религии» и его же «Лекции о доказательстве бытия Бога», подводящие итог вековым баталиям.
Из произведений русской философии отмечу «Основы веры и знания» — занесённую песками времени, немного странную, но великую по своей глубине работу Павла Бакунина, приходившегося младшим братом патриарху анархизма Михаилу Бакунину.
#Бог #Гегель #Ансельм #марксизм
Вопрос: некоторые считают, что критика Кантом известных ему доказательств была столь разрушительна, что сам вопрос о доказательстве бытия Бога перестал быть философски актуальным. Что Вы думаете об этой позиции?
Ответ: славу кантовской критики доказательств Бога считаю преувеличенной. Повторюсь: опровержения бытия Бога также невозможны и излишни, как и его доказательства.
Вопрос: могли бы Вы порекомендовать текст (или несколько), который является, с Вашей точки зрения, наиболее важным для понимания данной проблематики?
Ответ: для меня главный текст по теме — это гегелевские «Лекции по философии религии» и его же «Лекции о доказательстве бытия Бога», подводящие итог вековым баталиям.
Из произведений русской философии отмечу «Основы веры и знания» — занесённую песками времени, немного странную, но великую по своей глубине работу Павла Бакунина, приходившегося младшим братом патриарху анархизма Михаилу Бакунину.
#Бог #Гегель #Ансельм #марксизм
2.
Отсюда несколько выводов.
Во-первых, это новый этап в современном иррационализме. Если раньше (с Шеллинга до Хайдеггера) тратилась ума мыслей и слов только для того, чтоб доказать, что мысли и слова вовсе не нужны, то Бёрнхэм (даром, что не философ) решает вопрос радикально: идеология — идейная картина мира — не нужна. Сама мысль не нужна. Само мышление о ситуации в обществе излишне. Заслуга Бёрнхэма перед капитализмом и его современной философией: если прежде толпы идеологической обслуги тратили уйму сил и средств, чтоб доказать, что на голом короле надето прекрасное платье, то циничный американец просто говорит: «король голый — и это прекрасно, так и должно быть».
Во-вторых, это — безусловно, новый ход в современной социальной борьбе, ход хитрый и, чего уж там, действенный. Иррационалистическая идеология буржуа не перестала быть идеологией — но она хитро мимикрирует под отсутствие идеологии! Безусловно, трудно полемизировать с противником, увёртывающимся от интеллектуальной схватки. Более того, это своё отрицание идеологии буржуазная идеология использует для контр-атаки: любой оппонент, всякая инаковая точка зрения, отличная от апологетически-буржуазной, немедленно объявляется «идеологией» и тем уже — якобы! — ставится ниже необходимости критики. «Это же идеология! С чем тут спорить…»
В-третьих, последствие, более важное именно для наших философских суглинков. Если вкратце: крах Союза в 1991-м идеологически разоружил левых по всему миру, но больше всего — в Восточной Европе, и особенно — в России. (Тема большая, сейчас мы о ней лишь мимоходом.) И вот из этого состояния идейной беспомощности наши левые не могут выбраться уже четвёртое десятилетие. Безусловно, тут немалую роль играет и социально-экономическая почва, классовая стратификация и прочие элементы марксова базиса, понятого именно как производственные отношения. Но у Маркса «надстройка» оказывает действеннейшее влияние на породивший её базис (иначе сам Маркс не писал бы «Капитала»). И вот как раз с идеологией у российских левых — швах. Присутствие отсутствия. Историческое поражение 1991 года никак не отрефлектировано, ошибки (и достижения!) советского периода критически не осознаны. Самое главное — присутствие отсутствия осознания произошедшего блокирует пути к адекватной картине мира, к адекватному мировоззрению.
Более того, среди наших философствующих левых стало хорошим тоном презрительное отношение к идеологии — симптом как поверхностного (наивного) прочтения молодого Маркса, так и неосознанной капитуляции перед буржуазной (à la Burnham) идеологией, отрицающей идеологию.
Как результат: присутствие отсутствия идеологии у отечественных левых закономерно ведёт отсутствию присутствия левых как политического субъекта.
Но история не закончена. Осознать проблему — уже приступить к её решению.
#Лукач #Разрушение_разума #Бёрнхэм #иррационализм #идеология #марксизм
Отсюда несколько выводов.
Во-первых, это новый этап в современном иррационализме. Если раньше (с Шеллинга до Хайдеггера) тратилась ума мыслей и слов только для того, чтоб доказать, что мысли и слова вовсе не нужны, то Бёрнхэм (даром, что не философ) решает вопрос радикально: идеология — идейная картина мира — не нужна. Сама мысль не нужна. Само мышление о ситуации в обществе излишне. Заслуга Бёрнхэма перед капитализмом и его современной философией: если прежде толпы идеологической обслуги тратили уйму сил и средств, чтоб доказать, что на голом короле надето прекрасное платье, то циничный американец просто говорит: «король голый — и это прекрасно, так и должно быть».
Во-вторых, это — безусловно, новый ход в современной социальной борьбе, ход хитрый и, чего уж там, действенный. Иррационалистическая идеология буржуа не перестала быть идеологией — но она хитро мимикрирует под отсутствие идеологии! Безусловно, трудно полемизировать с противником, увёртывающимся от интеллектуальной схватки. Более того, это своё отрицание идеологии буржуазная идеология использует для контр-атаки: любой оппонент, всякая инаковая точка зрения, отличная от апологетически-буржуазной, немедленно объявляется «идеологией» и тем уже — якобы! — ставится ниже необходимости критики. «Это же идеология! С чем тут спорить…»
В-третьих, последствие, более важное именно для наших философских суглинков. Если вкратце: крах Союза в 1991-м идеологически разоружил левых по всему миру, но больше всего — в Восточной Европе, и особенно — в России. (Тема большая, сейчас мы о ней лишь мимоходом.) И вот из этого состояния идейной беспомощности наши левые не могут выбраться уже четвёртое десятилетие. Безусловно, тут немалую роль играет и социально-экономическая почва, классовая стратификация и прочие элементы марксова базиса, понятого именно как производственные отношения. Но у Маркса «надстройка» оказывает действеннейшее влияние на породивший её базис (иначе сам Маркс не писал бы «Капитала»). И вот как раз с идеологией у российских левых — швах. Присутствие отсутствия. Историческое поражение 1991 года никак не отрефлектировано, ошибки (и достижения!) советского периода критически не осознаны. Самое главное — присутствие отсутствия осознания произошедшего блокирует пути к адекватной картине мира, к адекватному мировоззрению.
Более того, среди наших философствующих левых стало хорошим тоном презрительное отношение к идеологии — симптом как поверхностного (наивного) прочтения молодого Маркса, так и неосознанной капитуляции перед буржуазной (à la Burnham) идеологией, отрицающей идеологию.
Как результат: присутствие отсутствия идеологии у отечественных левых закономерно ведёт отсутствию присутствия левых как политического субъекта.
Но история не закончена. Осознать проблему — уже приступить к её решению.
#Лукач #Разрушение_разума #Бёрнхэм #иррационализм #идеология #марксизм