Но распря не утихала. В результате Герцен пишет статью «Лишние люди и желчевики», где придвигает Чернышевскому и Ко зеркало и предлагает им посмотреть на самих себя:
«Они завяли без лета, не зная ни свободного размаха, ни вольно сказанного слова. Они носили на лице глубокий след души помятой и раненой. У каждого был какой-нибудь тик, и, сверх этого личного тика, у всех один общий — какое-то снедающее их, раздражительное и свернувшееся самолюбие. От обид, от унижений, от отрицания всех прав личности у них развилось затаённое притязание на удивление; эти неразвившиеся таланты, неудавшиеся гении скрывались под личиною унижения и скромности. Все они были ипохондрики и физически больные, не пили вина и боялись открытых окон, все с изученным отчаянием смотрели на настоящее и напоминали монахов, которые из любви к ближним доходили до ненависти ко всему человеческому и проклинали всё на свете из желания что-нибудь благословить. Половина их постоянно каялась, другая — постоянно карала». (15)
«Они завяли без лета, не зная ни свободного размаха, ни вольно сказанного слова. Они носили на лице глубокий след души помятой и раненой. У каждого был какой-нибудь тик, и, сверх этого личного тика, у всех один общий — какое-то снедающее их, раздражительное и свернувшееся самолюбие. От обид, от унижений, от отрицания всех прав личности у них развилось затаённое притязание на удивление; эти неразвившиеся таланты, неудавшиеся гении скрывались под личиною унижения и скромности. Все они были ипохондрики и физически больные, не пили вина и боялись открытых окон, все с изученным отчаянием смотрели на настоящее и напоминали монахов, которые из любви к ближним доходили до ненависти ко всему человеческому и проклинали всё на свете из желания что-нибудь благословить. Половина их постоянно каялась, другая — постоянно карала». (15)
Герцен возвращает здесь Чернышевскому его теорию абсолютной детерминированности, тотальной зависимости человека от «среды» и «условий»: если теория верна, то вы, родившиеся и выросшие при Николае I — плоть от плоти этого казарменного режима, вы все дети жандармского царства, оно в вас тоже сидит. Но тогда по какому праву вы третируете людей другого поколения? Кто дал право судить других? «Да, у них остались глубокие рубцы на душе. Петербургский мир, в котором они жили, отразился в них самих; вот откуда их беспокойный тон, язык saccade [отрывистый] и вдруг расплывающийся в бюрократическое празднословие, уклончивое смирение и надменные выговоры, намеренная сухость и готовность по первому поводу осыпать ругательствами, оскорбительное принятие вперед всех обвинений и беспокойная нетерпимость директора департамента. Этот fion [тон] директорского распекательного слога, презрительный и с прищуренными глазами, для нас противнее генеральского сиплого крика, напоминающего густой лай остепенившейся собаки, ворчащей больше по общественному положению. Тон не безделица… Добрейшие по сердцу и благороднейшие по направлению они, т. е. желчные люди наши, тоном своим могут довести ангела до драки и святого до проклятия». (16)
И вновь к Чернышевскому вернулась его же теория: «лишние люди» были продуктами своего времени, так и «желчевики» — такие же продукты, но уже своего времени. Следовательно, говорит Герцен, «лишние люди сошли со сцены, за ними сойдут и желчевики, наиболее сердящиеся на лишних людей. Они даже сойдут очень скоро, они слишком угрюмы, слишком действуют на нервы, чтобы долго оставаться», (17) — подытожил Герцен.
Продолжение следует.
Примечания.
1. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 60. М., 1949. С. 74 — 75. Письмо Некрасову от 2 июля 1856 года.
2. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30 тт. Письма в 18 тт. Т. 3. М., 1987. С. 138.
3. Там же. С. 150.
4. Там же. С. 161.
5. Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания. М., 1986. С. 276.
6. Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9 тт. Т. 4. М. — Л., 1962. С. 112.
7. Там же. С. 314.
8. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XIV. М., 1958. С. 118.
9. Там же. С. 120 — 121.
10. Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. Л., 1929. С. 260. Конечно, тон этих воспоминаний, написанных спустя многие годы, уже скорректирован дальнейшей судьбой Чернышевского, острые углы тут сглажены.
11. Цит. по: Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. М.; Л., 1928. Т. II. С. 56 – 57, прим.
12. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XV. М., 1950. C. 790. Свидетельств «поломки» Герцена и Некрасова, конечно же, Чернышевский не приводил. Безумие самомнения? Абсолютное. В том же письме есть и такие строки: «Я считаю себя человеком, компетентными судьями которого могут быть лишь такие учёные, каких в настоящее время Россия не имеет». Там же, с. 785.
13. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 1004.
14. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XIV. М., 1958. С. 239. По поводу этих слов марксист Стеклов аж захлебнулся от злости, увидев здесь «готовность к соглашению с царизмом»! (См. его биографию Чернышевского, Т. II, С. 55). Самого Маркса о возможности для социализма парламентских методов борьбы этот марксист не читал, очевидно.
15. Там же. С. 323. Характерно само это слово: «желчевик» — известно, что журнальный радикализм Чернышевского люди более умеренные (Тургенев, Боткин, Толстой) полушутя объясняли «разлитием желчи». (См. там же, с. 573).
16. Там же. С. 323 — 324.
17. Там же. С. 322.
#Искатели_Абсолюта #Чернышевский #Герцен
И вновь к Чернышевскому вернулась его же теория: «лишние люди» были продуктами своего времени, так и «желчевики» — такие же продукты, но уже своего времени. Следовательно, говорит Герцен, «лишние люди сошли со сцены, за ними сойдут и желчевики, наиболее сердящиеся на лишних людей. Они даже сойдут очень скоро, они слишком угрюмы, слишком действуют на нервы, чтобы долго оставаться», (17) — подытожил Герцен.
Продолжение следует.
Примечания.
1. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 60. М., 1949. С. 74 — 75. Письмо Некрасову от 2 июля 1856 года.
2. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 30 тт. Письма в 18 тт. Т. 3. М., 1987. С. 138.
3. Там же. С. 150.
4. Там же. С. 161.
5. Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания. М., 1986. С. 276.
6. Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9 тт. Т. 4. М. — Л., 1962. С. 112.
7. Там же. С. 314.
8. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XIV. М., 1958. С. 118.
9. Там же. С. 120 — 121.
10. Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. Л., 1929. С. 260. Конечно, тон этих воспоминаний, написанных спустя многие годы, уже скорректирован дальнейшей судьбой Чернышевского, острые углы тут сглажены.
11. Цит. по: Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 – 1889. М.; Л., 1928. Т. II. С. 56 – 57, прим.
12. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XV. М., 1950. C. 790. Свидетельств «поломки» Герцена и Некрасова, конечно же, Чернышевский не приводил. Безумие самомнения? Абсолютное. В том же письме есть и такие строки: «Я считаю себя человеком, компетентными судьями которого могут быть лишь такие учёные, каких в настоящее время Россия не имеет». Там же, с. 785.
13. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 1004.
14. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. XIV. М., 1958. С. 239. По поводу этих слов марксист Стеклов аж захлебнулся от злости, увидев здесь «готовность к соглашению с царизмом»! (См. его биографию Чернышевского, Т. II, С. 55). Самого Маркса о возможности для социализма парламентских методов борьбы этот марксист не читал, очевидно.
15. Там же. С. 323. Характерно само это слово: «желчевик» — известно, что журнальный радикализм Чернышевского люди более умеренные (Тургенев, Боткин, Толстой) полушутя объясняли «разлитием желчи». (См. там же, с. 573).
16. Там же. С. 323 — 324.
17. Там же. С. 322.
#Искатели_Абсолюта #Чернышевский #Герцен
Шаг назад, два шага вперёд.
К Гегелю я пришёл от Маркса — для того, чтобы вернуться обратно. И личный пример не уникален — знаю товарищей, прошедших тем же путём. Да вспомнить «хотя бы» Ленина. Или Ильенкова. Или Лукача. Этот возврат к Гегелю не случаен, напротив — логически необходим.
Поясню.
Путь познания есть процесс — как любой путь есть процесс. Целостное единство всех своих моментов, этапов, шагов. Без предыдущего шага нет следующего, и сам предыдущий имеет смысл только в виду следующего. И это не дурная бесконечность, не рабская цепь причин и следствий, которой человек приковывается к безжизненной скале фактов — нет! — это живая тотальность целого. Имя этому целому — Истина.
Но здесь, как всегда в диалектике, «дорога раздвояется».
Истина — объективно! — тотальна и завершена. Но субъективное наше познание истины должно пройти путём истины, путём тотального целого, завершённого. Повторить в уме то, что свершилось в мире.
Истина пребывает (иначе это не истина). А мы к истине приходим. Поэтому познание есть процесс.
И здесь снова раздвоение, различение, distinguo.
Кто эти «мы»? Одновременно и человечество/общество в целом, и каждый индивид в отдельности.
Путь индивида должен (в идеале) повторять — конспективно — путь познания, исторически проделанный обществом.
И вот на этом пути прошлое — то есть: уже познанное — может становиться будущим для конкретного индивида.
Как так? А вот так:
Участок пути, который человечество уже прошло, для индивида, стремящегося к познанию, оказывается только подлежащим прохождению, освоению и усвоению. Просто в силу того, что знание, ум, истина — не наследуются, но воспитываются, познаются человеком.
Разумеется, начинать познание можно с любого момента, с любого уже пройденного историческим человечеством шага. Более того, так и происходит в реальной жизни. «Наука не знает царских путей».
Но начав с произвольно выбранного этапа, это начало обретает смысл, только будучи интегрировано в тотальность целого исторического познания. Ступень от лестницы имеет смысл лишь в составе всей лестницы.
Вернёмся теперь к Марксу и Гегелю.
Начать познание с Маркса — это прекрасно эстетически, безупречно логически и верно политически.
Но сам Маркс не с неба свалился. Его идеи — результат всего предшествующего познания, всей предшествующей исторической практики.
Он не оставил системы в форме системы. И не случайно. «Своя» система ему была не нужна: он прекрасно строил свою теорию-практику на базе философии Гегеля, высшей философской системы, которую создала человеческая мысль.
Для Маркса было очевидно: целое познания завершено. Путь пройден. Истина познана. Дело «за малым»: осуществить её.
Но вот в чём дело с этим делом: практическое осуществление стоит на фундаменте всё той же теории. Призывая изменить мир, Маркс не отрицал необходимости познания. Просто для него, Маркса, оно уже состоялось. Но от того, что оно состоялось для Маркса — это познание ещё не состоялось автоматически для каждого отдельного человека.
Вновь: то, что достигло человечество в уме одного своего выдающегося сына — отдельно взятым людям надо ещё усвоить. Объективно достигнутую вершину субъективно ещё надо покорить.
И потому, чтобы понять Маркса — надо понять Гегеля.
Перефразируя Ленина, лучшего из марксистов: шаг назад — два шага вперёд.
Потому и сам Ленин в 1914 году засел за «Науку Логики». Не потому, что делать нечего было, но потому, что взрыв первой мировой империалистической войны, остро-диалектичное разрушение старого мира требовало такого же остро-диалектичного понимания. А диалектика была уже познана в своей истине Гегелем, завершившим путь познания как познания. Поэтому великий практик и вернулся к великой завершённой теории. И сделал вывод: «Нельзя вполне понять «Капитала» Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля».
Именно так: от Маркса надо идти к Гегелю — для того, чтобы вернуться обратно. И пойти дальше.
#Маркс #Гегель #Ленин
К Гегелю я пришёл от Маркса — для того, чтобы вернуться обратно. И личный пример не уникален — знаю товарищей, прошедших тем же путём. Да вспомнить «хотя бы» Ленина. Или Ильенкова. Или Лукача. Этот возврат к Гегелю не случаен, напротив — логически необходим.
Поясню.
Путь познания есть процесс — как любой путь есть процесс. Целостное единство всех своих моментов, этапов, шагов. Без предыдущего шага нет следующего, и сам предыдущий имеет смысл только в виду следующего. И это не дурная бесконечность, не рабская цепь причин и следствий, которой человек приковывается к безжизненной скале фактов — нет! — это живая тотальность целого. Имя этому целому — Истина.
Но здесь, как всегда в диалектике, «дорога раздвояется».
Истина — объективно! — тотальна и завершена. Но субъективное наше познание истины должно пройти путём истины, путём тотального целого, завершённого. Повторить в уме то, что свершилось в мире.
Истина пребывает (иначе это не истина). А мы к истине приходим. Поэтому познание есть процесс.
И здесь снова раздвоение, различение, distinguo.
Кто эти «мы»? Одновременно и человечество/общество в целом, и каждый индивид в отдельности.
Путь индивида должен (в идеале) повторять — конспективно — путь познания, исторически проделанный обществом.
И вот на этом пути прошлое — то есть: уже познанное — может становиться будущим для конкретного индивида.
Как так? А вот так:
Участок пути, который человечество уже прошло, для индивида, стремящегося к познанию, оказывается только подлежащим прохождению, освоению и усвоению. Просто в силу того, что знание, ум, истина — не наследуются, но воспитываются, познаются человеком.
Разумеется, начинать познание можно с любого момента, с любого уже пройденного историческим человечеством шага. Более того, так и происходит в реальной жизни. «Наука не знает царских путей».
Но начав с произвольно выбранного этапа, это начало обретает смысл, только будучи интегрировано в тотальность целого исторического познания. Ступень от лестницы имеет смысл лишь в составе всей лестницы.
Вернёмся теперь к Марксу и Гегелю.
Начать познание с Маркса — это прекрасно эстетически, безупречно логически и верно политически.
Но сам Маркс не с неба свалился. Его идеи — результат всего предшествующего познания, всей предшествующей исторической практики.
Он не оставил системы в форме системы. И не случайно. «Своя» система ему была не нужна: он прекрасно строил свою теорию-практику на базе философии Гегеля, высшей философской системы, которую создала человеческая мысль.
Для Маркса было очевидно: целое познания завершено. Путь пройден. Истина познана. Дело «за малым»: осуществить её.
Но вот в чём дело с этим делом: практическое осуществление стоит на фундаменте всё той же теории. Призывая изменить мир, Маркс не отрицал необходимости познания. Просто для него, Маркса, оно уже состоялось. Но от того, что оно состоялось для Маркса — это познание ещё не состоялось автоматически для каждого отдельного человека.
Вновь: то, что достигло человечество в уме одного своего выдающегося сына — отдельно взятым людям надо ещё усвоить. Объективно достигнутую вершину субъективно ещё надо покорить.
И потому, чтобы понять Маркса — надо понять Гегеля.
Перефразируя Ленина, лучшего из марксистов: шаг назад — два шага вперёд.
Потому и сам Ленин в 1914 году засел за «Науку Логики». Не потому, что делать нечего было, но потому, что взрыв первой мировой империалистической войны, остро-диалектичное разрушение старого мира требовало такого же остро-диалектичного понимания. А диалектика была уже познана в своей истине Гегелем, завершившим путь познания как познания. Поэтому великий практик и вернулся к великой завершённой теории. И сделал вывод: «Нельзя вполне понять «Капитала» Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля».
Именно так: от Маркса надо идти к Гегелю — для того, чтобы вернуться обратно. И пойти дальше.
#Маркс #Гегель #Ленин
Casus Nietzsche.
Если в душе у тебя мрачная бездна, пустота, абсолютное Ничто — то на что бы ты ни смотрел, ты будешь видеть лишь мрачную бездну, пустоту, абсолютное Ничто.
И однажды тебе покажется, что бездна начинает смотреть на тебя — но то не бездна, то ты сам смотришь на своё Ничто.
И если ты меряешь всё аршином этого Ничто, Ничто начинает мерять тебя.
У-ничто-жать тебя.
Презрев мир за пределами своего Я, не имея в нём опоры, ты балансируешь на краю. И, как твой паяц-канатоходец из «Заратустры», ты рано или поздно (но неизбежно) теряешь баланс.
Становишься лёгкой добычей своей собственной бездны.
И тогда любой эпизод внешнего — не ничтожного — мира (та же забитая лошадка в Турине) может окончательно ввергнуть тебя в эту мрачную бездну, в пустоту, абсолютное Ничто.
Ибо настоящая смерть — это смерть разума.
#Ницше
Если в душе у тебя мрачная бездна, пустота, абсолютное Ничто — то на что бы ты ни смотрел, ты будешь видеть лишь мрачную бездну, пустоту, абсолютное Ничто.
И однажды тебе покажется, что бездна начинает смотреть на тебя — но то не бездна, то ты сам смотришь на своё Ничто.
И если ты меряешь всё аршином этого Ничто, Ничто начинает мерять тебя.
У-ничто-жать тебя.
Презрев мир за пределами своего Я, не имея в нём опоры, ты балансируешь на краю. И, как твой паяц-канатоходец из «Заратустры», ты рано или поздно (но неизбежно) теряешь баланс.
Становишься лёгкой добычей своей собственной бездны.
И тогда любой эпизод внешнего — не ничтожного — мира (та же забитая лошадка в Турине) может окончательно ввергнуть тебя в эту мрачную бездну, в пустоту, абсолютное Ничто.
Ибо настоящая смерть — это смерть разума.
#Ницше
Ответы без вопросов.
Проблема не в том, что на главные вопросы нет ответов. Ответы даны. И уже давно. Проблема в том, что перед массовым сознанием не возникают сами вопросы. Задача в том, чтобы озадачить сознание, научить его задаваться вопросами.
«Правильно поставить вопрос — значит наполовину уже ответить на него».
Проблема не в том, что на главные вопросы нет ответов. Ответы даны. И уже давно. Проблема в том, что перед массовым сознанием не возникают сами вопросы. Задача в том, чтобы озадачить сознание, научить его задаваться вопросами.
«Правильно поставить вопрос — значит наполовину уже ответить на него».
Познать и осуществить.
Без субъекта нет объекта, — говорят субъективисты.
И творят произвол.
Без объекта нет субъекта, — говорят объективисты.
И отдают человека во власть «объекта», который сам уже приватизирован субъективистами, творящими произвол.
Следовательно, если человек хочет спастись от этого произвола, он должен верно понять категории субъекта и объекта.
Не антитетично, как противоположные сущности, а как противоречивое тождество.
Но, оставаясь лишь в области философских категорий, это тождество обречено постоянно распадаться на абстрактные — и потому ложные — антитетические полюса.
Ибо сама эта антитетика есть лишь отражение отчуждённого положения человека в обществе. Абстрактное противостояние объекта и субъекта есть общественное отношение, застывшее в философских категориях. Суть этого отношения — которое всегда есть отношение производства жизни — отчуждение человека от самих средств производства жизни. Вследствие чего они начинают противостоять ему как один непроницаемый и мрачно-громадный «объект». Самому же человеку, отстранённому от этих средств производства общественной — то есть: его собственной — жизни, не остаётся ничего другого, как замкнуться в тесной скорлупе собственного Я.
Только в этой субъективистской темнице, только в отчуждённом сознании и может возникать безумный фантазм: «без субъекта нет объекта» — как и его антипод-близнец: «без объекта нет субъекта». В обоих случаях правит иррациональный произвол.
Поэтому всё дело в том, чтоб изменить общественные отношения, порождающие эти отчуждённые абстракции. Общество должно стать подлинно общественной субстанцией, одновременно и творящей разумного субъекта, и разумно творимой им.
Не только познать тождество общественной субстанции и субъекта, но на деле осуществить его — вот в чём всё дело.
Без субъекта нет объекта, — говорят субъективисты.
И творят произвол.
Без объекта нет субъекта, — говорят объективисты.
И отдают человека во власть «объекта», который сам уже приватизирован субъективистами, творящими произвол.
Следовательно, если человек хочет спастись от этого произвола, он должен верно понять категории субъекта и объекта.
Не антитетично, как противоположные сущности, а как противоречивое тождество.
Но, оставаясь лишь в области философских категорий, это тождество обречено постоянно распадаться на абстрактные — и потому ложные — антитетические полюса.
Ибо сама эта антитетика есть лишь отражение отчуждённого положения человека в обществе. Абстрактное противостояние объекта и субъекта есть общественное отношение, застывшее в философских категориях. Суть этого отношения — которое всегда есть отношение производства жизни — отчуждение человека от самих средств производства жизни. Вследствие чего они начинают противостоять ему как один непроницаемый и мрачно-громадный «объект». Самому же человеку, отстранённому от этих средств производства общественной — то есть: его собственной — жизни, не остаётся ничего другого, как замкнуться в тесной скорлупе собственного Я.
Только в этой субъективистской темнице, только в отчуждённом сознании и может возникать безумный фантазм: «без субъекта нет объекта» — как и его антипод-близнец: «без объекта нет субъекта». В обоих случаях правит иррациональный произвол.
Поэтому всё дело в том, чтоб изменить общественные отношения, порождающие эти отчуждённые абстракции. Общество должно стать подлинно общественной субстанцией, одновременно и творящей разумного субъекта, и разумно творимой им.
Не только познать тождество общественной субстанции и субъекта, но на деле осуществить его — вот в чём всё дело.
Друзья, пока второй том «Искателей Абсолюта» готовится к печати в издательстве «Умозрение», продолжаю публикацию главы о Чернышевском. Итак, сегодня очередная подглавка.
Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно
Подглава: Зоология вместо антропологии
В 1859 году Пётр Лавров, в будущем патриарх революционеров-«народников», а в то время — просто социолог-позитивист, опубликовал свои совершенно беспомощные в философском плане «Очерки практической философии», где с серьёзным лицом пытался вывести нравственность и политику из «сущности» человека. Вся «сущность» при этом была сведена к психологии.
Чернышевский не мог оставить без внимания такие набеги в область политического, претендующие на построение всеобъемлющей философской теории. Это было уже покушение на его идеологическую гегемонию! В ответ на «Очерки» Лаврова он пишет «Антропологический принцип в философии».
Николай Гаврилович начинает с натуралистического позитивизма, достаточно развитого уже в «Критике философских предубеждений». Видите ли, «естественные науки уже развились настолько, что дают много материалов для точного решения нравственных вопросов». (1)
Вот отправная точка: истинное знание в вопросах нравственных могут дать только естественные науки. «Мы отлагаем на время в сторону психологические и нравственно-философские вопросы о человеке, займемся физиологическими, медицинскими, какими вам угодно другими, и вовсе не будем касаться человека как существа нравственного, а попробуем прежде сказать, что мы знаем о нем как о существе, имеющем желудок и голову, кости, жилы, мускулы и нервы. Мы будем смотреть на него пока только с той стороны, какую находят в нем естественные науки». (2)
И как только вопросы нравственные введены Спасителем-Чернышевским в счастливое царство естественных наук (почти как пролетариат в светлое коммунистическое будущее), так сразу на все вопросы автоматически уже даны ответы — дело лишь за практической реализацией, говорит Чернышевский. «Рассудительная энергия» должна будет построить общество рассудка и формальной логики. «Те психологические и нравственные вопросы, которые представляются очень интересными и кажутся чрезвычайно трудными для неспециалистов, уже с точностью разрешены и притом разрешены чрезвычайно легко и просто, самыми первыми приложениями точного научного анализа, так что теоретический ответ на них уже найден». (3)
В чём же сила этого всемогущего научного анализа? В причинно-следственных связях! — отвечает наш «антрополог». «Все явления нравственного мира проистекают одно из другого и из внешних обстоятельств по закону причинности, и на этом основании признано фальшивым всякое предположение о возникновении какого-нибудь явления, не произведённого предыдущими явлениями и внешними обстоятельствами». (4)
Эти «внешние обстоятельства» или факты — новые и ещё более жестокие цари в мире Чернышевского, они решают всё, даже то, на какую ногу с утра встанет человек. Это подлинно деспотичный мир, царство безраздельного господства причинно-следственных связей.
И мало того, что Чернышевский продаёт весь человеческий мир в рабство природным законам и всю вселенную предаёт под власть своего детерминизма — так он ещё и обрекает (сам того даже не замечая) мироздание на безумное круговращение от причины к следствию, от следствия к причине. Вот дурная бесконечность, ночной кошмар Гегеля — и страшная фантасмагория, перед которой бледнеют любые ужасы антиутопий! Но, к счастью, этот мир оказался мирком, существовавшим лишь в сознании самого Чернышевского. И если вселенная, как бы того ни желал Николай Гаврилович, никогда не вращалась и не будет вращаться в беличьем колесе дурной бесконечности — то вот его собственная мысль, к сожалению, обречена была на этот бессмысленный бег.
Подглава: Зоология вместо антропологии
В 1859 году Пётр Лавров, в будущем патриарх революционеров-«народников», а в то время — просто социолог-позитивист, опубликовал свои совершенно беспомощные в философском плане «Очерки практической философии», где с серьёзным лицом пытался вывести нравственность и политику из «сущности» человека. Вся «сущность» при этом была сведена к психологии.
Чернышевский не мог оставить без внимания такие набеги в область политического, претендующие на построение всеобъемлющей философской теории. Это было уже покушение на его идеологическую гегемонию! В ответ на «Очерки» Лаврова он пишет «Антропологический принцип в философии».
Николай Гаврилович начинает с натуралистического позитивизма, достаточно развитого уже в «Критике философских предубеждений». Видите ли, «естественные науки уже развились настолько, что дают много материалов для точного решения нравственных вопросов». (1)
Вот отправная точка: истинное знание в вопросах нравственных могут дать только естественные науки. «Мы отлагаем на время в сторону психологические и нравственно-философские вопросы о человеке, займемся физиологическими, медицинскими, какими вам угодно другими, и вовсе не будем касаться человека как существа нравственного, а попробуем прежде сказать, что мы знаем о нем как о существе, имеющем желудок и голову, кости, жилы, мускулы и нервы. Мы будем смотреть на него пока только с той стороны, какую находят в нем естественные науки». (2)
И как только вопросы нравственные введены Спасителем-Чернышевским в счастливое царство естественных наук (почти как пролетариат в светлое коммунистическое будущее), так сразу на все вопросы автоматически уже даны ответы — дело лишь за практической реализацией, говорит Чернышевский. «Рассудительная энергия» должна будет построить общество рассудка и формальной логики. «Те психологические и нравственные вопросы, которые представляются очень интересными и кажутся чрезвычайно трудными для неспециалистов, уже с точностью разрешены и притом разрешены чрезвычайно легко и просто, самыми первыми приложениями точного научного анализа, так что теоретический ответ на них уже найден». (3)
В чём же сила этого всемогущего научного анализа? В причинно-следственных связях! — отвечает наш «антрополог». «Все явления нравственного мира проистекают одно из другого и из внешних обстоятельств по закону причинности, и на этом основании признано фальшивым всякое предположение о возникновении какого-нибудь явления, не произведённого предыдущими явлениями и внешними обстоятельствами». (4)
Эти «внешние обстоятельства» или факты — новые и ещё более жестокие цари в мире Чернышевского, они решают всё, даже то, на какую ногу с утра встанет человек. Это подлинно деспотичный мир, царство безраздельного господства причинно-следственных связей.
И мало того, что Чернышевский продаёт весь человеческий мир в рабство природным законам и всю вселенную предаёт под власть своего детерминизма — так он ещё и обрекает (сам того даже не замечая) мироздание на безумное круговращение от причины к следствию, от следствия к причине. Вот дурная бесконечность, ночной кошмар Гегеля — и страшная фантасмагория, перед которой бледнеют любые ужасы антиутопий! Но, к счастью, этот мир оказался мирком, существовавшим лишь в сознании самого Чернышевского. И если вселенная, как бы того ни желал Николай Гаврилович, никогда не вращалась и не будет вращаться в беличьем колесе дурной бесконечности — то вот его собственная мысль, к сожалению, обречена была на этот бессмысленный бег.
Так, свою теорию «научного» решения нравственных проблем он решает подтвердить — ни много, ни мало! — решением вопроса о первичном зле/добре человека. Набоков не зря шутил, что Чернышевский из всех падежей предпочитал именительный: такая любовь есть упрощенчество, редукционизм, неумение решать проблемы на высоте их сложности, вечное стремление свести сложное к простому, подменяя тем доказываемый тезис. И тут редукционизм сливается воедино с другой интеллектуальной страстью — его обожанием примеров.
«Нам нужно обозреть всю область природы, чтобы дойти до человека», (5) — говорит Чернышевский, и скучно, долго повествует о деревьях и полипах, лошадях, медведях и собаках, везде находя у них «прогрессивное движение», «умственное развитие» и «возвышенные чувства». Глядя на эти выкладки, достойные доклада юного натуралиста, сложно избавиться от мысли, что статью правильнее было бы назвать не «Антропологический», а «Зоологический принцип». Здесь безраздельно правит редукция сложного к простому, оглупления умного до неумного. В итоге даже Ньютон оказывается приравнен к курице, ибо, оказывается, найдена, «одинаковость теоретической формулы, посредством которой выражается процесс, происходивший в нервной системе Ньютона при открытии закона тяготения, и процесс того, что происходит в нервной системе курицы, отыскивающей овсяные зерна в куче сора и пыли». (6) Единственная поправка на очевидность: «Размер процесса не одинаков».
Признание качественной специфики человеческого мышления — и, следовательно, человеческого общества — разрушало бы позитивистскую схему Чернышевского и его культ естественных наук. Поэтому для него существовали только количественные отличия между человеком и животными, о качественных он и слышать не хотел.
Особое бешенство у Чернышевского вызывала старая философская иерархия, различавшая собственно сознание и самосознание. Первое — это, если говорить просто, отношение мышления к миру, когда предметом мысли становится внешний объект. Самосознание — это уже обращённость мысли на саму себя, когда предметом мышления становится само мышление. Это мысль о мысли.
Если сознание у животных отрицать невозможно, то вот самосознание — очевидная привилегия и бремя человека. Для Чернышевского это неприемлемо, ибо вновь выводит человека из юрисдикции естественных наук. Чтобы удержать человечество в своём зоопарке, где царит равенство всех со всеми — и человека с животными, наш «антрополог» не жалеет иронии: дескать, что это за само-сознание? Такой же нонсенс, как само-синий цвет или само-серебро. (7) Невообразимая вещь для естественных наук — а потому несуществующая вообще!
Для такого любителя простых истин, как Чернышевский, чувствовать — уже означало сознавать. Но чувственность есть и у простейших живых существ! Даже инфузория чувствует градиент концентрации растворённой соли — и стремится отплыть в более пресные воды. Отрицая самосознание у человека (а с ним, кстати, и разум), признавая за ним только право на сознание, общее со всем живым миром, Чернышевский построил (правда, только в своём уме) идеальную утопию мирового равенства и единства.
Несложно заметить, что так он окольными путями, через позитивизм, пришёл к ветхозаветному Эдему, в котором обитали прадед человеков Адам с прабабкой Евой до того, как свершили грех познания. Приведя своего читателя к дверям этого нового старого Рая, Николай Гаврилович заключает: здесь залог решения проблемы добра и зла! Сведя человека к животному, можно было удовлетворённо констатировать: «В побуждениях человека нет двух различных натур». (8)
Упразднив на словах дуализм души и тела, он радостно заявляет о монизме, о некогда потерянном, а благодаря его теории — заново обретённом единстве человека! И в этом-то дурном монизме (не всё золото, что блестит — не всё хорошо, что монизм) Чернышевский и видит главное своё достижение и заслугу.
«Нам нужно обозреть всю область природы, чтобы дойти до человека», (5) — говорит Чернышевский, и скучно, долго повествует о деревьях и полипах, лошадях, медведях и собаках, везде находя у них «прогрессивное движение», «умственное развитие» и «возвышенные чувства». Глядя на эти выкладки, достойные доклада юного натуралиста, сложно избавиться от мысли, что статью правильнее было бы назвать не «Антропологический», а «Зоологический принцип». Здесь безраздельно правит редукция сложного к простому, оглупления умного до неумного. В итоге даже Ньютон оказывается приравнен к курице, ибо, оказывается, найдена, «одинаковость теоретической формулы, посредством которой выражается процесс, происходивший в нервной системе Ньютона при открытии закона тяготения, и процесс того, что происходит в нервной системе курицы, отыскивающей овсяные зерна в куче сора и пыли». (6) Единственная поправка на очевидность: «Размер процесса не одинаков».
Признание качественной специфики человеческого мышления — и, следовательно, человеческого общества — разрушало бы позитивистскую схему Чернышевского и его культ естественных наук. Поэтому для него существовали только количественные отличия между человеком и животными, о качественных он и слышать не хотел.
Особое бешенство у Чернышевского вызывала старая философская иерархия, различавшая собственно сознание и самосознание. Первое — это, если говорить просто, отношение мышления к миру, когда предметом мысли становится внешний объект. Самосознание — это уже обращённость мысли на саму себя, когда предметом мышления становится само мышление. Это мысль о мысли.
Если сознание у животных отрицать невозможно, то вот самосознание — очевидная привилегия и бремя человека. Для Чернышевского это неприемлемо, ибо вновь выводит человека из юрисдикции естественных наук. Чтобы удержать человечество в своём зоопарке, где царит равенство всех со всеми — и человека с животными, наш «антрополог» не жалеет иронии: дескать, что это за само-сознание? Такой же нонсенс, как само-синий цвет или само-серебро. (7) Невообразимая вещь для естественных наук — а потому несуществующая вообще!
Для такого любителя простых истин, как Чернышевский, чувствовать — уже означало сознавать. Но чувственность есть и у простейших живых существ! Даже инфузория чувствует градиент концентрации растворённой соли — и стремится отплыть в более пресные воды. Отрицая самосознание у человека (а с ним, кстати, и разум), признавая за ним только право на сознание, общее со всем живым миром, Чернышевский построил (правда, только в своём уме) идеальную утопию мирового равенства и единства.
Несложно заметить, что так он окольными путями, через позитивизм, пришёл к ветхозаветному Эдему, в котором обитали прадед человеков Адам с прабабкой Евой до того, как свершили грех познания. Приведя своего читателя к дверям этого нового старого Рая, Николай Гаврилович заключает: здесь залог решения проблемы добра и зла! Сведя человека к животному, можно было удовлетворённо констатировать: «В побуждениях человека нет двух различных натур». (8)
Упразднив на словах дуализм души и тела, он радостно заявляет о монизме, о некогда потерянном, а благодаря его теории — заново обретённом единстве человека! И в этом-то дурном монизме (не всё золото, что блестит — не всё хорошо, что монизм) Чернышевский и видит главное своё достижение и заслугу.
Собственно, и «антропологический принцип» он объясняет из этого монизма: задача — понимать человека как единую натуру. (9) Только эта натура есть натура животного, ибо всю антропологию, весь «человеческий процесс» Чернышевский выводит из физического (безусловно, животного по своей сути) организма, который есть «материал», производящий «феномены», в том числе и нравственность с политикой. И все «качества феноменов обусловливаются свойствами материала, а законы, по которым возникают феномены, есть только особенные частные случаи действия законов природы». (10)
Вот резюме «антропологизма»: люди — это всего лишь «человеческий материал». Собственно, это лишь необходимый вывод из «антропологической» точки зрения, оценивающей человека по внешним, «природным», «естественным» признакам. И Чернышевский здесь лишь последователен. Такова суть современной антропологии: в своём предельном развитии она неизбежно приводит к измерению черепов, к пониманию человечества как «материала». (11)
Но что же с практическим применением этой теории к вопросу о добре и зле?
Реализация «антропологического принципа» проста: человек должен поступать так, как ему приятно. «Добро есть польза», «добро – превосходная степень пользы, очень полезная польза». (12)
Чернышевский переворачивает силлогизм, и вот у него уже получается, что полезно только добро. Отсюда, «расчетливы только добрые поступки и рассудителен тот, кто добр». (13) Здесь уже вполне сформулирована теория «разумного эгоизма», которая позднее, благодаря «Что делать?», станет притчей во языцех. И заметим, в чемодане этой теории, Чернышевский контрабандой провёз невменяемость человека и человечества, ибо: «Добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного себе он должен делать приятное другим; злым бывает он тогда, когда принужден извлекать приятность себе из нанесения неприятности другим. Человеческой натуры нельзя тут ни бранить за одно, ни хвалить за другое; всё зависит от обстоятельств, отношений [учреждений]». (14)
Против максимы «добро есть польза, польза есть добро» можно легко возразить, приведя как раз столь любимые нашим незадачливым антропологом факты, и факты многочисленные, когда польза оказывалась в кармане злых эгоистов, добрые же ничего не получали в ответ на своё добро или получали зло. Но у Чернышевского готов хитрый выверт: видите ли, у эгоистов пользы не получается «в большом масштабе»! Были и есть нации, подавляющие другие нации — и сословия, эгоистично плюющие на общий национальный интерес — они, когда подавляли и плевали, думали что получат выгоду, ан нет, вышла им вовсе не выгода. Уничтожены те нации, низвергнуты те классы. (15) Как видим, теория «разумного эгоизма» очень эластична — когда что-то не укладывается в неё, всегда можно сказать: в большом историческом масштабе эгоисты всё равно плохо рассчитали и потерпят поражение.
Вот резюме «антропологизма»: люди — это всего лишь «человеческий материал». Собственно, это лишь необходимый вывод из «антропологической» точки зрения, оценивающей человека по внешним, «природным», «естественным» признакам. И Чернышевский здесь лишь последователен. Такова суть современной антропологии: в своём предельном развитии она неизбежно приводит к измерению черепов, к пониманию человечества как «материала». (11)
Но что же с практическим применением этой теории к вопросу о добре и зле?
Реализация «антропологического принципа» проста: человек должен поступать так, как ему приятно. «Добро есть польза», «добро – превосходная степень пользы, очень полезная польза». (12)
Чернышевский переворачивает силлогизм, и вот у него уже получается, что полезно только добро. Отсюда, «расчетливы только добрые поступки и рассудителен тот, кто добр». (13) Здесь уже вполне сформулирована теория «разумного эгоизма», которая позднее, благодаря «Что делать?», станет притчей во языцех. И заметим, в чемодане этой теории, Чернышевский контрабандой провёз невменяемость человека и человечества, ибо: «Добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного себе он должен делать приятное другим; злым бывает он тогда, когда принужден извлекать приятность себе из нанесения неприятности другим. Человеческой натуры нельзя тут ни бранить за одно, ни хвалить за другое; всё зависит от обстоятельств, отношений [учреждений]». (14)
Против максимы «добро есть польза, польза есть добро» можно легко возразить, приведя как раз столь любимые нашим незадачливым антропологом факты, и факты многочисленные, когда польза оказывалась в кармане злых эгоистов, добрые же ничего не получали в ответ на своё добро или получали зло. Но у Чернышевского готов хитрый выверт: видите ли, у эгоистов пользы не получается «в большом масштабе»! Были и есть нации, подавляющие другие нации — и сословия, эгоистично плюющие на общий национальный интерес — они, когда подавляли и плевали, думали что получат выгоду, ан нет, вышла им вовсе не выгода. Уничтожены те нации, низвергнуты те классы. (15) Как видим, теория «разумного эгоизма» очень эластична — когда что-то не укладывается в неё, всегда можно сказать: в большом историческом масштабе эгоисты всё равно плохо рассчитали и потерпят поражение.
Вообще, мегаломания проросла и здесь: для Чернышевского всегда существовал только большой масштаб. «Наука говорит о народе, а не об отдельных индивидуумах» (16) — так позитивистский фетишизм науки встретился с любовью к Всеобщему. Здесь очередное самопротиворечие: сложное Чернышевский свёл к простому — но утвердил диктат сложного над ним.
По задумке Чернышевского, «Антропологический принцип» должен был стать началом или большой работы, или цикла статей. Заметим: всё это квази-фейербахианство к 1860 году было уже совершенным анахронизмом. Сам Фейербах со своими натуралистическим материализмом и хиппи-теорией о всеобщей любви после провала революции 1848 года был уже сдан историей в утиль. Справа ему на смену пришёл Шопенгауэр, ставший новым кумиром философствующих мелких буржуа. Слева Маркс разбил теории Фейербаха (и антропологию вообще) одной-единственной фразой: сущность человека «есть совокупность всех общественных отношений». (17)
…Заканчивал Чернышевский статью в духе позитивистской веры в автоматический прогресс: «От надобности не уйдешь, не отвертишься. Так не уйдет человек и от истины, потому что по нынешнему положению человеческих дел оказывается с каждым годом всё сильнейшая и неотступнейшая надобность в ней». (18)
В наивности своих упований Николай Гаврилович смог убедиться очень скоро, попав в жернова «надобности», весьма далёкой от «истины».
Продолжение следует.
Примечания.
1. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 258.
2. Там же. С. 268.
3. Там же. С. 267.
4. Там же. С. 260.
5. Там же. С. 274.
6. Там же. С. 278.
7. Там же. С. 280.
8. Там же. С. 283.
9. Там же. С. 293.
10. Там же. С. 294.
11. Вклад антропологии (на примере Макса Шелера) в развитие идеологии фашизма показал Лукач в «Die Zerstörung der Vernunft».
12. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 288 и 290.
13. Там же. С. 291.
14. Там же. С. 264.
15. Там же. С. 287.
16. Там же. С. 288.
17. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М., 1955. Т. 3. С. 3
18. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 295.
#Чернышевский #Искатели_Абсолюта
По задумке Чернышевского, «Антропологический принцип» должен был стать началом или большой работы, или цикла статей. Заметим: всё это квази-фейербахианство к 1860 году было уже совершенным анахронизмом. Сам Фейербах со своими натуралистическим материализмом и хиппи-теорией о всеобщей любви после провала революции 1848 года был уже сдан историей в утиль. Справа ему на смену пришёл Шопенгауэр, ставший новым кумиром философствующих мелких буржуа. Слева Маркс разбил теории Фейербаха (и антропологию вообще) одной-единственной фразой: сущность человека «есть совокупность всех общественных отношений». (17)
…Заканчивал Чернышевский статью в духе позитивистской веры в автоматический прогресс: «От надобности не уйдешь, не отвертишься. Так не уйдет человек и от истины, потому что по нынешнему положению человеческих дел оказывается с каждым годом всё сильнейшая и неотступнейшая надобность в ней». (18)
В наивности своих упований Николай Гаврилович смог убедиться очень скоро, попав в жернова «надобности», весьма далёкой от «истины».
Продолжение следует.
Примечания.
1. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 258.
2. Там же. С. 268.
3. Там же. С. 267.
4. Там же. С. 260.
5. Там же. С. 274.
6. Там же. С. 278.
7. Там же. С. 280.
8. Там же. С. 283.
9. Там же. С. 293.
10. Там же. С. 294.
11. Вклад антропологии (на примере Макса Шелера) в развитие идеологии фашизма показал Лукач в «Die Zerstörung der Vernunft».
12. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 288 и 290.
13. Там же. С. 291.
14. Там же. С. 264.
15. Там же. С. 287.
16. Там же. С. 288.
17. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М., 1955. Т. 3. С. 3
18. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. VII. М., 1950. С. 295.
#Чернышевский #Искатели_Абсолюта
К критике Франкфуртской школы.
«Беньямин стремится пробудить нас от коллективных грез, посредством которых капитализм подчинил человечество».
Стюарт Джеффрис. Гранд-отель «Бездна».
Если к вам является некто и настойчиво уверяет, что пришёл пробудить вас от сна, иллюзий и наваждения — не спешите доверяться ему. Спросите его: откуда взялся сам этот «пробудитель»? Если капитализм есть тотальный идеологический туман и наваждение, если сама общественная реальность не оставляет (якобы) возможности адекватного взгляда на себя, если верное сознание противоречий общества не вырастает из самого антагонистического общества — то откуда ясность ума у этого «избранного»? Для него капиталисты сделали исключение?
И не окажется ли на поверку, что галлюцинирует сам этот «добрый человек»?
А если он не бредит наяву, то тем хуже: тогда этот «доброжелатель» не безумец, напротив: он — хитрый и расчётливый ловец душ. И не пробудить ваше сознание он явился, а наоборот, усыпить его. Внушив бодрствующему, что он спит, этот «пробудитель» лишь запутывает сознание, стирает настоящую грань между безумием и разумом, выдумкой и реальностью.
Напирая на безальтернативность капиталистического общества, невозможность коллективного освобождения от него, этот «доброжелатель» пришёл, чтобы разоружить вас интеллектуально, подчинить ваше сознание и — под разговоры о «критической теории» — заставить некритично принять существующее общество.
Более того, отрицая за общественным сознанием возможность самостоятельно «проснуться», «пробудитель», по сути, рекламирует самого себя как некоего мага и волшебника, единственно способного «открыть глаза». В итоге, многословно критикуя «тоталитарных вождей», сам этот «критик» тайком претендует на роль вождя.
Решайте сами, стоит ли доверять этому лукавому «доброжелателю».
#Франкфуртская_школа #Беньямин
«Беньямин стремится пробудить нас от коллективных грез, посредством которых капитализм подчинил человечество».
Стюарт Джеффрис. Гранд-отель «Бездна».
Если к вам является некто и настойчиво уверяет, что пришёл пробудить вас от сна, иллюзий и наваждения — не спешите доверяться ему. Спросите его: откуда взялся сам этот «пробудитель»? Если капитализм есть тотальный идеологический туман и наваждение, если сама общественная реальность не оставляет (якобы) возможности адекватного взгляда на себя, если верное сознание противоречий общества не вырастает из самого антагонистического общества — то откуда ясность ума у этого «избранного»? Для него капиталисты сделали исключение?
И не окажется ли на поверку, что галлюцинирует сам этот «добрый человек»?
А если он не бредит наяву, то тем хуже: тогда этот «доброжелатель» не безумец, напротив: он — хитрый и расчётливый ловец душ. И не пробудить ваше сознание он явился, а наоборот, усыпить его. Внушив бодрствующему, что он спит, этот «пробудитель» лишь запутывает сознание, стирает настоящую грань между безумием и разумом, выдумкой и реальностью.
Напирая на безальтернативность капиталистического общества, невозможность коллективного освобождения от него, этот «доброжелатель» пришёл, чтобы разоружить вас интеллектуально, подчинить ваше сознание и — под разговоры о «критической теории» — заставить некритично принять существующее общество.
Более того, отрицая за общественным сознанием возможность самостоятельно «проснуться», «пробудитель», по сути, рекламирует самого себя как некоего мага и волшебника, единственно способного «открыть глаза». В итоге, многословно критикуя «тоталитарных вождей», сам этот «критик» тайком претендует на роль вождя.
Решайте сами, стоит ли доверять этому лукавому «доброжелателю».
#Франкфуртская_школа #Беньямин
Против психологизма.
Тезисно против психологизма вообще и метода «Франкфуртской школы» в частности.
Начнём с аксиомы: психологизм всегда и по необходимости строится на субъективизме.
Поэтому для субъективизма «Франкфуртской школы» важны лишь факты «внутренней жизни»: так, например, фашизм он выводит из «психологических» (в том числе сексуальных) комплексов. Полностью игнорируя объективные причины фашизма — развитие монополий, обусловившее метаморфозу капитализма в его современную форму — империализм.
Суть проблемы: психологизирующий метод любое исследование сводит к поискам психологических фактов «внутренней жизни» — ибо он питается ими, без них не может быть самого психологического исследования.
Отсюда:
1. Эзотеризм и мистика психологизма. Если объективное исследование строится на открытом знании, на общеизвестных фактах, то субъективно-психологическая метода — пытается раскопать, «найти» нечто «скрытое», потаённое. Само существование этого скрытого неочевидно, оно подтверждается лишь субъективными заверениями узревших его мистагогов. Иррационализм как есть.
2. Отсюда же — антидемократизм, элитарность этого метода. Исследование доступно лишь посвящённым, проникшим в таинственную темноту индивидуальной души и трактующим её. Само обретение этого «метода» — неверифицируемый и иррациональный акт веры.
3. Отсюда — диктаторство и произвол этого метода.
Если объективные факты социальной и природной жизни общедоступны — надо лишь подойти к ним и усвоить-осмыслить их, то всё не так с психологизмом: он залезает в душу, он либо препарирует её ржавым скальпелем своего произвола (если речь о ретроспективном «исследовании»), либо, если речь идёт о ныне здравствующем конкретном человеке, насилует его душу, лезет в неё немытыми руками своего «исследовательского» интереса.
И без этого насилия психологизм не получит ни одного — столь необходимого ему! — «факта».
И, само собой разумеется: что признавать таким «фактом» — психологизм решает сам, по своему произволу.
4. Но отсюда ложность и саморазрушение этого метода. Если всё сведено к субъективному, если вся суть общества и истории — лишь в частных движениях индивидуальной души, то гибнет сама эта метода.
Ибо возможны лишь два варианта.
Первый: если всё решают субъективные «внутренние» факты, если каждый индивидуум есть такая психологическая монада-атом, то по какому праву другая монада-атом вмешивается в первую и пытается «исследовать» её? С какой стати «психология» одного доступна познанию другого? Все индивидуальные «психологии» уникальны: каждая психология — совокупность бесконечного количества фактов «внутренней жизни», полностью познать которые невозможно. (По сути, это «дурная бесконечность», методологическое самоубийство.) Как вообще одна душа, не пережившая (и принципиально не могущая пережить) «внутреннего опыта» другой — может её понять? И по какому праву тогда она может её судить?
Итак, если оставаться на почве субъективизма и психологии, всякая душа оказывается непроницаемой и непознаваемой сущностью для другой души.
«Чужая душа — потёмки». Да и своя тоже — должен был бы признать субъективизм, если бы он был последовательным и честным хотя бы перед самим собой. Очевидно, здесь тупик психологизма и франкфуртского объяснения общества через психологию.
Второй вариант. Единственный выход из описанного тупика субъективизма — признать, что одно сознание может говорить о другом только потому, что между ними есть общее, тождественная им обоим объективная реальность, которая и формирует факты «внутренней жизни». Но этот выход есть капитуляция субъективизма и психологизма. Ибо сами эти «внутренние» факты ничего не значат (ибо просто не существуют) без объективной действительности, социальной реальности, которая не сводится к субъективно-психологическим реакциям, хотя и включает их в себя.
Ибо, как говорил старик Аристотель: «Целое больше суммы своих составляющих». Ах, да, это же «репрессия»…
Впрочем, для солипсиста (последовательный субъективист всегда солипсист) само существование объективной действительности за пределами его Я — уже «репрессия».
Тезисно против психологизма вообще и метода «Франкфуртской школы» в частности.
Начнём с аксиомы: психологизм всегда и по необходимости строится на субъективизме.
Поэтому для субъективизма «Франкфуртской школы» важны лишь факты «внутренней жизни»: так, например, фашизм он выводит из «психологических» (в том числе сексуальных) комплексов. Полностью игнорируя объективные причины фашизма — развитие монополий, обусловившее метаморфозу капитализма в его современную форму — империализм.
Суть проблемы: психологизирующий метод любое исследование сводит к поискам психологических фактов «внутренней жизни» — ибо он питается ими, без них не может быть самого психологического исследования.
Отсюда:
1. Эзотеризм и мистика психологизма. Если объективное исследование строится на открытом знании, на общеизвестных фактах, то субъективно-психологическая метода — пытается раскопать, «найти» нечто «скрытое», потаённое. Само существование этого скрытого неочевидно, оно подтверждается лишь субъективными заверениями узревших его мистагогов. Иррационализм как есть.
2. Отсюда же — антидемократизм, элитарность этого метода. Исследование доступно лишь посвящённым, проникшим в таинственную темноту индивидуальной души и трактующим её. Само обретение этого «метода» — неверифицируемый и иррациональный акт веры.
3. Отсюда — диктаторство и произвол этого метода.
Если объективные факты социальной и природной жизни общедоступны — надо лишь подойти к ним и усвоить-осмыслить их, то всё не так с психологизмом: он залезает в душу, он либо препарирует её ржавым скальпелем своего произвола (если речь о ретроспективном «исследовании»), либо, если речь идёт о ныне здравствующем конкретном человеке, насилует его душу, лезет в неё немытыми руками своего «исследовательского» интереса.
И без этого насилия психологизм не получит ни одного — столь необходимого ему! — «факта».
И, само собой разумеется: что признавать таким «фактом» — психологизм решает сам, по своему произволу.
4. Но отсюда ложность и саморазрушение этого метода. Если всё сведено к субъективному, если вся суть общества и истории — лишь в частных движениях индивидуальной души, то гибнет сама эта метода.
Ибо возможны лишь два варианта.
Первый: если всё решают субъективные «внутренние» факты, если каждый индивидуум есть такая психологическая монада-атом, то по какому праву другая монада-атом вмешивается в первую и пытается «исследовать» её? С какой стати «психология» одного доступна познанию другого? Все индивидуальные «психологии» уникальны: каждая психология — совокупность бесконечного количества фактов «внутренней жизни», полностью познать которые невозможно. (По сути, это «дурная бесконечность», методологическое самоубийство.) Как вообще одна душа, не пережившая (и принципиально не могущая пережить) «внутреннего опыта» другой — может её понять? И по какому праву тогда она может её судить?
Итак, если оставаться на почве субъективизма и психологии, всякая душа оказывается непроницаемой и непознаваемой сущностью для другой души.
«Чужая душа — потёмки». Да и своя тоже — должен был бы признать субъективизм, если бы он был последовательным и честным хотя бы перед самим собой. Очевидно, здесь тупик психологизма и франкфуртского объяснения общества через психологию.
Второй вариант. Единственный выход из описанного тупика субъективизма — признать, что одно сознание может говорить о другом только потому, что между ними есть общее, тождественная им обоим объективная реальность, которая и формирует факты «внутренней жизни». Но этот выход есть капитуляция субъективизма и психологизма. Ибо сами эти «внутренние» факты ничего не значат (ибо просто не существуют) без объективной действительности, социальной реальности, которая не сводится к субъективно-психологическим реакциям, хотя и включает их в себя.
Ибо, как говорил старик Аристотель: «Целое больше суммы своих составляющих». Ах, да, это же «репрессия»…
Впрочем, для солипсиста (последовательный субъективист всегда солипсист) само существование объективной действительности за пределами его Я — уже «репрессия».
Единственный смертный грех.
В буржуазном обществе приличному человеку разрешено всё. За одним исключением: ему нельзя не иметь денег.
#Брехт
В буржуазном обществе приличному человеку разрешено всё. За одним исключением: ему нельзя не иметь денег.
#Брехт
Доктор Фаустус и его друг.
Музыка Арнольда Шёнберга есть философия Теодора Адорно, облечённая в музыкальную форму. Верно и обратное: философия Адорно — эстетствующее декадентство, модернистский иррационализм, принявший форму философскую.
Поэтому почитателей Адорно я бы обязал к сеансам прослушивания музыки Шёнберга.
И засёк бы время, как быстро эти почитатели запросятся обратно из запертого концертного зала.
Долго бы ждать не пришлось.
#Адорно #Франкфуртская_школа
Музыка Арнольда Шёнберга есть философия Теодора Адорно, облечённая в музыкальную форму. Верно и обратное: философия Адорно — эстетствующее декадентство, модернистский иррационализм, принявший форму философскую.
Поэтому почитателей Адорно я бы обязал к сеансам прослушивания музыки Шёнберга.
И засёк бы время, как быстро эти почитатели запросятся обратно из запертого концертного зала.
Долго бы ждать не пришлось.
#Адорно #Франкфуртская_школа
К смыслу слов. «Постиндустриальное общество».
Постиндустриальное общество — на самом деле значит: паразитическое.
И только нечистая совесть интеллигентов-буржуа заставляет их упорно держаться за эвфемизм.
Ибо «постиндустриальное общество» — это уловка паразитического сознания, которая позволяет интеллектуалам уходить от острейших вопросов социального бытия — в первую очередь бытия их собственного.
Повторяя благостную мантру о «постиндустриальном» обществе, буржуазные интеллектуалы убаюкивают себя, стараются не думать, не вспоминать, что их смартфоны произведены в Китае или Индии, их джинсы и худи сшиты в Бангладеше, их кроссовки приехали из Малайзии или Вьетнама, их куртки сшиты в Пакистане, на монструозных многотысячных фабриках, по сравнению с которыми меркнут ужасы индустриализации XIX века. Кофе в кофе-машинах интеллектуалов был собран сельскими рабочими в Эфиопии или Бразилии — и хорошо при этом, если эти бедолаги получили хотя бы доллар за день своего каторжного труда. Хлеб, на который интеллектуалы по утру намазывают масло, тоже не на дереве вырос — чтобы хлеб оказался на столе, пришлось потрудиться многим и многим вполне себе классическим — пусть и сельским — рабочим.
По какому же праву проповедники «постиндустриального общества» обменивают все эти явно не «постиндустриальные» продукты на деньги? Откуда сами эти деньги? Уж не за саму ли теорию «постиндустриального общества» (и за массу смежных теорий и теориек, обслуживающих всё те же социальные интересы) платят деньги интеллектуалам?
Впрочем… обо всём этом можно не думать, если оставаться в солипсистском коконе выдуманного «постиндустриального» общества.
Удобную (для себя) теорию придумали интеллектуалы…
#идеология #туалы
Постиндустриальное общество — на самом деле значит: паразитическое.
И только нечистая совесть интеллигентов-буржуа заставляет их упорно держаться за эвфемизм.
Ибо «постиндустриальное общество» — это уловка паразитического сознания, которая позволяет интеллектуалам уходить от острейших вопросов социального бытия — в первую очередь бытия их собственного.
Повторяя благостную мантру о «постиндустриальном» обществе, буржуазные интеллектуалы убаюкивают себя, стараются не думать, не вспоминать, что их смартфоны произведены в Китае или Индии, их джинсы и худи сшиты в Бангладеше, их кроссовки приехали из Малайзии или Вьетнама, их куртки сшиты в Пакистане, на монструозных многотысячных фабриках, по сравнению с которыми меркнут ужасы индустриализации XIX века. Кофе в кофе-машинах интеллектуалов был собран сельскими рабочими в Эфиопии или Бразилии — и хорошо при этом, если эти бедолаги получили хотя бы доллар за день своего каторжного труда. Хлеб, на который интеллектуалы по утру намазывают масло, тоже не на дереве вырос — чтобы хлеб оказался на столе, пришлось потрудиться многим и многим вполне себе классическим — пусть и сельским — рабочим.
По какому же праву проповедники «постиндустриального общества» обменивают все эти явно не «постиндустриальные» продукты на деньги? Откуда сами эти деньги? Уж не за саму ли теорию «постиндустриального общества» (и за массу смежных теорий и теориек, обслуживающих всё те же социальные интересы) платят деньги интеллектуалам?
Впрочем… обо всём этом можно не думать, если оставаться в солипсистском коконе выдуманного «постиндустриального» общества.
Удобную (для себя) теорию придумали интеллектуалы…
#идеология #туалы
Психоанализ как краниометрия.
Психоанализ есть то же самое измерение черепов, только «черепов» ментальных, интеллектуальных.
Это выстраивание душ по ранжиру. И как расист никогда не даст вам определения расы — точнее: это всегда будет произвольное «определение»: кого расист на основании случайных внешних признаков считает «иным», тот и будет «иным» — так и психоаналитик: он никогда не даст вам объективного определения «комплекса» или, например, «садомазохистской личности».
Ранжировка в психоанализе всегда произвол, классификатором душ всегда выступает душа самого психоаналитика. Несложно заметить, что психоаналитик при этом становится форменным диктатором, психологическим «фюрером», тираном душ.
В его воле — карать и миловать. Психоаналитик решает — на кого повесить ярлык садиста, кого признать «деструктивным», а кого премировать званием «свободной личности».
При этом, как всегда с самозваными диктаторами, власть психоаналитика легко взрывается одним классическим вопросом: «а судьи кто?» По какому праву психоаналитик судит других? Тем более, что объективных критериев своих суждений психоанализ никогда не предоставляет. Ибо этих критериев просто нет. Все психоаналитические заключения — это иррациональные «прозрения» по наитию: «Просто поверьте: это так, как я вам сказал. И это так, потому что я так сказал».
Психоанализ непоследователен, несостоятелен методологически. Он нарушает собственный принцип — ибо, как истинный диктатор, психоаналитик — хозяин своего слова: захотел дал, захотел взял обратно: провозгласив принципиальную субъективность, вознеся субъекта в качестве альфы и омеги исследования — психоаналитик лишает субъектности всех, кроме себя самого.
Главная проблема психоанализа — это амальгама. Во-первых, много говоря о «проекции» (любимый термин у Адорно и Хоркхаймера), психоаналитик свои собственные проблемы, комплексы, душевные травмы и изъяны проецирует, переносит на других. Во-вторых, психоанализ переворачивает реальное соотношение между объективной действительностью и субъективным сознанием. Так, вся теория того же Эриха Фромма построена на одном (недоказанном) тезисе: «садомазохистское» сознание якобы привело к фашизму. Но так сознание оказывается самодостаточной сущностью, парящей над обществом.
Оставим в стороне вопрос — насколько этично клеймить всех направо или налево, навешивая сомнительные (ибо неверифицируемые) ярлыки того или иного фрейдистского комплекса.
Но вот конкретно-исторические возражения оставить в стороне сложно: 1) даже если признать склонность части людей к подчинению — из чего следует, что эта склонность неизменна? Само квази-понятие «комплекса» есть дурная метафизика, фикция, не знающая реальной динамики — и свою косность (точнее: косность своих творцов) «проецирующая» на человечество, загоняя его в гетто того или иного «комплекса». 2) Если же признать эту склонность к подчинению — то что же получается, эта склонность не существовала раньше в истории? Очевидно: существовала. Но тогда связать её с фашизмом = попасть пальцем в небо. 3) Ещё конкретнее: если Фромм рассматривает «садомазохизм» как господствующую форму сознания при капитализме — то почему нацизм захватил власть только в Германии? В других капстранах люди «садомазохизмом» не страдали?
Всё дело в том, что Фромм игнорирует простой факт: само массовое (якобы, «садомазохистское») сознание было воспитано обществом монополистического капитала, политическим представителем которого в странах со слабыми демократическими традициями и стал фашизм. В итоге сам фашизм и создал своё, адекватное себе, сознание. Но эта истина психоанализом отброшена, ибо противоречит его субъективистской методе.
…Продолжать можно долго.
Суть проста: если марксистам ещё суждено когда-то быть интеллектуальной и общественной силой, то следует закрыть на переучёт свой идеологический музей. И по итогам вынести на свалку истории накопленный за почти 2 столетия хлам. В первую очередь — субъективистские концепции. И прежде всего — психоанализ.
А ментальные черепа пусть буржуа измеряют самим себе.
Психоанализ есть то же самое измерение черепов, только «черепов» ментальных, интеллектуальных.
Это выстраивание душ по ранжиру. И как расист никогда не даст вам определения расы — точнее: это всегда будет произвольное «определение»: кого расист на основании случайных внешних признаков считает «иным», тот и будет «иным» — так и психоаналитик: он никогда не даст вам объективного определения «комплекса» или, например, «садомазохистской личности».
Ранжировка в психоанализе всегда произвол, классификатором душ всегда выступает душа самого психоаналитика. Несложно заметить, что психоаналитик при этом становится форменным диктатором, психологическим «фюрером», тираном душ.
В его воле — карать и миловать. Психоаналитик решает — на кого повесить ярлык садиста, кого признать «деструктивным», а кого премировать званием «свободной личности».
При этом, как всегда с самозваными диктаторами, власть психоаналитика легко взрывается одним классическим вопросом: «а судьи кто?» По какому праву психоаналитик судит других? Тем более, что объективных критериев своих суждений психоанализ никогда не предоставляет. Ибо этих критериев просто нет. Все психоаналитические заключения — это иррациональные «прозрения» по наитию: «Просто поверьте: это так, как я вам сказал. И это так, потому что я так сказал».
Психоанализ непоследователен, несостоятелен методологически. Он нарушает собственный принцип — ибо, как истинный диктатор, психоаналитик — хозяин своего слова: захотел дал, захотел взял обратно: провозгласив принципиальную субъективность, вознеся субъекта в качестве альфы и омеги исследования — психоаналитик лишает субъектности всех, кроме себя самого.
Главная проблема психоанализа — это амальгама. Во-первых, много говоря о «проекции» (любимый термин у Адорно и Хоркхаймера), психоаналитик свои собственные проблемы, комплексы, душевные травмы и изъяны проецирует, переносит на других. Во-вторых, психоанализ переворачивает реальное соотношение между объективной действительностью и субъективным сознанием. Так, вся теория того же Эриха Фромма построена на одном (недоказанном) тезисе: «садомазохистское» сознание якобы привело к фашизму. Но так сознание оказывается самодостаточной сущностью, парящей над обществом.
Оставим в стороне вопрос — насколько этично клеймить всех направо или налево, навешивая сомнительные (ибо неверифицируемые) ярлыки того или иного фрейдистского комплекса.
Но вот конкретно-исторические возражения оставить в стороне сложно: 1) даже если признать склонность части людей к подчинению — из чего следует, что эта склонность неизменна? Само квази-понятие «комплекса» есть дурная метафизика, фикция, не знающая реальной динамики — и свою косность (точнее: косность своих творцов) «проецирующая» на человечество, загоняя его в гетто того или иного «комплекса». 2) Если же признать эту склонность к подчинению — то что же получается, эта склонность не существовала раньше в истории? Очевидно: существовала. Но тогда связать её с фашизмом = попасть пальцем в небо. 3) Ещё конкретнее: если Фромм рассматривает «садомазохизм» как господствующую форму сознания при капитализме — то почему нацизм захватил власть только в Германии? В других капстранах люди «садомазохизмом» не страдали?
Всё дело в том, что Фромм игнорирует простой факт: само массовое (якобы, «садомазохистское») сознание было воспитано обществом монополистического капитала, политическим представителем которого в странах со слабыми демократическими традициями и стал фашизм. В итоге сам фашизм и создал своё, адекватное себе, сознание. Но эта истина психоанализом отброшена, ибо противоречит его субъективистской методе.
…Продолжать можно долго.
Суть проста: если марксистам ещё суждено когда-то быть интеллектуальной и общественной силой, то следует закрыть на переучёт свой идеологический музей. И по итогам вынести на свалку истории накопленный за почти 2 столетия хлам. В первую очередь — субъективистские концепции. И прежде всего — психоанализ.
А ментальные черепа пусть буржуа измеряют самим себе.
А мы тем временем продолжаем публикацию главы о Чернышевском из второго тома «Искателей Абсолюта».
Николай Гаврилович Чернышевский. Умершее зерно
Подглава: Пожары и арест
Манифест 19 февраля 1861 года всколыхнул страну. О студенческих волнениях, охвативших крупные города, мы уже говорили в главе о Чичерине. Но крестьяне, если и не устроили бунта из-за «освобождения», которое никого не освободило, то роптали всё сильнее. Душная атмосфера предвещала социальную грозу.
Правительство к народному возмущению готовилось. Предупредительный Александр II распорядился о временном назначении губернаторов. МВД и жандармы создали список из 50 человек, подлежащих преследованию. Почётное первое место в списке было отведено Чернышевскому. Также была создана Следственная комиссия. И реакция пошла в наступление. Закрыт был «Современник», а вместе с ним и «Русское слово» (тот самый журнал, редактировать который ненадолго был призван Аполлон Григорьев, и в котором прочно обосновался другой патриарх нигилистов — полубезумный-полугениальный Писарев).
Параллельно появляются агитационные листовки-прокламации (по сути, аналог современных каналов в соцсетях). Одна из них, названная «К барским крестьянам», традиционно приписывается Чернышевскому, хотя своего авторства он никогда не признавал. Достоевский, увидев одну из прокламаций на своей двери, пришёл в крайнее возбуждение и немедленно явился к Николаю Гавриловичу: «Их надо остановить во что бы ни стало. Ваше слово для них веско и уж, конечно, они боятся вашего мнения». (1) Очевидно, такова была слава Чернышевского как демиурга нигилистов.
И в этих обстоятельствах начинаются печально знаменитые петербургские пожары мая 1862 года, приведшие к настоящей панике и общественной паранойе. Кто их устроил и зачем? — осталось загадкой. Но старый принцип «кому выгодно?» сохраняет свою силу и здесь: кто бы ни стоял за поджогами (студенты-нигилисты или жандармские агенты), воспользоваться бедствием удалось только царскому правительству. Общественное мнение (кстати, весьма неустойчивое) было повёрнуто против нигилистов.
Герцен, предвидя атаку реакции, из Лондона написал Чернышевскому и Ко письмо, в котором предложил печатать «Современник» за границей. Но незадачливый курьер перехвачен, письмо оказалось в руках у жандармов.
7 июня 1862 года Чернышевского арестовывают. О его аресте слухи ходили давно — слишком велика была его слава в начале 1860-х годов. Сам Чернышевский считал себя умнее всех и только посмеивался: «Меня никогда не арестуют и не вышлют, потому что я веду себя осторожно и вздором не занимаюсь», (2) — уверял он сотоварищей.
Арестован он был в один день с Н. А. Серно-Соловьевичем — основанием была как раз та записка от Герцена. Они стали первыми, но совсем не последними обвиняемыми по «Делу о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами» (более известно как «Дело 32-х»).
Главной мишенью всего следственного и судебного процесса был, конечно, Чернышевский. Но вот незадача для царских жандармов: одного лишь обвинения в связях с Герценом было недостаточно для того, чтобы похоронить вождя нигилистов в тюрьме.
Во-первых, сам Чернышевский обвинения отрицал, а подтвердить их было некому. Во-вторых, по действующему на тот момент законодательству, для квалифицированного обвинения необходимы были хотя бы две независимые улики. Письмо Герцена для этого не годилось. Обоснование для обвинения нужно было создать, сфабриковать с нуля.
Поэтому дело Чернышевского выделяется в отдельное производство от «32-х». Но так как фактов нет, его даже не допрашивают (следователю просто нечего было спросить у обвиняемого — ибо само обвинение ещё не было даже толком сформулировано). Несмотря на действовавшую норму, предписывавшую проведение допроса в первые 24 часа после ареста, Чернышевского впервые ведут на допрос только 30 октября 1862 года (прошло уже почти 4 месяца заточения!).
Подглава: Пожары и арест
Манифест 19 февраля 1861 года всколыхнул страну. О студенческих волнениях, охвативших крупные города, мы уже говорили в главе о Чичерине. Но крестьяне, если и не устроили бунта из-за «освобождения», которое никого не освободило, то роптали всё сильнее. Душная атмосфера предвещала социальную грозу.
Правительство к народному возмущению готовилось. Предупредительный Александр II распорядился о временном назначении губернаторов. МВД и жандармы создали список из 50 человек, подлежащих преследованию. Почётное первое место в списке было отведено Чернышевскому. Также была создана Следственная комиссия. И реакция пошла в наступление. Закрыт был «Современник», а вместе с ним и «Русское слово» (тот самый журнал, редактировать который ненадолго был призван Аполлон Григорьев, и в котором прочно обосновался другой патриарх нигилистов — полубезумный-полугениальный Писарев).
Параллельно появляются агитационные листовки-прокламации (по сути, аналог современных каналов в соцсетях). Одна из них, названная «К барским крестьянам», традиционно приписывается Чернышевскому, хотя своего авторства он никогда не признавал. Достоевский, увидев одну из прокламаций на своей двери, пришёл в крайнее возбуждение и немедленно явился к Николаю Гавриловичу: «Их надо остановить во что бы ни стало. Ваше слово для них веско и уж, конечно, они боятся вашего мнения». (1) Очевидно, такова была слава Чернышевского как демиурга нигилистов.
И в этих обстоятельствах начинаются печально знаменитые петербургские пожары мая 1862 года, приведшие к настоящей панике и общественной паранойе. Кто их устроил и зачем? — осталось загадкой. Но старый принцип «кому выгодно?» сохраняет свою силу и здесь: кто бы ни стоял за поджогами (студенты-нигилисты или жандармские агенты), воспользоваться бедствием удалось только царскому правительству. Общественное мнение (кстати, весьма неустойчивое) было повёрнуто против нигилистов.
Герцен, предвидя атаку реакции, из Лондона написал Чернышевскому и Ко письмо, в котором предложил печатать «Современник» за границей. Но незадачливый курьер перехвачен, письмо оказалось в руках у жандармов.
7 июня 1862 года Чернышевского арестовывают. О его аресте слухи ходили давно — слишком велика была его слава в начале 1860-х годов. Сам Чернышевский считал себя умнее всех и только посмеивался: «Меня никогда не арестуют и не вышлют, потому что я веду себя осторожно и вздором не занимаюсь», (2) — уверял он сотоварищей.
Арестован он был в один день с Н. А. Серно-Соловьевичем — основанием была как раз та записка от Герцена. Они стали первыми, но совсем не последними обвиняемыми по «Делу о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами» (более известно как «Дело 32-х»).
Главной мишенью всего следственного и судебного процесса был, конечно, Чернышевский. Но вот незадача для царских жандармов: одного лишь обвинения в связях с Герценом было недостаточно для того, чтобы похоронить вождя нигилистов в тюрьме.
Во-первых, сам Чернышевский обвинения отрицал, а подтвердить их было некому. Во-вторых, по действующему на тот момент законодательству, для квалифицированного обвинения необходимы были хотя бы две независимые улики. Письмо Герцена для этого не годилось. Обоснование для обвинения нужно было создать, сфабриковать с нуля.
Поэтому дело Чернышевского выделяется в отдельное производство от «32-х». Но так как фактов нет, его даже не допрашивают (следователю просто нечего было спросить у обвиняемого — ибо само обвинение ещё не было даже толком сформулировано). Несмотря на действовавшую норму, предписывавшую проведение допроса в первые 24 часа после ареста, Чернышевского впервые ведут на допрос только 30 октября 1862 года (прошло уже почти 4 месяца заточения!).
Всё это время его содержат в сыром Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Надо сказать, он понимал затруднения следствия, формальную невозможность предъявить ему обвинение — и потому не только сохранял присутствие духа, но не терял и своего мессианского пафоса. Так, 5 октября 1862 года он пишет жене: «Наша с тобой жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, и наши имена всё ещё будут милы людям; и будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно же нам не уронить себя со стороны бодрости и характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь… Со времени Аристотеля не было делано ещё никем того, что я хочу сделать, и буду я добрым учителем людей в течение веков, как был Аристотель». (3) Письмо следственная комиссия за пределы крепости не выпустила, но приобщила к делу.
Обратим внимание на эту претензию стать «учителем» человечества – величайшим после Аристотеля. А как же Христос? — Чернышевский уже видел себя на его месте, видел себя новым, лучшим и истинным Христом. Ольга Сократовна должна была, очевидно, играть роль Марии Магдалины.
Сознание своей миссии разогревало энтузиазм: в среднем за каждый месяц заключения Чернышевский писал в среднем по 11,5 печатных листов (объём книги средних размеров). Человеческое общество для нашего книжника никогда не было первой необходимостью, и потому недобровольный досуг он использовал для любимого занятия — чтения и писания.
В казённых стенах Петропавловской крепости он создаёт и свой opus magnum — роман «Что делать?».
Продолжение следует.
Примечания.
1. Н. Г. Чернышевский: pro et contra. СПб., 2008. С. 194.
2. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 — 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 327.
3. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XIV. М., 1949. С. 456. И тут же гигантомания: планирует написать многотомные исторические обзоры, результирующие в тотальную «Энциклопедию знания и жизни». Гигантомания (как безумие самомнения Субъекта), идущая рука об руку с культом Общего.
#Чернышевский #Искатели_Абсолюта
Обратим внимание на эту претензию стать «учителем» человечества – величайшим после Аристотеля. А как же Христос? — Чернышевский уже видел себя на его месте, видел себя новым, лучшим и истинным Христом. Ольга Сократовна должна была, очевидно, играть роль Марии Магдалины.
Сознание своей миссии разогревало энтузиазм: в среднем за каждый месяц заключения Чернышевский писал в среднем по 11,5 печатных листов (объём книги средних размеров). Человеческое общество для нашего книжника никогда не было первой необходимостью, и потому недобровольный досуг он использовал для любимого занятия — чтения и писания.
В казённых стенах Петропавловской крепости он создаёт и свой opus magnum — роман «Что делать?».
Продолжение следует.
Примечания.
1. Н. Г. Чернышевский: pro et contra. СПб., 2008. С. 194.
2. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, 1828 — 1889. Т. II. М.; Л., 1928. С. 327.
3. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 тт. Т. XIV. М., 1949. С. 456. И тут же гигантомания: планирует написать многотомные исторические обзоры, результирующие в тотальную «Энциклопедию знания и жизни». Гигантомания (как безумие самомнения Субъекта), идущая рука об руку с культом Общего.
#Чернышевский #Искатели_Абсолюта