Мы все живём в картине.
Для Шекспира весь мир был театром. Пару веков спустя Новалис как-то заметил: «Мы все живём в романе».
Но не менее верно, что мы все живём в картине. И все мы всего лишь детали, более-менее крупные (или напротив, микроскопические) штрихи на этом полотне.
Нелегко смириться с этой ролью.
Но!
Есть чем утешиться:
1) Почётнейшая миссия — быть сопричастным произведению искусства, при чём — произведению самому прекрасному и безмерно величественному, прекрасному и величественному настолько, что прекраснее и величественнее ничего не может быть! А человечество — не просто сопричастно мировой картине, оно и есть это произведение искусства. Выше миссии быть не может.
2) «Да, — возразит человек, — «но что мне от этой прекраснейшей картины — если я не могу на неё посмотреть, если я и есть та картина!»
Но дело в том, что и сама вселенская картина, и художник её — есть единое целое. Мы и рисуем это полотно, и сами же ложимся мазками на холст, и сами же созерцаем его, и рукоплещем гениальному произведению, и критикуем его.
3) И художник не может не творить — как раз тогда, когда он не творит, он как будто изменяет своему смыслу, он как будто и перестаёт быть художником — от этого, кстати, и муки творчества, сродни родовым мукам, когда произведение просится на свет божий, но само появление пока не стало конкретной формой. И как художник не может не творить — так не может человечество не творить, не рисовать великое полотно-панораму своей судьбы.
Мы обречены на творчество прекраснейшего из произведений искусств — собственной жизни. Надо лишь, чтоб эта жизнь была подлинно человеческой.
И другой судьбы у человечества нет.
#эстетика #Шекспир #Новалис #романтизм
Для Шекспира весь мир был театром. Пару веков спустя Новалис как-то заметил: «Мы все живём в романе».
Но не менее верно, что мы все живём в картине. И все мы всего лишь детали, более-менее крупные (или напротив, микроскопические) штрихи на этом полотне.
Нелегко смириться с этой ролью.
Но!
Есть чем утешиться:
1) Почётнейшая миссия — быть сопричастным произведению искусства, при чём — произведению самому прекрасному и безмерно величественному, прекрасному и величественному настолько, что прекраснее и величественнее ничего не может быть! А человечество — не просто сопричастно мировой картине, оно и есть это произведение искусства. Выше миссии быть не может.
2) «Да, — возразит человек, — «но что мне от этой прекраснейшей картины — если я не могу на неё посмотреть, если я и есть та картина!»
Но дело в том, что и сама вселенская картина, и художник её — есть единое целое. Мы и рисуем это полотно, и сами же ложимся мазками на холст, и сами же созерцаем его, и рукоплещем гениальному произведению, и критикуем его.
3) И художник не может не творить — как раз тогда, когда он не творит, он как будто изменяет своему смыслу, он как будто и перестаёт быть художником — от этого, кстати, и муки творчества, сродни родовым мукам, когда произведение просится на свет божий, но само появление пока не стало конкретной формой. И как художник не может не творить — так не может человечество не творить, не рисовать великое полотно-панораму своей судьбы.
Мы обречены на творчество прекраснейшего из произведений искусств — собственной жизни. Надо лишь, чтоб эта жизнь была подлинно человеческой.
И другой судьбы у человечества нет.
#эстетика #Шекспир #Новалис #романтизм
Судьба дурного правителя. Из ненаписанного ветхозаветного апокрифа.
…Ибо сказано: Ахав, надменный властитель земли ханаанской, отвращал очи свои от зол дня сего и залеплял уши свои от стонов больных и умирающих и затворял сердце своё от страданий нищего. Не разумел державный владыка скорби сирот, печали вдов, бедствий калек. И не было мира у него с соседями, и потому умножал Ахав сирот, вдов и калек. Но глух он был к стенаниям несчастных. Ибо не желал гордец, чтобы скорбь легла на чело его. Жестокосердый, бежал он от тягот и дум, ибо жестокость сердца его была трусость его. Ибо слаб был владыка сей. И обречено было царство его: ржа разъедала его, но не хотел он видеть ржу, и набат тревоги не был слышен ему, ибо затворился он в башне высокой. Людей праведных и пророков не желал он видеть пред лице своё и отдавал он праведников и пророков слугам своим нечестивым на суд неправедный. И бесстыдство с блудом заступили на место праведности, и ложь порочила истину, и убийцы с ворами праздновали пиры, и поклонялись люди не Богу истинному, но тельцу золотому, и превратилась столица в блудницу Вавилонскую. Но настал день страшный, день расплаты неизглаголанной. И разделилось в себе царство. И пришёл тогда Жнец за царством его. И лишь спросил властитель, смутясь разумом: откуда ты, Жнец? Не было тебя, не ведал тебя никто, не звал тебя никто. И ответил скудоумному владыке Ахаву Вершитель истинный: Я был всегда здесь и рядом. Я кричал тебе, но ты не слышал, я стоял пред тобой, но ты не видел, я предупреждал тебя, но ты не мыслил. Ибо надменность твоя суть слепота очей разума твоего. Не о державе своей, не о людях своих, но о себе лишь ты думал, скорбноглавец тщеславный. Вознёсся гордыней ты, князем мира сего возомнил себя, ничтожный. Прими же воздаяние за грех сей: и сам ты, и царство твоё пойдут прахом, и нет тебе места в мире грядущем, ибо врата его закрыты для нечестивых…
#апокриф
…Ибо сказано: Ахав, надменный властитель земли ханаанской, отвращал очи свои от зол дня сего и залеплял уши свои от стонов больных и умирающих и затворял сердце своё от страданий нищего. Не разумел державный владыка скорби сирот, печали вдов, бедствий калек. И не было мира у него с соседями, и потому умножал Ахав сирот, вдов и калек. Но глух он был к стенаниям несчастных. Ибо не желал гордец, чтобы скорбь легла на чело его. Жестокосердый, бежал он от тягот и дум, ибо жестокость сердца его была трусость его. Ибо слаб был владыка сей. И обречено было царство его: ржа разъедала его, но не хотел он видеть ржу, и набат тревоги не был слышен ему, ибо затворился он в башне высокой. Людей праведных и пророков не желал он видеть пред лице своё и отдавал он праведников и пророков слугам своим нечестивым на суд неправедный. И бесстыдство с блудом заступили на место праведности, и ложь порочила истину, и убийцы с ворами праздновали пиры, и поклонялись люди не Богу истинному, но тельцу золотому, и превратилась столица в блудницу Вавилонскую. Но настал день страшный, день расплаты неизглаголанной. И разделилось в себе царство. И пришёл тогда Жнец за царством его. И лишь спросил властитель, смутясь разумом: откуда ты, Жнец? Не было тебя, не ведал тебя никто, не звал тебя никто. И ответил скудоумному владыке Ахаву Вершитель истинный: Я был всегда здесь и рядом. Я кричал тебе, но ты не слышал, я стоял пред тобой, но ты не видел, я предупреждал тебя, но ты не мыслил. Ибо надменность твоя суть слепота очей разума твоего. Не о державе своей, не о людях своих, но о себе лишь ты думал, скорбноглавец тщеславный. Вознёсся гордыней ты, князем мира сего возомнил себя, ничтожный. Прими же воздаяние за грех сей: и сам ты, и царство твоё пойдут прахом, и нет тебе места в мире грядущем, ибо врата его закрыты для нечестивых…
#апокриф
При каждой идее
При каждой
перспективной идее
собираются
мученики и святые,
всезнайки,
приспособленцы,
мелкие мошенники и
крупные негодяи,
люди долга и
люди, лишённые чувства долга,
прорицатели,
правдолюбцы,
болтуны,
попутчики
и ещё много народу,
который просто живёт при этом.
#Хайнц_Калау
При каждой
перспективной идее
собираются
мученики и святые,
всезнайки,
приспособленцы,
мелкие мошенники и
крупные негодяи,
люди долга и
люди, лишённые чувства долга,
прорицатели,
правдолюбцы,
болтуны,
попутчики
и ещё много народу,
который просто живёт при этом.
#Хайнц_Калау
Гегельнегоголь
При каждой идее При каждой перспективной идее собираются мученики и святые, всезнайки, приспособленцы, мелкие мошенники и крупные негодяи, люди долга и люди, лишённые чувства долга, прорицатели, правдолюбцы, болтуны, попутчики и ещё много народу, который…
Верлибр Калау требует небольшого комментария. Поэзия вообще хороша своей широтой, пространством для понимания. И жёсткую, безжалостную (в первую очередь, по отношению к «своим») иронию Калау надо правильно понять. Конечно, эта «перспективная» (в переводе Вячеслава Куприянова) идея (в оригинале hoffnungsvollen, буквально: полная надежды — хотя вернее будет: дающая надежду, обнадёживающая), эта идея у Калау (коммуниста, жившего в ГДР) есть коммунизм. Поэтому верлибр его есть не критика, а самокритика левых. Но чтобы признать противоречие между великой идеей и ничтожеством некоторых «примкнувших» к ней — не надо быть семи пядей во лбу, ибо это фиксация очевидного. Калау и не об этом, он задаёт главный вопрос: могут ли недостатки реализации идеи свидетельствовать против самой идеи?
И вот ответ: нет. Иначе и человека как такового надо было бы признать существом неразумным, ибо безумств человеческая история знает немало (и они продолжаются!) — но это было бы и несправедливо и грехом против истины: человечество при всей сложности своей интеллектуальной биографии остаётся воплощением разума. Потому hoffnungsvollen Idee всё ещё даёт надежду и сама имеет шанс. И разношёрстная публика, в которую облекается идея как душа в материю тела — идее не только не помеха, но (по принципу «хитрости Разума») единственный инструмент реализации идеи.
#Хайнц_Калау
И вот ответ: нет. Иначе и человека как такового надо было бы признать существом неразумным, ибо безумств человеческая история знает немало (и они продолжаются!) — но это было бы и несправедливо и грехом против истины: человечество при всей сложности своей интеллектуальной биографии остаётся воплощением разума. Потому hoffnungsvollen Idee всё ещё даёт надежду и сама имеет шанс. И разношёрстная публика, в которую облекается идея как душа в материю тела — идее не только не помеха, но (по принципу «хитрости Разума») единственный инструмент реализации идеи.
#Хайнц_Калау
Гегельнегоголь
Верлибр Калау требует небольшого комментария. Поэзия вообще хороша своей широтой, пространством для понимания. И жёсткую, безжалостную (в первую очередь, по отношению к «своим») иронию Калау надо правильно понять. Конечно, эта «перспективная» (в переводе Вячеслава…
Или, как лапидарно (но совсем не поэтично) сформулировал бывший тифлисский семинарист: «Других людей у меня для вас нет».
О коллективной ответственности.
Кстати на тему того, как повседневность актуально воплощает, реализует философские противоречия. В связи с известными событиями в Газе вновь воскрес никогда не умиравший вопрос о коллективной ответственности за индивидуальные преступления.
И здесь нужен небольшой экскурс: логическое предполагает историческое проявление.
Современное, понятное нам мышление, мышление — в котором, по выражению Гегеля, мы чувствуем себя у себя дома — родилось, как известно в античной Греции. Мышление в лице Сократа повернуло своё внимание от внешнего мира на само себя, из сознания стало в полной мере самосознанием. Принцип Я, индивидуальности, принцип творящего — и потому несущего всю ответственность за содеянное Субъекта — кристаллизовался именно в полисах древней Эллады.
Торжеством принципа Я над принципом Субстанции стали победы греков над ордами персов, человеческими волнами штурмовавших гордые эллинские скалы — но вынужденных схлынуть обратно в тёмные глубины своей Всеобще-абстрактной Азии.
300 спартанцев в Фермопилах, сдержавшие тьму персов — не думали, конечно, что воплощают высокий принцип человеческого духа и философскую категорию — но сделали это тем вернее на практике.
Из этого триумфа Я, из этого вселенского величия Субъекта — и тяжкое бремя ответственности. Но ответственности индивидуальной: каждый в ответе — но в ответе за то, что сделал сам. И максимальная вина — за сделанное сознательно. Непредумышленное, несознательное преступление — снимает часть вины с Я и карается мягче. Потому, кстати, обычно неподсудны дети — как существа ещё не вполне сознательные, не вполне личности, не вполне Субъекты. (Кстати, тут и унизительный смысл, приравнивающий ребёнка к животному, которое тоже, по своей неразумности, неподсудно).
Родившееся ещё в античной Европе, это мышление должно было пройти долгую эволюцию к Новому времени, когда принцип Субъекта стал абсолютно господствующим. Субъективизм Нового времени, приведший к капитализму — и одновременно сформированный им — закрепил ответственность Субъекта, ответственность сугубо-индивидуальную. Как сделка заключается с конкретным лицом — так и наказание за преступление в буржуазной вселенной назначается конкретному виновнику.
И вот здесь, как в том анекдоте, «дорога раздвояется». И здесь же — корень всех антиномий о коллективной ответственности.
Излишне доказывать, что принцип Субъекта — абстрактен, ибо игнорирует такую малость как весь остальной мир. Великий принцип Субстанции, Всеобщего остаётся за пределами Субъекта.
Истина не в том и не в другом, истина в тотальности, в тождестве Субъекта и Субстанции, Я и внешнего мира. 300 спартанцев победили азиатскую орду, но и сами в итоге пали в фермопильских скалах неслучайно: оба принципа, будучи противопоставлены — взаимно друг друга уничтожают.
А если посмотреть на историю с высоты тотальности, то приходится признать: мы в ответе за всё, что происходит — потому что каждый из нас не в вакууме живёт. Мы люди именно потому, что не атомы, безразлично плывущие и случайно сталкивающиеся в мировой пустоте — нет, мы люди постольку, поскольку пустоты этой нет, и все мы связаны друг с другом бесчисленными, и зачастую несознаваемыми связями.
И потому мы все Субъекты — но Субъекты настолько, насколько мы часть Субстанции. И потому несём ответственность за всё. Принять это тяжело, но необходимо, чтобы не быть великовозрастными детьми (или — хуже! — животными), которые ни за что, в силу своей неразумности, не отвечают.
Это принцип «круговой поруки», как его формулировал советский марксист-гегельянец Михаил Лифшиц. И в чём-чём, а здесь он был прав, ибо ухватил самый нерв человеческой истории.
#Субъект #Субстанция #Лифшиц
Кстати на тему того, как повседневность актуально воплощает, реализует философские противоречия. В связи с известными событиями в Газе вновь воскрес никогда не умиравший вопрос о коллективной ответственности за индивидуальные преступления.
И здесь нужен небольшой экскурс: логическое предполагает историческое проявление.
Современное, понятное нам мышление, мышление — в котором, по выражению Гегеля, мы чувствуем себя у себя дома — родилось, как известно в античной Греции. Мышление в лице Сократа повернуло своё внимание от внешнего мира на само себя, из сознания стало в полной мере самосознанием. Принцип Я, индивидуальности, принцип творящего — и потому несущего всю ответственность за содеянное Субъекта — кристаллизовался именно в полисах древней Эллады.
Торжеством принципа Я над принципом Субстанции стали победы греков над ордами персов, человеческими волнами штурмовавших гордые эллинские скалы — но вынужденных схлынуть обратно в тёмные глубины своей Всеобще-абстрактной Азии.
300 спартанцев в Фермопилах, сдержавшие тьму персов — не думали, конечно, что воплощают высокий принцип человеческого духа и философскую категорию — но сделали это тем вернее на практике.
Из этого триумфа Я, из этого вселенского величия Субъекта — и тяжкое бремя ответственности. Но ответственности индивидуальной: каждый в ответе — но в ответе за то, что сделал сам. И максимальная вина — за сделанное сознательно. Непредумышленное, несознательное преступление — снимает часть вины с Я и карается мягче. Потому, кстати, обычно неподсудны дети — как существа ещё не вполне сознательные, не вполне личности, не вполне Субъекты. (Кстати, тут и унизительный смысл, приравнивающий ребёнка к животному, которое тоже, по своей неразумности, неподсудно).
Родившееся ещё в античной Европе, это мышление должно было пройти долгую эволюцию к Новому времени, когда принцип Субъекта стал абсолютно господствующим. Субъективизм Нового времени, приведший к капитализму — и одновременно сформированный им — закрепил ответственность Субъекта, ответственность сугубо-индивидуальную. Как сделка заключается с конкретным лицом — так и наказание за преступление в буржуазной вселенной назначается конкретному виновнику.
И вот здесь, как в том анекдоте, «дорога раздвояется». И здесь же — корень всех антиномий о коллективной ответственности.
Излишне доказывать, что принцип Субъекта — абстрактен, ибо игнорирует такую малость как весь остальной мир. Великий принцип Субстанции, Всеобщего остаётся за пределами Субъекта.
Истина не в том и не в другом, истина в тотальности, в тождестве Субъекта и Субстанции, Я и внешнего мира. 300 спартанцев победили азиатскую орду, но и сами в итоге пали в фермопильских скалах неслучайно: оба принципа, будучи противопоставлены — взаимно друг друга уничтожают.
А если посмотреть на историю с высоты тотальности, то приходится признать: мы в ответе за всё, что происходит — потому что каждый из нас не в вакууме живёт. Мы люди именно потому, что не атомы, безразлично плывущие и случайно сталкивающиеся в мировой пустоте — нет, мы люди постольку, поскольку пустоты этой нет, и все мы связаны друг с другом бесчисленными, и зачастую несознаваемыми связями.
И потому мы все Субъекты — но Субъекты настолько, насколько мы часть Субстанции. И потому несём ответственность за всё. Принять это тяжело, но необходимо, чтобы не быть великовозрастными детьми (или — хуже! — животными), которые ни за что, в силу своей неразумности, не отвечают.
Это принцип «круговой поруки», как его формулировал советский марксист-гегельянец Михаил Лифшиц. И в чём-чём, а здесь он был прав, ибо ухватил самый нерв человеческой истории.
#Субъект #Субстанция #Лифшиц
Гегельнегоголь
О коллективной ответственности. Кстати на тему того, как повседневность актуально воплощает, реализует философские противоречия. В связи с известными событиями в Газе вновь воскрес никогда не умиравший вопрос о коллективной ответственности за индивидуальные…
И да: ответственный — не значит виновный. Ты не совершал преступление — но ты и не мешал ему. Виновен? Нет. В ответе? Да.
Но вопрос можно драматически заострить: неужели дети должны страдать за грехи отцов своих? — Драматизма здесь и правда довольно: такова вообще человеческая история.
И вот ведь в чём дело: мы, дети, и так несём ответственность за наших отцов — даже в плане животно-биологическом: генетика уже заставляет детей отвечать за отцов. И вот как раз, чтоб не быть косной природой, предопределёной предыдущими поколениями — чтоб скинуть с себя морок веков, чтоб снять с себя ответственность за не свои грехи — нужно сознательно изменить сложившийся status quo.
В этом, кстати, аллегорически- революционный смысл библейской притчи, где Иисус призывает оставить отца и мать своих. Ибо, как скажет две тысячи лет спустя другой революционный внук раввинов: «Традиции мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых».
И потому «предоставь мёртвым погребать своих мертвецов». А за себя мы, живые, перед историей ответим.
Но вопрос можно драматически заострить: неужели дети должны страдать за грехи отцов своих? — Драматизма здесь и правда довольно: такова вообще человеческая история.
И вот ведь в чём дело: мы, дети, и так несём ответственность за наших отцов — даже в плане животно-биологическом: генетика уже заставляет детей отвечать за отцов. И вот как раз, чтоб не быть косной природой, предопределёной предыдущими поколениями — чтоб скинуть с себя морок веков, чтоб снять с себя ответственность за не свои грехи — нужно сознательно изменить сложившийся status quo.
В этом, кстати, аллегорически- революционный смысл библейской притчи, где Иисус призывает оставить отца и мать своих. Ибо, как скажет две тысячи лет спустя другой революционный внук раввинов: «Традиции мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых».
И потому «предоставь мёртвым погребать своих мертвецов». А за себя мы, живые, перед историей ответим.
Помните развязку «Терминатора» (той самой первой, классической картины 1984 года), когда уже изувеченная, искорёженная, лишённая своих железных ног машина убийства ползёт за Сарой Коннор, из последних сил пытаясь схватить жертву — и не оставляет её, пока гидравлический пресс окончательно не раздавит механическую гадину? Конечно, помните. Это архетипичный по своему ужасу образ: мёртвая, бессмысленная машина с поистине нечеловеческим остервенением пытается убить человека, саму жизнь.
Но к чему это я вспомнил шедевр Джеймса Кэмерона?
Сторонники диктаторов любят оправдывать своих кумиров: «Он не знал о репрессиях/не подписывал расстрельных приговоров/не давал прямой команды». Или: «Его обманывали/дезинформировали». И вообще всё произошедшее — «перегибы на местах». Сами того не желая, сторонники диктаторов своей апологией говорят, что их кумиры — люди весьма недалёкие (раз они не ведают, что творит их собственный госаппарат, и раз любой проходимец их может обмануть), и, следовательно, диктаторы — люди совершенно профнепригодные к государственному управлению.
Но нет смысла обсуждать верующих — а фан-клубы диктаторов — это, конечно, современная разновидность языческого культа императора. (Да-да, как будто и не было 2000 лет христианства.)
Речь о другом. Самое страшное в любом диктаторском режиме — это автоматизм репрессивной системы, когда Вождь, действительно, может и не отдавать непосредственных приказов (за что и цепляются его фанаты-адвокаты), но построенная им система сама будет казнить. Вот в этом ужас: в бессмысленной, тупой, бессознательной механистичности подавления.
Поэтому я и вспомнил финальную сцену «Терминатора». Кошмар любого диктаторского режима — не в самом диктаторе, а в совершенно безумной и обезличенной автоматичности системы террора. С этой системой невозможно договориться, разумно убедить её, заключить какой-то компромисс. Нет. Она с тупой, нечеловечной, мертвенной методичностью будет выполнять свою «работу».
Пока очередной гидравлический пресс истории не обрушится на неё.
Но к чему это я вспомнил шедевр Джеймса Кэмерона?
Сторонники диктаторов любят оправдывать своих кумиров: «Он не знал о репрессиях/не подписывал расстрельных приговоров/не давал прямой команды». Или: «Его обманывали/дезинформировали». И вообще всё произошедшее — «перегибы на местах». Сами того не желая, сторонники диктаторов своей апологией говорят, что их кумиры — люди весьма недалёкие (раз они не ведают, что творит их собственный госаппарат, и раз любой проходимец их может обмануть), и, следовательно, диктаторы — люди совершенно профнепригодные к государственному управлению.
Но нет смысла обсуждать верующих — а фан-клубы диктаторов — это, конечно, современная разновидность языческого культа императора. (Да-да, как будто и не было 2000 лет христианства.)
Речь о другом. Самое страшное в любом диктаторском режиме — это автоматизм репрессивной системы, когда Вождь, действительно, может и не отдавать непосредственных приказов (за что и цепляются его фанаты-адвокаты), но построенная им система сама будет казнить. Вот в этом ужас: в бессмысленной, тупой, бессознательной механистичности подавления.
Поэтому я и вспомнил финальную сцену «Терминатора». Кошмар любого диктаторского режима — не в самом диктаторе, а в совершенно безумной и обезличенной автоматичности системы террора. С этой системой невозможно договориться, разумно убедить её, заключить какой-то компромисс. Нет. Она с тупой, нечеловечной, мертвенной методичностью будет выполнять свою «работу».
Пока очередной гидравлический пресс истории не обрушится на неё.
В качестве иллюстрации: текст с краеведческого сайта про «дело писателей». Всё к тому же: знал ли вообще товарищ Сталин о вятских литераторах? Очень вряд ли. Имел ли желание их репрессировать? Маловероятно: что их репрессировать? — они с рождения на Вятке живут, уже этим наказаны и репрессированы заранее. (До 1917 года само слово «Вятка» было синонимом глухой ссылки). Но всё это (вероятное) субъективное неведение «отца народов», отсутствие личной ненависти к вятским писателям никак не помешало проехаться созданной Вождём репрессивной системе по людским судьбам, переломав и искалечив их. Nothing personal, just business — вот в этой тупой деловитости машины террора, не имеющей к своей жертве «ничего личного» — и весь ужас диктаторских режимов.
#Сталин #террор #Вятка
#Сталин #террор #Вятка
Пешком по Вятке
«Дело писателей»
Почти забытое ныне «Дело писателей» было одним из самых крупных явлений эпохи политических репрессий конца 1930-х годов в Кировской области. В одночасье было разгромлено почти все писательское и поэтическое вятское сообщество. Этот процесс начался с невинных…
Смерть и русская философия.
«Философствовать — значит учиться умирать», — изрёк Платон свою максиму. Потом за ним повторил Цицерон, потом максиму близко к сердцу восприняли Отцы христианской церкви, потом уже Монтень пересказал её своими словами. В общем, фраза стала каноном.
При этом как будто осталась тёмной и мрачной, достойной современных пабликов для эмо-романтичных подростков.
Но ничего тёмного и загадочного в ней, кстати, нет. Для любого, прошедшего уже начальный искус умозрением, платоновская максима отдаёт трюизмом, вульгарным ароматом банальщины: разумеется, философия познаёт/стремится познать сущность вещей, их внутреннее, не останавливаясь на внешней, материальной оболочке. Отсюда этический смысл: каждый, причастный философии, должен учиться отделять идеальное от материального, душу от тела — но это же и есть смерть! — когда бессмертная душа воспаряет от бренного тела. Неоплатоники и ранние христиане заострили эту платоновскую мысль: смерть = освобождение души из темницы тела.
И русская философия как будто всегда шла этой же торной дорогой, никуда не сворачивая: уже шеллиниганцы-любомудры (Веневитинов и Ко) предаются мрачным размышлениям о смерти:
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе всё чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься…
Первые гегельянцы кружка Станкевича много, много рефлексируют о безносой Жнице. А когда Станкевич умер в 27 лет от чахотки, Варвара Бакунина (старшая сестра будущего патриарха анархии), утирая слёзы над его гробом, предавалась диалектически-напряжённым думам об Абсолютном Духе и спекулятивном смысле смерти любимого.
Белинский бросил своё «примирение с действительностью» и стал социалистом едва ли не из-за нервного срыва, случившегося с ним при известии о кончине Станкевича. «Что ты сделал, куда ты дел его?!» — в исступлении кричал «неистовый Виссарион» Абсолюту.
Дальше — больше.
Все до одного произведения Достоевского пропитаны мыслью о смерти.
Толстой совершил свой знаменитый религиозный поворот, когда в Богом забытой гостинице в Арзамасе испытал животный ужас смерти: русская литература в итоге потеряла великого писателя и приобрела плохого проповедника.
Страхов (философский собеседник-информатор как Достоевского, так и Толстого) ломал голову над проблемой смерти, да так сломал, что в итоге благословил её в стиле Гёте: «Всё рождённое достойно смерти».
Страхова за это сильно не любил Николай Фёдоров — наш космический коммунист, всю жизнь положивший на обоснование и подготовку революции поистине вселенских масштабов, призванной воскресить всех мёртвых. (По пути Фёдоров вдохновил Циолковского, а тот уже повлиял на Королёва. Полёт Гагарина в итоге стал делом времени).
Старец Фёдоров вдохновил и Владимира Соловьёва, пустившегося в философско-религиозные поиски средства от раздвоения мира. Все писания Соловьёва, все его попытки построить двуглавую теократию с Папой Римским и русским царём во главе — проникнуты страхом смерти. С напряжённым надрывом Соловьёв искал средства победить смерть и избавиться от мучащего раздвоения жизни — но ничего не нашёл, зато практически потерял рассудок.
Павел Бакунин, младший брат анархиста Мишеля, и тоже гегельянец, на старости лет написал книгу, весь смысл которой: умирать не страшно, смерть и есть истинное осуществление человека.
Анна Ахматова ещё в юношеские годы сказала, как отрезала: «Человек начинает думать тогда, когда начинает думать о смерти» — не зная, что практически буквально повторила фразу Гегеля из «Философии Духа» (3-й том «Энциклопедии философских наук»).
#Платон #смерть #Веневитинов #Станкевич #Белинский #Бакунин #Фёдоров #Толстой #Достоевский #Ахматова
«Философствовать — значит учиться умирать», — изрёк Платон свою максиму. Потом за ним повторил Цицерон, потом максиму близко к сердцу восприняли Отцы христианской церкви, потом уже Монтень пересказал её своими словами. В общем, фраза стала каноном.
При этом как будто осталась тёмной и мрачной, достойной современных пабликов для эмо-романтичных подростков.
Но ничего тёмного и загадочного в ней, кстати, нет. Для любого, прошедшего уже начальный искус умозрением, платоновская максима отдаёт трюизмом, вульгарным ароматом банальщины: разумеется, философия познаёт/стремится познать сущность вещей, их внутреннее, не останавливаясь на внешней, материальной оболочке. Отсюда этический смысл: каждый, причастный философии, должен учиться отделять идеальное от материального, душу от тела — но это же и есть смерть! — когда бессмертная душа воспаряет от бренного тела. Неоплатоники и ранние христиане заострили эту платоновскую мысль: смерть = освобождение души из темницы тела.
И русская философия как будто всегда шла этой же торной дорогой, никуда не сворачивая: уже шеллиниганцы-любомудры (Веневитинов и Ко) предаются мрачным размышлениям о смерти:
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе всё чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься…
Первые гегельянцы кружка Станкевича много, много рефлексируют о безносой Жнице. А когда Станкевич умер в 27 лет от чахотки, Варвара Бакунина (старшая сестра будущего патриарха анархии), утирая слёзы над его гробом, предавалась диалектически-напряжённым думам об Абсолютном Духе и спекулятивном смысле смерти любимого.
Белинский бросил своё «примирение с действительностью» и стал социалистом едва ли не из-за нервного срыва, случившегося с ним при известии о кончине Станкевича. «Что ты сделал, куда ты дел его?!» — в исступлении кричал «неистовый Виссарион» Абсолюту.
Дальше — больше.
Все до одного произведения Достоевского пропитаны мыслью о смерти.
Толстой совершил свой знаменитый религиозный поворот, когда в Богом забытой гостинице в Арзамасе испытал животный ужас смерти: русская литература в итоге потеряла великого писателя и приобрела плохого проповедника.
Страхов (философский собеседник-информатор как Достоевского, так и Толстого) ломал голову над проблемой смерти, да так сломал, что в итоге благословил её в стиле Гёте: «Всё рождённое достойно смерти».
Страхова за это сильно не любил Николай Фёдоров — наш космический коммунист, всю жизнь положивший на обоснование и подготовку революции поистине вселенских масштабов, призванной воскресить всех мёртвых. (По пути Фёдоров вдохновил Циолковского, а тот уже повлиял на Королёва. Полёт Гагарина в итоге стал делом времени).
Старец Фёдоров вдохновил и Владимира Соловьёва, пустившегося в философско-религиозные поиски средства от раздвоения мира. Все писания Соловьёва, все его попытки построить двуглавую теократию с Папой Римским и русским царём во главе — проникнуты страхом смерти. С напряжённым надрывом Соловьёв искал средства победить смерть и избавиться от мучащего раздвоения жизни — но ничего не нашёл, зато практически потерял рассудок.
Павел Бакунин, младший брат анархиста Мишеля, и тоже гегельянец, на старости лет написал книгу, весь смысл которой: умирать не страшно, смерть и есть истинное осуществление человека.
Анна Ахматова ещё в юношеские годы сказала, как отрезала: «Человек начинает думать тогда, когда начинает думать о смерти» — не зная, что практически буквально повторила фразу Гегеля из «Философии Духа» (3-й том «Энциклопедии философских наук»).
#Платон #смерть #Веневитинов #Станкевич #Белинский #Бакунин #Фёдоров #Толстой #Достоевский #Ахматова
Примеры эти нетрудно умножить — но зачем? Казалось бы, ясно: вся русская философия проникнута мыслью о смерти, вся она — одно сплошное приготовление к встрече с ней.
А вот и нет!
Смысл всех этих гробокопательских размышлений, мучающих наших мыслителей — не платоновская выучка умирать, а напротив — попытка не умереть! Попытка найти оружие, чтоб убить смерть, найти силой ума человеческого трюк, чтобы обвести безносую вокруг пальца. Приготовление не к смерти, но к бессмертию — вот истинный мотив отечественной мысли.
И в этом — ересь русской философии, её отклонение от философии мировой, её революционное переворачивание предыдущей традиции с Платоном во главе.
Да, это ересь русской философии — но и вся её прелесть.
А вот и нет!
Смысл всех этих гробокопательских размышлений, мучающих наших мыслителей — не платоновская выучка умирать, а напротив — попытка не умереть! Попытка найти оружие, чтоб убить смерть, найти силой ума человеческого трюк, чтобы обвести безносую вокруг пальца. Приготовление не к смерти, но к бессмертию — вот истинный мотив отечественной мысли.
И в этом — ересь русской философии, её отклонение от философии мировой, её революционное переворачивание предыдущей традиции с Платоном во главе.
Да, это ересь русской философии — но и вся её прелесть.
Идеология может мстить своим создателям. И мстит она тем, что становится предметной реальностью.
Гегельнегоголь
Идеология может мстить своим создателям. И мстит она тем, что становится предметной реальностью.
— так подумал я, когда перечитал «Невероятный мир», рассказ Эдмонда Гамильтона, патриарха современной фантастики. Впервые с этой историей я познакомился ещё в босоногом детстве, так давно, что уже успел забыть название — но буквально на днях вспомнил фабулу, нашёл-таки и перечитал. Кстати, само название, переведено не точно: в оригинале «Wacky World» — что, конечно, можно перевести водянистым словом «невероятный», но, учитывая контекст, ближе к смыслу было бы: «чокнутый», «идиотский». Или даже словцо позабористее.
А чокнутости в том рассказе хватало: двое землян впервые высадились на Марсе. Но красная планета оказалась, мало того, что уже заселена — так ещё и заселена плодами человеческой фантазии. Буквально: всё, что только напридумывали писатели-фантасты о Марсе — всё было материализовано на несчастной планете. Не у каждого фантаста хватит фантазии представить себе этот бедлам!
Разумеется, несчастные творения человеческой выдумки, были весьма недовольны своим Wacky World’ом, но ещё больше — творцами этого мира и своими создателями. И, конечно, марсиане решают отомстить. Просто отправить землян обратно с просьбой к фантастам ничего не писать о Марсе не получится: воротилы журнального бизнеса деньгами принудят фантастов писать снова (здесь очень рельефно контурируется антикапитализм Гамильтона, тоже вынужденного всю жизнь писать на заказ для sci-fi журналов). И потому марсиане придумывают изысканную и жестокую месть земным творцам: их фантазии сбываются уже не на Марсе, а на Земле…
Сказка — ложь, да в ней намёк.
#идеология #Гамильтон #sci_fi
А чокнутости в том рассказе хватало: двое землян впервые высадились на Марсе. Но красная планета оказалась, мало того, что уже заселена — так ещё и заселена плодами человеческой фантазии. Буквально: всё, что только напридумывали писатели-фантасты о Марсе — всё было материализовано на несчастной планете. Не у каждого фантаста хватит фантазии представить себе этот бедлам!
Разумеется, несчастные творения человеческой выдумки, были весьма недовольны своим Wacky World’ом, но ещё больше — творцами этого мира и своими создателями. И, конечно, марсиане решают отомстить. Просто отправить землян обратно с просьбой к фантастам ничего не писать о Марсе не получится: воротилы журнального бизнеса деньгами принудят фантастов писать снова (здесь очень рельефно контурируется антикапитализм Гамильтона, тоже вынужденного всю жизнь писать на заказ для sci-fi журналов). И потому марсиане придумывают изысканную и жестокую месть земным творцам: их фантазии сбываются уже не на Марсе, а на Земле…
Сказка — ложь, да в ней намёк.
#идеология #Гамильтон #sci_fi
Per astra ad aspera или Почему я люблю фантастику.
Принято снисходительно-дружелюбно похлопывать жанр научной фантастики по плечу: дескать, это ж такая прото-литература, подготовительный класс к литературе настоящей, чтиво для умственно несовершеннолетних («Сказка для научных работников младшего возраста» — гласит ироничный подзаголовок легендарной повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу»).
Для людей с серьёзными лицами («Все гадости совершаются людьми с серьёзными лицами» — верно заметил маркзахаровский барон Мюнхгаузен) — так вот, для людей с серьёзными лицами sci-fi — штука позволительная максимум для подросткового возраста, уважаемым же людям читать фантастическую литературу не пристало.
А я вот что скажу: я люблю фантастику.
Sci-fi приучает к полёту мысли, к дерзости мечтать, строить утопии — и к смелости воплощать их в жизнь. А без «утопии», без смелых, «несбыточных» планов — и человечество живо не было бы.
Фантастика, кстати, существовала всегда — пусть и не всегда в «научной» форме. Мифология, древние культы, да и более поздние религии — тоже не чужды фантастическому. Излишне говорить, что и само античное искусство — насквозь фантастика. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял…»
Ведь что такое хорошее фантастическое произведение? Это умственный эксперимент, это умозрительное конструирование ситуации — с целью выяснить даже не её осуществление в будущем, а чтобы настоящее проверить на истинность.
Да, вот так: критерием истинности «реальности» служат «нереальные» мечты писателей (и мечты фантастов — ничуть не меньше классиков)! А это уже близко к философии, близко к Гегелю: действительность — разумна, и действительна она ровно настолько, насколько разумна.
Поэтому я люблю фантастику. Да, она готовит юное мышление к ступени более зрелой — но это не сводит sci-fi к несерьёзному жанру, который надо сдать в барахолку, как сдают одежду, из которой выросли. Вообще, литература как таковая — подготовительный этап к мышлению в понятиях — но мы же не отказываемся от чтения Гоголя, когда прочитали Гегеля — ведь верно? Ибо все стадии-этапы-моменты Духа (сиречь мышления) необходимы, и если в индивидуальном сознании возникают исторически разновременно, то в объективно-логическом плане они совершенные сверстники.
Вспомним старика Канта: «Две вещи наполняют душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне».
Так вот: человек обязательно обретёт «моральный закон» в своей голове — если с юности обращал свой взор на звёздное небо над головой.
#sci_fi #Кант #Гегель
Принято снисходительно-дружелюбно похлопывать жанр научной фантастики по плечу: дескать, это ж такая прото-литература, подготовительный класс к литературе настоящей, чтиво для умственно несовершеннолетних («Сказка для научных работников младшего возраста» — гласит ироничный подзаголовок легендарной повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу»).
Для людей с серьёзными лицами («Все гадости совершаются людьми с серьёзными лицами» — верно заметил маркзахаровский барон Мюнхгаузен) — так вот, для людей с серьёзными лицами sci-fi — штука позволительная максимум для подросткового возраста, уважаемым же людям читать фантастическую литературу не пристало.
А я вот что скажу: я люблю фантастику.
Sci-fi приучает к полёту мысли, к дерзости мечтать, строить утопии — и к смелости воплощать их в жизнь. А без «утопии», без смелых, «несбыточных» планов — и человечество живо не было бы.
Фантастика, кстати, существовала всегда — пусть и не всегда в «научной» форме. Мифология, древние культы, да и более поздние религии — тоже не чужды фантастическому. Излишне говорить, что и само античное искусство — насквозь фантастика. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял…»
Ведь что такое хорошее фантастическое произведение? Это умственный эксперимент, это умозрительное конструирование ситуации — с целью выяснить даже не её осуществление в будущем, а чтобы настоящее проверить на истинность.
Да, вот так: критерием истинности «реальности» служат «нереальные» мечты писателей (и мечты фантастов — ничуть не меньше классиков)! А это уже близко к философии, близко к Гегелю: действительность — разумна, и действительна она ровно настолько, насколько разумна.
Поэтому я люблю фантастику. Да, она готовит юное мышление к ступени более зрелой — но это не сводит sci-fi к несерьёзному жанру, который надо сдать в барахолку, как сдают одежду, из которой выросли. Вообще, литература как таковая — подготовительный этап к мышлению в понятиях — но мы же не отказываемся от чтения Гоголя, когда прочитали Гегеля — ведь верно? Ибо все стадии-этапы-моменты Духа (сиречь мышления) необходимы, и если в индивидуальном сознании возникают исторически разновременно, то в объективно-логическом плане они совершенные сверстники.
Вспомним старика Канта: «Две вещи наполняют душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне».
Так вот: человек обязательно обретёт «моральный закон» в своей голове — если с юности обращал свой взор на звёздное небо над головой.
#sci_fi #Кант #Гегель
Хайп и литература.
Любую попытку популяризации русской классической литературы надо бы приветствовать. Тем более, когда речь заходит об Иване Сергеевиче Тургеневе — величайшем стилисте русского языка.
Но… не всё золото, что блестит.
Вот сын небезызвестного профессора Жаринова решил «популяризировать» Ивана Сергеевича. И получилась у сына уважаемого филолога не популяризация, и не вульгаризация даже (основная опасность любой популяризации — скатиться в упрощение), а просто вопиющая пошлость. Плевок в вечность получился, а не (около)литературный блог.
Нет, ну каково: видите ли, у Тургенева был высокий голос, дисгармонировавший с его массивной и статной фигурой. Лавры великого декламатора Тургеневу не светили, в общем. А выступать, якобы, хотелось. И вот эту надуманную коллизию сын проф. Жаринова считает центральной драмой Тургенева — да что там, прямо «трагедией»! А ещё он (Тургенев, не Жаринов) неблагодарный был — взял и раскритиковал «Преступление и наказание», хотя Достоевский адвокатствовал насчёт его «Отцов и детей» (потом, правда, ФМ отомстил Тургеневу, придав его черты нелепому Кармазинову в «Бесах»). И вот такими анекдотами (зачастую вырванными из контекста, перевирающими суть реальных конфликтов) Жаринов-сын пробавляется в своём блоге. Пошлость? — Вопиющая. (И это я уж молчу про визуальный ряд, где за молодого Тургенева нам выдают портрет молодого Чернышевского. А потом вообще Надеждина показывают. Ну не Пушкина, и за то спасибо. Популяризация она такая штука, суровая).
…Как-то Жаринов-отец вспоминал, что сын в юные годы вовсе не хотел пойти по стопам предка, ибо на дух не терпел олдовую русскую литературу. Потом, видимо, передумал, и свернул-таки на проторенную дорогу словесности. К радости для отца и к сожалению для самой русской словесности.
Но Бог с ними, с Жариновыми. Они не одиноки в своём рвении популяризировать русскую литературу (и монетизировать это рвение). Есть и другие похожие блоги. Проблема у них у всех одна. И это даже не жажда хайпа. Это полное непонимание русской литературы, её идейного базиса. «Бель леттрэ» — она ведь не в воздухе висит.
И вот мой тезис: невозможно понять классическую русскую литературу — без азов немецкой классической философии.
В 1-м томе «Искателей Абсолюта», помнится, я так сформулировал проблему: первой главой учебника по русской литературе должна быть глава о немецком идеализме.
Тот же Тургенев зря, что ли, в левогегельянском Берлине обучался? Кстати, делил квартиру и стол с таким же гегельянцем и будущим анархистом Мишелем Бакуниным. А по возвращении в Россию будущий романист искал себе… должность на кафедре философии. Хорошо, что не нашёл: потеряли бы волшебника слова, а приобрели бы ещё одного профессора-гегельянца. В 1848 году, случайно попав на банкет европейской революции, Иван Сергеевич вовсе не случайно остаётся в эпицентре социального землетрясения. (Потом на парижских баррикадах он похоронит Рудина — главного героя своего дебютного романа). И левым Тургенев будет сочувствовать всегда — за то его и недолюбливал бывший революционер Достоевский в свой поздний период. Интересные всё сюжеты — но не хочет на эту тему Жаринов-сын поговорить. Лучше травить байки — с них хайпа больше.
Но довольно. «Не будем о грустном…»
Подытожим: проблема отечественной филологии — она не дружит с философией.
И потому лозунг в тему:
Филологи, логосолюбы! Возлюбите уже Логос! Не как букву, но как мысль, Дух и дело!
А хайп оставьте уже, ибо тщета и суета сует…
#Тургенев #Жаринов #филология
Любую попытку популяризации русской классической литературы надо бы приветствовать. Тем более, когда речь заходит об Иване Сергеевиче Тургеневе — величайшем стилисте русского языка.
Но… не всё золото, что блестит.
Вот сын небезызвестного профессора Жаринова решил «популяризировать» Ивана Сергеевича. И получилась у сына уважаемого филолога не популяризация, и не вульгаризация даже (основная опасность любой популяризации — скатиться в упрощение), а просто вопиющая пошлость. Плевок в вечность получился, а не (около)литературный блог.
Нет, ну каково: видите ли, у Тургенева был высокий голос, дисгармонировавший с его массивной и статной фигурой. Лавры великого декламатора Тургеневу не светили, в общем. А выступать, якобы, хотелось. И вот эту надуманную коллизию сын проф. Жаринова считает центральной драмой Тургенева — да что там, прямо «трагедией»! А ещё он (Тургенев, не Жаринов) неблагодарный был — взял и раскритиковал «Преступление и наказание», хотя Достоевский адвокатствовал насчёт его «Отцов и детей» (потом, правда, ФМ отомстил Тургеневу, придав его черты нелепому Кармазинову в «Бесах»). И вот такими анекдотами (зачастую вырванными из контекста, перевирающими суть реальных конфликтов) Жаринов-сын пробавляется в своём блоге. Пошлость? — Вопиющая. (И это я уж молчу про визуальный ряд, где за молодого Тургенева нам выдают портрет молодого Чернышевского. А потом вообще Надеждина показывают. Ну не Пушкина, и за то спасибо. Популяризация она такая штука, суровая).
…Как-то Жаринов-отец вспоминал, что сын в юные годы вовсе не хотел пойти по стопам предка, ибо на дух не терпел олдовую русскую литературу. Потом, видимо, передумал, и свернул-таки на проторенную дорогу словесности. К радости для отца и к сожалению для самой русской словесности.
Но Бог с ними, с Жариновыми. Они не одиноки в своём рвении популяризировать русскую литературу (и монетизировать это рвение). Есть и другие похожие блоги. Проблема у них у всех одна. И это даже не жажда хайпа. Это полное непонимание русской литературы, её идейного базиса. «Бель леттрэ» — она ведь не в воздухе висит.
И вот мой тезис: невозможно понять классическую русскую литературу — без азов немецкой классической философии.
В 1-м томе «Искателей Абсолюта», помнится, я так сформулировал проблему: первой главой учебника по русской литературе должна быть глава о немецком идеализме.
Тот же Тургенев зря, что ли, в левогегельянском Берлине обучался? Кстати, делил квартиру и стол с таким же гегельянцем и будущим анархистом Мишелем Бакуниным. А по возвращении в Россию будущий романист искал себе… должность на кафедре философии. Хорошо, что не нашёл: потеряли бы волшебника слова, а приобрели бы ещё одного профессора-гегельянца. В 1848 году, случайно попав на банкет европейской революции, Иван Сергеевич вовсе не случайно остаётся в эпицентре социального землетрясения. (Потом на парижских баррикадах он похоронит Рудина — главного героя своего дебютного романа). И левым Тургенев будет сочувствовать всегда — за то его и недолюбливал бывший революционер Достоевский в свой поздний период. Интересные всё сюжеты — но не хочет на эту тему Жаринов-сын поговорить. Лучше травить байки — с них хайпа больше.
Но довольно. «Не будем о грустном…»
Подытожим: проблема отечественной филологии — она не дружит с философией.
И потому лозунг в тему:
Филологи, логосолюбы! Возлюбите уже Логос! Не как букву, но как мысль, Дух и дело!
А хайп оставьте уже, ибо тщета и суета сует…
#Тургенев #Жаринов #филология
YouTube
Почему Достоевский ненавидел Тургенева? Вы не знаете кто такой Иван Тургенев! PunkMonk | Жаринов
Регистрируйся в тренажере кода, где можно учить теорию и решать задачи: https://go.elbrusboot.camp/punkmonk
Подпишитесь на ТГ: кодинг, IT-новости, смена профессии: https://yangx.top/+p4JMUZutGVo3NTVi
erid:LjN8KS9ZT
Наш Boosty: https://boosty.to/punkmonkproduction…
Подпишитесь на ТГ: кодинг, IT-новости, смена профессии: https://yangx.top/+p4JMUZutGVo3NTVi
erid:LjN8KS9ZT
Наш Boosty: https://boosty.to/punkmonkproduction…
Гегельнегоголь
Хайп и литература. Любую попытку популяризации русской классической литературы надо бы приветствовать. Тем более, когда речь заходит об Иване Сергеевиче Тургеневе — величайшем стилисте русского языка. Но… не всё золото, что блестит. Вот сын небезызвестного…
Критикуешь — предлагай! Вот мой вариант, как надо актуализировать Тургенева — да и в целом русскую литературу и философию:
Диалектика романа или Почему Тургенев убивал своих героев?
Судите сами: Рудин в романе, названном в его честь, погибает. Инсаров в «Накануне» погибает. Базаров в «Отцах и детях» — что? Да, верно: погибает. Нежданов в «Нови»… Вы уже не удивлены — и правильно: погибает. Лиза Калитина в «Дворянском гнезде» не умирает физически, но оказывается заживо погребённной в монастыре. Только Литвинов в романе «Дым», избежал сей печальной участи и не был отправлен Тургеневым в небытие.
«Последняя страница каждого романа Тургенева закрывается, словно крышка гроба, в котором писатель неизменно хоронит своего главного героя. И как из гроба уже нет выхода — так ничто, ни одна сюжетная ниточка не ведёт за пределы тургеневского романа. Всё заканчивается с последней страницей, на которой Тургенев телеграфным стилем рассказывает о судьбах второстепенных героев после смерти героя главного. Романическая вселенная с концом романа просто перестаёт существовать»,
— констатировал я в «Искателях Абсолюта», и объяснил убийство Тургеневым своих героев вечной борьбой писателя с прекраснодушием, с болезненным раздвоением мира на Я — и совершенно чуждое ему не-Я. Надо сказать, Тургенев тут был вовсе не одинок: борьба эта, начавшаяся ещё в первом гегельянском кружке Станкевича, распространилась в XIX веке на всю русскую культуру.
Неспособные найти позитивное, гегелевское, «снятие» противоречия между сознанием и миром за его пределами, тургеневские герои были осуждены своим творцом на негативное разрешение дилеммы — путём уничтожения одного из полюсов её, путём собственной смерти. В реальной жизни тургеневские герои продолжили бы физическое существование (более того, и продолжали! Как пример — сам Иван Сергеевич, как главный прототип собственных героев), но литература не копирует реальность. «Один реализм губителен — правда, как ни сильна, не художество», — зафиксировал писатель. Где реальный прототип романного героя будет жить, есть, пить, стариться, в общем — коптить небо, пока не умрёт (хотя смысл его существования дачным-давно утрачен!) — герой романа должен и физически погибнуть вместе с потерей своего смысла. Литература просто отбрасывает ненужные случайности, делает поправку на несовершенство материального мира, в котором давно умершее по сути, продолжает своё материальное, псевдо-реальное, а на самом деле — абсолютно призрачное существование. Диалектика формы романа — это тотальная законченность, закруглённость.
Тургенев не зря провёл свои лучшие юношеские годы в гегельянском Берлине: суть гегельянства он усвоил превосходно. «Философия есть круг» — вообще, всё истинное есть круг, замкнутость в себе самом, говоря гегелевским языком: тотальность.
Эту гегелевскую «книжную мудрость, венец философии всей» Тургенев, так и не ставший, несмотря на первоначальные планы, профессором философии в Санкт-Петербурге, реализовал в своих романах. Отсюда, из Гегеля, их тотальная законченность, завершённость — настоящий роман как эпос современной цивилизации и не может быть другим. Отсюда и смерть тургеневских героев — они сказали своё слово, им нечего уже больше делать на сцене мировой драмы. А хэппи-энды — для дураков: если роман не выдумка, если он действительно современная форма эпоса (в XX веке эту гегелевскую идею будет неистово пропагандировать Георг Лукач), то он не может иметь слащаво-счастливую концовку. Просто потому что реальная история не такова. И по этой же причине «открытого финала» в хорошем произведении быть не может: ибо история всегда решает свои противоречия, не оставляя ни один сюжетный узел неразвязанным-неразрубленным.
Как настоящий гегельянец, Тургенев и не оставляет таких узлов, все сюжеты у него закончены, вместе с героями, на могилах которых Иван Сергеевич мог бы выбить в качестве эпитафии свои стихи из «Рудина»:
И я сжёг, чему поклонялся,
Поклонился тому, что сжигал…
#Тургенев #Лукач #диалектика_романа
Судите сами: Рудин в романе, названном в его честь, погибает. Инсаров в «Накануне» погибает. Базаров в «Отцах и детях» — что? Да, верно: погибает. Нежданов в «Нови»… Вы уже не удивлены — и правильно: погибает. Лиза Калитина в «Дворянском гнезде» не умирает физически, но оказывается заживо погребённной в монастыре. Только Литвинов в романе «Дым», избежал сей печальной участи и не был отправлен Тургеневым в небытие.
«Последняя страница каждого романа Тургенева закрывается, словно крышка гроба, в котором писатель неизменно хоронит своего главного героя. И как из гроба уже нет выхода — так ничто, ни одна сюжетная ниточка не ведёт за пределы тургеневского романа. Всё заканчивается с последней страницей, на которой Тургенев телеграфным стилем рассказывает о судьбах второстепенных героев после смерти героя главного. Романическая вселенная с концом романа просто перестаёт существовать»,
— констатировал я в «Искателях Абсолюта», и объяснил убийство Тургеневым своих героев вечной борьбой писателя с прекраснодушием, с болезненным раздвоением мира на Я — и совершенно чуждое ему не-Я. Надо сказать, Тургенев тут был вовсе не одинок: борьба эта, начавшаяся ещё в первом гегельянском кружке Станкевича, распространилась в XIX веке на всю русскую культуру.
Неспособные найти позитивное, гегелевское, «снятие» противоречия между сознанием и миром за его пределами, тургеневские герои были осуждены своим творцом на негативное разрешение дилеммы — путём уничтожения одного из полюсов её, путём собственной смерти. В реальной жизни тургеневские герои продолжили бы физическое существование (более того, и продолжали! Как пример — сам Иван Сергеевич, как главный прототип собственных героев), но литература не копирует реальность. «Один реализм губителен — правда, как ни сильна, не художество», — зафиксировал писатель. Где реальный прототип романного героя будет жить, есть, пить, стариться, в общем — коптить небо, пока не умрёт (хотя смысл его существования дачным-давно утрачен!) — герой романа должен и физически погибнуть вместе с потерей своего смысла. Литература просто отбрасывает ненужные случайности, делает поправку на несовершенство материального мира, в котором давно умершее по сути, продолжает своё материальное, псевдо-реальное, а на самом деле — абсолютно призрачное существование. Диалектика формы романа — это тотальная законченность, закруглённость.
Тургенев не зря провёл свои лучшие юношеские годы в гегельянском Берлине: суть гегельянства он усвоил превосходно. «Философия есть круг» — вообще, всё истинное есть круг, замкнутость в себе самом, говоря гегелевским языком: тотальность.
Эту гегелевскую «книжную мудрость, венец философии всей» Тургенев, так и не ставший, несмотря на первоначальные планы, профессором философии в Санкт-Петербурге, реализовал в своих романах. Отсюда, из Гегеля, их тотальная законченность, завершённость — настоящий роман как эпос современной цивилизации и не может быть другим. Отсюда и смерть тургеневских героев — они сказали своё слово, им нечего уже больше делать на сцене мировой драмы. А хэппи-энды — для дураков: если роман не выдумка, если он действительно современная форма эпоса (в XX веке эту гегелевскую идею будет неистово пропагандировать Георг Лукач), то он не может иметь слащаво-счастливую концовку. Просто потому что реальная история не такова. И по этой же причине «открытого финала» в хорошем произведении быть не может: ибо история всегда решает свои противоречия, не оставляя ни один сюжетный узел неразвязанным-неразрубленным.
Как настоящий гегельянец, Тургенев и не оставляет таких узлов, все сюжеты у него закончены, вместе с героями, на могилах которых Иван Сергеевич мог бы выбить в качестве эпитафии свои стихи из «Рудина»:
И я сжёг, чему поклонялся,
Поклонился тому, что сжигал…
#Тургенев #Лукач #диалектика_романа
Как писать о философах былых времён?
Действительно, какую интонацию взять?
Зачастую, временнóе расстояние, нас отдаляющее, ведёт к отчуждению. С глаз долой — из сердца вон. Да, но с глаз умозрения мыслители никуда не девались, они как раз пред мыслительным взором и стоят.
Поэтому писать надо о людях прошлого — не тоном надменного ревизора, ведущего учёт в пыльной антикварной лавке — но максимально уважительно. Нет, это не должна быть дипломатично-сдержанная речь над могилой — ибо вся суть философской речи в том, что она есть послание вечно-живых (пусть по паспорту и умерших) к просто-живым, которым ещё только предстоит стать живыми навечно.
Вообще, любое мышление — это диалог. Мышление о людях прошлого — есть диалог с ними. Пусть и неочный, тихий.
И этот диалог есть общение дружеское. Вспомним Пифагора: у друзей всё общее! — верно и обратное: когда всё общее (а у настоящих философов общее именно всё — ибо Всеобщее), то и дружба неизбежна.
Вот таким уважительно-дружеским диалогом, не лишённым, конечно, дружеских шуток и подначек — ведь общение друзей — это не холодная беседа дипломатов на светском рауте! — вот таким весёлым и серьезным диалогом должно быть наше общение с философами (да вообще, со всеми людьми) прошлого.
Действительно, какую интонацию взять?
Зачастую, временнóе расстояние, нас отдаляющее, ведёт к отчуждению. С глаз долой — из сердца вон. Да, но с глаз умозрения мыслители никуда не девались, они как раз пред мыслительным взором и стоят.
Поэтому писать надо о людях прошлого — не тоном надменного ревизора, ведущего учёт в пыльной антикварной лавке — но максимально уважительно. Нет, это не должна быть дипломатично-сдержанная речь над могилой — ибо вся суть философской речи в том, что она есть послание вечно-живых (пусть по паспорту и умерших) к просто-живым, которым ещё только предстоит стать живыми навечно.
Вообще, любое мышление — это диалог. Мышление о людях прошлого — есть диалог с ними. Пусть и неочный, тихий.
И этот диалог есть общение дружеское. Вспомним Пифагора: у друзей всё общее! — верно и обратное: когда всё общее (а у настоящих философов общее именно всё — ибо Всеобщее), то и дружба неизбежна.
Вот таким уважительно-дружеским диалогом, не лишённым, конечно, дружеских шуток и подначек — ведь общение друзей — это не холодная беседа дипломатов на светском рауте! — вот таким весёлым и серьезным диалогом должно быть наше общение с философами (да вообще, со всеми людьми) прошлого.
Последнее предостережение
Если мы не перестанем
заниматься нашими
ежедневными заботами
и надеждами
нашей любовью
нашими страхами
нашими горестями
и нашими мечтами
этот мир погибнет
И если мы перестанем
заниматься нашими
ежедневными заботами
и надеждами
нашей любовью
нашими страхами
нашими горестями
и нашими мечтами
то этот мир погиб
#Эрих_Фрид
Если мы не перестанем
заниматься нашими
ежедневными заботами
и надеждами
нашей любовью
нашими страхами
нашими горестями
и нашими мечтами
этот мир погибнет
И если мы перестанем
заниматься нашими
ежедневными заботами
и надеждами
нашей любовью
нашими страхами
нашими горестями
и нашими мечтами
то этот мир погиб
#Эрих_Фрид