Тут та же ситуация, что и с понятием «идеология» у Маркса, для которого вся предыдущая мысль была «ложным сознанием», идеологией. Парадоксальным образом, собственные мысли представлялись Марксу и Энгельсу исключением из вселенной ложного сознания. Впрочем, парадокса нет, это общее свойство всех мессий и пророков — считать свои идеи единственно истинными. Маркс был пророком философски образованным, потому и облёк своё мессианство в одежды интеллектуальной исключительности, всех предшественников сослав за скобки, в гетто «идеологии».
#Маркс #Энгельс #идеология
#Маркс #Энгельс #идеология
Гегельнегоголь
Идеология может мстить своим создателям. И мстит она тем, что становится предметной реальностью.
— так подумал я, когда перечитал «Невероятный мир», рассказ Эдмонда Гамильтона, патриарха современной фантастики. Впервые с этой историей я познакомился ещё в босоногом детстве, так давно, что уже успел забыть название — но буквально на днях вспомнил фабулу, нашёл-таки и перечитал. Кстати, само название, переведено не точно: в оригинале «Wacky World» — что, конечно, можно перевести водянистым словом «невероятный», но, учитывая контекст, ближе к смыслу было бы: «чокнутый», «идиотский». Или даже словцо позабористее.
А чокнутости в том рассказе хватало: двое землян впервые высадились на Марсе. Но красная планета оказалась, мало того, что уже заселена — так ещё и заселена плодами человеческой фантазии. Буквально: всё, что только напридумывали писатели-фантасты о Марсе — всё было материализовано на несчастной планете. Не у каждого фантаста хватит фантазии представить себе этот бедлам!
Разумеется, несчастные творения человеческой выдумки, были весьма недовольны своим Wacky World’ом, но ещё больше — творцами этого мира и своими создателями. И, конечно, марсиане решают отомстить. Просто отправить землян обратно с просьбой к фантастам ничего не писать о Марсе не получится: воротилы журнального бизнеса деньгами принудят фантастов писать снова (здесь очень рельефно контурируется антикапитализм Гамильтона, тоже вынужденного всю жизнь писать на заказ для sci-fi журналов). И потому марсиане придумывают изысканную и жестокую месть земным творцам: их фантазии сбываются уже не на Марсе, а на Земле…
Сказка — ложь, да в ней намёк.
#идеология #Гамильтон #sci_fi
А чокнутости в том рассказе хватало: двое землян впервые высадились на Марсе. Но красная планета оказалась, мало того, что уже заселена — так ещё и заселена плодами человеческой фантазии. Буквально: всё, что только напридумывали писатели-фантасты о Марсе — всё было материализовано на несчастной планете. Не у каждого фантаста хватит фантазии представить себе этот бедлам!
Разумеется, несчастные творения человеческой выдумки, были весьма недовольны своим Wacky World’ом, но ещё больше — творцами этого мира и своими создателями. И, конечно, марсиане решают отомстить. Просто отправить землян обратно с просьбой к фантастам ничего не писать о Марсе не получится: воротилы журнального бизнеса деньгами принудят фантастов писать снова (здесь очень рельефно контурируется антикапитализм Гамильтона, тоже вынужденного всю жизнь писать на заказ для sci-fi журналов). И потому марсиане придумывают изысканную и жестокую месть земным творцам: их фантазии сбываются уже не на Марсе, а на Земле…
Сказка — ложь, да в ней намёк.
#идеология #Гамильтон #sci_fi
Самое вредное слово.
Это слово — «утопия».
Что такое утопия в обычном понимании? Это запрет мыслить о будущем. Но мысль о будущем — это мысль критическая. Ибо: уже самим своим актом, уже просто своим наличием утопическая мысль есть отрицание status quo.
Отсюда: запрет на утопию — это реакционная идеология. Реакционная, потому что желает сохранения status quo — или даже чаще: отмотать историю назад.
(И да, утопия может быть и консервативной, да даже реакционной — но «реакционная утопия», как всегда с правыми, противоречие в определении, оксюморон, и lapsus mentalis. Ибо: и история не движется вспять — «на новом витке» ничего не повторяется в прежнем виде. Да и на месте ничего не стоит. Это банальность и трюизм — но таково интеллектуальное убожество века, что надо повторять самоочевидные вещи).
Поэтому: запрет на утопию, пренебрежительное отношение к ней — это идеологическая диверсия и атака со стороны обречённого настоящего, отчаянная попытка господствующего сознания (которое всегда есть «сознание господствующего класса») удержать свою гегемонию.
#утопия #идеология
Это слово — «утопия».
Что такое утопия в обычном понимании? Это запрет мыслить о будущем. Но мысль о будущем — это мысль критическая. Ибо: уже самим своим актом, уже просто своим наличием утопическая мысль есть отрицание status quo.
Отсюда: запрет на утопию — это реакционная идеология. Реакционная, потому что желает сохранения status quo — или даже чаще: отмотать историю назад.
(И да, утопия может быть и консервативной, да даже реакционной — но «реакционная утопия», как всегда с правыми, противоречие в определении, оксюморон, и lapsus mentalis. Ибо: и история не движется вспять — «на новом витке» ничего не повторяется в прежнем виде. Да и на месте ничего не стоит. Это банальность и трюизм — но таково интеллектуальное убожество века, что надо повторять самоочевидные вещи).
Поэтому: запрет на утопию, пренебрежительное отношение к ней — это идеологическая диверсия и атака со стороны обречённого настоящего, отчаянная попытка господствующего сознания (которое всегда есть «сознание господствующего класса») удержать свою гегемонию.
#утопия #идеология
О смерти идеологий.
Как вообще можно понять, что та или иная идеология умерла/уничтожена/канула в Лету? По сути, достоверно смерть идеологии можно зафиксировать только в двух случаях: во-первых, в случае, если наступил конец истории и, во-вторых, если в небытие отправился общественный строй, интеллектуальным отражением которого является идеология.
Поясню.
Во-первых, пока не закончена история, невозможно сказать, что какое-то идейное течение не повторится «на новом витке исторической спирали». По сути, это проблема «чёрного лебедя»: как будто все лебеди белые — но тут прилетает чёрный, и заставляет людей пересмотреть свою формальную схему.
Отсюда, во-вторых, конкретизация: идеологии — это, конечно, мыслительные конструкции, это картина мира, которую создают себе люди, живущие в определённом обществе — и картина, адекватная их определённому социальному бытию в этом определённом обществе. Следовательно, конкретная идеология может погибнуть лишь с гибелью породившей её конкретной исторической формы социального бытия.
Так что же, можно предоставить идеологии самим себе, и спокойно ждать веками, когда же сменится форма социального организма? Нет, совсем не так. Ибо в отношениях интеллектуальной «надстройки» и социального «базиса» нет никакого механического автоматизма. Просто потому, что общество — это не бессознательная природа, но сознательная организация жизни. Сам феномен идеологии есть попытка сознательно направлять социальную действительность, управлять ей. Следовательно, идеология оказывает обратное влияние на общество, её породившее. И, соответственно, критика идеологии есть в то же время критика общества, это шаг к его изменению. И критика эта необходима до тех пор, пока между идеологией и объективной, не зависящей от бытия определённого социального класса, истиной есть зазор, несовпадение. Пока это несовпадение есть, всякая идеология есть более или менее развитое, но всегда ложное сознание.
Но что даст нам критика идеологии как ложного сознания? — на место ушедшей социальной и идеологической формации заступит другая? Получается вечный бег по кругу? Получается, идеологии вообще бессмертны? В чём же тогда смысл их критики?
А смысл критики, опять же, в конкретике: во-первых, новые формации, хоть и далеки от идеала, всё же лучше — пардон за избитое слово: прогрессивнее — предыдущих. И, во-вторых, идеологии отомрут тогда, когда исполнится их предназначение: сознательно управлять развитием общества. Для этого само общество должно стать совершенно сознательным. То есть: финальная идеология и соответствующее ему общество должны быть не только адекватны друг другу, но адекватны и тождественны третьему — великой объективной и разумной истине.
Вот тогда и закончится идеология, и начнётся истинно разумное мышление. Вот тогда и закончится история — вернее: закончится предыстория, и начнётся настоящая — ибо сознательная — история человечества.
#идеология #история #конец_истории #критика
Как вообще можно понять, что та или иная идеология умерла/уничтожена/канула в Лету? По сути, достоверно смерть идеологии можно зафиксировать только в двух случаях: во-первых, в случае, если наступил конец истории и, во-вторых, если в небытие отправился общественный строй, интеллектуальным отражением которого является идеология.
Поясню.
Во-первых, пока не закончена история, невозможно сказать, что какое-то идейное течение не повторится «на новом витке исторической спирали». По сути, это проблема «чёрного лебедя»: как будто все лебеди белые — но тут прилетает чёрный, и заставляет людей пересмотреть свою формальную схему.
Отсюда, во-вторых, конкретизация: идеологии — это, конечно, мыслительные конструкции, это картина мира, которую создают себе люди, живущие в определённом обществе — и картина, адекватная их определённому социальному бытию в этом определённом обществе. Следовательно, конкретная идеология может погибнуть лишь с гибелью породившей её конкретной исторической формы социального бытия.
Так что же, можно предоставить идеологии самим себе, и спокойно ждать веками, когда же сменится форма социального организма? Нет, совсем не так. Ибо в отношениях интеллектуальной «надстройки» и социального «базиса» нет никакого механического автоматизма. Просто потому, что общество — это не бессознательная природа, но сознательная организация жизни. Сам феномен идеологии есть попытка сознательно направлять социальную действительность, управлять ей. Следовательно, идеология оказывает обратное влияние на общество, её породившее. И, соответственно, критика идеологии есть в то же время критика общества, это шаг к его изменению. И критика эта необходима до тех пор, пока между идеологией и объективной, не зависящей от бытия определённого социального класса, истиной есть зазор, несовпадение. Пока это несовпадение есть, всякая идеология есть более или менее развитое, но всегда ложное сознание.
Но что даст нам критика идеологии как ложного сознания? — на место ушедшей социальной и идеологической формации заступит другая? Получается вечный бег по кругу? Получается, идеологии вообще бессмертны? В чём же тогда смысл их критики?
А смысл критики, опять же, в конкретике: во-первых, новые формации, хоть и далеки от идеала, всё же лучше — пардон за избитое слово: прогрессивнее — предыдущих. И, во-вторых, идеологии отомрут тогда, когда исполнится их предназначение: сознательно управлять развитием общества. Для этого само общество должно стать совершенно сознательным. То есть: финальная идеология и соответствующее ему общество должны быть не только адекватны друг другу, но адекватны и тождественны третьему — великой объективной и разумной истине.
Вот тогда и закончится идеология, и начнётся истинно разумное мышление. Вот тогда и закончится история — вернее: закончится предыстория, и начнётся настоящая — ибо сознательная — история человечества.
#идеология #история #конец_истории #критика
Slaves and masters.
Начнём с того, что в 1990 году группа Deep Purple (олды помнят, олды знают) выпустила альбом под названием «Slaves and masters» («Рабы и господа»). Интересное название, правда? На самом деле, там и речи про подавление и доминирование нет, просто добротный, в меру тяжёлый, в меру лиричный альбом некогда великой группы.
Но тогда откуда такое название?
Басист Deep Purple Роджер Гловер пояснил, что название они придумали, глядя на технический процесс создания альбома: студийная запись шла на два 24-дорожечных магнитофона, один из которых получил имя Master (господин, хозяин), а другой — конечно, же — Slave (раб).
И здесь опосредования начинают громоздиться по нарастающей.
Для начала: откуда это имя — Master? Дело в том, что к моменту записи альбома Пёрплами процесс создания аудиофонограмм в звукозаписывающей индустрии уже долгое время назывался «мастерингом» (mastering). Почему? Всё просто: с появлением пишущих граммофонов студийный диск, на который и писалась нетленка, получил название master disc. С него потом и шло размножение копий, производство в полном, капиталистически-индустриальном смысле. Очевидно, проводилась аналогия с хозяином фабрики — как его роль представляет буржуа: «сначала был хозяин» — и он, как демиург, дал начало уже производству на фабрике-заводе. Несложно заметить, что здесь нашлось место и для религиозных аллюзий, органично ужившихся с буржуазным мышлением: Master — это ещё и Владыка. The Master = Христос в англоязычной культуре.
С приходом в мир аудио (в конце 1940-х) магнитных лент процесс записи изменился: всё стали записывать уже на мастер-ленту (master tape).
Вот на неё и писался этот альбом Deep Purple. Но откуда там взялся Slave? Два варианта: либо это была резервная копия, двойник «мастера» (обычная практика в студиях звукозаписи — на случай повреждения или кражи мастер-ленты), либо группа хотела использовать дублирующую запись для дальнейшего наложения (эффект более мощного, усиленного звука). Впрочем, не суть.
А суть в том, что производственные отношения определённой формы общества (в простейшем виде сводящиеся к антагонизму «раб-господин») — эти, по Марксу, базисные отношения пронизывают всё общество, в том числе его самую нежную, эфирную, далёкую (казалось бы) от грешной земли и низменной практики надстроечную сферу — то, что Гегель назвал Абсолютным духом — и искусство в том числе.
И, конечно, это влияние происходит не вдруг, не случайно, не мистически — но совершенно логично, по необходимости и с множеством опосредований, с множеством связующих звеньев и нитей, из-за которых процесс не так-то просто увидеть и понять.
В итоге, это влияние незаметно, через эти опосредования, подчиняет себе сознание всего общества. Поэтому да, старый левогегельянец Маркс знал, что говорил: «Господствующей идеологией (читай: формой сознания) является идеология господствующего класса».
И вот фокус-покус: это господство мистифицировано, оно как раз и держится на такой мистификации. Поэтому критическое познание этих опосредований и разрушает неоспоримость этого господства, ставит его под сомнение.
…Так, а что же делать с альбомом Deep Purple? Неужели надо признать его «идеологически вредным»? — Глупости! Ибо, если прав Маркс, то Гегель (мысль которого развил Маркс) прав не меньше: всё же искусство причастно Абсолютному! Когда-нибудь общественные отношения изменятся, они не могут не измениться, всё меняется в мире под Луной. Люди перестанут мыслить в категориях господства и подчинения, но альбом «Slaves and masters» люди будут слушать и тогда. И будут получать эстетическое — абсолютное! — удовольствие.
#DeepPurple #идеология #музыка #Маркс #Гегель
Начнём с того, что в 1990 году группа Deep Purple (олды помнят, олды знают) выпустила альбом под названием «Slaves and masters» («Рабы и господа»). Интересное название, правда? На самом деле, там и речи про подавление и доминирование нет, просто добротный, в меру тяжёлый, в меру лиричный альбом некогда великой группы.
Но тогда откуда такое название?
Басист Deep Purple Роджер Гловер пояснил, что название они придумали, глядя на технический процесс создания альбома: студийная запись шла на два 24-дорожечных магнитофона, один из которых получил имя Master (господин, хозяин), а другой — конечно, же — Slave (раб).
И здесь опосредования начинают громоздиться по нарастающей.
Для начала: откуда это имя — Master? Дело в том, что к моменту записи альбома Пёрплами процесс создания аудиофонограмм в звукозаписывающей индустрии уже долгое время назывался «мастерингом» (mastering). Почему? Всё просто: с появлением пишущих граммофонов студийный диск, на который и писалась нетленка, получил название master disc. С него потом и шло размножение копий, производство в полном, капиталистически-индустриальном смысле. Очевидно, проводилась аналогия с хозяином фабрики — как его роль представляет буржуа: «сначала был хозяин» — и он, как демиург, дал начало уже производству на фабрике-заводе. Несложно заметить, что здесь нашлось место и для религиозных аллюзий, органично ужившихся с буржуазным мышлением: Master — это ещё и Владыка. The Master = Христос в англоязычной культуре.
С приходом в мир аудио (в конце 1940-х) магнитных лент процесс записи изменился: всё стали записывать уже на мастер-ленту (master tape).
Вот на неё и писался этот альбом Deep Purple. Но откуда там взялся Slave? Два варианта: либо это была резервная копия, двойник «мастера» (обычная практика в студиях звукозаписи — на случай повреждения или кражи мастер-ленты), либо группа хотела использовать дублирующую запись для дальнейшего наложения (эффект более мощного, усиленного звука). Впрочем, не суть.
А суть в том, что производственные отношения определённой формы общества (в простейшем виде сводящиеся к антагонизму «раб-господин») — эти, по Марксу, базисные отношения пронизывают всё общество, в том числе его самую нежную, эфирную, далёкую (казалось бы) от грешной земли и низменной практики надстроечную сферу — то, что Гегель назвал Абсолютным духом — и искусство в том числе.
И, конечно, это влияние происходит не вдруг, не случайно, не мистически — но совершенно логично, по необходимости и с множеством опосредований, с множеством связующих звеньев и нитей, из-за которых процесс не так-то просто увидеть и понять.
В итоге, это влияние незаметно, через эти опосредования, подчиняет себе сознание всего общества. Поэтому да, старый левогегельянец Маркс знал, что говорил: «Господствующей идеологией (читай: формой сознания) является идеология господствующего класса».
И вот фокус-покус: это господство мистифицировано, оно как раз и держится на такой мистификации. Поэтому критическое познание этих опосредований и разрушает неоспоримость этого господства, ставит его под сомнение.
…Так, а что же делать с альбомом Deep Purple? Неужели надо признать его «идеологически вредным»? — Глупости! Ибо, если прав Маркс, то Гегель (мысль которого развил Маркс) прав не меньше: всё же искусство причастно Абсолютному! Когда-нибудь общественные отношения изменятся, они не могут не измениться, всё меняется в мире под Луной. Люди перестанут мыслить в категориях господства и подчинения, но альбом «Slaves and masters» люди будут слушать и тогда. И будут получать эстетическое — абсолютное! — удовольствие.
#DeepPurple #идеология #музыка #Маркс #Гегель
Памятники или память?
В моём родном городе много памятников. Причём, город вовсе не мегаполис: Киров — областной центр Поволжья, чуть более 500 тысяч населения.
Кроме обязательного Ильича на главной площади, двух памятников Кирову (дающих основание кировчанам шутить про существование в городе двух полюсов: на Северном, у завода им. Лепсе, Сергей Миронович стоит ещё в шинели, а на Южном, у местного ЦУМа, он уже в одном френче) — так вот, кроме этих монументовпогибшей древней цивилизации советской эпохи есть ещё:
памятник народовольцу Степану Халтурину (слава Богу, в реестр террористов егопока не занесли — кто ж его туда занесёт, он же памятник!),
памятник маршалу Коневу,
памятник Шаляпину (никогда не бывавшему в городе) у Драмтеатра (в сотне метров от гранитного Ильича, кстати. Что думают урбанисты о концентрации монументов на одной площади? Остров Пасхи не напоминает?),
памятник легендарному Трифону Вятскому,
в одном сквере с которым стоит памятник Покровской церкви (вот так, да: скульптура в память об архитектуре),
памятник мифическим Петру и Февронии в Александровском парке,
памятник немифическим братьям Васнецовым у Художественного музея их имени,
бюст А.И. Герцена у библиотеки его имени,
бюст А.С. Грина на набережной его же имени,
бюст космонавта В.П. Савиных,
наискосок и через дорогу от него — бюст Александра Вештомова, «первого вятского краеведа»,
семь (!) статуэток кикиморы вятской (безусловно, отголосок языческих культов и цветущего в умах сограждан обскурантизма. И не спрашивайте про аллюзии на фильм «Семь» Дэвида Финчера!)
памятник Вятской печати (не прессе, а именно канцелярской, чиновничьей печати!)
памятник Ассоль в бывшем парке у Диорамы,
памятник Ожидающему с чемоданом у ЖД-вокзала,
памятник собачьей верности у ЦУМа.
И новинка! — открытый месяц назад, в сентябре 2024 года, памятник Александру Невскому, в народе быстро получивший альтернативное имя: «Садко-футболист».
Есть ещё памятники: «Семье» у ТЮЗа, «нулевому» (хорошо, не 101-му) километру, памятники в виде настоящего танка и самолёта (хотели ещё и вертолёт в парке у Дворца Пионеров установить, но пока нет). «И так далее, и тому подобное».
Причём, некоторые монументы оказываются очень не монументальными — они не только не переживают людей, их воздвигших, они нескольких лет не переживают! — где, например, памятник Аисту у ЗАГСа? Возможно, перекочевал на чью-то дачу...
Оставим в стороне определённую историческую логику этого монументального хаоса: даже не зная хронологии, несложно определить, в какую эпоху воздвигнут каждый монумент. Халтурин, Герцен, Конев — советская эпоха. Васнецовы, Александр Грин — переходные 1990-е (ещё по инерции). Трифон, никогда не существовавшие Пётр и Феврония, кикиморы и собачки с чемоданами — новоделы последних 20 лет. Свежие бюсты Савиных и Вештомова тут просто исключение, только подчёркивающее основную тенденцию, монументализацию господствующей идеологии.
Оставим в стороне и вопрос: нет ли обратной связи между количеством памятников и народной, коллективной памятью? Не оказывается ли так, что больше памятников — меньше памяти? В конце концов, в напоминаниях нуждается только человек с неважной памятью.
И потому, глядя на любые памятники, я вспоминаю Гёте: великому поэту как-то принесли для рецензии эскиз ограды для могилы другого немецкого классика, Виланда. Гёте идея не понравилась:
«Поскольку я живу в тысячелетиях, — сказал он, — то мне всегда странны эти разговоры о статуях и монументах. Стоит мне подумать о памятнике какому-нибудь выдающемуся человеку, и я мысленным взором вижу, как его разносят на куски солдаты грядущих войн. А железные прутики вокруг Виландовой могилы уже сейчас представляются мне подковами, взблескивающими на лошадях будущей кавалерии, и тут я не могу не добавить, что своими глазами видел нечто похожее во Франкфурте. Ко всему ещё могила Виланда расположена слишком близко к Ильму. Река, с её быстрыми извивами, через какую-нибудь сотню лет размоет берег и настигнет кладбище».
И добавить тут нечего.
#идеология #Гёте #Киров #Вятка
В моём родном городе много памятников. Причём, город вовсе не мегаполис: Киров — областной центр Поволжья, чуть более 500 тысяч населения.
Кроме обязательного Ильича на главной площади, двух памятников Кирову (дающих основание кировчанам шутить про существование в городе двух полюсов: на Северном, у завода им. Лепсе, Сергей Миронович стоит ещё в шинели, а на Южном, у местного ЦУМа, он уже в одном френче) — так вот, кроме этих монументов
памятник народовольцу Степану Халтурину (слава Богу, в реестр террористов его
памятник маршалу Коневу,
памятник Шаляпину (никогда не бывавшему в городе) у Драмтеатра (в сотне метров от гранитного Ильича, кстати. Что думают урбанисты о концентрации монументов на одной площади? Остров Пасхи не напоминает?),
памятник легендарному Трифону Вятскому,
в одном сквере с которым стоит памятник Покровской церкви (вот так, да: скульптура в память об архитектуре),
памятник мифическим Петру и Февронии в Александровском парке,
памятник немифическим братьям Васнецовым у Художественного музея их имени,
бюст А.И. Герцена у библиотеки его имени,
бюст А.С. Грина на набережной его же имени,
бюст космонавта В.П. Савиных,
наискосок и через дорогу от него — бюст Александра Вештомова, «первого вятского краеведа»,
семь (!) статуэток кикиморы вятской (безусловно, отголосок языческих культов и цветущего в умах сограждан обскурантизма. И не спрашивайте про аллюзии на фильм «Семь» Дэвида Финчера!)
памятник Вятской печати (не прессе, а именно канцелярской, чиновничьей печати!)
памятник Ассоль в бывшем парке у Диорамы,
памятник Ожидающему с чемоданом у ЖД-вокзала,
памятник собачьей верности у ЦУМа.
И новинка! — открытый месяц назад, в сентябре 2024 года, памятник Александру Невскому, в народе быстро получивший альтернативное имя: «Садко-футболист».
Есть ещё памятники: «Семье» у ТЮЗа, «нулевому» (хорошо, не 101-му) километру, памятники в виде настоящего танка и самолёта (хотели ещё и вертолёт в парке у Дворца Пионеров установить, но пока нет). «И так далее, и тому подобное».
Причём, некоторые монументы оказываются очень не монументальными — они не только не переживают людей, их воздвигших, они нескольких лет не переживают! — где, например, памятник Аисту у ЗАГСа? Возможно, перекочевал на чью-то дачу...
Оставим в стороне определённую историческую логику этого монументального хаоса: даже не зная хронологии, несложно определить, в какую эпоху воздвигнут каждый монумент. Халтурин, Герцен, Конев — советская эпоха. Васнецовы, Александр Грин — переходные 1990-е (ещё по инерции). Трифон, никогда не существовавшие Пётр и Феврония, кикиморы и собачки с чемоданами — новоделы последних 20 лет. Свежие бюсты Савиных и Вештомова тут просто исключение, только подчёркивающее основную тенденцию, монументализацию господствующей идеологии.
Оставим в стороне и вопрос: нет ли обратной связи между количеством памятников и народной, коллективной памятью? Не оказывается ли так, что больше памятников — меньше памяти? В конце концов, в напоминаниях нуждается только человек с неважной памятью.
И потому, глядя на любые памятники, я вспоминаю Гёте: великому поэту как-то принесли для рецензии эскиз ограды для могилы другого немецкого классика, Виланда. Гёте идея не понравилась:
«Поскольку я живу в тысячелетиях, — сказал он, — то мне всегда странны эти разговоры о статуях и монументах. Стоит мне подумать о памятнике какому-нибудь выдающемуся человеку, и я мысленным взором вижу, как его разносят на куски солдаты грядущих войн. А железные прутики вокруг Виландовой могилы уже сейчас представляются мне подковами, взблескивающими на лошадях будущей кавалерии, и тут я не могу не добавить, что своими глазами видел нечто похожее во Франкфурте. Ко всему ещё могила Виланда расположена слишком близко к Ильму. Река, с её быстрыми извивами, через какую-нибудь сотню лет размоет берег и настигнет кладбище».
И добавить тут нечего.
#идеология #Гёте #Киров #Вятка
2.
Отсюда несколько выводов.
Во-первых, это новый этап в современном иррационализме. Если раньше (с Шеллинга до Хайдеггера) тратилась ума мыслей и слов только для того, чтоб доказать, что мысли и слова вовсе не нужны, то Бёрнхэм (даром, что не философ) решает вопрос радикально: идеология — идейная картина мира — не нужна. Сама мысль не нужна. Само мышление о ситуации в обществе излишне. Заслуга Бёрнхэма перед капитализмом и его современной философией: если прежде толпы идеологической обслуги тратили уйму сил и средств, чтоб доказать, что на голом короле надето прекрасное платье, то циничный американец просто говорит: «король голый — и это прекрасно, так и должно быть».
Во-вторых, это — безусловно, новый ход в современной социальной борьбе, ход хитрый и, чего уж там, действенный. Иррационалистическая идеология буржуа не перестала быть идеологией — но она хитро мимикрирует под отсутствие идеологии! Безусловно, трудно полемизировать с противником, увёртывающимся от интеллектуальной схватки. Более того, это своё отрицание идеологии буржуазная идеология использует для контр-атаки: любой оппонент, всякая инаковая точка зрения, отличная от апологетически-буржуазной, немедленно объявляется «идеологией» и тем уже — якобы! — ставится ниже необходимости критики. «Это же идеология! С чем тут спорить…»
В-третьих, последствие, более важное именно для наших философских суглинков. Если вкратце: крах Союза в 1991-м идеологически разоружил левых по всему миру, но больше всего — в Восточной Европе, и особенно — в России. (Тема большая, сейчас мы о ней лишь мимоходом.) И вот из этого состояния идейной беспомощности наши левые не могут выбраться уже четвёртое десятилетие. Безусловно, тут немалую роль играет и социально-экономическая почва, классовая стратификация и прочие элементы марксова базиса, понятого именно как производственные отношения. Но у Маркса «надстройка» оказывает действеннейшее влияние на породивший её базис (иначе сам Маркс не писал бы «Капитала»). И вот как раз с идеологией у российских левых — швах. Присутствие отсутствия. Историческое поражение 1991 года никак не отрефлектировано, ошибки (и достижения!) советского периода критически не осознаны. Самое главное — присутствие отсутствия осознания произошедшего блокирует пути к адекватной картине мира, к адекватному мировоззрению.
Более того, среди наших философствующих левых стало хорошим тоном презрительное отношение к идеологии — симптом как поверхностного (наивного) прочтения молодого Маркса, так и неосознанной капитуляции перед буржуазной (à la Burnham) идеологией, отрицающей идеологию.
Как результат: присутствие отсутствия идеологии у отечественных левых закономерно ведёт отсутствию присутствия левых как политического субъекта.
Но история не закончена. Осознать проблему — уже приступить к её решению.
#Лукач #Разрушение_разума #Бёрнхэм #иррационализм #идеология #марксизм
Отсюда несколько выводов.
Во-первых, это новый этап в современном иррационализме. Если раньше (с Шеллинга до Хайдеггера) тратилась ума мыслей и слов только для того, чтоб доказать, что мысли и слова вовсе не нужны, то Бёрнхэм (даром, что не философ) решает вопрос радикально: идеология — идейная картина мира — не нужна. Сама мысль не нужна. Само мышление о ситуации в обществе излишне. Заслуга Бёрнхэма перед капитализмом и его современной философией: если прежде толпы идеологической обслуги тратили уйму сил и средств, чтоб доказать, что на голом короле надето прекрасное платье, то циничный американец просто говорит: «король голый — и это прекрасно, так и должно быть».
Во-вторых, это — безусловно, новый ход в современной социальной борьбе, ход хитрый и, чего уж там, действенный. Иррационалистическая идеология буржуа не перестала быть идеологией — но она хитро мимикрирует под отсутствие идеологии! Безусловно, трудно полемизировать с противником, увёртывающимся от интеллектуальной схватки. Более того, это своё отрицание идеологии буржуазная идеология использует для контр-атаки: любой оппонент, всякая инаковая точка зрения, отличная от апологетически-буржуазной, немедленно объявляется «идеологией» и тем уже — якобы! — ставится ниже необходимости критики. «Это же идеология! С чем тут спорить…»
В-третьих, последствие, более важное именно для наших философских суглинков. Если вкратце: крах Союза в 1991-м идеологически разоружил левых по всему миру, но больше всего — в Восточной Европе, и особенно — в России. (Тема большая, сейчас мы о ней лишь мимоходом.) И вот из этого состояния идейной беспомощности наши левые не могут выбраться уже четвёртое десятилетие. Безусловно, тут немалую роль играет и социально-экономическая почва, классовая стратификация и прочие элементы марксова базиса, понятого именно как производственные отношения. Но у Маркса «надстройка» оказывает действеннейшее влияние на породивший её базис (иначе сам Маркс не писал бы «Капитала»). И вот как раз с идеологией у российских левых — швах. Присутствие отсутствия. Историческое поражение 1991 года никак не отрефлектировано, ошибки (и достижения!) советского периода критически не осознаны. Самое главное — присутствие отсутствия осознания произошедшего блокирует пути к адекватной картине мира, к адекватному мировоззрению.
Более того, среди наших философствующих левых стало хорошим тоном презрительное отношение к идеологии — симптом как поверхностного (наивного) прочтения молодого Маркса, так и неосознанной капитуляции перед буржуазной (à la Burnham) идеологией, отрицающей идеологию.
Как результат: присутствие отсутствия идеологии у отечественных левых закономерно ведёт отсутствию присутствия левых как политического субъекта.
Но история не закончена. Осознать проблему — уже приступить к её решению.
#Лукач #Разрушение_разума #Бёрнхэм #иррационализм #идеология #марксизм