Несколько тезисов о марксизме.
Читал пейджер Читал подряд третью книгу (Перри Андерсон, Йоран Терборн, Гвидо Карпи) по истории марксизма, много думал.
И вот несколько тезисов по итогам. Очень бегло:
1. Марксизм или марксизмы? «Марксизм I Интернационала, II-го, III-го, IV-го», марксизм «западный» — как будто есть «восточный» или «северный» с «южным» — и так далее и тому подобное — не многовато ли марксизмов? Ответ прост: сколько марксистов — столько марксизмов. Но это на уровне единичных сознаний. В плане всеобщем, на который только и стоит обращать научное исследование, марксизм един при всей противоречивой пестроте своих идейных «течений». Тождество всегда есть тождество противоречий.
2. Марксизм — необходимый логический момент в исторической тотальности человеческого мышления. Без понимания марксизма, его объективной логики невозможно понять ни истории России, ни мировой истории последних 150 лет.
3. Объективную логику марксизма надо отличать от субъективной логики (тут лучше подходит гегелевское различение Begriff, понятия, и Meinung, мнения) самих марксистов. Как всегда с диалектикой, тут головокружительный поворот: сам Маркс строго отчитывал тех историков мысли, кто опирается только на мнения самих участников исторической драмы. «Что человек думает о себе, и кем он на самом деле является — разные вещи!»
«Es schwindelt!» (Это головокружительно!) — со смущённой улыбкой и неожиданно по-немецки ответил Ленин Троцкому на вопрос о том, что он чувствует в ночь взятия власти в Петрограде. Тут всем знакомое чувство, когда внезапно возносишься на колоссальную высоту — и с неё озираешь мир. Да, такова диалектика — и она тем головокружительнее, когда является в конкретном облике.
4. И к чему приводит эта объективная логика? Иными словами: какова судьба марксизма? Гвидо Карпи, например, русский марксизм похоронил и со скорбью в сердце прочёл элегическую эпитафию над могилой. Перри Андерсон похоронил ещё в 1970-х «западный» марксизм — но без особой жалости. Скорби в его надгробной речи не услышишь. Да и не о чем жалеть. Терборн оптимист — что прошло, то прошло, но что-то же ещё будет? — ему хочется в это верить и потому он хватается за любое фактическое проявление антикапитализма (который не только не равен марксизму, так ещё и отнюдь не всегда «левый»).
Триумфатором марксизм в наши дни не назовёшь, это правда. Но вот ведь парадокс: марксизм потерпел поражение как политическая практика, но победил как философская теория: даже идейные противники оперируют понятийным аппаратом марксизма.
Да, но differentia specifica марксизма, его понятие есть завершение философии практикой, преображающей мир по канонам разума, и реализующей поэтому (и поэтому завершающей) философию. Отсюда: академический марксизм, марксизм, запертый в уютном (или не очень) академическом гетто — это не марксизм. Потому что в таком виде он не соответствует своему понятию.
5. Отсюда вопрос: так жив он или нет? Так вопрос в сфере идей ставится не может. Тут ближе подойдут аристотелевские категории актуальности и потенциальности. Как идея марксизм актуален безусловно — но как общественная практика он недействителен, но лишь потенциален. Вся эта потенция, сиречь возможность, сводится к усвоению идеальной актуальности марксизма, его, марксизма, переосмыслению и трансформации сообразно исторической ситуации. В конце концов, как завещал папаша #Маркс: «История даёт не только задачу, но и одновременно и средства для её разрешения».
И вот здесь я прервусь, ибо здесь заканчивается формат телеги, и мысль требует более развёрнутой формы.
#марксизм #Перри_Андерсон #Терборн #Гвидо_Карпи
И вот несколько тезисов по итогам. Очень бегло:
1. Марксизм или марксизмы? «Марксизм I Интернационала, II-го, III-го, IV-го», марксизм «западный» — как будто есть «восточный» или «северный» с «южным» — и так далее и тому подобное — не многовато ли марксизмов? Ответ прост: сколько марксистов — столько марксизмов. Но это на уровне единичных сознаний. В плане всеобщем, на который только и стоит обращать научное исследование, марксизм един при всей противоречивой пестроте своих идейных «течений». Тождество всегда есть тождество противоречий.
2. Марксизм — необходимый логический момент в исторической тотальности человеческого мышления. Без понимания марксизма, его объективной логики невозможно понять ни истории России, ни мировой истории последних 150 лет.
3. Объективную логику марксизма надо отличать от субъективной логики (тут лучше подходит гегелевское различение Begriff, понятия, и Meinung, мнения) самих марксистов. Как всегда с диалектикой, тут головокружительный поворот: сам Маркс строго отчитывал тех историков мысли, кто опирается только на мнения самих участников исторической драмы. «Что человек думает о себе, и кем он на самом деле является — разные вещи!»
«Es schwindelt!» (Это головокружительно!) — со смущённой улыбкой и неожиданно по-немецки ответил Ленин Троцкому на вопрос о том, что он чувствует в ночь взятия власти в Петрограде. Тут всем знакомое чувство, когда внезапно возносишься на колоссальную высоту — и с неё озираешь мир. Да, такова диалектика — и она тем головокружительнее, когда является в конкретном облике.
4. И к чему приводит эта объективная логика? Иными словами: какова судьба марксизма? Гвидо Карпи, например, русский марксизм похоронил и со скорбью в сердце прочёл элегическую эпитафию над могилой. Перри Андерсон похоронил ещё в 1970-х «западный» марксизм — но без особой жалости. Скорби в его надгробной речи не услышишь. Да и не о чем жалеть. Терборн оптимист — что прошло, то прошло, но что-то же ещё будет? — ему хочется в это верить и потому он хватается за любое фактическое проявление антикапитализма (который не только не равен марксизму, так ещё и отнюдь не всегда «левый»).
Триумфатором марксизм в наши дни не назовёшь, это правда. Но вот ведь парадокс: марксизм потерпел поражение как политическая практика, но победил как философская теория: даже идейные противники оперируют понятийным аппаратом марксизма.
Да, но differentia specifica марксизма, его понятие есть завершение философии практикой, преображающей мир по канонам разума, и реализующей поэтому (и поэтому завершающей) философию. Отсюда: академический марксизм, марксизм, запертый в уютном (или не очень) академическом гетто — это не марксизм. Потому что в таком виде он не соответствует своему понятию.
5. Отсюда вопрос: так жив он или нет? Так вопрос в сфере идей ставится не может. Тут ближе подойдут аристотелевские категории актуальности и потенциальности. Как идея марксизм актуален безусловно — но как общественная практика он недействителен, но лишь потенциален. Вся эта потенция, сиречь возможность, сводится к усвоению идеальной актуальности марксизма, его, марксизма, переосмыслению и трансформации сообразно исторической ситуации. В конце концов, как завещал папаша #Маркс: «История даёт не только задачу, но и одновременно и средства для её разрешения».
И вот здесь я прервусь, ибо здесь заканчивается формат телеги, и мысль требует более развёрнутой формы.
#марксизм #Перри_Андерсон #Терборн #Гвидо_Карпи
Лукач и коммунизм как моральная проблема.
«Лукач? Да он же сталинист ещё тот!» — скривился мой приятель, известный в то время московский троцкист, ныне релоцировавшийся в Лос-Анджелес, поближе к цитадели империализма. Беседа происходила в конце нулевых, на after-party после какой-то марксистской конференции — левые любят в реконструкцию, поэтому товарищеский междусобойчик почему-то всегда назывался конференцией.
Я тогда находился под полным влиянием Лукача и его «Истории и классового сознания» и на инвективу товарища возразил — но аргументов у нас обоих было немного, потому искра спора угасла, так и не разгоревшись.
И вот сейчас, готовя главу о Лукаче для новой книги о гегельянцах, я прочёл его Gelebtes Denken и вспомнил тот разговор.
Как будто тот приятель-троцкист был прав: апология сталинизма у Лукача очевидна. Даже свой собственный арест летом 1941 года он агравирует, смягчает, предпочитает не заострять на нём внимание. «Удача, что арестовали тогда, когда уже не расстреливали». 4 года лагерей своего пасынка от Гертруды — комментирует мимоходом, как само собой разумеющееся: «В то время всех арестовывали».
Так иезуит мог бы оправдывать католическую церковь — всё-таки с Лео Нафтой у Лукача общего было много больше, чем думал сам Лукач! (Не секрет, что Томас Манн писал Нафту, этого догматического диалектика в «Волшебной горе» с Лукача — при чём, с разрешения последнего.) Сам Лукач, конечно, сущностную свою связь с романным двойником отвергал, отшучивался: «Самое большее, что я ему дал — это мой еврейский нос!»
И вот связь с диалектиком-иезуитом Нафтой: вся лукачевская апология сталинизма — это речь верующего, фанатика однажды принятой идеи. При этом — вот парадокс! — Лукач отнюдь не сталинист. (Москвич-троцкист, при всей своей эрудированности, попал здесь пальцем в небо).
Приняв в конце 1918 году коммунизм, решив для себя «моральную проблему большевизма», и даже, как подобает настоящему философу, отчитавшись о своих метаниях в философском эссе («Большевизм как моральная проблема») — больше Лукач вопросов не ставил и моральных проблем с коммунизмом и партией для него не было. «Ich habe keine Seele» — «У меня нет души» — говорил он, ибо рефлексии не предавался.
Отсюда и безжалостность его оценок.
Объективная ирония в том, что в 1918 году моральная проблема ещё могла быть поставлена. После — и субъективно Лукач не ставил себе вопрос, и объективно публикация размышлений на эту тему была невозможна. (А может и ставил! — может, но какая разница: мысль неопредмеченная в слове и деле есть мысль недействительная. «По делам их узнаете их!»)
Отсюда, из этого религиозного чувства, граничащего с сектантством (свои первые годы в коммунизме он сам потом называл «революционным сектантством», за которое даже получил нагоняй от Ленина) — отсюда и вся этика Лукача, его отношения к другим. Коммунисты у него в своей массе недостаточно коммунисты, не прониклись вполне, не вполне доверились партии. Едкий сарказм по поводу австрийского гражданства Брехта — отсюда же. Да и вообще, он же со всеми разорвал: Балаж, Реваи, Фогараши. Даже Михаил Лифшиц, московский наперсник, соратник и единомышленник, друг «дней моих суровых» — и тот «arme», «бедный», ибо за полвека не сдвинулся со своей ригористичной эстетической позиции 1930-х годов.
Изоляция Лукача — из его фанатичной веры. Потому, кстати, и отдельная «лукачианская» школа в марксизме не сложилась (Лукач как великая фигура есть, а лукачианства — нет): подняться на высоту индивидуальной религиозно-коммунистической экзальтации Учителя ученикам (да и никому другому) было невозможно. Никто не может пережить в точности чувство другого человека — тем более, чувство такое мощное, как религиозное исступление. Поэтому те немногие, кто хотели быть апостолами Лукача (Агнеш Хеллер, Ференц Фехер, другие «лукачианцы» конца 1960-х — 1970-х), вполне по-библейски трижды отреклись и от него, и от коммунизма, став «левыми» (и не очень) либералами.
#Лукач #коммунизм #марксизм #Лифшиц
«Лукач? Да он же сталинист ещё тот!» — скривился мой приятель, известный в то время московский троцкист, ныне релоцировавшийся в Лос-Анджелес, поближе к цитадели империализма. Беседа происходила в конце нулевых, на after-party после какой-то марксистской конференции — левые любят в реконструкцию, поэтому товарищеский междусобойчик почему-то всегда назывался конференцией.
Я тогда находился под полным влиянием Лукача и его «Истории и классового сознания» и на инвективу товарища возразил — но аргументов у нас обоих было немного, потому искра спора угасла, так и не разгоревшись.
И вот сейчас, готовя главу о Лукаче для новой книги о гегельянцах, я прочёл его Gelebtes Denken и вспомнил тот разговор.
Как будто тот приятель-троцкист был прав: апология сталинизма у Лукача очевидна. Даже свой собственный арест летом 1941 года он агравирует, смягчает, предпочитает не заострять на нём внимание. «Удача, что арестовали тогда, когда уже не расстреливали». 4 года лагерей своего пасынка от Гертруды — комментирует мимоходом, как само собой разумеющееся: «В то время всех арестовывали».
Так иезуит мог бы оправдывать католическую церковь — всё-таки с Лео Нафтой у Лукача общего было много больше, чем думал сам Лукач! (Не секрет, что Томас Манн писал Нафту, этого догматического диалектика в «Волшебной горе» с Лукача — при чём, с разрешения последнего.) Сам Лукач, конечно, сущностную свою связь с романным двойником отвергал, отшучивался: «Самое большее, что я ему дал — это мой еврейский нос!»
И вот связь с диалектиком-иезуитом Нафтой: вся лукачевская апология сталинизма — это речь верующего, фанатика однажды принятой идеи. При этом — вот парадокс! — Лукач отнюдь не сталинист. (Москвич-троцкист, при всей своей эрудированности, попал здесь пальцем в небо).
Приняв в конце 1918 году коммунизм, решив для себя «моральную проблему большевизма», и даже, как подобает настоящему философу, отчитавшись о своих метаниях в философском эссе («Большевизм как моральная проблема») — больше Лукач вопросов не ставил и моральных проблем с коммунизмом и партией для него не было. «Ich habe keine Seele» — «У меня нет души» — говорил он, ибо рефлексии не предавался.
Отсюда и безжалостность его оценок.
Объективная ирония в том, что в 1918 году моральная проблема ещё могла быть поставлена. После — и субъективно Лукач не ставил себе вопрос, и объективно публикация размышлений на эту тему была невозможна. (А может и ставил! — может, но какая разница: мысль неопредмеченная в слове и деле есть мысль недействительная. «По делам их узнаете их!»)
Отсюда, из этого религиозного чувства, граничащего с сектантством (свои первые годы в коммунизме он сам потом называл «революционным сектантством», за которое даже получил нагоняй от Ленина) — отсюда и вся этика Лукача, его отношения к другим. Коммунисты у него в своей массе недостаточно коммунисты, не прониклись вполне, не вполне доверились партии. Едкий сарказм по поводу австрийского гражданства Брехта — отсюда же. Да и вообще, он же со всеми разорвал: Балаж, Реваи, Фогараши. Даже Михаил Лифшиц, московский наперсник, соратник и единомышленник, друг «дней моих суровых» — и тот «arme», «бедный», ибо за полвека не сдвинулся со своей ригористичной эстетической позиции 1930-х годов.
Изоляция Лукача — из его фанатичной веры. Потому, кстати, и отдельная «лукачианская» школа в марксизме не сложилась (Лукач как великая фигура есть, а лукачианства — нет): подняться на высоту индивидуальной религиозно-коммунистической экзальтации Учителя ученикам (да и никому другому) было невозможно. Никто не может пережить в точности чувство другого человека — тем более, чувство такое мощное, как религиозное исступление. Поэтому те немногие, кто хотели быть апостолами Лукача (Агнеш Хеллер, Ференц Фехер, другие «лукачианцы» конца 1960-х — 1970-х), вполне по-библейски трижды отреклись и от него, и от коммунизма, став «левыми» (и не очень) либералами.
#Лукач #коммунизм #марксизм #Лифшиц
Лукач и суд над философами.
В «Прожитых мыслях» есть очень важное место, где Лукачу возвращается его критика философии:
Интервьюер: Один из основных тезисов «Разрушения разума» заключается в том, что философии, не несущей ответственности, не существует. Ницше, а также более ранние иррационалистические тенденции ответственны за фашизм. Товарищ Лукач, возможно ли на этом основании, по Вашему мнению, не делать Маркса ответственным за сталинизм?
Лукач: Если я говоро вам, что дважды два — четыре, а вы, однако, в качестве моего ортодоксального последователя говорите, что дважды два — шесть, то я за это не в ответе.
Слова эти Лукач произнёс за пару лет до смерти. Как видим, революционное сектантство даже на старости лет составляло истинную суть его мышления. С высоты этого религиозного, мессианского чувства Лукач и судит о философах. Если можно вывести из философа концлагерь и массовые расстрелы — значит, по Лукачу, он разрушитель разума и cancel ему. Так он и разделывается, например, с Шеллингом.
А сам марксизм? Маркс вне подозрений. Но Сталин же устроил ГУЛАГ? Да, но он просто сделал неверный вывод из верных посылок. У Маркса 2 х 2 = 4, а у Сталина = 6, но разве Маркс виноват, что Сталин считать не умеет?!
Это, конечно, софистика чистой воды. Всё дело в том, что Сталин выводится из Маркса, он не случаен. (Иначе всё случайность, и тогда говорить просто не о чем). Кроме того, сам Лукач в тех же «Прожитых мыслях» говорит о «гиперрационализме» Сталина — следовательно, сталинизм есть вещь объективная и неслучайная.
Но собственная марксистская религия не даёт Лукачу признать логически явную вещь: сталинизм имманентно присущ марксизму (хотя в последнем есть много чего противоречивого, хватает там и контртенденции Сталину) — и неспокойная интеллектуальная совесть ищет самоуспокоения в софизмах.
И Маркс бы с ним, с Лукачем. И всё же, на самом-то деле: несут философы (шире: мыслящие) ответственность за свои мысли — или нет?
Лично, пусть и как философы — нет, не несут. Not guilty. Тютчев отразил это в своих строках:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся…
В ответе не люди, а идеи, не философы, а философии. Между философом и его философией всегда существует зазор, различие — как и между художником и его произведением: сотворённое больше своего творца. Вообще, как критерий: если фигура творца заслоняет его творение — значит, это дурной, бесталанный творец. «Чем меньше автора в произведении, тем величественнее и произведение, и сам автор» (Гегель, «Эстетика»).
И вот это distinguo, диалектическое различение, как бы оно ясно ни было, почему-то трудно даже для такого титана мыслии отца русской демократии, как Лукач.
Отсюда, из этого distinguo, следует: нельзя обвинять того же Шеллинга в протонацизме. Но объективно его философия стала ступенькой к нацизму. То же и с Марксом: он не несёт никакой ответственности за ГУЛАГ, и глупо даже говорить об этом. Но сам ГУЛАГ имплицитно, как возможность, жил уже в «Капитале» 1867 года. «Насилие — повивальная бабка истории», так ведь? Что ж, лихое слово сказано, дело оставалось за реализацией, за самим делом.
Но если виноваты философии — они же не в воздухе, эти системы мысли, висят?! Это только у Сократа и других греков философия звучала в парках и на рынке — и то мы знаем о ней лишь потому, что нашлись ученики, записавшие речи мудролюбов в книги. Философия опредмечена в книгах — без печатного слова, как посредника, эти философии, как и бóльшая часть культуры — просто не существуют.
Так что же, отменять философии, запрещать книги? Ни в коем случае! — запрещенных книг (и тем более философий!) вообще быть не должно. Лукач об этом кстати, молчит: такого практического вопроса он себе не ставил, он был занят сугубо генетическим выведением иррационализма, его эволюцией к фашизму.
Но мы о запрещённых книгах поговорим позднее, уже безотносительно к Лукачу.
#Лукач #Маркс #Шеллинг #Гегель #марксизм #Сталин #иррационализм
В «Прожитых мыслях» есть очень важное место, где Лукачу возвращается его критика философии:
Интервьюер: Один из основных тезисов «Разрушения разума» заключается в том, что философии, не несущей ответственности, не существует. Ницше, а также более ранние иррационалистические тенденции ответственны за фашизм. Товарищ Лукач, возможно ли на этом основании, по Вашему мнению, не делать Маркса ответственным за сталинизм?
Лукач: Если я говоро вам, что дважды два — четыре, а вы, однако, в качестве моего ортодоксального последователя говорите, что дважды два — шесть, то я за это не в ответе.
Слова эти Лукач произнёс за пару лет до смерти. Как видим, революционное сектантство даже на старости лет составляло истинную суть его мышления. С высоты этого религиозного, мессианского чувства Лукач и судит о философах. Если можно вывести из философа концлагерь и массовые расстрелы — значит, по Лукачу, он разрушитель разума и cancel ему. Так он и разделывается, например, с Шеллингом.
А сам марксизм? Маркс вне подозрений. Но Сталин же устроил ГУЛАГ? Да, но он просто сделал неверный вывод из верных посылок. У Маркса 2 х 2 = 4, а у Сталина = 6, но разве Маркс виноват, что Сталин считать не умеет?!
Это, конечно, софистика чистой воды. Всё дело в том, что Сталин выводится из Маркса, он не случаен. (Иначе всё случайность, и тогда говорить просто не о чем). Кроме того, сам Лукач в тех же «Прожитых мыслях» говорит о «гиперрационализме» Сталина — следовательно, сталинизм есть вещь объективная и неслучайная.
Но собственная марксистская религия не даёт Лукачу признать логически явную вещь: сталинизм имманентно присущ марксизму (хотя в последнем есть много чего противоречивого, хватает там и контртенденции Сталину) — и неспокойная интеллектуальная совесть ищет самоуспокоения в софизмах.
И Маркс бы с ним, с Лукачем. И всё же, на самом-то деле: несут философы (шире: мыслящие) ответственность за свои мысли — или нет?
Лично, пусть и как философы — нет, не несут. Not guilty. Тютчев отразил это в своих строках:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся…
В ответе не люди, а идеи, не философы, а философии. Между философом и его философией всегда существует зазор, различие — как и между художником и его произведением: сотворённое больше своего творца. Вообще, как критерий: если фигура творца заслоняет его творение — значит, это дурной, бесталанный творец. «Чем меньше автора в произведении, тем величественнее и произведение, и сам автор» (Гегель, «Эстетика»).
И вот это distinguo, диалектическое различение, как бы оно ясно ни было, почему-то трудно даже для такого титана мысли
Отсюда, из этого distinguo, следует: нельзя обвинять того же Шеллинга в протонацизме. Но объективно его философия стала ступенькой к нацизму. То же и с Марксом: он не несёт никакой ответственности за ГУЛАГ, и глупо даже говорить об этом. Но сам ГУЛАГ имплицитно, как возможность, жил уже в «Капитале» 1867 года. «Насилие — повивальная бабка истории», так ведь? Что ж, лихое слово сказано, дело оставалось за реализацией, за самим делом.
Но если виноваты философии — они же не в воздухе, эти системы мысли, висят?! Это только у Сократа и других греков философия звучала в парках и на рынке — и то мы знаем о ней лишь потому, что нашлись ученики, записавшие речи мудролюбов в книги. Философия опредмечена в книгах — без печатного слова, как посредника, эти философии, как и бóльшая часть культуры — просто не существуют.
Так что же, отменять философии, запрещать книги? Ни в коем случае! — запрещенных книг (и тем более философий!) вообще быть не должно. Лукач об этом кстати, молчит: такого практического вопроса он себе не ставил, он был занят сугубо генетическим выведением иррационализма, его эволюцией к фашизму.
Но мы о запрещённых книгах поговорим позднее, уже безотносительно к Лукачу.
#Лукач #Маркс #Шеллинг #Гегель #марксизм #Сталин #иррационализм
Винни-Пух и капитализм.
Bad Comedian снова принёс грустные вести. На этот раз дельцы киноиндустрии покусились на Винни-Пуха. А за пару дней до этого анонсирован был фильм про домовёнка Кузю. Про судьбу Чебурашки вы и так уже знаете. Ещё раньше в грязные лапы современных киноделов попали «Трое из Простоквашино» и «Ну, погоди!» — за ними пришли сразу, как за самыми известными.
Российский кинематограф — он как жадный античный царь Мидас. Отличие в одном: всё, к чему превращался Мидас, превращалось в золото — всё, к чему обращаются «уважаемые люди» отечественного кино, превращается в… тлен, прах, гниль.
Не сложно понять, почему: герои, созданные хронологически относительно недавно, но в совершенно другом обществе, с совершенно иным интеллектуальным бэк-граундом — механически переносятся в другой, чуждый мир, атмосферой которого они дышать не могут. Тома и Джерри можно продолжать снимать и через 100 лет — а вот Волка и Зайца из «Ну, погоди!» — нельзя. Они остались там, в лучшем прошлом. Тем и хороши.
Да, но гнилые подделки, наэлектризованные кадавры, выдаваемые за живых героев детства, иногда приносят своим Карабасам-Барабасам очень хорошие деньги: Чебурашка не даст соврать. «Деньги не пахнут» — древний трюизм, но деньги на экскрементах остаются деньгами на экскрементах.
Правда, речь не об этом. Речь о причинах такого пожирания киноиндустрией нашего прошлого.
Поверхностный ответ: у современных российских кинодельцов просто нет никаких, ровным счётом никаких идей (ни свежих, ни просроченных — «осетрина не бывает второй свежести»). Это не ответ, это просто верная констатация факта. Но в чём же причины интеллектуального кризиса российского кино?
И нет, причина — не в идеологическом диктате, когда из кино делают рупор пропаганды. Во-первых, этот нажим стал явным только в последние годы («А что случилось?»). Во-вторых, при том же Сталине кино было рупором пропаганды всегда и по определению — что не мешало ему выпускать шедевры, типа «Потёмкина» или «Весёлых ребят» (тут ведь вопрос в том, какие идеи пропагандируются).
В-третьих, сам этот идеологический диктат вторичен (как и всё не идейное, но идеологическое) — сам он должен быть объяснён из другого.
Что же это за другое?
Это общий периферийный смысл российского капитализма, его вторичный и, говоря true-марксистским языком, компрадорский характер.
Поясню.
Со времён Петра I страна усиленно заимствовала у Европы культуру — чтоб как-то выбраться со своей азиатской, ещё татаро-монголами завещанной, колеи. Отсюда, капиталистическое развитие России всегда было отстающим и догоняющим. После 1991 года старый знакомый — капитализм — вернулся, но отставание в итоге только наросло. К тому же, все вакантные места в мировом разделении труда уже были заняты — оставалось только брать ту роль, что давали. А дали роль продавца энергоресурсов, глубоко вторичную и несамостоятельную. То же самое и в сфере интеллектуальной.
(Никакого вульгарного социологизма: здесь отношения взаимосвязи, а не подчинения. Производительные силы определяют производственные отношения — верно, но нельзя забывать, что главная производительная сила — это человек и его разум).
Вот вам и причина отсутствия своих идей в современной российской, прости Господи, культуре. Если уж на голливудской «фабрике грёз» не всё благополучно с идеями — что ожидать от местных киноделов?Тем, более, будучи отрезанным от своего другого, от рынков сбыта ресурсов и центров вдохновляющей идеологии, потеряв возможность экстенсивного роста вширь, российский капитализм предпринял попытку интенсификации, роста вглубь и внутрь. Иного не дано: если капитал останавливается в росте — он погибает.
Поэтому: пусть самопожирание, самоплагиат — любое движение, но только не остановка!
Отсюда лихорадочный интерес российской киноиндустрии к героям нашего некапиталистического детства. Не умея — и объективно не в силах создать ничего нового, ничего оригинального, ничего своего, они будут и дальше пожирать наше прошлое.
#кино #капитализм #марксизм #критика
Bad Comedian снова принёс грустные вести. На этот раз дельцы киноиндустрии покусились на Винни-Пуха. А за пару дней до этого анонсирован был фильм про домовёнка Кузю. Про судьбу Чебурашки вы и так уже знаете. Ещё раньше в грязные лапы современных киноделов попали «Трое из Простоквашино» и «Ну, погоди!» — за ними пришли сразу, как за самыми известными.
Российский кинематограф — он как жадный античный царь Мидас. Отличие в одном: всё, к чему превращался Мидас, превращалось в золото — всё, к чему обращаются «уважаемые люди» отечественного кино, превращается в… тлен, прах, гниль.
Не сложно понять, почему: герои, созданные хронологически относительно недавно, но в совершенно другом обществе, с совершенно иным интеллектуальным бэк-граундом — механически переносятся в другой, чуждый мир, атмосферой которого они дышать не могут. Тома и Джерри можно продолжать снимать и через 100 лет — а вот Волка и Зайца из «Ну, погоди!» — нельзя. Они остались там, в лучшем прошлом. Тем и хороши.
Да, но гнилые подделки, наэлектризованные кадавры, выдаваемые за живых героев детства, иногда приносят своим Карабасам-Барабасам очень хорошие деньги: Чебурашка не даст соврать. «Деньги не пахнут» — древний трюизм, но деньги на экскрементах остаются деньгами на экскрементах.
Правда, речь не об этом. Речь о причинах такого пожирания киноиндустрией нашего прошлого.
Поверхностный ответ: у современных российских кинодельцов просто нет никаких, ровным счётом никаких идей (ни свежих, ни просроченных — «осетрина не бывает второй свежести»). Это не ответ, это просто верная констатация факта. Но в чём же причины интеллектуального кризиса российского кино?
И нет, причина — не в идеологическом диктате, когда из кино делают рупор пропаганды. Во-первых, этот нажим стал явным только в последние годы («А что случилось?»). Во-вторых, при том же Сталине кино было рупором пропаганды всегда и по определению — что не мешало ему выпускать шедевры, типа «Потёмкина» или «Весёлых ребят» (тут ведь вопрос в том, какие идеи пропагандируются).
В-третьих, сам этот идеологический диктат вторичен (как и всё не идейное, но идеологическое) — сам он должен быть объяснён из другого.
Что же это за другое?
Это общий периферийный смысл российского капитализма, его вторичный и, говоря true-марксистским языком, компрадорский характер.
Поясню.
Со времён Петра I страна усиленно заимствовала у Европы культуру — чтоб как-то выбраться со своей азиатской, ещё татаро-монголами завещанной, колеи. Отсюда, капиталистическое развитие России всегда было отстающим и догоняющим. После 1991 года старый знакомый — капитализм — вернулся, но отставание в итоге только наросло. К тому же, все вакантные места в мировом разделении труда уже были заняты — оставалось только брать ту роль, что давали. А дали роль продавца энергоресурсов, глубоко вторичную и несамостоятельную. То же самое и в сфере интеллектуальной.
(Никакого вульгарного социологизма: здесь отношения взаимосвязи, а не подчинения. Производительные силы определяют производственные отношения — верно, но нельзя забывать, что главная производительная сила — это человек и его разум).
Вот вам и причина отсутствия своих идей в современной российской, прости Господи, культуре. Если уж на голливудской «фабрике грёз» не всё благополучно с идеями — что ожидать от местных киноделов?Тем, более, будучи отрезанным от своего другого, от рынков сбыта ресурсов и центров вдохновляющей идеологии, потеряв возможность экстенсивного роста вширь, российский капитализм предпринял попытку интенсификации, роста вглубь и внутрь. Иного не дано: если капитал останавливается в росте — он погибает.
Поэтому: пусть самопожирание, самоплагиат — любое движение, но только не остановка!
Отсюда лихорадочный интерес российской киноиндустрии к героям нашего некапиталистического детства. Не умея — и объективно не в силах создать ничего нового, ничего оригинального, ничего своего, они будут и дальше пожирать наше прошлое.
#кино #капитализм #марксизм #критика
Telegram
[BadComedian]
Продолжаем мучить ваше детство.
Стало известно, что компания «Наше кино» подписала контракт с наследниками Бориса Заходера на экранизацию книг о Винни-Пухе.
Ожидается, что это будет микс игрового кино и компьютерной анимации.
Что осталось нетронутым?
Стало известно, что компания «Наше кино» подписала контракт с наследниками Бориса Заходера на экранизацию книг о Винни-Пухе.
Ожидается, что это будет микс игрового кино и компьютерной анимации.
Что осталось нетронутым?
Тут, чтоб понять Маркса, нужно было стоять на высоте его интеллектуальной культуры (странно, но симптоматично, что надо вообще повторять трюизм: чтоб понять человека, нужно интеллектуально быть с ним на одном уровне — а лучше выше). А эта марксова культура — квинтэссенция вековой европейской: от древних греков к Гегелю. Многие ли марксисты могли бы похвастаться такой конгениальностью? Вот Лукач мог. 3) Отсюда трагическое противоречие: учение Маркса принципиально обращено к трудящемуся народу — но при капиталистическом status quo этот народ не может быть на высоте своего пророка (иначе зачем освобождаться из плена буржуазного общества?) — отсюда и искажение Маркса (популяризация всегда есть вульгаризация), и неудача (временная?) в самом деле освобождения. Не может быть правильной практики без правильного понимания реальности.
#Лукач #Маркс #капитализм #марксизм #базис_и_надстройка
#Лукач #Маркс #капитализм #марксизм #базис_и_надстройка
«Алгебра революции» или Почему не было шведских гегельянцев?
Вчера философский товарищ, в беседе о судьбах русских гегельянцев полушутя-полусерьёзно спросил:
— А почему не было, скажем, шведских гегельянцев?
Шведских, и правда, не было. Но почему?
Немецкие, ясное дело, были, итальянские были, английские (ну, такие себе, но) были, французские (галльское остроумие + диалектическое глубокомыслие = оксюморон, но) были, польские даже были. О русских уж молчу: были, да ещё как! — последние 200 лет отечественной интеллектуальной истории созданы ими — или их оппонентами (оппонент же всегда вторичен, мы знаем). (Но об этом смотри моих «Искателей Абсолюта»).
А вот шведских гегельянцев не было. Как не было мексиканских или камбоджийских.
В чём же, всё-таки, дело? Вопрос только кажется абсурдным — таков он только при поверхностном взгляде.
Сам Гегель как бы невзначай (конспирация?), но твёрдо говорит в своих лекциях по истории философии: развитие античной философии, уже само зарождение её в ионических полисах тесно связано с колоссальной и катастрофической ломкой старого общества (под нашествием персов, но и под тяжестью внутренних противоречий античной демократии). Итак, вот мысль Гегеля: социальная революция своим идеальным выражением имеет философию. Более того: если мы видим расцвет философии (философских школ) — значит, либо скоро старое общество разродится новым, либо уже разродилось.
Примета не пустая: философия есть высшее (ибо в понятийной форме) осознание обществом своего кризиса. И, поставив проблему, признав её существование — человечество ищет пути её «снятия». Пусть изначально и только в мысли.
И все великие системы философии, весь её накопленный капитал в виде категорий — это всё попытки ответа на острейшие вопросы социального бытия. Эта связь с конкретной историей не только не умаляет значения философии как истинного и «вечного» знания — но, напротив, эта связь только и даёт смысла и силы философии. Ибо социальное — не с неба и не из преисподней, это тоже форма движения действительности, как и природное движение вечных небесных сфер. Только форма специфическая, сознательная. А высшая форма сознания — философия.
Отсюда понятно, почему не было шведских гегельянцев (да и вообще, шведской философии). Если тезисно: раз философия есть идеальный симптом социальной революции, её следствие и одновременно её причина, то ясно, где она могла исторически возникнуть: в странах, остро и объективно нуждающихся в коренном перевороте для преодоления внутреннего кризиса.
Гегелевская философия как высшая историческая форма философии подходила на роль идеального «зеркала революции» как нельзя лучше. Как афористично сформулировал Герцен: «Диалектика — алгебра революции».
Отсюда — вся специфика гегельянских национальных школ: она определялась спецификой проблем, стоящих перед конкретной страной. Классовой борьбой, говоря true-марксистским языком. Потому, например, английские гегельянцы — так себе гегельянцы.
И да, гегельянцев не было, они не могли появиться в странах, где такие задачи (коренного изменения общества) объективно, самим ходом истории не были поставлены в повестку дня. «Алгебраическому» зеркалу нечего было отражать, идеальному симптому не о чём было сигнализировать.
(Добавим исторической конкретики: в ту же Швецию, Мексику или Камбоджу Гегель позднее всё же пришёл — но в превращённой форме марксистской идеологии в той или иной её разновидности. Страны отстающие получают результаты развития без предпосылок — старый парадокс, шанс для отстающих — и, зачастую, их трагедия: без опосредований истину не усвоить, как не построить здания без фундамента. Отсюда дурная реализация хороших идей в мировом коммунистическом проекте XX века).
Впрочем, Бог с ними, с несуществующими шведскими гегельянцами. Есть ли гегельянцы сейчас у нас? И вот ведь в чём дело: мы сами одновременно и вопрос — и ответ на него. Диалектика…
#Гегель #гегельянцы #революция #марксизм
Вчера философский товарищ, в беседе о судьбах русских гегельянцев полушутя-полусерьёзно спросил:
— А почему не было, скажем, шведских гегельянцев?
Шведских, и правда, не было. Но почему?
Немецкие, ясное дело, были, итальянские были, английские (ну, такие себе, но) были, французские (галльское остроумие + диалектическое глубокомыслие = оксюморон, но) были, польские даже были. О русских уж молчу: были, да ещё как! — последние 200 лет отечественной интеллектуальной истории созданы ими — или их оппонентами (оппонент же всегда вторичен, мы знаем). (Но об этом смотри моих «Искателей Абсолюта»).
А вот шведских гегельянцев не было. Как не было мексиканских или камбоджийских.
В чём же, всё-таки, дело? Вопрос только кажется абсурдным — таков он только при поверхностном взгляде.
Сам Гегель как бы невзначай (конспирация?), но твёрдо говорит в своих лекциях по истории философии: развитие античной философии, уже само зарождение её в ионических полисах тесно связано с колоссальной и катастрофической ломкой старого общества (под нашествием персов, но и под тяжестью внутренних противоречий античной демократии). Итак, вот мысль Гегеля: социальная революция своим идеальным выражением имеет философию. Более того: если мы видим расцвет философии (философских школ) — значит, либо скоро старое общество разродится новым, либо уже разродилось.
Примета не пустая: философия есть высшее (ибо в понятийной форме) осознание обществом своего кризиса. И, поставив проблему, признав её существование — человечество ищет пути её «снятия». Пусть изначально и только в мысли.
И все великие системы философии, весь её накопленный капитал в виде категорий — это всё попытки ответа на острейшие вопросы социального бытия. Эта связь с конкретной историей не только не умаляет значения философии как истинного и «вечного» знания — но, напротив, эта связь только и даёт смысла и силы философии. Ибо социальное — не с неба и не из преисподней, это тоже форма движения действительности, как и природное движение вечных небесных сфер. Только форма специфическая, сознательная. А высшая форма сознания — философия.
Отсюда понятно, почему не было шведских гегельянцев (да и вообще, шведской философии). Если тезисно: раз философия есть идеальный симптом социальной революции, её следствие и одновременно её причина, то ясно, где она могла исторически возникнуть: в странах, остро и объективно нуждающихся в коренном перевороте для преодоления внутреннего кризиса.
Гегелевская философия как высшая историческая форма философии подходила на роль идеального «зеркала революции» как нельзя лучше. Как афористично сформулировал Герцен: «Диалектика — алгебра революции».
Отсюда — вся специфика гегельянских национальных школ: она определялась спецификой проблем, стоящих перед конкретной страной. Классовой борьбой, говоря true-марксистским языком. Потому, например, английские гегельянцы — так себе гегельянцы.
И да, гегельянцев не было, они не могли появиться в странах, где такие задачи (коренного изменения общества) объективно, самим ходом истории не были поставлены в повестку дня. «Алгебраическому» зеркалу нечего было отражать, идеальному симптому не о чём было сигнализировать.
(Добавим исторической конкретики: в ту же Швецию, Мексику или Камбоджу Гегель позднее всё же пришёл — но в превращённой форме марксистской идеологии в той или иной её разновидности. Страны отстающие получают результаты развития без предпосылок — старый парадокс, шанс для отстающих — и, зачастую, их трагедия: без опосредований истину не усвоить, как не построить здания без фундамента. Отсюда дурная реализация хороших идей в мировом коммунистическом проекте XX века).
Впрочем, Бог с ними, с несуществующими шведскими гегельянцами. Есть ли гегельянцы сейчас у нас? И вот ведь в чём дело: мы сами одновременно и вопрос — и ответ на него. Диалектика…
#Гегель #гегельянцы #революция #марксизм
Забыть о «политической философии»
…ибо это дурной оксюморон. Живой труп, дневная ночь, чёрная белизна и всё в таком роде.
При чём, (зло)употребляющие это оксюморонное, формально противоречивое словосочетание, конечно же, сами не понимают, что они говорят невозможную чушь.
Поясню.
Политическое — это сфера объективного духа, это мышление, поднявшееся до опредмечивания, овеществления себя в государстве, и через это — до осознания себя. Но — до осознания себя ложным способом. «Ложное сознание» как категория марксизма — это именно про «политическое». Отчего же ложное? Оттого, что политика (в пределе — государство) есть поле битвы разнородных и противоречащих интересов («классовой борьбы», если угодно). Каждый из этих интересов — всегда претендует на роль Всеобщего, но на самом деле, это лишь особенный интерес конкретного класса/сословия/социальной группы. То есть, часть тут всегда диктаторски и противозаконно претендует на звание целого. Это, конечно, ложное сознание своей собственной роли — обман общества, но в первую очередь, самообман самого класса через самообман собственными идеологами. И такова участь всех классов в истории. По Марксу, только пролетариат есть класс всеобщий — уникальное явление для истории — и потому может иметь сознание (здесь у Маркса, при всём мессианстве, нет никакой детерминации, но есть различение потенциального и актуального), и сознание уже не ложное, но истинное: ибо сознающее действительность не с узкоклассовой позиции, а с позиции Всеобщего, не со стороны особенного, но с высоты всем общего блага.
Нетрудно заметить, кстати, что вся эта конструкция Маркса — есть предельно развитый Гегель, Гегель не занимающий кафедру в Берлинском университете и потому не обязанный венчать свою систему просвещённым монархом a la preußisch.
Итак: политическое — если это не диктатура пролетариата — есть сознание ложное. Это сфера лишь объективного, себя толком, истинно, не сознающего сознания.
Философия, напротив, есть сознание абсолютное, сознание сознания.
Отсюда: «политическая философия» есть «объективное абсолютное», «ложное истинное», «частное Всеобщее». Невозможная вещь, contradictio in adjecto, противоречие в определении — и противоречие сугубо формальное, не диалектическое. От противоречия диалектики всегда можно прийти к истине, а противоречие формы всегда лишь скрывает ложь.
А всё почему? «Политическая философия» есть ложный оксюморон, который сам есть продукт и следствие ложного сознания.
#политика #философия #Маркс #марксизм #Гегель #пролетариат
…ибо это дурной оксюморон. Живой труп, дневная ночь, чёрная белизна и всё в таком роде.
При чём, (зло)употребляющие это оксюморонное, формально противоречивое словосочетание, конечно же, сами не понимают, что они говорят невозможную чушь.
Поясню.
Политическое — это сфера объективного духа, это мышление, поднявшееся до опредмечивания, овеществления себя в государстве, и через это — до осознания себя. Но — до осознания себя ложным способом. «Ложное сознание» как категория марксизма — это именно про «политическое». Отчего же ложное? Оттого, что политика (в пределе — государство) есть поле битвы разнородных и противоречащих интересов («классовой борьбы», если угодно). Каждый из этих интересов — всегда претендует на роль Всеобщего, но на самом деле, это лишь особенный интерес конкретного класса/сословия/социальной группы. То есть, часть тут всегда диктаторски и противозаконно претендует на звание целого. Это, конечно, ложное сознание своей собственной роли — обман общества, но в первую очередь, самообман самого класса через самообман собственными идеологами. И такова участь всех классов в истории. По Марксу, только пролетариат есть класс всеобщий — уникальное явление для истории — и потому может иметь сознание (здесь у Маркса, при всём мессианстве, нет никакой детерминации, но есть различение потенциального и актуального), и сознание уже не ложное, но истинное: ибо сознающее действительность не с узкоклассовой позиции, а с позиции Всеобщего, не со стороны особенного, но с высоты всем общего блага.
Нетрудно заметить, кстати, что вся эта конструкция Маркса — есть предельно развитый Гегель, Гегель не занимающий кафедру в Берлинском университете и потому не обязанный венчать свою систему просвещённым монархом a la preußisch.
Итак: политическое — если это не диктатура пролетариата — есть сознание ложное. Это сфера лишь объективного, себя толком, истинно, не сознающего сознания.
Философия, напротив, есть сознание абсолютное, сознание сознания.
Отсюда: «политическая философия» есть «объективное абсолютное», «ложное истинное», «частное Всеобщее». Невозможная вещь, contradictio in adjecto, противоречие в определении — и противоречие сугубо формальное, не диалектическое. От противоречия диалектики всегда можно прийти к истине, а противоречие формы всегда лишь скрывает ложь.
А всё почему? «Политическая философия» есть ложный оксюморон, который сам есть продукт и следствие ложного сознания.
#политика #философия #Маркс #марксизм #Гегель #пролетариат
Гегельнегоголь
Самое вредное слово. Это слово — «утопия». Что такое утопия в обычном понимании? Это запрет мыслить о будущем. Но мысль о будущем — это мысль критическая. Ибо: уже самим своим актом, уже просто своим наличием утопическая мысль есть отрицание status quo.…
Ja, aber… Самый весомый вклад в теорию и критику утопии внёс вовсе не реакционер, а как раз революционер — патриарх марксизма Энгельс!
Его знаменитая формула «развитие социализма от утопии к науке», будучи растиражированной многомиллионными экземплярами, слишком глубоко и некритично врезалась в умы, оказалась туда буквально вколочена, как гвоздь.
Здесь не место для подробной критики могучего старика Фридриха, достаточно лишь сказать, что: противопоставление «утопии» — «науке» — есть совершенно апологетический тезис.
Потребность в строительстве системы (которой у Маркса эксплицитно не было — и не случайно — но сейчас не об этом) диктовала: надо подчеркнуть истинность марксистского социализма. Кстати, предикат «научный» — лишь неосознанная дань модному тогда позитивизму и «точным наукам».
Энгельсу надо было отделиться от «утопических» предшественников, чтобы утвердить фундамент «истинного, потому что верного» учения. Надо заметить, никакой пропасти Энгельс с этими предшественниками не подразумевал. Как старый (бывший когда-то «молодым», то есть левым) гегельянец он прекрасно понимал диалектическую преемственность мысли. Но это неартикулированное гегельянство лишь добавляло железобетона в фундамент «научного социализма» — последний понимался уже как наследник, вершина и истина всех предшествующих форм социализма. Истина — потому что это был социализм сознательный. Вспомним Маркса: «Коммунизм есть не только решение загадки истории, но он сам знает, что он есть это решение».
В итоге, понимание утопии у того же Энгельса вовсе не имело негативного смысла: страницы его «Развития социализма от утопии к науке» (глава из «Анти-Дюринга», ставшая отдельной книгой) проникнуты теплом и любовью к предшественникам, они даже написаны максимально пластично, чуть не поэтическим языком (надо сказать, Энгельс обладал хорошим литературным стилем).
Да и как можно негативно относиться к своему же, только раннему, снятому уже этапу развития? Но… Энгельсовы издержки популяризации у самих марксистов (в школе гегельянства не учившихся, и о высотах диалектики не подозревающих) быстро превратились в вульгаризацию, с глупо рассудочным противопоставлением «утопии» — «науке», «предшественников научного социализма» — самому «научному социализму».
Поэтому: нет, ни Маркс, ни Энгельс — не критики утопии (хотя и несколько запутали людей добрых, но наивных). К тому же, после 1991 года сам марксизм для этих добрых людей стал «утопией». Но… нет худа без добра: только так диалектический синтез и получается.
Но что с утопией? Что же, можно смело мечтать о будущем и строить на этом целые теории и практики?
А об этом речь далее.
#Маркс #Энгельс #марксизм #утопия
Его знаменитая формула «развитие социализма от утопии к науке», будучи растиражированной многомиллионными экземплярами, слишком глубоко и некритично врезалась в умы, оказалась туда буквально вколочена, как гвоздь.
Здесь не место для подробной критики могучего старика Фридриха, достаточно лишь сказать, что: противопоставление «утопии» — «науке» — есть совершенно апологетический тезис.
Потребность в строительстве системы (которой у Маркса эксплицитно не было — и не случайно — но сейчас не об этом) диктовала: надо подчеркнуть истинность марксистского социализма. Кстати, предикат «научный» — лишь неосознанная дань модному тогда позитивизму и «точным наукам».
Энгельсу надо было отделиться от «утопических» предшественников, чтобы утвердить фундамент «истинного, потому что верного» учения. Надо заметить, никакой пропасти Энгельс с этими предшественниками не подразумевал. Как старый (бывший когда-то «молодым», то есть левым) гегельянец он прекрасно понимал диалектическую преемственность мысли. Но это неартикулированное гегельянство лишь добавляло железобетона в фундамент «научного социализма» — последний понимался уже как наследник, вершина и истина всех предшествующих форм социализма. Истина — потому что это был социализм сознательный. Вспомним Маркса: «Коммунизм есть не только решение загадки истории, но он сам знает, что он есть это решение».
В итоге, понимание утопии у того же Энгельса вовсе не имело негативного смысла: страницы его «Развития социализма от утопии к науке» (глава из «Анти-Дюринга», ставшая отдельной книгой) проникнуты теплом и любовью к предшественникам, они даже написаны максимально пластично, чуть не поэтическим языком (надо сказать, Энгельс обладал хорошим литературным стилем).
Да и как можно негативно относиться к своему же, только раннему, снятому уже этапу развития? Но… Энгельсовы издержки популяризации у самих марксистов (в школе гегельянства не учившихся, и о высотах диалектики не подозревающих) быстро превратились в вульгаризацию, с глупо рассудочным противопоставлением «утопии» — «науке», «предшественников научного социализма» — самому «научному социализму».
Поэтому: нет, ни Маркс, ни Энгельс — не критики утопии (хотя и несколько запутали людей добрых, но наивных). К тому же, после 1991 года сам марксизм для этих добрых людей стал «утопией». Но… нет худа без добра: только так диалектический синтез и получается.
Но что с утопией? Что же, можно смело мечтать о будущем и строить на этом целые теории и практики?
А об этом речь далее.
#Маркс #Энгельс #марксизм #утопия