Вспомнить, чтоб забыть.
Индивидуальные воспоминания, перед тем, как умереть (нейрофизиологически: отгрузиться в такие глубины памяти, откуда их потом ни под каким гипнозом не достать) — перед этим воспоминания ярко вспыхивают в сознании (часто во сне, или в вечерние часы, в утомлённом сознании), мучая человека, заставляя его терзаться или несбыточно-сладкой ностальгией, или горькой резиньяцией, или бессильной злостью по отношению к уже несуществующему. Но стоит пережить атаку призраков памяти — и эти туманные тени или рассеиваются навсегда, или становятся совершенно безразличны для человека.
Не так ли и с воспоминаниями коллективными?
«Традиции мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых…» (Маркс).
Верно. Но ведь кошмар когда-то заканчивается, за дурным (да за любым) сном следует пробуждение. И эта вспышка фантомных реминисценций в общественном сознании — не является ли она свидетельством их «отгрузки» в небытие, прологом к прощанию с ними в реальности?
Возможно. Ведь самые яркие (и страшные) сны — перед пробуждением.
#воспоминания #Маркс
Индивидуальные воспоминания, перед тем, как умереть (нейрофизиологически: отгрузиться в такие глубины памяти, откуда их потом ни под каким гипнозом не достать) — перед этим воспоминания ярко вспыхивают в сознании (часто во сне, или в вечерние часы, в утомлённом сознании), мучая человека, заставляя его терзаться или несбыточно-сладкой ностальгией, или горькой резиньяцией, или бессильной злостью по отношению к уже несуществующему. Но стоит пережить атаку призраков памяти — и эти туманные тени или рассеиваются навсегда, или становятся совершенно безразличны для человека.
Не так ли и с воспоминаниями коллективными?
«Традиции мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых…» (Маркс).
Верно. Но ведь кошмар когда-то заканчивается, за дурным (да за любым) сном следует пробуждение. И эта вспышка фантомных реминисценций в общественном сознании — не является ли она свидетельством их «отгрузки» в небытие, прологом к прощанию с ними в реальности?
Возможно. Ведь самые яркие (и страшные) сны — перед пробуждением.
#воспоминания #Маркс
«Учение всесильно, потому что верно». Заметки о судьбах русского марксизма.
Продолжаем начатую вчера тему идеологической слабости наших левых.
Итак, симптомы проблемы ясны. Теперь к самой проблеме. Зафиксируем её исходный пункт: идеологическая слабость российских левых — это, прежде всего, философская слабость. Точнее: слабость в философии.
Вот о ней и будет речь.
Каковы её причины?
Во-первых, парадоксально, но факт: сам Маркс виноват в том, что марксизму (как единственной левой идеологии, могущей претендовать на имя философии) недостаёт как раз философии.
Недюжинный философский ум, Маркс — сам того не желая — оставил марксистам в наследство философский нигилизм.
Как же так?
Вспомним его 11-й тезис о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтоб изменить его».
Маркс сказал истину: познав философию — которая, в пределе, познаёт сущность мира — надо двигаться за пределы философии, теория должна стать практикой. Только так приобретённое знание и становится реальностью, обретает объективный смысл (иначе философия всегда будет лишь субъективным «утешением», разновидностью квази-религиозного «индивидуального спасения»).
При этом, Марксу, философски эрудированному выпускнику гегелевской школы, было самоочевидно, что для изменения мира сначала надо всё-таки, иметь в интеллектуальном плане кое-что за душой. Потому акцент он делал на другом — зачем говорить очевидные вещи?
Но не для всех очевидные вещи очевидны. Марксиды, «университетов не кончавшие», смогли из призыва к практике вывести лишь анти-философию, лишь философский нигилизм. (Впрочем, это было общее антифилософское веяние эпохи: торжество позитивизма. Так, народники, оппоненты наших первых марксистов, были уж совсем невинны — если не сказать: невежественны — в философии. Но здесь не место развивать эту интересную тему дальше).
Маркс, надо сказать, дровишек в этот антифилософский костёр всё же подбросил: так, едкие издевательства над общими понятиями в «Нищете философии» достойны какого-нибудь Штирнера, но не такого мастера диалектики, как Маркс. Что делать, shit happens. Пересолил Маркс в левогегельянском запале. Вот только его наследники, ничего толком не знающие ни о Гегеле, ни о тонкостях борьбы философских партий в гегельянстве, вывод сделали вовсе обратный. Нищета философии в итоге поразила не только несчастного Прудона, но самих марксидов.
Потому: «Если есть марксисты — то я не марксист» — отвечал Маркс на вопросы об идейном родстве.
#Маркс #марксизм #левые
Продолжаем начатую вчера тему идеологической слабости наших левых.
Итак, симптомы проблемы ясны. Теперь к самой проблеме. Зафиксируем её исходный пункт: идеологическая слабость российских левых — это, прежде всего, философская слабость. Точнее: слабость в философии.
Вот о ней и будет речь.
Каковы её причины?
Во-первых, парадоксально, но факт: сам Маркс виноват в том, что марксизму (как единственной левой идеологии, могущей претендовать на имя философии) недостаёт как раз философии.
Недюжинный философский ум, Маркс — сам того не желая — оставил марксистам в наследство философский нигилизм.
Как же так?
Вспомним его 11-й тезис о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтоб изменить его».
Маркс сказал истину: познав философию — которая, в пределе, познаёт сущность мира — надо двигаться за пределы философии, теория должна стать практикой. Только так приобретённое знание и становится реальностью, обретает объективный смысл (иначе философия всегда будет лишь субъективным «утешением», разновидностью квази-религиозного «индивидуального спасения»).
При этом, Марксу, философски эрудированному выпускнику гегелевской школы, было самоочевидно, что для изменения мира сначала надо всё-таки, иметь в интеллектуальном плане кое-что за душой. Потому акцент он делал на другом — зачем говорить очевидные вещи?
Но не для всех очевидные вещи очевидны. Марксиды, «университетов не кончавшие», смогли из призыва к практике вывести лишь анти-философию, лишь философский нигилизм. (Впрочем, это было общее антифилософское веяние эпохи: торжество позитивизма. Так, народники, оппоненты наших первых марксистов, были уж совсем невинны — если не сказать: невежественны — в философии. Но здесь не место развивать эту интересную тему дальше).
Маркс, надо сказать, дровишек в этот антифилософский костёр всё же подбросил: так, едкие издевательства над общими понятиями в «Нищете философии» достойны какого-нибудь Штирнера, но не такого мастера диалектики, как Маркс. Что делать, shit happens. Пересолил Маркс в левогегельянском запале. Вот только его наследники, ничего толком не знающие ни о Гегеле, ни о тонкостях борьбы философских партий в гегельянстве, вывод сделали вовсе обратный. Нищета философии в итоге поразила не только несчастного Прудона, но самих марксидов.
Потому: «Если есть марксисты — то я не марксист» — отвечал Маркс на вопросы об идейном родстве.
#Маркс #марксизм #левые
Во-вторых, эта направленность на, понятую формально-абстрактно, и потому понятую ложно, практику эффектно дополнилась мессианским моментом, необходимо присущим любой идеологии, собирающейся менять мир. Опять же, формировался марксизм (на секунду: марксизм не равно идеи Маркса) в своеобразной среде нарождающегося империализма.
Развивать здесь не место, но суть этой специфики: предельная субъективизация мыслящих, ведущая к парадоксу: Бог, как гиперобъективность, устраняется, но потребность в надсубъективной идее остаётся. В итоге такой иррационально-субъективистский запрос интеллигенции на призрачную объективность порождает своеобразный синтез — религиозный атеизм, своего рода новую религиозность без Бога. Проповедниками такой безбожной религии стали в первую очередь философы реакционные (начиная с позднего Шеллинга — через Шопенгауэра и Кьеркегора — до Хайдеггера) — но и левые, но и марксисты внесли свою лепту (достаточно указать на большевиков-махистов-богоискателей и богостроителей, против которых Ленин — справедливо — вылил немало едкого яда в своём «Материализме…»).
И вот хтоническое, апокалиптико-эсхатологичесоке мессианство марксизма дополняется новомодным религиозным атеизмом. В итоге получается «всесильное, потому что верное» учение — формулировка, достойная религиозного диспута, и сама фиксирующая новый, квази-религиозный статус марксизма. Что характерно, формулу эту отчеканил Ленин, философски, возможно один из самых способных марксистов той поры. И более того: квази-религию провозгласил яростный, бескомпромисснейший противник любой религиозности. Ну как не вспомнить старину Маркса: «Они не сознают это, но они делают это…»
И вот это «всесильное учение» с 1917 года становится сначала просто официальной государственной идеологией, а очень скоро — и единственной. Хуже то, что с конца 1920-х стали невозможны внутрипартийные — в том числе и философские — дискуссии (укажу только на разгром марксистов-позитивистов («механистов») «диалектиками»-деборинцами, а потом уже самих деборинцев дубовыми «диаматовцами»).
В итоге философский марксизм в СССР официально свёлся к нищенской похлёбке (лучше сказать: рубленой щетине) «трёх законов» диамата и «пятичленке» истмата. Такой интеллектуальной пищей немудрено было подавиться. Вот советский марксизм и подавился. (Мы оставляем здесь в стороне «гегельянцев» советского марксизма: Лифшица и Ильенкова — это гордость отечественной мысли, но не они определяли тенденцию. Мы же сейчас лишь о главном направлении истории советского марксизма говорим).
Все современные беды отечественной философской левой здесь уже скрыты в зародыше. Во-первых, предельная зашоренность, невозможность выйти за узкий круг тем, прокрустово ложе даже в области формы изложения — над чем Ильенков горько иронизировал в «Идолах и идеалах». Во-вторых, незнакомство с идейными противниками (своего рода просвещённое невежество). В советское время того же Ильина можно было получить только из спецхрана — зачем напрягаться, если можно не напрягаться? А уж критическую диссертацию писать тем более невозможно было. Стимулов знакомиться с врагом в заповеднике «всесильного учения» не было вовсе.
В итоге незнакомство с врагом стало беззащитностью перед ним. Лавина прежде «идеологически чуждой» философской литературы, последовавшая за горбачёвской либерализацией, разрушила границы марксистской резервации — и, по сути, это интеллектуальное вторжение закончилось капитуляцией советского марксизма, полным его поражением. (О конкретике, о том, кто и как стал ренегатом марксизма, кто остался верен, но вынужден был навсегда замолчать — об этом мы сейчас не говорим. Возможна, эта трагическая страница отечественной истории философии ещё будет написана).
#Маркс #Ленин #Ильенков #марксизм #левые #диамат
Развивать здесь не место, но суть этой специфики: предельная субъективизация мыслящих, ведущая к парадоксу: Бог, как гиперобъективность, устраняется, но потребность в надсубъективной идее остаётся. В итоге такой иррационально-субъективистский запрос интеллигенции на призрачную объективность порождает своеобразный синтез — религиозный атеизм, своего рода новую религиозность без Бога. Проповедниками такой безбожной религии стали в первую очередь философы реакционные (начиная с позднего Шеллинга — через Шопенгауэра и Кьеркегора — до Хайдеггера) — но и левые, но и марксисты внесли свою лепту (достаточно указать на большевиков-махистов-богоискателей и богостроителей, против которых Ленин — справедливо — вылил немало едкого яда в своём «Материализме…»).
И вот хтоническое, апокалиптико-эсхатологичесоке мессианство марксизма дополняется новомодным религиозным атеизмом. В итоге получается «всесильное, потому что верное» учение — формулировка, достойная религиозного диспута, и сама фиксирующая новый, квази-религиозный статус марксизма. Что характерно, формулу эту отчеканил Ленин, философски, возможно один из самых способных марксистов той поры. И более того: квази-религию провозгласил яростный, бескомпромисснейший противник любой религиозности. Ну как не вспомнить старину Маркса: «Они не сознают это, но они делают это…»
И вот это «всесильное учение» с 1917 года становится сначала просто официальной государственной идеологией, а очень скоро — и единственной. Хуже то, что с конца 1920-х стали невозможны внутрипартийные — в том числе и философские — дискуссии (укажу только на разгром марксистов-позитивистов («механистов») «диалектиками»-деборинцами, а потом уже самих деборинцев дубовыми «диаматовцами»).
В итоге философский марксизм в СССР официально свёлся к нищенской похлёбке (лучше сказать: рубленой щетине) «трёх законов» диамата и «пятичленке» истмата. Такой интеллектуальной пищей немудрено было подавиться. Вот советский марксизм и подавился. (Мы оставляем здесь в стороне «гегельянцев» советского марксизма: Лифшица и Ильенкова — это гордость отечественной мысли, но не они определяли тенденцию. Мы же сейчас лишь о главном направлении истории советского марксизма говорим).
Все современные беды отечественной философской левой здесь уже скрыты в зародыше. Во-первых, предельная зашоренность, невозможность выйти за узкий круг тем, прокрустово ложе даже в области формы изложения — над чем Ильенков горько иронизировал в «Идолах и идеалах». Во-вторых, незнакомство с идейными противниками (своего рода просвещённое невежество). В советское время того же Ильина можно было получить только из спецхрана — зачем напрягаться, если можно не напрягаться? А уж критическую диссертацию писать тем более невозможно было. Стимулов знакомиться с врагом в заповеднике «всесильного учения» не было вовсе.
В итоге незнакомство с врагом стало беззащитностью перед ним. Лавина прежде «идеологически чуждой» философской литературы, последовавшая за горбачёвской либерализацией, разрушила границы марксистской резервации — и, по сути, это интеллектуальное вторжение закончилось капитуляцией советского марксизма, полным его поражением. (О конкретике, о том, кто и как стал ренегатом марксизма, кто остался верен, но вынужден был навсегда замолчать — об этом мы сейчас не говорим. Возможна, эта трагическая страница отечественной истории философии ещё будет написана).
#Маркс #Ленин #Ильенков #марксизм #левые #диамат
В-третьих, само интеллектуальное поражение было бы невозможно без политического поражения марксизма в 1991 году.
Ирония истории: поражение марксизма произошло вполне по марксизму: крушение базиса (производственных отношений = отношений производства общественной жизни) обрушило политическую надстройку, которая увлекла в своём падении более эфирные области — ту же философию марксизма. При чём, отнюдь не только в её советском исполнении — деморализация от краха Союза была общей у всех левых, даже у критиковавших Союз при его жизни. Здесь судьба отечественной философской левой вновь пересеклась с левой мировой. Но и отечественная специфика никуда не делась.
Итак: крах СССР был историческим (не в смысле окончательного — идеи вообще не погибают — а в смысле исторической важности свершившегося) поражением коммунизма.
Но если (по закону необратимости истории вспять) Союз рухнул навсегда, то марксизм, как метод познания реальности и фундамент для мировоззрения — нет, он ушёл в подполье.
Идеи не погибают — пока жива реальность, их порождающая. Противоречия капитализма (давно уже ставшего империалистическим капитализмом) никуда не делись. Да, 1990-е годы были скоротечной, но эпохой относительной стабилизации мировой системы: коммунистические варвары были повержены, а деловые люди между собой договорятся — вот счастье! Тысячелетнее царство из пророчеств как будто становилось реальностью — отсюда, кстати, эта неосознанная истерика в преддверии «миллениума»-2000. Фукуяма со своей завиральной идейкой о конце истории мог появиться только в такую эпоху.
Но быстро выяснилось, что деловым людям договориться порой сложно, если не невозможно. Взаимоисключающие интересы квази-национальных империалистических капиталов неизбежно вели к новым потрясениям (11 сентября), кризисам (2008 год) войнам (Афганистан, Ирак, далее — везде).
Вдруг выясняется, что «Маркс был прав». Маркса начинают одобрительно похлопывать по плечу ребята из Financial Times, на Уолл-стрит штудируют «Капитал».
Из подполья выходит и философский марксизм. И тут вновь наша специфика вступает в дело: если на Западе левые теоретики всегда имели себе комфортабельное академическое или публицистическое гетто, то Россия с 1991 года в плане философского марксизма была просто выжженной землёй.
Маркса, конечно, читали и в 1990-е: но это был удел одиночек, радикалов, политических сектантов. Западные теоретики здесь до середины нулевых были практически неизвестны. (Причин тому несколько: и отсутствие переводов, и геттоизированность самих западных левых).
Таким образом, все выше описанные тенденции повторились на новом витке:
Прежде всего — узкое сектанство штудирующих «Капитал» и работы «классиков».
Это отдельный феномен, и мы сейчас не углубляемся в подробности — но ясно: это вновь нищета философии. Того же Ильина или Дугина невозможно критиковать, даже если ты наизусть выучил все 50 томов сочинений Маркса и Энгельса и 55 томов Ленинского ПСС. Все эти тома, взятые изолированно от философии как таковой, просто не дадут понятийного аппарата для критики. Не дадут языка для неё. И потому такой твердокаменный «марксист»-начётник просто останется интеллектуально немым (а на деле — ещё и глухим). Потому — беззащитным перед реваншем идей того же Ильина. И уж точно — совершенно неспособным к тому самому «изменению мира».
#sad_but_true #Маркс #марксизм #левые
Ирония истории: поражение марксизма произошло вполне по марксизму: крушение базиса (производственных отношений = отношений производства общественной жизни) обрушило политическую надстройку, которая увлекла в своём падении более эфирные области — ту же философию марксизма. При чём, отнюдь не только в её советском исполнении — деморализация от краха Союза была общей у всех левых, даже у критиковавших Союз при его жизни. Здесь судьба отечественной философской левой вновь пересеклась с левой мировой. Но и отечественная специфика никуда не делась.
Итак: крах СССР был историческим (не в смысле окончательного — идеи вообще не погибают — а в смысле исторической важности свершившегося) поражением коммунизма.
Но если (по закону необратимости истории вспять) Союз рухнул навсегда, то марксизм, как метод познания реальности и фундамент для мировоззрения — нет, он ушёл в подполье.
Идеи не погибают — пока жива реальность, их порождающая. Противоречия капитализма (давно уже ставшего империалистическим капитализмом) никуда не делись. Да, 1990-е годы были скоротечной, но эпохой относительной стабилизации мировой системы: коммунистические варвары были повержены, а деловые люди между собой договорятся — вот счастье! Тысячелетнее царство из пророчеств как будто становилось реальностью — отсюда, кстати, эта неосознанная истерика в преддверии «миллениума»-2000. Фукуяма со своей завиральной идейкой о конце истории мог появиться только в такую эпоху.
Но быстро выяснилось, что деловым людям договориться порой сложно, если не невозможно. Взаимоисключающие интересы квази-национальных империалистических капиталов неизбежно вели к новым потрясениям (11 сентября), кризисам (2008 год) войнам (Афганистан, Ирак, далее — везде).
Вдруг выясняется, что «Маркс был прав». Маркса начинают одобрительно похлопывать по плечу ребята из Financial Times, на Уолл-стрит штудируют «Капитал».
Из подполья выходит и философский марксизм. И тут вновь наша специфика вступает в дело: если на Западе левые теоретики всегда имели себе комфортабельное академическое или публицистическое гетто, то Россия с 1991 года в плане философского марксизма была просто выжженной землёй.
Маркса, конечно, читали и в 1990-е: но это был удел одиночек, радикалов, политических сектантов. Западные теоретики здесь до середины нулевых были практически неизвестны. (Причин тому несколько: и отсутствие переводов, и геттоизированность самих западных левых).
Таким образом, все выше описанные тенденции повторились на новом витке:
Прежде всего — узкое сектанство штудирующих «Капитал» и работы «классиков».
Это отдельный феномен, и мы сейчас не углубляемся в подробности — но ясно: это вновь нищета философии. Того же Ильина или Дугина невозможно критиковать, даже если ты наизусть выучил все 50 томов сочинений Маркса и Энгельса и 55 томов Ленинского ПСС. Все эти тома, взятые изолированно от философии как таковой, просто не дадут понятийного аппарата для критики. Не дадут языка для неё. И потому такой твердокаменный «марксист»-начётник просто останется интеллектуально немым (а на деле — ещё и глухим). Потому — беззащитным перед реваншем идей того же Ильина. И уж точно — совершенно неспособным к тому самому «изменению мира».
#sad_but_true #Маркс #марксизм #левые
4.
В итоге: где Пасквинелли прав — там он банален и твердит давно известные вещи (что излишне), а где он говорит что-то «новое», что-то «своё» — там он либо фальсифицирует, либо фантазирует. Либо — средний (и самый частый) вариант: он повторяет старые, ложные тезисы (тот же позитивистский подход, промышленный солипсизм). Но всегда у него желание оригинальничать проступает вкупе с элементарным непониманием.
Несколько слов о русском издании. Перевод местами тяжеловесен, иногда (некритически) ошибочен, и опечатки — встречаются. Заслуга переводчика — в предисловии он исправил ошибку своего автора и указал на значение работы Эвальда Ильенкова по вопросу об ИИ (правда, сблизил Ильенкова с Пасквинелли — очень поверхностно, на основании общей темы и общего марксистского бэкграунда — и потому очень неверно). Что показательно, переводчик исказил даже имя великого философа-марксиста, назвав его Эдвардом…
Главный вопрос: зачем было так (в духе российских кинопрокатчиков) искажать название книги? В оригинале «The Eye of the Master» — из Энгельса, «хозяйский глаз», глаз надсмотрщика над рабочими. К теме ИИ подходит идеально. При чём здесь «измерять и навязывать»? Издатель и переводчик решили все функции ИИ перечислить? Опять же, налицо непонимание простого факта: не ИИ что-то навязывает нам и контролирует нас — навязывают и контролируют те, кто владеет ИИ. И да, какое-то наивное желание подражать названию известной книжки Фуко.
В итоге: читать или не читать? За неимением лучшего: читать. При двух условиях. Первое: уже не cum grano salis, а с целым пудом соли.
Отсюда — второе: читайте Пасквинелли, только если уже читали «Капитал», тогда сможете понять и то (немногое) верное, что у итальянца есть, и то неверное, которое у него в избытке. Без Маркса тут просто чёрт ногу сломит. Впрочем, как всегда.
#Пасквинелли #ИИ #Маркс #Капитал #Ильенков
В итоге: где Пасквинелли прав — там он банален и твердит давно известные вещи (что излишне), а где он говорит что-то «новое», что-то «своё» — там он либо фальсифицирует, либо фантазирует. Либо — средний (и самый частый) вариант: он повторяет старые, ложные тезисы (тот же позитивистский подход, промышленный солипсизм). Но всегда у него желание оригинальничать проступает вкупе с элементарным непониманием.
Несколько слов о русском издании. Перевод местами тяжеловесен, иногда (некритически) ошибочен, и опечатки — встречаются. Заслуга переводчика — в предисловии он исправил ошибку своего автора и указал на значение работы Эвальда Ильенкова по вопросу об ИИ (правда, сблизил Ильенкова с Пасквинелли — очень поверхностно, на основании общей темы и общего марксистского бэкграунда — и потому очень неверно). Что показательно, переводчик исказил даже имя великого философа-марксиста, назвав его Эдвардом…
Главный вопрос: зачем было так (в духе российских кинопрокатчиков) искажать название книги? В оригинале «The Eye of the Master» — из Энгельса, «хозяйский глаз», глаз надсмотрщика над рабочими. К теме ИИ подходит идеально. При чём здесь «измерять и навязывать»? Издатель и переводчик решили все функции ИИ перечислить? Опять же, налицо непонимание простого факта: не ИИ что-то навязывает нам и контролирует нас — навязывают и контролируют те, кто владеет ИИ. И да, какое-то наивное желание подражать названию известной книжки Фуко.
В итоге: читать или не читать? За неимением лучшего: читать. При двух условиях. Первое: уже не cum grano salis, а с целым пудом соли.
Отсюда — второе: читайте Пасквинелли, только если уже читали «Капитал», тогда сможете понять и то (немногое) верное, что у итальянца есть, и то неверное, которое у него в избытке. Без Маркса тут просто чёрт ногу сломит. Впрочем, как всегда.
#Пасквинелли #ИИ #Маркс #Капитал #Ильенков
Сила идеи.
Идея становится силой, когда овладевает массами. (Маркс)
Всё верно. С одним уточнением:
Идея овладевает массами, когда уже стала силой, то есть: истиной. Истиной самих масс — то есть: их сущностью.
#Маркс
Идея становится силой, когда овладевает массами. (Маркс)
Всё верно. С одним уточнением:
Идея овладевает массами, когда уже стала силой, то есть: истиной. Истиной самих масс — то есть: их сущностью.
#Маркс
Сила масс.
И вновь:
Идея становится силой, когда овладевает массами. (Маркс)
Да, но верно и обратное:
Массы становятся силой лишь тогда, когда ими овладевает идея.
Скажете: ну и что?
А то: если вы идёте к массам, чего-то хотите от них, приписываете им какую-то миссию в истории — тогда возьмите с собой идею. Идею, адекватную сущности самих этих масс.
#Маркс #идея
И вновь:
Идея становится силой, когда овладевает массами. (Маркс)
Да, но верно и обратное:
Массы становятся силой лишь тогда, когда ими овладевает идея.
Скажете: ну и что?
А то: если вы идёте к массам, чего-то хотите от них, приписываете им какую-то миссию в истории — тогда возьмите с собой идею. Идею, адекватную сущности самих этих масс.
#Маркс #идея
Не позволяй душе лениться.
Перед нами не просто хорошие стихи замечательного поэта. Не побоюсь этих слов — это этическая максима и молитва всякого нормального мыслящего человека.
Да, Заболоцкий — истинный продолжатель традиций русской культуры, этого прекрасного цветка, выросшего на почве немецкого идеализма. Вся его яростная и при этом слегка ироническая (здесь есть что-то и от романтизма) молитва — проникнута духом Bildung, то есть: идеей образования, формирования, построения человеком (человечеством! — ибо: говоря «человек» мы всегда разумеем «человечество») собственной души, интеллекта, разума.
Наш Заболоцкий был достаточно сведущ в немецкой философии, чтоб понимать — этим стихом он продолжает того же Гегеля, поставившего Bildung в центр своей просвещенческой программы.
Но, верно продолжая Гегеля, нельзя не прийти к Марксу: вот Заболоцкий и даёт своим стихотворением, по сути, трудовую теорию человеческой души, интеллекта, мышления.
И да, обратите внимание на это кажущееся раздвоение: самого человека — и его души, которую надо заботливо, но безжалостно воспитывать. Дуализм? Вовсе нет: это не что иное, как иллюстрация того самого самосознания, немецкого Selbstbewußtsein. Ведь что такое само-сознание? — это сознание, обратившееся на само себя, мысль о мысли, сделавшая себя предметом собственного рассмотрения. Собственно, это необходимое раздвоение в себе, самосознание как противоречивое тождество и отличает человека (как разумного) от всего живого, но не разумного.
Но довольно слов. Сам поэт сказал всё предельно ясно.
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони её от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в чёрном теле
И не снимай с неё узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвёт.
А ты хватай её за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
#Заболоцкий #Гегель #Маркс
Перед нами не просто хорошие стихи замечательного поэта. Не побоюсь этих слов — это этическая максима и молитва всякого нормального мыслящего человека.
Да, Заболоцкий — истинный продолжатель традиций русской культуры, этого прекрасного цветка, выросшего на почве немецкого идеализма. Вся его яростная и при этом слегка ироническая (здесь есть что-то и от романтизма) молитва — проникнута духом Bildung, то есть: идеей образования, формирования, построения человеком (человечеством! — ибо: говоря «человек» мы всегда разумеем «человечество») собственной души, интеллекта, разума.
Наш Заболоцкий был достаточно сведущ в немецкой философии, чтоб понимать — этим стихом он продолжает того же Гегеля, поставившего Bildung в центр своей просвещенческой программы.
Но, верно продолжая Гегеля, нельзя не прийти к Марксу: вот Заболоцкий и даёт своим стихотворением, по сути, трудовую теорию человеческой души, интеллекта, мышления.
И да, обратите внимание на это кажущееся раздвоение: самого человека — и его души, которую надо заботливо, но безжалостно воспитывать. Дуализм? Вовсе нет: это не что иное, как иллюстрация того самого самосознания, немецкого Selbstbewußtsein. Ведь что такое само-сознание? — это сознание, обратившееся на само себя, мысль о мысли, сделавшая себя предметом собственного рассмотрения. Собственно, это необходимое раздвоение в себе, самосознание как противоречивое тождество и отличает человека (как разумного) от всего живого, но не разумного.
Но довольно слов. Сам поэт сказал всё предельно ясно.
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Гони её от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!
Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в чёрном теле
И не снимай с неё узды!
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвёт.
А ты хватай её за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.
Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
#Заболоцкий #Гегель #Маркс
Марксизм или мраксизм?
2.
Проследим, как такой тотальный субъективизм субъективизирует тотально всё.
Первым делом цветковское вИдение субъективизирует самое объективное, как своего антипода и главного конкурента.
Цветков берёт базовые политэкономические категории из «Капитала» — и совершенно субъективизирует их. Так, у Цветкова «стоимость задаётся (понимается, интуитивно взвешивается нами, оценивается) через категорию абстрактного труда, предполагаемую людьми при обмене товаров». (С.14).
Туманно. Если Цветков хочет сказать, что люди «оценивают» стоимость через категорию абстрактного труда, то у Маркса всё наоборот: «Люди сопоставляют продукты своего труда как стоимости не потому, что эти вещи являются для них лишь вещными оболочками однородного человеческого труда. Наоборот. Приравнивая свои различные продукты при обмене один к другому как стоимости, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают». (Маркс и Энгельс. Сочинения. Т. 23, с. 84).
Если же наш поэт хочет сказать, что это уже марксисты, а не просто люди в процессе обмена «оценивают», то почему же они «оценивают» то, что уже и так раскрыто Марксом, и тем более — почему тогда «интуитивно», когда уже всё ясно?!
Далее. «Потребительная стоимость — это означаемое, а меновая стоимость — это означающее. Такое понимание очень продуктивно открывает марксизм и навстречу психоанализу, и навстречу структурализму». (С. 43). Позднее, забывшись, он уже скажет, что, «с точки зрения семиотики… труд — это означаемое, а стоимость чего бы то ни было — это означающее». (С. 66)
Вместо ясного понимания Маркса у Цветкова «филологически»-мистическая муть. У Маркса потребительная стоимость — это элементарная полезность продукта труда. Но это ещё не делает этот продукт товаром. Чтобы стать товаром, вещь должна иметь потребительную стоимость для других людей, её не производивших. Если произведённая мной вещь никому не нужна — то она просто не сможет стать товаром. Это первичное условие. А если продукт этот нужен другим — он выносится на рынок, и там, поставленный лицом к лицу с другими товарами, в обмене обретёт свою меновую стоимость (потому что это всё продукты человеческого труда), станет товаром в полном смысле слова. Вот и всё по вопросу у Маркса. И сравните туманную мистику «означаемого и означающего».
Субъективизировав, извратив суть стоимости, Цветков точно так же извращает следующую категорию — цену.
«Цена — это как кино… Это условность, подвижная договоренность, мировая конъюнктура, неустойчивый консенсус и в этом смысле иллюзия» (С. 44 - 45).
Нет. Цена — это стоимость в её объективной, но случайной, определяемой конкретной ситуацией, форме. Вектор тенденций, разнонаправленно влияющих на образование цены. Цена — это осознание и явление стоимости. Только в такой форме она и является обывателю. И это уж точно не иллюзия.
У нашего же «синемарксиста» — цена субъективна, это акт субъективной веры, самоубеждения:
«Чтобы ее заплатить (или, наоборот, назначить), мы должны убедить себя, что она чему-то адекватна, разумно продиктована, имеет под собой достаточные основания, чтобы быть признанной» (с. 45).
Пронизывающий всё, субъективистский, «кинематографический» метод Цветкова ведёт к тому, что и сами исторические субъекты — классы! — он трактует как «коллективные роли» (с. 49), очевидно, в духе Ги Дебора. Всё оказывается спектаклем и субъективной видимостью!
Критерий класса — тоже, конечно, субъективный: «Для Маркса принципиально важно, в доле вы или в найме» (С. 108).
Нет. Настоящий Марксов критерий класса — это отношение к средствам производства. Буржуа имеют их в собственности, пролетарии на них права собственности не имеют. Но Цветков про отношения собственности молчок.
Если всё это не вопиющее извращение теории Маркса — то что это?
#Маркс #марксизм #Цветков
2.
Проследим, как такой тотальный субъективизм субъективизирует тотально всё.
Первым делом цветковское вИдение субъективизирует самое объективное, как своего антипода и главного конкурента.
Цветков берёт базовые политэкономические категории из «Капитала» — и совершенно субъективизирует их. Так, у Цветкова «стоимость задаётся (понимается, интуитивно взвешивается нами, оценивается) через категорию абстрактного труда, предполагаемую людьми при обмене товаров». (С.14).
Туманно. Если Цветков хочет сказать, что люди «оценивают» стоимость через категорию абстрактного труда, то у Маркса всё наоборот: «Люди сопоставляют продукты своего труда как стоимости не потому, что эти вещи являются для них лишь вещными оболочками однородного человеческого труда. Наоборот. Приравнивая свои различные продукты при обмене один к другому как стоимости, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают». (Маркс и Энгельс. Сочинения. Т. 23, с. 84).
Если же наш поэт хочет сказать, что это уже марксисты, а не просто люди в процессе обмена «оценивают», то почему же они «оценивают» то, что уже и так раскрыто Марксом, и тем более — почему тогда «интуитивно», когда уже всё ясно?!
Далее. «Потребительная стоимость — это означаемое, а меновая стоимость — это означающее. Такое понимание очень продуктивно открывает марксизм и навстречу психоанализу, и навстречу структурализму». (С. 43). Позднее, забывшись, он уже скажет, что, «с точки зрения семиотики… труд — это означаемое, а стоимость чего бы то ни было — это означающее». (С. 66)
Вместо ясного понимания Маркса у Цветкова «филологически»-мистическая муть. У Маркса потребительная стоимость — это элементарная полезность продукта труда. Но это ещё не делает этот продукт товаром. Чтобы стать товаром, вещь должна иметь потребительную стоимость для других людей, её не производивших. Если произведённая мной вещь никому не нужна — то она просто не сможет стать товаром. Это первичное условие. А если продукт этот нужен другим — он выносится на рынок, и там, поставленный лицом к лицу с другими товарами, в обмене обретёт свою меновую стоимость (потому что это всё продукты человеческого труда), станет товаром в полном смысле слова. Вот и всё по вопросу у Маркса. И сравните туманную мистику «означаемого и означающего».
Субъективизировав, извратив суть стоимости, Цветков точно так же извращает следующую категорию — цену.
«Цена — это как кино… Это условность, подвижная договоренность, мировая конъюнктура, неустойчивый консенсус и в этом смысле иллюзия» (С. 44 - 45).
Нет. Цена — это стоимость в её объективной, но случайной, определяемой конкретной ситуацией, форме. Вектор тенденций, разнонаправленно влияющих на образование цены. Цена — это осознание и явление стоимости. Только в такой форме она и является обывателю. И это уж точно не иллюзия.
У нашего же «синемарксиста» — цена субъективна, это акт субъективной веры, самоубеждения:
«Чтобы ее заплатить (или, наоборот, назначить), мы должны убедить себя, что она чему-то адекватна, разумно продиктована, имеет под собой достаточные основания, чтобы быть признанной» (с. 45).
Пронизывающий всё, субъективистский, «кинематографический» метод Цветкова ведёт к тому, что и сами исторические субъекты — классы! — он трактует как «коллективные роли» (с. 49), очевидно, в духе Ги Дебора. Всё оказывается спектаклем и субъективной видимостью!
Критерий класса — тоже, конечно, субъективный: «Для Маркса принципиально важно, в доле вы или в найме» (С. 108).
Нет. Настоящий Марксов критерий класса — это отношение к средствам производства. Буржуа имеют их в собственности, пролетарии на них права собственности не имеют. Но Цветков про отношения собственности молчок.
Если всё это не вопиющее извращение теории Маркса — то что это?
#Маркс #марксизм #Цветков
Марксизм или мраксизм?
3.
Субъективизация, естественно, имеет дальнейшие следствия.
- Из субъективизации у Цветкова следует интуиция — как основной для него способ познания. Своего рода прозрение, субъективное, произвольное «усмотрение». На примере категорий политэкономии мы уже эту тенденцию цветковского опуса увидели. Неудивительно, что отсюда мистика, пронизывающая все его конструкты. В первую очередь — мистика «энергии»:
«Вот есть мир и человек. Между миром и человеком возможен метаболизм, обмен энергией. Когда этот энергетический обмен с миром приобретает сознательную и прогнозируемую форму, это и есть труд». (С. 81).
Надо ли говорить, что Маркс пишет про изменение вещества природы трудом, ни слова не говоря про эту мистическую категорию — энергию? (Она даже в современной физике не совсем избавлена от мистики. И действительно: а что такое энергия?).
Не ответив на этот вопрос (как и на все остальные), Цветков сводит человека к энергии: «Человек — это способ превращения энергии в информацию. Но это вообще. А в нашем конкретном случае человек — это способ превращения труда в деньги». (С. 145)
Мы-то вместе с Марксом наивно полагали, что человек есть совокупность общественных отношений. А это, согласно Цветкову, медиатор (медиум!) энергетических и информационных потоков!
Уже такое сведение диктует следующий момент цветковского метода:
- редукционизм. Сведение сложного к простому, развитого к неразвитому, сведение несводимого, в общем. Получается своего рода «левый» социал-дарвинизм, социал-дарвинизм навыворот: под левой фразеологией правое содержание. Сам коммунизм у Цветкова — это способ борьбы за выживание биологического вида: «Внутренний коммунист не дает тебе спокойно жить, потому что эта скрытая в тебе возможность иного человека имеет прямое отношение к нашей видовой задаче как таковой» (С. 217). Неизвестно, кто поставил эту задачу — Творец? скорее, сам Цветков — ибо он грозит апокалиптическими карами в случае отказа от коммунистического рая (в его понимании, конечно): «Разные классы буквально превращаются в биологически разные виды, и охраняемый забор между ними выглядит как антропологически непреодолимая граница между двумя или тремя видами людей…» (С. 187-188). И прорицает: если не коммунизм, то «диалектически вернемся к тому положению, когда на земле сосуществовало сразу несколько видов людей» (С. 117). Хм, как странно: вообще, теорию о разном происхождении человеческих рас, их неродственности обычно продвигают только идеологи фашизма (Гобино, например). Но этот расистский тезис для Цветкова — не какая-то гипотеза, он говорит о нём, как о факте.
- Всё это укладывается в одно понятие: фальсификация. Для солипсистского субъекта не существует реальной истории. Поэтому он её фальсифицирует на своё усмотрение и свои интересы. Что и делает Цветков? Он о ней не говорит вообще! Единство истории и логики как метод «Капитала» Маркса, говорите? Исторический материализм? — У Цветкова вообще нет истории! Он её фальсифицирует тем, что уничтожает её, замалчивает её, ссылаясь на нехватку места. (Ритуальная ссылка на «общественные формации» — не в счёт, да и места ей отведено меньше, чем рассказу об фильме Дэвида Линча). То есть, на постороннюю информацию о голливудских актерах, притянутые экскурсы и аналогии с кино — на это место есть, на историю нет. А где она появляется, там она грубо фальсифицируется (пример с историей написания марксовой «К критике гегелевской философии права»). Даже внешне — никаких чётких дат в книге нет. Только вольные пересказы: «тот сказал так, а другой — этак». Пересказываются фабулы, но не история. И не случайно, игнорируя историю, Цветков почти ничего не говорит о политике — а если говорит, то… о Китае. Эзопов язык? — Хорош язык, когда сам смысл басни меняется на противоположный!
#Маркс #фальсификаторы #Цветков
3.
Субъективизация, естественно, имеет дальнейшие следствия.
- Из субъективизации у Цветкова следует интуиция — как основной для него способ познания. Своего рода прозрение, субъективное, произвольное «усмотрение». На примере категорий политэкономии мы уже эту тенденцию цветковского опуса увидели. Неудивительно, что отсюда мистика, пронизывающая все его конструкты. В первую очередь — мистика «энергии»:
«Вот есть мир и человек. Между миром и человеком возможен метаболизм, обмен энергией. Когда этот энергетический обмен с миром приобретает сознательную и прогнозируемую форму, это и есть труд». (С. 81).
Надо ли говорить, что Маркс пишет про изменение вещества природы трудом, ни слова не говоря про эту мистическую категорию — энергию? (Она даже в современной физике не совсем избавлена от мистики. И действительно: а что такое энергия?).
Не ответив на этот вопрос (как и на все остальные), Цветков сводит человека к энергии: «Человек — это способ превращения энергии в информацию. Но это вообще. А в нашем конкретном случае человек — это способ превращения труда в деньги». (С. 145)
Мы-то вместе с Марксом наивно полагали, что человек есть совокупность общественных отношений. А это, согласно Цветкову, медиатор (медиум!) энергетических и информационных потоков!
Уже такое сведение диктует следующий момент цветковского метода:
- редукционизм. Сведение сложного к простому, развитого к неразвитому, сведение несводимого, в общем. Получается своего рода «левый» социал-дарвинизм, социал-дарвинизм навыворот: под левой фразеологией правое содержание. Сам коммунизм у Цветкова — это способ борьбы за выживание биологического вида: «Внутренний коммунист не дает тебе спокойно жить, потому что эта скрытая в тебе возможность иного человека имеет прямое отношение к нашей видовой задаче как таковой» (С. 217). Неизвестно, кто поставил эту задачу — Творец? скорее, сам Цветков — ибо он грозит апокалиптическими карами в случае отказа от коммунистического рая (в его понимании, конечно): «Разные классы буквально превращаются в биологически разные виды, и охраняемый забор между ними выглядит как антропологически непреодолимая граница между двумя или тремя видами людей…» (С. 187-188). И прорицает: если не коммунизм, то «диалектически вернемся к тому положению, когда на земле сосуществовало сразу несколько видов людей» (С. 117). Хм, как странно: вообще, теорию о разном происхождении человеческих рас, их неродственности обычно продвигают только идеологи фашизма (Гобино, например). Но этот расистский тезис для Цветкова — не какая-то гипотеза, он говорит о нём, как о факте.
- Всё это укладывается в одно понятие: фальсификация. Для солипсистского субъекта не существует реальной истории. Поэтому он её фальсифицирует на своё усмотрение и свои интересы. Что и делает Цветков? Он о ней не говорит вообще! Единство истории и логики как метод «Капитала» Маркса, говорите? Исторический материализм? — У Цветкова вообще нет истории! Он её фальсифицирует тем, что уничтожает её, замалчивает её, ссылаясь на нехватку места. (Ритуальная ссылка на «общественные формации» — не в счёт, да и места ей отведено меньше, чем рассказу об фильме Дэвида Линча). То есть, на постороннюю информацию о голливудских актерах, притянутые экскурсы и аналогии с кино — на это место есть, на историю нет. А где она появляется, там она грубо фальсифицируется (пример с историей написания марксовой «К критике гегелевской философии права»). Даже внешне — никаких чётких дат в книге нет. Только вольные пересказы: «тот сказал так, а другой — этак». Пересказываются фабулы, но не история. И не случайно, игнорируя историю, Цветков почти ничего не говорит о политике — а если говорит, то… о Китае. Эзопов язык? — Хорош язык, когда сам смысл басни меняется на противоположный!
#Маркс #фальсификаторы #Цветков
Марксизм или мраксизм?
4.
- Фальсификация у нашего синемарксиста часто принимает вид амальгамы: одно выдаётся за другое — за Марксовы выдаются откровенно немарксистские, антимарксистские идеи. Зачастую это искажение происходит через оборот: «логика Маркса такова» — и дальше уже идёт отсебятина нашего теоретика. И да, под логикой у него часто понимаются вещи анти-логичные. Да и иррационализмом Цветков любит побраниться, пообвинять в иррационализме презренный капитализм — но вспомним любимую цитату Маркса: «перемени лишь имя — не твоя ли история это?» И да, капитализм, конечно, в своей развитой фазе пронизан иррационализмом, но это лишь один его момент: нельзя забывать про его объективную логику, он и появился, и существует неслучайно и по вполне разумно-диалектичным причинам. У Цветкова же это какое-то тёмное, неразличимое зло, в духе сектантской эсхатологии. Понятно, что из этого абсолютного — в понимании Цветкова — иррационального капитализма нет никакого разумного выхода, снятия.
- Далее, метод аналогий как часть общего метода Цветкова. Постоянные аналогии с «жизнью». Что такое при этом жизнь? — неизвестно, предполагается, что читатель должен знать это, опять же, интуитивно. Порой аналогии заходят уже чересчур далеко. Пример: «Не потому ли, — пишет Цветков, — что «наркотик» — это «вообще товар» в его идеальном, обобщенном виде, а «проституция» — это «вообще работа», наемный труд как таковой? Капитализм — это общество всеобщей проституции, и это оправдывает каждого из нас в отдельности. Наркотик — это товар, который дает безусловное удовольствие и который в любом случае попадет к потребителю, не умеющему жить без этого удовольствия». (С. 37).
Оставим в стороне странную фиксацию нашего «синемарксиста» на теме и образе наркотика (появляющегося в книге неоднократно). Немецким романтикам тема эта, кстати, тоже была очень близка. Совпадение не случайно: романтизм — крайне субъективен, сосредоточен на своих переживаниях, на том самом экстатическом experience, на диалектике Я.
Ну, спишем на то, что Цветков — поэт-романтик. Но всё же: товар «наркотик» — товар только для наркомана и наркодилера. А для всех остальных людей это не товар, а отрава. И да, помня о пагубности наркотической зависимости, надо признать: если бы Цветков был прав в приведённом пассаже, то ничего с капитализмом сделать было бы невозможно. Зависимость — штука страшная.
Но Цветкову не везёт с примерами: путаница продолжается уже с проституцией, которая ни в коем случае не «вообще работа», а лишь максимально развитая форма отчуждения (когда уже куплена не только функция тела, но само тело). Но красное словцо дороже, эпатажная, хлёсткая фраза «синемарксисту» важнее смысла.
- Субъективизм находит себе выражение и в квази-диалектике (антитетике), абстрактном прославлении противоречий, без диалектической попытки снять их. «Это не баг, а фича! Для диалектики Маркса и мир, и его описание — это цепь сменяющих друг друга, следующих друг из друга противоречий, не имеющих окончательного решения. В этом смысле, конечно, можно сказать, что это философия, созданная гениальным неврастеником» (С. 293).
И противоречия неразрешимы, и Маркс неврастеник. Другой диалектики и другого, психически здорового марксизма, г-н Цветков Вам предложить не может. Перефразируя известную максиму: «Скажи мне — каков твой марксизм, и я скажу: кто ты».
- Отсюда, из предельной субъективизации, следует аристократичная теория политического активизма. «Для того чтобы совершить революцию, пролетариату понадобится объединиться с наиболее дерзкими и глубокими интеллектуалами своего времени [читай: с самим Цветковым], которые теоретически понимают, что такое отчуждение и как оно может исчезнуть… К тому же свободные мыслители и богемные художники в минуты вдохновения все-таки знают, что такое неотчужденный и самодостаточный труд». (С. 199).
Вот так, пролетариат! Без аристократов «свободного мышления и искусства» иди и кури в сторонке — исторически тебе ничего не светит.
#Маркс #фальсификаторы #Цветков
4.
- Фальсификация у нашего синемарксиста часто принимает вид амальгамы: одно выдаётся за другое — за Марксовы выдаются откровенно немарксистские, антимарксистские идеи. Зачастую это искажение происходит через оборот: «логика Маркса такова» — и дальше уже идёт отсебятина нашего теоретика. И да, под логикой у него часто понимаются вещи анти-логичные. Да и иррационализмом Цветков любит побраниться, пообвинять в иррационализме презренный капитализм — но вспомним любимую цитату Маркса: «перемени лишь имя — не твоя ли история это?» И да, капитализм, конечно, в своей развитой фазе пронизан иррационализмом, но это лишь один его момент: нельзя забывать про его объективную логику, он и появился, и существует неслучайно и по вполне разумно-диалектичным причинам. У Цветкова же это какое-то тёмное, неразличимое зло, в духе сектантской эсхатологии. Понятно, что из этого абсолютного — в понимании Цветкова — иррационального капитализма нет никакого разумного выхода, снятия.
- Далее, метод аналогий как часть общего метода Цветкова. Постоянные аналогии с «жизнью». Что такое при этом жизнь? — неизвестно, предполагается, что читатель должен знать это, опять же, интуитивно. Порой аналогии заходят уже чересчур далеко. Пример: «Не потому ли, — пишет Цветков, — что «наркотик» — это «вообще товар» в его идеальном, обобщенном виде, а «проституция» — это «вообще работа», наемный труд как таковой? Капитализм — это общество всеобщей проституции, и это оправдывает каждого из нас в отдельности. Наркотик — это товар, который дает безусловное удовольствие и который в любом случае попадет к потребителю, не умеющему жить без этого удовольствия». (С. 37).
Оставим в стороне странную фиксацию нашего «синемарксиста» на теме и образе наркотика (появляющегося в книге неоднократно). Немецким романтикам тема эта, кстати, тоже была очень близка. Совпадение не случайно: романтизм — крайне субъективен, сосредоточен на своих переживаниях, на том самом экстатическом experience, на диалектике Я.
Ну, спишем на то, что Цветков — поэт-романтик. Но всё же: товар «наркотик» — товар только для наркомана и наркодилера. А для всех остальных людей это не товар, а отрава. И да, помня о пагубности наркотической зависимости, надо признать: если бы Цветков был прав в приведённом пассаже, то ничего с капитализмом сделать было бы невозможно. Зависимость — штука страшная.
Но Цветкову не везёт с примерами: путаница продолжается уже с проституцией, которая ни в коем случае не «вообще работа», а лишь максимально развитая форма отчуждения (когда уже куплена не только функция тела, но само тело). Но красное словцо дороже, эпатажная, хлёсткая фраза «синемарксисту» важнее смысла.
- Субъективизм находит себе выражение и в квази-диалектике (антитетике), абстрактном прославлении противоречий, без диалектической попытки снять их. «Это не баг, а фича! Для диалектики Маркса и мир, и его описание — это цепь сменяющих друг друга, следующих друг из друга противоречий, не имеющих окончательного решения. В этом смысле, конечно, можно сказать, что это философия, созданная гениальным неврастеником» (С. 293).
И противоречия неразрешимы, и Маркс неврастеник. Другой диалектики и другого, психически здорового марксизма, г-н Цветков Вам предложить не может. Перефразируя известную максиму: «Скажи мне — каков твой марксизм, и я скажу: кто ты».
- Отсюда, из предельной субъективизации, следует аристократичная теория политического активизма. «Для того чтобы совершить революцию, пролетариату понадобится объединиться с наиболее дерзкими и глубокими интеллектуалами своего времени [читай: с самим Цветковым], которые теоретически понимают, что такое отчуждение и как оно может исчезнуть… К тому же свободные мыслители и богемные художники в минуты вдохновения все-таки знают, что такое неотчужденный и самодостаточный труд». (С. 199).
Вот так, пролетариат! Без аристократов «свободного мышления и искусства» иди и кури в сторонке — исторически тебе ничего не светит.
#Маркс #фальсификаторы #Цветков
Марксизм или мраксизм?
5.
- Аристократический активизм дополняется концепцией «контр-элиты». «Марксизм как политическая программа — это обращенный ко всем парадоксальный проект контр-элиты, совершающей революцию ради того, чтобы навсегда покончить с разделением на элиты и массы, чтобы покончить с цинизмом искушенных и с идиотизмом управляемых. Эта антисистемная контрэлита стремится к максимальному расширению, а не к сохранению своих социальных границ в отличие от элиты правящей. В этом смысле марксизм — это открытый заговор против правящего класса, в который могут вступить все». (С. 309)
Да, но только командовать этими «всеми» будут, конечно, богемные художники! И эта концепция Цветкова есть именно не отрицание элиты — но провозглашение новой элиты (пусть и с приставкой контр-)!
- Отсюда пропагандируемый в книжке романтический культ Героя: творца-художника-мыслителя. Конкретные герои Цветкова: «Красные бригады», РАФ и другие городские партизаны и были последними, кто претендовал на роль пролетарских мстителей и предъявителей классового счета правящим элитам» (С. 294).
Звучит очень лево. Но на деле, все эти кумиры Цветкова — мелкобуржуазные радикалы, одиночки-бунтари лишь консолидировали буржуазное общество. И да, недостаточно быть антикапиталистом и бунтарём, чтоб быть марксистом и революционером. История Германии 1920-30-х тому пример.
- Но идеальный Герой для субъективиста — это персонифицированный Герой. И поскольку это романтический культ, то и герой должен быть героем романтическим — безумцем. Потому Маркс у Цветкова «гениальный неврастеник». «Маркс вообще был вспышечным человеком, «гениальным неврастеником», как говорили о нем ближайшие знакомые» (С. 17).
Но Маркс не только гениальный безумец, он ещё и… колдун.
«Маркс берется разгадать магию денег… При капитализме мир ощущается как иллюзия. Весь, кроме денег. Деньги — это то, что делает мир иллюзией. (С. 133). Вообще, в книге часто встречаются пассажи про «магию капитализма». Но кто может снять заклятье? — только маг более сильный, супер-колдун. Потому Цветков постоянно пытается найти у Маркса — не смейтесь! — колдовские, магические черты.
Получается такой мистический Маркс, оракул, безумный прорицатель!
«Маркс считал, что будущий способ производства (который придет на смену нынешнему и который уже спрятан внутри нынешнего) ведет пером в его руке и говорит через него с трибуны». (С. 171).
- Эта почётная роль, отведённая мистике и безумию в книжке Цветкова, даже понятийно им обосновывается через «метанойю» — так теоретики анти-психиатрии (которой наш автор симпатизирует) называют своего рода шизофренический психоз, якобы, позволяющий раскрыть истинную сущность человека.
Вот чистый иррационализм цветковского «марксизма».
- Этот иррационализм закономерно кульминирует в Сверхчеловеке, в пафосе создания «нового человека». В книге Цветкова периодически пароксизмами прорывается презрение к «обывателям», ко всем, кто не достаточно сознателен, кто не хочет/не может стать новым Сверхчеловеком. Так, людям докапиталистических эпох Цветков вообще отказывает в сознании и субъектности. Существующих людей клеймит поголовно «реакционными».
И мечтает: «А какая-нибудь будущая, электрическая мельница даст нам коммунизм, перемолов в муку прежнего человека и позволив нам испечь из этой муки нового человека и новое общество» (С. 49). Как вам образы?
Интересно: выпекать «нового человека» Цветков собирается в новой, усовершенствованной за более чем 80 лет печке?
Заметим, самого Цветкова печь не надо. Он уже заранее готов, от рождения испечён. Откуда взялся? — не спрашивайте. Он будет вас печь, а вы его не спрашивайте.
#Маркс #фальсификаторы #Цветков
5.
- Аристократический активизм дополняется концепцией «контр-элиты». «Марксизм как политическая программа — это обращенный ко всем парадоксальный проект контр-элиты, совершающей революцию ради того, чтобы навсегда покончить с разделением на элиты и массы, чтобы покончить с цинизмом искушенных и с идиотизмом управляемых. Эта антисистемная контрэлита стремится к максимальному расширению, а не к сохранению своих социальных границ в отличие от элиты правящей. В этом смысле марксизм — это открытый заговор против правящего класса, в который могут вступить все». (С. 309)
Да, но только командовать этими «всеми» будут, конечно, богемные художники! И эта концепция Цветкова есть именно не отрицание элиты — но провозглашение новой элиты (пусть и с приставкой контр-)!
- Отсюда пропагандируемый в книжке романтический культ Героя: творца-художника-мыслителя. Конкретные герои Цветкова: «Красные бригады», РАФ и другие городские партизаны и были последними, кто претендовал на роль пролетарских мстителей и предъявителей классового счета правящим элитам» (С. 294).
Звучит очень лево. Но на деле, все эти кумиры Цветкова — мелкобуржуазные радикалы, одиночки-бунтари лишь консолидировали буржуазное общество. И да, недостаточно быть антикапиталистом и бунтарём, чтоб быть марксистом и революционером. История Германии 1920-30-х тому пример.
- Но идеальный Герой для субъективиста — это персонифицированный Герой. И поскольку это романтический культ, то и герой должен быть героем романтическим — безумцем. Потому Маркс у Цветкова «гениальный неврастеник». «Маркс вообще был вспышечным человеком, «гениальным неврастеником», как говорили о нем ближайшие знакомые» (С. 17).
Но Маркс не только гениальный безумец, он ещё и… колдун.
«Маркс берется разгадать магию денег… При капитализме мир ощущается как иллюзия. Весь, кроме денег. Деньги — это то, что делает мир иллюзией. (С. 133). Вообще, в книге часто встречаются пассажи про «магию капитализма». Но кто может снять заклятье? — только маг более сильный, супер-колдун. Потому Цветков постоянно пытается найти у Маркса — не смейтесь! — колдовские, магические черты.
Получается такой мистический Маркс, оракул, безумный прорицатель!
«Маркс считал, что будущий способ производства (который придет на смену нынешнему и который уже спрятан внутри нынешнего) ведет пером в его руке и говорит через него с трибуны». (С. 171).
- Эта почётная роль, отведённая мистике и безумию в книжке Цветкова, даже понятийно им обосновывается через «метанойю» — так теоретики анти-психиатрии (которой наш автор симпатизирует) называют своего рода шизофренический психоз, якобы, позволяющий раскрыть истинную сущность человека.
Вот чистый иррационализм цветковского «марксизма».
- Этот иррационализм закономерно кульминирует в Сверхчеловеке, в пафосе создания «нового человека». В книге Цветкова периодически пароксизмами прорывается презрение к «обывателям», ко всем, кто не достаточно сознателен, кто не хочет/не может стать новым Сверхчеловеком. Так, людям докапиталистических эпох Цветков вообще отказывает в сознании и субъектности. Существующих людей клеймит поголовно «реакционными».
И мечтает: «А какая-нибудь будущая, электрическая мельница даст нам коммунизм, перемолов в муку прежнего человека и позволив нам испечь из этой муки нового человека и новое общество» (С. 49). Как вам образы?
Интересно: выпекать «нового человека» Цветков собирается в новой, усовершенствованной за более чем 80 лет печке?
Заметим, самого Цветкова печь не надо. Он уже заранее готов, от рождения испечён. Откуда взялся? — не спрашивайте. Он будет вас печь, а вы его не спрашивайте.
#Маркс #фальсификаторы #Цветков
К теории происхождения всего.
Часть 2.
Вернёмся к социал-дарвинизму как выводу из Дарвина. Случаен этот вывод — или необходим? Лукач, например, объясняет (ссылаясь на Маркса) социал-дарвинизм слишком просто: дарвинизм на волне популярности стал ходячей фразой без содержания. Фраза эта, применённая к обществу, и дала социал-людоедские теории.
Но это слишком простой ответ. Во-первых, любые идеи становятся фразой (сам марксизм не избежал этой участи). Во-вторых, надо честно признать: любые обобщения из фактов, верно зафиксированных Дарвиным, но без знания их объективной сути, ведут к теориям ложным. И сам Дарвин, несмотря на свою субъективную честность, дал к этому основания: сложно придумать фразу более двусмысленную, чем фраза «struggle for life».
Ошибка Дарвина — обычная ошибка специалистов из частных наук, философски необразованных, не видящих связей между науками: на основе своих пусть верных, но ограниченных наблюдений, пускаться в теоретизирование.
Более того, в случае с Дарвиным получился и другой казус: он (неосознанно) перенёс на природу идеологемы общества («борьба за существование» — по сути, пересказ «теории народонаселения» Мальтуса). И — вот фокус! — позднее социал-дарвинистами это дарвиновское перенесение на природу общественных идеологем было перенесено (уже под маркой «природного, естественного закона») обратно на общество!
Дарвину объективная суть зафиксированных им явлений не была известна: генетика тогда только зарождалась в опытах Менделя. Но известна ли эта суть современным генетикам? Они неплохо представляют себе сам объективно-материальный процесс наследственности и изменчивости живых организмов.
Но понимают ли они его сущность?
Каждому, кто хоть немного углублялся в вопрос, ясно: нет, такого понимания современная генетика не даёт. Запутавшись в эмпирическом многообразии генетических проявлений, она не даёт ответа на главный вопрос: почему эволюция закономерна и имеет все черты целесообразности? То есть причиннный процесс более-менее ясен, но что его двигает, как и почему? — это неизвестно. То есть, на другом уровне повторяется проблема частных наук: генетика знает явления, но не знает сути.
И тут — развилка.
Или генетика (а с ней — вся наука) должна признать личного Творца. И потому верующие генетики — не редкость. И потому точку в недавнем споре поставил патриарх РПЦ, признавший совместимость эволюции и христианства. (Католики признали генетику ещё раньше, в «нулевых» — и так, незаметно для самих себя, из теистов стали деистами).
Но, кстати, для генетики есть вариант несравненно худший, чем религиозный креационизм: уйти в тьму иррационального, в «философию жизни», конструировать некое тёмное начало «жизни». А это уже ночь разума, когда все кошки серы, и человечество может вновь получить измерение черепов и ад газовых камер.
Единственная альтернатива этому кошмару: генетика должна подняться хотя бы на высоту умозрения Канта и признать правоту его концепции «целесообразности без цели». А отсюда истинный путь может вести уже только к новому изданию Гегеля, к признанию истины его Абсолютной идеи (можете назвать её как угодно), то есть: тотальной идеальной закономерности, пронизывающей всё мироздание, объективно логичной и потому — in potentia, «в себе» — разумной. Добавим: и становящейся разумной in actu, «для себя», осознающей себя только в разумном человечестве.
Только так можно ответить на антиномию «целесообразности без цели», объяснить противоречивое тождество природы и общества, объяснить эволюцию.
Но это всё задачи для будущей науки. Пока же зафиксируем главное: науке нужно больше философии. А для того, чтоб наука из эмпирической стала философичной, из поверхностной стала умной, сама философия должна перестать быть только философией и должна стать общественной практикой, применением логики к политике.
#Дарвин #Лукач #Маркс
Часть 2.
Вернёмся к социал-дарвинизму как выводу из Дарвина. Случаен этот вывод — или необходим? Лукач, например, объясняет (ссылаясь на Маркса) социал-дарвинизм слишком просто: дарвинизм на волне популярности стал ходячей фразой без содержания. Фраза эта, применённая к обществу, и дала социал-людоедские теории.
Но это слишком простой ответ. Во-первых, любые идеи становятся фразой (сам марксизм не избежал этой участи). Во-вторых, надо честно признать: любые обобщения из фактов, верно зафиксированных Дарвиным, но без знания их объективной сути, ведут к теориям ложным. И сам Дарвин, несмотря на свою субъективную честность, дал к этому основания: сложно придумать фразу более двусмысленную, чем фраза «struggle for life».
Ошибка Дарвина — обычная ошибка специалистов из частных наук, философски необразованных, не видящих связей между науками: на основе своих пусть верных, но ограниченных наблюдений, пускаться в теоретизирование.
Более того, в случае с Дарвиным получился и другой казус: он (неосознанно) перенёс на природу идеологемы общества («борьба за существование» — по сути, пересказ «теории народонаселения» Мальтуса). И — вот фокус! — позднее социал-дарвинистами это дарвиновское перенесение на природу общественных идеологем было перенесено (уже под маркой «природного, естественного закона») обратно на общество!
Дарвину объективная суть зафиксированных им явлений не была известна: генетика тогда только зарождалась в опытах Менделя. Но известна ли эта суть современным генетикам? Они неплохо представляют себе сам объективно-материальный процесс наследственности и изменчивости живых организмов.
Но понимают ли они его сущность?
Каждому, кто хоть немного углублялся в вопрос, ясно: нет, такого понимания современная генетика не даёт. Запутавшись в эмпирическом многообразии генетических проявлений, она не даёт ответа на главный вопрос: почему эволюция закономерна и имеет все черты целесообразности? То есть причиннный процесс более-менее ясен, но что его двигает, как и почему? — это неизвестно. То есть, на другом уровне повторяется проблема частных наук: генетика знает явления, но не знает сути.
И тут — развилка.
Или генетика (а с ней — вся наука) должна признать личного Творца. И потому верующие генетики — не редкость. И потому точку в недавнем споре поставил патриарх РПЦ, признавший совместимость эволюции и христианства. (Католики признали генетику ещё раньше, в «нулевых» — и так, незаметно для самих себя, из теистов стали деистами).
Но, кстати, для генетики есть вариант несравненно худший, чем религиозный креационизм: уйти в тьму иррационального, в «философию жизни», конструировать некое тёмное начало «жизни». А это уже ночь разума, когда все кошки серы, и человечество может вновь получить измерение черепов и ад газовых камер.
Единственная альтернатива этому кошмару: генетика должна подняться хотя бы на высоту умозрения Канта и признать правоту его концепции «целесообразности без цели». А отсюда истинный путь может вести уже только к новому изданию Гегеля, к признанию истины его Абсолютной идеи (можете назвать её как угодно), то есть: тотальной идеальной закономерности, пронизывающей всё мироздание, объективно логичной и потому — in potentia, «в себе» — разумной. Добавим: и становящейся разумной in actu, «для себя», осознающей себя только в разумном человечестве.
Только так можно ответить на антиномию «целесообразности без цели», объяснить противоречивое тождество природы и общества, объяснить эволюцию.
Но это всё задачи для будущей науки. Пока же зафиксируем главное: науке нужно больше философии. А для того, чтоб наука из эмпирической стала философичной, из поверхностной стала умной, сама философия должна перестать быть только философией и должна стать общественной практикой, применением логики к политике.
#Дарвин #Лукач #Маркс
4.
Вернёмся к образу «зерна и оболочки».
Образ весьма опасный. Чем же?
Из таких рискованных противопоставлений «зерна и оболочки» легко можно дойти и до мистики «прозрения», иррационального «усмотрения» сущности-зерна, и до аристократической теории познания: истина-де доступна только «просветлившемуся и преисполнившемуся» мыслителю, «поднявшемуся» до этой антиномии. А что остальные? — Остальным не дано!
Опасный ход, верно? Верно. Поэтому, как учил классик, «мы пойдём другим путём!»
Но откуда вообще у Антона это противопоставление «зерна и оболочки»? Как будто (но только как будто) от Маркса, отчеканившего в «Капитале»: «Мистификация, которую претерпела диалектика в руках Гегеля, отнюдь не помешала тому, что именно Гегель первый дал всеобъемлющее и сознательное изображение её всеобщих форм движения. У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо её поставить на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно».
Не будем вдаваться здесь в подробный анализ этой легендарной фразы. Маркс сказал это на ходу, а эпигоны из фразы сделали метод. Но, Маркс, как это свойственно всем живым людям, будучи прав в целом, мог заблуждаться в деталях. Мог иногда неудачно, ненамеренно двусмысленно формулировать мысли. Самое главное: ему вопрос был ясен, и он (как это обычно бывает) считал ответ настолько очевидным, что не озаботился ни лучшей формулировкой, ни её развёртыванием.
Развёртыванием занялись эпигоны — и «наворотили».
Сколько самой настоящей мистики насочиняли марксисты по поводу этой, походя брошенной, фразы! И «переворачивали» Гегеля (что это вообще значит?! Один из самых бессмысленных образов в истории философии! Ну переверните вы Абсолютную Идею — и что получится? Да ничего. То-то же.) И делили диалектику по мыслителям и школам: вот диалектика Аристотеля, вот Кузанского, а вот диалектика Канта. Смотрите, а вот диалектика Гегеля! — А вот Маркса! Вот диалектика идеалистическая, вот материалистическая, а вот идеалистическая с элементами материалистической!
Но где же диалектика как таковая? В диамате! — гордо отвечали «диаматовцы». Где? — спрашивали неверующие. В трёх законах диалектики! — ничтоже сумняшеся отвечали «диаматовцы». Sapienti sat.
А суть фразы Маркса проста. Во-первых, эта фраза — симптом того, что и в 1867 году Маркс оставался всё тем же левым гегельянцем, что и в 1842 году. Слова о «мистификации диалектики» Гегелем (кстати, вне контекста сами эти слова звучат вполне мистично) — это как раз ультра-левая фраза молодых гегельянцев. Призрак не коммунизма, но Фейербаха витает над этой фразой.
Кстати, вот почему все эти квази-марксистские профессора (Альтюссер и Ко), всерьёз делящие Маркса на молодого и старого, на разные сущности — это беспардонные болтуны, ничего в Марксе не понявшие.
Но левое гегельянство было причастно истине. Маркс предельно развил его логику: если вы хотите критиковать Гегеля, если вы хотите его «демистифицировать», то дело не в том, чтоб «переворачивать» его, не в сочинении какой-то «материалистической» диалектики — а в том, чтоб философия перестала быть только философией. Ибо «мистификация» диалектики у Гегеля есть мистификация, присущая философии как таковой, её неотъемлемый момент. Оставаясь только философией, только умствованием, философия и дальше будет всё только мистифицировать — и, в первую очередь, мистифицировать саму себя. Что и случилось: такова — мистифицирована — история всей философии за последние без малого 200 лет.
Что же делать? Сделать философию практикой! Поэтому у Энгельса истинным продолжателем немецкой классической философии были не левые профессора-социалисты, а революционный пролетариат. Вот завершение философии — не гибель, но именно её завершение, закругление, Aufhebung, снятие.
В конце концов, философия — это самая демократическая вещь на свете. Всё подвергая снятию, как она сама для себя могла бы сделать исключение? Верно, но она его и не сделала.
#Гегель #Маркс
Вернёмся к образу «зерна и оболочки».
Образ весьма опасный. Чем же?
Из таких рискованных противопоставлений «зерна и оболочки» легко можно дойти и до мистики «прозрения», иррационального «усмотрения» сущности-зерна, и до аристократической теории познания: истина-де доступна только «просветлившемуся и преисполнившемуся» мыслителю, «поднявшемуся» до этой антиномии. А что остальные? — Остальным не дано!
Опасный ход, верно? Верно. Поэтому, как учил классик, «мы пойдём другим путём!»
Но откуда вообще у Антона это противопоставление «зерна и оболочки»? Как будто (но только как будто) от Маркса, отчеканившего в «Капитале»: «Мистификация, которую претерпела диалектика в руках Гегеля, отнюдь не помешала тому, что именно Гегель первый дал всеобъемлющее и сознательное изображение её всеобщих форм движения. У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо её поставить на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно».
Не будем вдаваться здесь в подробный анализ этой легендарной фразы. Маркс сказал это на ходу, а эпигоны из фразы сделали метод. Но, Маркс, как это свойственно всем живым людям, будучи прав в целом, мог заблуждаться в деталях. Мог иногда неудачно, ненамеренно двусмысленно формулировать мысли. Самое главное: ему вопрос был ясен, и он (как это обычно бывает) считал ответ настолько очевидным, что не озаботился ни лучшей формулировкой, ни её развёртыванием.
Развёртыванием занялись эпигоны — и «наворотили».
Сколько самой настоящей мистики насочиняли марксисты по поводу этой, походя брошенной, фразы! И «переворачивали» Гегеля (что это вообще значит?! Один из самых бессмысленных образов в истории философии! Ну переверните вы Абсолютную Идею — и что получится? Да ничего. То-то же.) И делили диалектику по мыслителям и школам: вот диалектика Аристотеля, вот Кузанского, а вот диалектика Канта. Смотрите, а вот диалектика Гегеля! — А вот Маркса! Вот диалектика идеалистическая, вот материалистическая, а вот идеалистическая с элементами материалистической!
Но где же диалектика как таковая? В диамате! — гордо отвечали «диаматовцы». Где? — спрашивали неверующие. В трёх законах диалектики! — ничтоже сумняшеся отвечали «диаматовцы». Sapienti sat.
А суть фразы Маркса проста. Во-первых, эта фраза — симптом того, что и в 1867 году Маркс оставался всё тем же левым гегельянцем, что и в 1842 году. Слова о «мистификации диалектики» Гегелем (кстати, вне контекста сами эти слова звучат вполне мистично) — это как раз ультра-левая фраза молодых гегельянцев. Призрак не коммунизма, но Фейербаха витает над этой фразой.
Кстати, вот почему все эти квази-марксистские профессора (Альтюссер и Ко), всерьёз делящие Маркса на молодого и старого, на разные сущности — это беспардонные болтуны, ничего в Марксе не понявшие.
Но левое гегельянство было причастно истине. Маркс предельно развил его логику: если вы хотите критиковать Гегеля, если вы хотите его «демистифицировать», то дело не в том, чтоб «переворачивать» его, не в сочинении какой-то «материалистической» диалектики — а в том, чтоб философия перестала быть только философией. Ибо «мистификация» диалектики у Гегеля есть мистификация, присущая философии как таковой, её неотъемлемый момент. Оставаясь только философией, только умствованием, философия и дальше будет всё только мистифицировать — и, в первую очередь, мистифицировать саму себя. Что и случилось: такова — мистифицирована — история всей философии за последние без малого 200 лет.
Что же делать? Сделать философию практикой! Поэтому у Энгельса истинным продолжателем немецкой классической философии были не левые профессора-социалисты, а революционный пролетариат. Вот завершение философии — не гибель, но именно её завершение, закругление, Aufhebung, снятие.
В конце концов, философия — это самая демократическая вещь на свете. Всё подвергая снятию, как она сама для себя могла бы сделать исключение? Верно, но она его и не сделала.
#Гегель #Маркс
Рюкзак или О том, что не надо уподобляться французским аристократам.
Те ничего не забыли, и ничему не научились.
Надо понимать одну простую вещь:
Движения, идеология (если не нравится слово «идеология», можете заменить его на «теория, учение» — как угодно), так вот: движения, идеология которых истинна, то есть: верна реальности, адекватна ей — такие движения не терпят исторических поражений.
Кстати говоря: все движения терпят исторические поражения — почему? — Как раз потому, что идеология потеряла связь с реальностью, потеряла свою истину.
И раз движение потерпело поражение — значит, с его идеологией всё не очень хорошо.
Да, но как же быть? Что же делать с близкими сердцу именами, с дорогими могилами, с этими уважаемыми и, безусловно, великими людьми в портретных рамках?! — обычно здесь и заканчивается размышление интеллектуала. Чувственная ностальгия блокирует ход мысли.
А всё дело-то в том, чтоб правильно понять этих дорогих и почитаемых предшественников, а понять их правильно — значит усвоить достигнутую ими истину, понять, в соответствии с этой истиной, что мир на месте не стоял — и двигаться с этим миром дальше, захватив предтеч как интеллектуальный багаж. Как рюкзак со всем необходимым в долгое странствие.
А рюкзак — он ведь всегда за плечами, за спиной — не он ведёт странника, а странник несёт его за собой в будущее.
Так и поступим.
#Гегель #Маркс
Те ничего не забыли, и ничему не научились.
Надо понимать одну простую вещь:
Движения, идеология (если не нравится слово «идеология», можете заменить его на «теория, учение» — как угодно), так вот: движения, идеология которых истинна, то есть: верна реальности, адекватна ей — такие движения не терпят исторических поражений.
Кстати говоря: все движения терпят исторические поражения — почему? — Как раз потому, что идеология потеряла связь с реальностью, потеряла свою истину.
И раз движение потерпело поражение — значит, с его идеологией всё не очень хорошо.
Да, но как же быть? Что же делать с близкими сердцу именами, с дорогими могилами, с этими уважаемыми и, безусловно, великими людьми в портретных рамках?! — обычно здесь и заканчивается размышление интеллектуала. Чувственная ностальгия блокирует ход мысли.
А всё дело-то в том, чтоб правильно понять этих дорогих и почитаемых предшественников, а понять их правильно — значит усвоить достигнутую ими истину, понять, в соответствии с этой истиной, что мир на месте не стоял — и двигаться с этим миром дальше, захватив предтеч как интеллектуальный багаж. Как рюкзак со всем необходимым в долгое странствие.
А рюкзак — он ведь всегда за плечами, за спиной — не он ведёт странника, а странник несёт его за собой в будущее.
Так и поступим.
#Гегель #Маркс
Slaves and masters.
Начнём с того, что в 1990 году группа Deep Purple (олды помнят, олды знают) выпустила альбом под названием «Slaves and masters» («Рабы и господа»). Интересное название, правда? На самом деле, там и речи про подавление и доминирование нет, просто добротный, в меру тяжёлый, в меру лиричный альбом некогда великой группы.
Но тогда откуда такое название?
Басист Deep Purple Роджер Гловер пояснил, что название они придумали, глядя на технический процесс создания альбома: студийная запись шла на два 24-дорожечных магнитофона, один из которых получил имя Master (господин, хозяин), а другой — конечно, же — Slave (раб).
И здесь опосредования начинают громоздиться по нарастающей.
Для начала: откуда это имя — Master? Дело в том, что к моменту записи альбома Пёрплами процесс создания аудиофонограмм в звукозаписывающей индустрии уже долгое время назывался «мастерингом» (mastering). Почему? Всё просто: с появлением пишущих граммофонов студийный диск, на который и писалась нетленка, получил название master disc. С него потом и шло размножение копий, производство в полном, капиталистически-индустриальном смысле. Очевидно, проводилась аналогия с хозяином фабрики — как его роль представляет буржуа: «сначала был хозяин» — и он, как демиург, дал начало уже производству на фабрике-заводе. Несложно заметить, что здесь нашлось место и для религиозных аллюзий, органично ужившихся с буржуазным мышлением: Master — это ещё и Владыка. The Master = Христос в англоязычной культуре.
С приходом в мир аудио (в конце 1940-х) магнитных лент процесс записи изменился: всё стали записывать уже на мастер-ленту (master tape).
Вот на неё и писался этот альбом Deep Purple. Но откуда там взялся Slave? Два варианта: либо это была резервная копия, двойник «мастера» (обычная практика в студиях звукозаписи — на случай повреждения или кражи мастер-ленты), либо группа хотела использовать дублирующую запись для дальнейшего наложения (эффект более мощного, усиленного звука). Впрочем, не суть.
А суть в том, что производственные отношения определённой формы общества (в простейшем виде сводящиеся к антагонизму «раб-господин») — эти, по Марксу, базисные отношения пронизывают всё общество, в том числе его самую нежную, эфирную, далёкую (казалось бы) от грешной земли и низменной практики надстроечную сферу — то, что Гегель назвал Абсолютным духом — и искусство в том числе.
И, конечно, это влияние происходит не вдруг, не случайно, не мистически — но совершенно логично, по необходимости и с множеством опосредований, с множеством связующих звеньев и нитей, из-за которых процесс не так-то просто увидеть и понять.
В итоге, это влияние незаметно, через эти опосредования, подчиняет себе сознание всего общества. Поэтому да, старый левогегельянец Маркс знал, что говорил: «Господствующей идеологией (читай: формой сознания) является идеология господствующего класса».
И вот фокус-покус: это господство мистифицировано, оно как раз и держится на такой мистификации. Поэтому критическое познание этих опосредований и разрушает неоспоримость этого господства, ставит его под сомнение.
…Так, а что же делать с альбомом Deep Purple? Неужели надо признать его «идеологически вредным»? — Глупости! Ибо, если прав Маркс, то Гегель (мысль которого развил Маркс) прав не меньше: всё же искусство причастно Абсолютному! Когда-нибудь общественные отношения изменятся, они не могут не измениться, всё меняется в мире под Луной. Люди перестанут мыслить в категориях господства и подчинения, но альбом «Slaves and masters» люди будут слушать и тогда. И будут получать эстетическое — абсолютное! — удовольствие.
#DeepPurple #идеология #музыка #Маркс #Гегель
Начнём с того, что в 1990 году группа Deep Purple (олды помнят, олды знают) выпустила альбом под названием «Slaves and masters» («Рабы и господа»). Интересное название, правда? На самом деле, там и речи про подавление и доминирование нет, просто добротный, в меру тяжёлый, в меру лиричный альбом некогда великой группы.
Но тогда откуда такое название?
Басист Deep Purple Роджер Гловер пояснил, что название они придумали, глядя на технический процесс создания альбома: студийная запись шла на два 24-дорожечных магнитофона, один из которых получил имя Master (господин, хозяин), а другой — конечно, же — Slave (раб).
И здесь опосредования начинают громоздиться по нарастающей.
Для начала: откуда это имя — Master? Дело в том, что к моменту записи альбома Пёрплами процесс создания аудиофонограмм в звукозаписывающей индустрии уже долгое время назывался «мастерингом» (mastering). Почему? Всё просто: с появлением пишущих граммофонов студийный диск, на который и писалась нетленка, получил название master disc. С него потом и шло размножение копий, производство в полном, капиталистически-индустриальном смысле. Очевидно, проводилась аналогия с хозяином фабрики — как его роль представляет буржуа: «сначала был хозяин» — и он, как демиург, дал начало уже производству на фабрике-заводе. Несложно заметить, что здесь нашлось место и для религиозных аллюзий, органично ужившихся с буржуазным мышлением: Master — это ещё и Владыка. The Master = Христос в англоязычной культуре.
С приходом в мир аудио (в конце 1940-х) магнитных лент процесс записи изменился: всё стали записывать уже на мастер-ленту (master tape).
Вот на неё и писался этот альбом Deep Purple. Но откуда там взялся Slave? Два варианта: либо это была резервная копия, двойник «мастера» (обычная практика в студиях звукозаписи — на случай повреждения или кражи мастер-ленты), либо группа хотела использовать дублирующую запись для дальнейшего наложения (эффект более мощного, усиленного звука). Впрочем, не суть.
А суть в том, что производственные отношения определённой формы общества (в простейшем виде сводящиеся к антагонизму «раб-господин») — эти, по Марксу, базисные отношения пронизывают всё общество, в том числе его самую нежную, эфирную, далёкую (казалось бы) от грешной земли и низменной практики надстроечную сферу — то, что Гегель назвал Абсолютным духом — и искусство в том числе.
И, конечно, это влияние происходит не вдруг, не случайно, не мистически — но совершенно логично, по необходимости и с множеством опосредований, с множеством связующих звеньев и нитей, из-за которых процесс не так-то просто увидеть и понять.
В итоге, это влияние незаметно, через эти опосредования, подчиняет себе сознание всего общества. Поэтому да, старый левогегельянец Маркс знал, что говорил: «Господствующей идеологией (читай: формой сознания) является идеология господствующего класса».
И вот фокус-покус: это господство мистифицировано, оно как раз и держится на такой мистификации. Поэтому критическое познание этих опосредований и разрушает неоспоримость этого господства, ставит его под сомнение.
…Так, а что же делать с альбомом Deep Purple? Неужели надо признать его «идеологически вредным»? — Глупости! Ибо, если прав Маркс, то Гегель (мысль которого развил Маркс) прав не меньше: всё же искусство причастно Абсолютному! Когда-нибудь общественные отношения изменятся, они не могут не измениться, всё меняется в мире под Луной. Люди перестанут мыслить в категориях господства и подчинения, но альбом «Slaves and masters» люди будут слушать и тогда. И будут получать эстетическое — абсолютное! — удовольствие.
#DeepPurple #идеология #музыка #Маркс #Гегель
Шпенглер вместо Маркса или Левый снаружи, правый внутри.
2.
Таков бэкграунд этого Берарди, вытащенного из своего операистского небытия нашими философствуюшими левыми.
О чём же он пишет? Если вкратце: его сильно волнует «деменция» мира, всей нашей цивилизации.
Времена, действительно, «безумные» — но постойте-ка! Сам этот эпитет «безумные» — не есть ли он лишь синоним для неспособности понять конкретную историческую действительность? Не мир безумен, а его иррациональный «критик» неумён. Нет ничего проще: объявить всё безумием, да и баста! Очень удобная позиция! — но удобная для чего? Для защиты самого этого, якобы, безумного мира! (Как в той песне: «Дай мне сойти с ума, ведь с безумца и спросу нет…»).
На самом деле, мировая история, какой бы кровавой и жестокой она ни была — не безумна, она совершенно разумна, у неё есть своя Большая Логика, всегда пробивающая себе дорогу через совокупность человеческих глупостей.
Конечно, Берарди так не считает. Он видит явление, а не его суть, видит только то, что на поверхности. И это поверхностное он пытается (уже противоречие!) обосновать. А как обосновать иррациональное? — другим иррациональным!
Потому Берарди с порога ссылается на Шпенглера, на его «Закат Европы», на его теорию «культурных циклов», сводящую человека к животному, а человеческую цивилизацию — к природному процессу. Правда, Берарди делает вид, что он как будто не в курсе этих выводов из Шпенглера, как будто не знает, что Шпенглер — один из идейных прародителей фашизма.
Но, конечно, он только делает вид… Потому что дальше у него идёт как-бы-остроумная (на самом деле, тупоголовая) череда аналогий, натянутых силлогизмов: старость безумна — мир наш безумен — значит, он стар — значит, ему скоро конец (не капитализму, а миру, человеческой цивилизации, как таковой).
Это — ни что иное, как безоговорочная капитуляция перед капитализмом, который Берарди вроде бы собирался критиковать (кстати, на себя пожилой теоретик свою теорию деменции — что показательно — не распространяет. Типично для субъективиста-иррационалиста: все вокруг безумны, один я умён).
Это именно капитуляция, ибо: какой смысл за что-то бороться, если мир безнадёжно безумен и обречён? Смысл протестовать против жестокости империалистической политики? — ведь чем хуже, тем лучше (намекает Берарди).
Перед нами — всё тот же истерический крик отчаявшегося мелкого буржуа: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!» — крик, над которым первым поиздевался ещё Маркс.
И если впервые это мелкобуржуазное отчаяние использовал прото-фашистский диктатор Наполеон III, то потом это отчаяние стало обычной, необходимой и достаточной, психологической почвой для любого фашистского режима.
И это же отчаяние сеет как бы «левый» теоретик Берарди. Хотя вопрос: а для кого он левый? Метод свой он берёт у прото-фашиста Шпенглера, политическое он сводит к антропологическому (а отсюда уже полшага до измерения черепов), перед империалистическим капитализмом он капитулирует сам и обезоруживает других, философски невинных читателей.
Поэтому объективно Берарди— совершенно правый, даже фашистский мыслитель. Comunofascista, так сказать. (Кстати, ничего удивительного: история итальянской политики полна таких противоестественных союзов и колебаний отдельных активистов между правым и левым флангом. Есть даже неплохой — прокоммунистический! — фильм на тему, так и называется: «Comunofascista», рекомендую).
Но чёрт с ним, с этим старым итальянским лево-правым «теоретиком». Хуже то, что его сейчас поднимают на знамя — кто? — некоторые российские левые. Но горе кораблю, который капитаном берёт матроса с затонувшего судна.
Правда, во всей этой глупости, во всём этом иррационализме — как в любой истории — светится объективная логика и разумный вывод. И этот вывод прост: левым пора выбросить на свалку истории всех этих погорельцев 1968 года, забыть о них — и на основе азбуки Маркса писать уже свою собственную, не заимствованную повесть.
#Берарди #Шпенглер #иррационализм #Маркс
2.
Таков бэкграунд этого Берарди, вытащенного из своего операистского небытия нашими философствуюшими левыми.
О чём же он пишет? Если вкратце: его сильно волнует «деменция» мира, всей нашей цивилизации.
Времена, действительно, «безумные» — но постойте-ка! Сам этот эпитет «безумные» — не есть ли он лишь синоним для неспособности понять конкретную историческую действительность? Не мир безумен, а его иррациональный «критик» неумён. Нет ничего проще: объявить всё безумием, да и баста! Очень удобная позиция! — но удобная для чего? Для защиты самого этого, якобы, безумного мира! (Как в той песне: «Дай мне сойти с ума, ведь с безумца и спросу нет…»).
На самом деле, мировая история, какой бы кровавой и жестокой она ни была — не безумна, она совершенно разумна, у неё есть своя Большая Логика, всегда пробивающая себе дорогу через совокупность человеческих глупостей.
Конечно, Берарди так не считает. Он видит явление, а не его суть, видит только то, что на поверхности. И это поверхностное он пытается (уже противоречие!) обосновать. А как обосновать иррациональное? — другим иррациональным!
Потому Берарди с порога ссылается на Шпенглера, на его «Закат Европы», на его теорию «культурных циклов», сводящую человека к животному, а человеческую цивилизацию — к природному процессу. Правда, Берарди делает вид, что он как будто не в курсе этих выводов из Шпенглера, как будто не знает, что Шпенглер — один из идейных прародителей фашизма.
Но, конечно, он только делает вид… Потому что дальше у него идёт как-бы-остроумная (на самом деле, тупоголовая) череда аналогий, натянутых силлогизмов: старость безумна — мир наш безумен — значит, он стар — значит, ему скоро конец (не капитализму, а миру, человеческой цивилизации, как таковой).
Это — ни что иное, как безоговорочная капитуляция перед капитализмом, который Берарди вроде бы собирался критиковать (кстати, на себя пожилой теоретик свою теорию деменции — что показательно — не распространяет. Типично для субъективиста-иррационалиста: все вокруг безумны, один я умён).
Это именно капитуляция, ибо: какой смысл за что-то бороться, если мир безнадёжно безумен и обречён? Смысл протестовать против жестокости империалистической политики? — ведь чем хуже, тем лучше (намекает Берарди).
Перед нами — всё тот же истерический крик отчаявшегося мелкого буржуа: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!» — крик, над которым первым поиздевался ещё Маркс.
И если впервые это мелкобуржуазное отчаяние использовал прото-фашистский диктатор Наполеон III, то потом это отчаяние стало обычной, необходимой и достаточной, психологической почвой для любого фашистского режима.
И это же отчаяние сеет как бы «левый» теоретик Берарди. Хотя вопрос: а для кого он левый? Метод свой он берёт у прото-фашиста Шпенглера, политическое он сводит к антропологическому (а отсюда уже полшага до измерения черепов), перед империалистическим капитализмом он капитулирует сам и обезоруживает других, философски невинных читателей.
Поэтому объективно Берарди— совершенно правый, даже фашистский мыслитель. Comunofascista, так сказать. (Кстати, ничего удивительного: история итальянской политики полна таких противоестественных союзов и колебаний отдельных активистов между правым и левым флангом. Есть даже неплохой — прокоммунистический! — фильм на тему, так и называется: «Comunofascista», рекомендую).
Но чёрт с ним, с этим старым итальянским лево-правым «теоретиком». Хуже то, что его сейчас поднимают на знамя — кто? — некоторые российские левые. Но горе кораблю, который капитаном берёт матроса с затонувшего судна.
Правда, во всей этой глупости, во всём этом иррационализме — как в любой истории — светится объективная логика и разумный вывод. И этот вывод прост: левым пора выбросить на свалку истории всех этих погорельцев 1968 года, забыть о них — и на основе азбуки Маркса писать уже свою собственную, не заимствованную повесть.
#Берарди #Шпенглер #иррационализм #Маркс
Страсти по диалектике.
Ответ Антону Сюткину.
6.
В завершение коснёмся «нарциссизма», который Антон находит у Гегеля и марксистов (надо полагать, этот эпитет и лично автору этих строк адресован). Заметим: себя, надо полагать, Антон к марксистам не относит. Ну, окей, самоидентификация всегда субъективна.
Во-первых, здесь товарищ Сюткин (сознательно или нет — неважно) использует приём амальгамы. Попросту: перекладывает с больной головы на здоровую.
Это не Гегель и не Маркс (говорить об абстрактных «марксистах» — значит замыливать тему) считают «свою» философию свалившейся неизвестно откуда, таким эгоистичным цветком истинной философии на поляне презренной «идеологии». Это не Гегель и не Маркс всё остальное мышление свели к «превращённым формам». Повторюсь: у Гегеля и Маркса нет речи о философии в стиле «выше-ниже». Мышление — одно и тотально, иначе оно не мышление.
Другой вопрос, что Маркс — справедливо — рассматривает всю послегегелевскую философию как деградацию, как пережившую саму себя. Тут надо или опровергать Маркса (чего Антон не делает), или оставить эти ничего не значащие шпильки («нарциссизм» etc).
А то, что Гегель «ставит точку» — так разве мышление не должно осмысливать себя, оглядываться на пройденный путь? Оно что, это мышление, есть рыбка в аквариуме, которая не помнит того, что было секунду назад? Напомню тривиальную истину: история есть тогда, когда произошедшее осознано. И это осознание всегда есть точка — как фраза, чтоб не превращаться в бредовый поток, должна всегда заканчиваться точкой.
Пенять Гегелю на «точку» — значит: пенять ему за историю философии, за то, что он посмел осознать исторический путь философии.
Поэтому, если не размазывать вопрос, то он стоит так: познан ли Абсолют человеческим мышлением — в конкретной форме гегелевской философии?
Если да, то вопрос закрыт. Дальше уже философия должна стать практикой, логика должна быть приложена к политике. Это уже Маркс.
Если нет — а для Антона, очевидно, нет — тогда:
А) всё тонет в болоте релятивизации — все чего-то познавали, познают, и будут познавать — но какой в этом толк, если это лишь «подведение итогов эпохе»? Разные эпохи — разные итоги. Какой тогда смысл в итогах других эпох, если это не единый процесс, имеющий общий итог? Какой вообще смысл был бы в этих бухгалтерских подсчётах, умозрительных сведениях духовного кредита с дебетом — если бы строчка «итог» никогда не появлялась? Сложно представить более бессмысленное занятие! Слава Гегелю, на самом деле философия не такова.
B) Более того: сквозь концепцию Антона явственно проступает та самая дурная бесконечность, вечное n + 1. Всегда что-то ещё философы накалькулируют, насознают. Получаются вечные сумерки мысли, где все кошки серы, все совы мудрости этими кошками уже пожраны и кое-кто постоянно норовит «орудовать молотом», разрушая и мышление, и человеческую цивилизацию как таковую.
Ибо надо уметь различать суть и явление. Мыслить, сознавать человек не перестаёт — и не перестанет, пока он человек. Это трюизм. Но что он сознаёт? Какую суть? Неужели так-таки ничего окончательно не познано? Но тогда приведите примеры: что существенно нового наосознавала, натворила философия (именно как философия, оставаясь философией) за последние почти 200 лет после Гегеля? Если исключить Маркса с его кардинальным решением вопроса, то — что же философия приобрела нового по сути, и при том не разрушающего сам Разум, саму философию?
Вопрос риторический, конечно.
С) Но что более важно: сам-то Антон откуда познал эту «абсолютную» мысль, что всё не абсолютно? Не сам ли Антон поставил свою релятивистскую точку (противоречие! — но это противоречие самого Антона) — и Гегель с Марксом писали только для того, чтоб он им «подвёл итог»? И кто тогда на самом деле строит «нарциссические схемы»? Ne te fabula narratur?
#Гегель #Маркс #диалектика #логика #Абсолют
Ответ Антону Сюткину.
6.
В завершение коснёмся «нарциссизма», который Антон находит у Гегеля и марксистов (надо полагать, этот эпитет и лично автору этих строк адресован). Заметим: себя, надо полагать, Антон к марксистам не относит. Ну, окей, самоидентификация всегда субъективна.
Во-первых, здесь товарищ Сюткин (сознательно или нет — неважно) использует приём амальгамы. Попросту: перекладывает с больной головы на здоровую.
Это не Гегель и не Маркс (говорить об абстрактных «марксистах» — значит замыливать тему) считают «свою» философию свалившейся неизвестно откуда, таким эгоистичным цветком истинной философии на поляне презренной «идеологии». Это не Гегель и не Маркс всё остальное мышление свели к «превращённым формам». Повторюсь: у Гегеля и Маркса нет речи о философии в стиле «выше-ниже». Мышление — одно и тотально, иначе оно не мышление.
Другой вопрос, что Маркс — справедливо — рассматривает всю послегегелевскую философию как деградацию, как пережившую саму себя. Тут надо или опровергать Маркса (чего Антон не делает), или оставить эти ничего не значащие шпильки («нарциссизм» etc).
А то, что Гегель «ставит точку» — так разве мышление не должно осмысливать себя, оглядываться на пройденный путь? Оно что, это мышление, есть рыбка в аквариуме, которая не помнит того, что было секунду назад? Напомню тривиальную истину: история есть тогда, когда произошедшее осознано. И это осознание всегда есть точка — как фраза, чтоб не превращаться в бредовый поток, должна всегда заканчиваться точкой.
Пенять Гегелю на «точку» — значит: пенять ему за историю философии, за то, что он посмел осознать исторический путь философии.
Поэтому, если не размазывать вопрос, то он стоит так: познан ли Абсолют человеческим мышлением — в конкретной форме гегелевской философии?
Если да, то вопрос закрыт. Дальше уже философия должна стать практикой, логика должна быть приложена к политике. Это уже Маркс.
Если нет — а для Антона, очевидно, нет — тогда:
А) всё тонет в болоте релятивизации — все чего-то познавали, познают, и будут познавать — но какой в этом толк, если это лишь «подведение итогов эпохе»? Разные эпохи — разные итоги. Какой тогда смысл в итогах других эпох, если это не единый процесс, имеющий общий итог? Какой вообще смысл был бы в этих бухгалтерских подсчётах, умозрительных сведениях духовного кредита с дебетом — если бы строчка «итог» никогда не появлялась? Сложно представить более бессмысленное занятие! Слава Гегелю, на самом деле философия не такова.
B) Более того: сквозь концепцию Антона явственно проступает та самая дурная бесконечность, вечное n + 1. Всегда что-то ещё философы накалькулируют, насознают. Получаются вечные сумерки мысли, где все кошки серы, все совы мудрости этими кошками уже пожраны и кое-кто постоянно норовит «орудовать молотом», разрушая и мышление, и человеческую цивилизацию как таковую.
Ибо надо уметь различать суть и явление. Мыслить, сознавать человек не перестаёт — и не перестанет, пока он человек. Это трюизм. Но что он сознаёт? Какую суть? Неужели так-таки ничего окончательно не познано? Но тогда приведите примеры: что существенно нового наосознавала, натворила философия (именно как философия, оставаясь философией) за последние почти 200 лет после Гегеля? Если исключить Маркса с его кардинальным решением вопроса, то — что же философия приобрела нового по сути, и при том не разрушающего сам Разум, саму философию?
Вопрос риторический, конечно.
С) Но что более важно: сам-то Антон откуда познал эту «абсолютную» мысль, что всё не абсолютно? Не сам ли Антон поставил свою релятивистскую точку (противоречие! — но это противоречие самого Антона) — и Гегель с Марксом писали только для того, чтоб он им «подвёл итог»? И кто тогда на самом деле строит «нарциссические схемы»? Ne te fabula narratur?
#Гегель #Маркс #диалектика #логика #Абсолют
Марксизм и философия или «Мы институтов не кончали…»
Поразительно (а на самом деле — абсолютно логично), как послереволюционная стабилизация в России 1920-х (она же «термидор», она же «отказ от революции») шла рука об руку с динамикой философских институций.
Сама хронология показательна:
1918 год: организована Социалистическая (с 1924 года Коммунистическая) академия — по замыслу, научный (естественно, и философский) мозг советского государства. Заметим, сама философия никак не акцентируется: марксисты ещё помнили, что такое философия по Марксу-Энгельсу.
1921 год: официальный отказ большевиков от «военного коммунизма» и вынужденный откат к совершенно буржуазным отношениям — НЭП. Бытие определяет сознание — и вот на базе МГУ параллельно Соцакадемии создан «Институт научной философии» под руководством феноменолога Шпета. Разумеется, оговорка «научной» не случайна. «Сомнительно, но оукей».
1927 год: десятилетие Октября. «Левая оппозиция» внутри партии разгромлена. Отныне критика Партии и режима недопустима. При Коммунистической академии открыта специальная Философская секция.
1929 год: выходит статья Сталина «Год великого перелома». Троцкийликвидирован вдаль выслан из страны. А с философией что? Всё правильно: Философская секция Комакадемии и бывший шпетовский Институт научной философии объединены в Институт философии Комакадемии.
1936 год: на Первом всесоюзном съезде стахановцев Сталин бросает фразу: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — Настолько весело, что Коммунистическая академия ликвидируется, её бренные останки поглощаются по-буржуазному респектабельной, бронзовелой Академией Наук СССР. Естественно, Институт философии Комакадемии становится Институтом философии АН СССР (ныне РАН).
Собственно, всё.
Политический и социальный откат от 1917 года, внутренняя реакция на революцию, стабилизация послереволюционного режима — все эти тенденции шли параллельно с воскрешением философии как академической науки. Номинальная институализация, как мы убедились, хорошо иллюстрирует этот процесс. «Сущность является, явление сущностно».
Ибо по Гегелю, Марксу и Энгельсу: философия как философия, как чистая наука, не связанная напрямую с социальной практикой, закончилась уже в 1830-х годах. 1917 год только подтвердил тезис Энгельса о том, что пролетариат — наследник немецкой классической философии (правда, старик Фридрих всё же этот титул отдал именно немецкому пролетариату, но мы сейчас не об этом).
А какое вообще название было бы прилично для марксистской научной организации, занимающейся философией (историей философии) в стране, где состоялась пролетарская революция? Уж точно не «Институт философии»! А как? Например: «Академия/высшая школа критики истории философии». Или: «Высший революционный трибунал по делам истории философии». Но обязательно: с сектором «марксистской критики марксизма».
#марксизм #философия #Маркс #Энгельс #Гегель
Поразительно (а на самом деле — абсолютно логично), как послереволюционная стабилизация в России 1920-х (она же «термидор», она же «отказ от революции») шла рука об руку с динамикой философских институций.
Сама хронология показательна:
1918 год: организована Социалистическая (с 1924 года Коммунистическая) академия — по замыслу, научный (естественно, и философский) мозг советского государства. Заметим, сама философия никак не акцентируется: марксисты ещё помнили, что такое философия по Марксу-Энгельсу.
1921 год: официальный отказ большевиков от «военного коммунизма» и вынужденный откат к совершенно буржуазным отношениям — НЭП. Бытие определяет сознание — и вот на базе МГУ параллельно Соцакадемии создан «Институт научной философии» под руководством феноменолога Шпета. Разумеется, оговорка «научной» не случайна. «Сомнительно, но оукей».
1927 год: десятилетие Октября. «Левая оппозиция» внутри партии разгромлена. Отныне критика Партии и режима недопустима. При Коммунистической академии открыта специальная Философская секция.
1929 год: выходит статья Сталина «Год великого перелома». Троцкий
1936 год: на Первом всесоюзном съезде стахановцев Сталин бросает фразу: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — Настолько весело, что Коммунистическая академия ликвидируется, её бренные останки поглощаются по-буржуазному респектабельной, бронзовелой Академией Наук СССР. Естественно, Институт философии Комакадемии становится Институтом философии АН СССР (ныне РАН).
Собственно, всё.
Политический и социальный откат от 1917 года, внутренняя реакция на революцию, стабилизация послереволюционного режима — все эти тенденции шли параллельно с воскрешением философии как академической науки. Номинальная институализация, как мы убедились, хорошо иллюстрирует этот процесс. «Сущность является, явление сущностно».
Ибо по Гегелю, Марксу и Энгельсу: философия как философия, как чистая наука, не связанная напрямую с социальной практикой, закончилась уже в 1830-х годах. 1917 год только подтвердил тезис Энгельса о том, что пролетариат — наследник немецкой классической философии (правда, старик Фридрих всё же этот титул отдал именно немецкому пролетариату, но мы сейчас не об этом).
А какое вообще название было бы прилично для марксистской научной организации, занимающейся философией (историей философии) в стране, где состоялась пролетарская революция? Уж точно не «Институт философии»! А как? Например: «Академия/высшая школа критики истории философии». Или: «Высший революционный трибунал по делам истории философии». Но обязательно: с сектором «марксистской критики марксизма».
#марксизм #философия #Маркс #Энгельс #Гегель