К теории происхождения всего.
Часть 2.
Вернёмся к социал-дарвинизму как выводу из Дарвина. Случаен этот вывод — или необходим? Лукач, например, объясняет (ссылаясь на Маркса) социал-дарвинизм слишком просто: дарвинизм на волне популярности стал ходячей фразой без содержания. Фраза эта, применённая к обществу, и дала социал-людоедские теории.
Но это слишком простой ответ. Во-первых, любые идеи становятся фразой (сам марксизм не избежал этой участи). Во-вторых, надо честно признать: любые обобщения из фактов, верно зафиксированных Дарвиным, но без знания их объективной сути, ведут к теориям ложным. И сам Дарвин, несмотря на свою субъективную честность, дал к этому основания: сложно придумать фразу более двусмысленную, чем фраза «struggle for life».
Ошибка Дарвина — обычная ошибка специалистов из частных наук, философски необразованных, не видящих связей между науками: на основе своих пусть верных, но ограниченных наблюдений, пускаться в теоретизирование.
Более того, в случае с Дарвиным получился и другой казус: он (неосознанно) перенёс на природу идеологемы общества («борьба за существование» — по сути, пересказ «теории народонаселения» Мальтуса). И — вот фокус! — позднее социал-дарвинистами это дарвиновское перенесение на природу общественных идеологем было перенесено (уже под маркой «природного, естественного закона») обратно на общество!
Дарвину объективная суть зафиксированных им явлений не была известна: генетика тогда только зарождалась в опытах Менделя. Но известна ли эта суть современным генетикам? Они неплохо представляют себе сам объективно-материальный процесс наследственности и изменчивости живых организмов.
Но понимают ли они его сущность?
Каждому, кто хоть немного углублялся в вопрос, ясно: нет, такого понимания современная генетика не даёт. Запутавшись в эмпирическом многообразии генетических проявлений, она не даёт ответа на главный вопрос: почему эволюция закономерна и имеет все черты целесообразности? То есть причиннный процесс более-менее ясен, но что его двигает, как и почему? — это неизвестно. То есть, на другом уровне повторяется проблема частных наук: генетика знает явления, но не знает сути.
И тут — развилка.
Или генетика (а с ней — вся наука) должна признать личного Творца. И потому верующие генетики — не редкость. И потому точку в недавнем споре поставил патриарх РПЦ, признавший совместимость эволюции и христианства. (Католики признали генетику ещё раньше, в «нулевых» — и так, незаметно для самих себя, из теистов стали деистами).
Но, кстати, для генетики есть вариант несравненно худший, чем религиозный креационизм: уйти в тьму иррационального, в «философию жизни», конструировать некое тёмное начало «жизни». А это уже ночь разума, когда все кошки серы, и человечество может вновь получить измерение черепов и ад газовых камер.
Единственная альтернатива этому кошмару: генетика должна подняться хотя бы на высоту умозрения Канта и признать правоту его концепции «целесообразности без цели». А отсюда истинный путь может вести уже только к новому изданию Гегеля, к признанию истины его Абсолютной идеи (можете назвать её как угодно), то есть: тотальной идеальной закономерности, пронизывающей всё мироздание, объективно логичной и потому — in potentia, «в себе» — разумной. Добавим: и становящейся разумной in actu, «для себя», осознающей себя только в разумном человечестве.
Только так можно ответить на антиномию «целесообразности без цели», объяснить противоречивое тождество природы и общества, объяснить эволюцию.
Но это всё задачи для будущей науки. Пока же зафиксируем главное: науке нужно больше философии. А для того, чтоб наука из эмпирической стала философичной, из поверхностной стала умной, сама философия должна перестать быть только философией и должна стать общественной практикой, применением логики к политике.
#Дарвин #Лукач #Маркс
Часть 2.
Вернёмся к социал-дарвинизму как выводу из Дарвина. Случаен этот вывод — или необходим? Лукач, например, объясняет (ссылаясь на Маркса) социал-дарвинизм слишком просто: дарвинизм на волне популярности стал ходячей фразой без содержания. Фраза эта, применённая к обществу, и дала социал-людоедские теории.
Но это слишком простой ответ. Во-первых, любые идеи становятся фразой (сам марксизм не избежал этой участи). Во-вторых, надо честно признать: любые обобщения из фактов, верно зафиксированных Дарвиным, но без знания их объективной сути, ведут к теориям ложным. И сам Дарвин, несмотря на свою субъективную честность, дал к этому основания: сложно придумать фразу более двусмысленную, чем фраза «struggle for life».
Ошибка Дарвина — обычная ошибка специалистов из частных наук, философски необразованных, не видящих связей между науками: на основе своих пусть верных, но ограниченных наблюдений, пускаться в теоретизирование.
Более того, в случае с Дарвиным получился и другой казус: он (неосознанно) перенёс на природу идеологемы общества («борьба за существование» — по сути, пересказ «теории народонаселения» Мальтуса). И — вот фокус! — позднее социал-дарвинистами это дарвиновское перенесение на природу общественных идеологем было перенесено (уже под маркой «природного, естественного закона») обратно на общество!
Дарвину объективная суть зафиксированных им явлений не была известна: генетика тогда только зарождалась в опытах Менделя. Но известна ли эта суть современным генетикам? Они неплохо представляют себе сам объективно-материальный процесс наследственности и изменчивости живых организмов.
Но понимают ли они его сущность?
Каждому, кто хоть немного углублялся в вопрос, ясно: нет, такого понимания современная генетика не даёт. Запутавшись в эмпирическом многообразии генетических проявлений, она не даёт ответа на главный вопрос: почему эволюция закономерна и имеет все черты целесообразности? То есть причиннный процесс более-менее ясен, но что его двигает, как и почему? — это неизвестно. То есть, на другом уровне повторяется проблема частных наук: генетика знает явления, но не знает сути.
И тут — развилка.
Или генетика (а с ней — вся наука) должна признать личного Творца. И потому верующие генетики — не редкость. И потому точку в недавнем споре поставил патриарх РПЦ, признавший совместимость эволюции и христианства. (Католики признали генетику ещё раньше, в «нулевых» — и так, незаметно для самих себя, из теистов стали деистами).
Но, кстати, для генетики есть вариант несравненно худший, чем религиозный креационизм: уйти в тьму иррационального, в «философию жизни», конструировать некое тёмное начало «жизни». А это уже ночь разума, когда все кошки серы, и человечество может вновь получить измерение черепов и ад газовых камер.
Единственная альтернатива этому кошмару: генетика должна подняться хотя бы на высоту умозрения Канта и признать правоту его концепции «целесообразности без цели». А отсюда истинный путь может вести уже только к новому изданию Гегеля, к признанию истины его Абсолютной идеи (можете назвать её как угодно), то есть: тотальной идеальной закономерности, пронизывающей всё мироздание, объективно логичной и потому — in potentia, «в себе» — разумной. Добавим: и становящейся разумной in actu, «для себя», осознающей себя только в разумном человечестве.
Только так можно ответить на антиномию «целесообразности без цели», объяснить противоречивое тождество природы и общества, объяснить эволюцию.
Но это всё задачи для будущей науки. Пока же зафиксируем главное: науке нужно больше философии. А для того, чтоб наука из эмпирической стала философичной, из поверхностной стала умной, сама философия должна перестать быть только философией и должна стать общественной практикой, применением логики к политике.
#Дарвин #Лукач #Маркс
Что такое диалектика?
Октябрьские заметки о сентябрьской дискуссии.
Часть первая.
Товарищ Антон Сюткин написал по итогам встречи в петербургской «Дали» краткое резюме как своей позиции, так и наших с ним расхождений (по вопросу об истории философии в целом, об иррационализме в частности). Точнее: не собственно наших с ним расхождений, а то, как Антон представляет эти расхождения.
Вопрос, без сомнения важный, чтоб уклониться от его прояснения.
Сразу оговорюсь: это полемика, но это товарищеская полемика. Цель у нас одна — это истина, не боясь ложного пафоса: истина бытия. Именно так, ибо каждый, кто берётся мыслить — на меньшее не согласен. (Что бы он при этом субъективно ни думал: «Они не сознают этого, но они делают это».) Но, при единстве цели, понимание метода (то есть пути к ней) у нас различается. Это нормально, но среди субъективных нюансов понимания надо найти объективную дорогу к истине.
В таком ключе и прошу понять следующие тезисы.
1.
Антон пишет о том, что «не верит в завершение истории философии/диалектики». Конечно, если бы речь была только про чью-то веру (самого Антона, или мою, или Максима Морозова), то нечего было бы и обсуждать. Дискуссия была бы невозможна: субъективная вера — это всегда, так или иначе, солипсистский кокон, который — пусть он объективно и подчиняется логике — не имеет смысла разрушать извне.
Но дело не в вере. Дело в логическом понимании, в объективном и абсолютном знании.
А для этого надо прояснить элементарные понятия.
Что такое история вообще и история философии в частности? — История есть осознание произошедшего, свершившегося. Это открытие в произошедшем имманентной логики, той самой абсолютной диалектики, движущего начала всего.
То есть, диалектика — абсолютна, она охватывает как объективный мир за пределами субъективного ума — так и сам этот ум. Она есть тождество того и другого.
И вот тут надо различать: диалектику — и историю философии (которые Антон Сюткин отождествляет).
История философии — это, как и философия в целом, осознание — здесь: осознание логики философии. Поскольку сама философия есть высшая форма осознания субъективным умом объективного мира, то история философии есть осознание осознания. (Почему Гегель и относил философию именно к абсолютному Духу).
Итак: есть диалектика как абсолютное, всегда актуальное начало и сущность мира (который одновременно и предметен, и мыслителен) — и есть осознание этой диалектики.
Диалектика завершена быть не может, а вот осознание этой диалектики (философия) — может достичь истинного понимания, совершенной полноты — и, таким образом, завершиться.
Собственно, сам этот спор был бы невозможен, если бы истина бытия не была уже постигнута философией. О чём бы мы спорили, если бы истина так и не была доступна нам?
Итак, философия завершена в том смысле, что она достигла своей цели, поняла понятие, идею мира. Философия при этом не умирает, философствование на этом не останавливается — каждый субъективный ум должен сам протаптывать свою дорожку к абсолютному. Но как раз в абсолютном смысле философия завершена ещё Гегелем. Диалектика мироздания при этом осознана в своей тотальной полноте, в своей истине, но завершена быть не может.
#диалектика
Октябрьские заметки о сентябрьской дискуссии.
Часть первая.
Товарищ Антон Сюткин написал по итогам встречи в петербургской «Дали» краткое резюме как своей позиции, так и наших с ним расхождений (по вопросу об истории философии в целом, об иррационализме в частности). Точнее: не собственно наших с ним расхождений, а то, как Антон представляет эти расхождения.
Вопрос, без сомнения важный, чтоб уклониться от его прояснения.
Сразу оговорюсь: это полемика, но это товарищеская полемика. Цель у нас одна — это истина, не боясь ложного пафоса: истина бытия. Именно так, ибо каждый, кто берётся мыслить — на меньшее не согласен. (Что бы он при этом субъективно ни думал: «Они не сознают этого, но они делают это».) Но, при единстве цели, понимание метода (то есть пути к ней) у нас различается. Это нормально, но среди субъективных нюансов понимания надо найти объективную дорогу к истине.
В таком ключе и прошу понять следующие тезисы.
1.
Антон пишет о том, что «не верит в завершение истории философии/диалектики». Конечно, если бы речь была только про чью-то веру (самого Антона, или мою, или Максима Морозова), то нечего было бы и обсуждать. Дискуссия была бы невозможна: субъективная вера — это всегда, так или иначе, солипсистский кокон, который — пусть он объективно и подчиняется логике — не имеет смысла разрушать извне.
Но дело не в вере. Дело в логическом понимании, в объективном и абсолютном знании.
А для этого надо прояснить элементарные понятия.
Что такое история вообще и история философии в частности? — История есть осознание произошедшего, свершившегося. Это открытие в произошедшем имманентной логики, той самой абсолютной диалектики, движущего начала всего.
То есть, диалектика — абсолютна, она охватывает как объективный мир за пределами субъективного ума — так и сам этот ум. Она есть тождество того и другого.
И вот тут надо различать: диалектику — и историю философии (которые Антон Сюткин отождествляет).
История философии — это, как и философия в целом, осознание — здесь: осознание логики философии. Поскольку сама философия есть высшая форма осознания субъективным умом объективного мира, то история философии есть осознание осознания. (Почему Гегель и относил философию именно к абсолютному Духу).
Итак: есть диалектика как абсолютное, всегда актуальное начало и сущность мира (который одновременно и предметен, и мыслителен) — и есть осознание этой диалектики.
Диалектика завершена быть не может, а вот осознание этой диалектики (философия) — может достичь истинного понимания, совершенной полноты — и, таким образом, завершиться.
Собственно, сам этот спор был бы невозможен, если бы истина бытия не была уже постигнута философией. О чём бы мы спорили, если бы истина так и не была доступна нам?
Итак, философия завершена в том смысле, что она достигла своей цели, поняла понятие, идею мира. Философия при этом не умирает, философствование на этом не останавливается — каждый субъективный ум должен сам протаптывать свою дорожку к абсолютному. Но как раз в абсолютном смысле философия завершена ещё Гегелем. Диалектика мироздания при этом осознана в своей тотальной полноте, в своей истине, но завершена быть не может.
#диалектика
Что такое диалектика?
Часть вторая.
2.
И тут к разговору зачем-то подключается Джеймисон и разделение на историю и тотальность. Можно было бы поговорить о Джеймисоне (зачем он здесь), но достаточно только того, что само деление это не имеет смысла: история есть история лишь тогда, когда она тотальна. Раз это осознание произошедшего, то верным это осознание может быть лишь в том случае, если схватывает ткань событий в сущностных опосредованиях.
Но что значат слова Антона: «диалектика всегда воплощается в тех или иных не-диалектических формах»?
Очевидно, за этими словами — крайне субъективистский взгляд на диалектику, сведение её к субъективному знанию о мире, всего лишь к со-знанию мира. Такая предельно субъективизированная диалектика противопоставлена миру, существующему за пределами мозга «диалектика». По сути, это возобновление кантовских антиномий. Как такая диалектика может хоть что-то знать о мире, если она не тождественна с ним? Как она вообще падает в сознание человека, если она не свойственна самому объективному миру?
А если диалектика свойственна и миру-Субстанции, и сознанию-Субъекту, если они тождественны в ней, тогда нельзя и вовсе говорить о «недиалектических формах»!
Иначе получается, что где-то диалектика пронизывает мир, а где-то — нет, где-то она всесильна и абсолютна, а где-то — власти не имеет и недействительна.
Что это, если не капитуляция перед антидиалектическими, антифилософскими, антирациональными тенденциями, что это, если не капитуляция перед иррационализмом?
3.
Из этого квази-кантианского противопоставления диалектики и её форм у товарища Антона с необходимостью следует противопоставление «оболочки и содержания»: «Мыслитель, занимаясь историей философии, должен постоянно заниматься извлечением рационального зерна из мистической оболочки / утопического содержания из превращенных идеологических форм / искр святости из нечистоты».
Что здесь не так? (Кроме псевдо-религиозных образов, сквозь которые как будто просвечивает какая-то новая атеистическая теология, тот самый gottlosen Marxismus).
Во-первых, как сам мыслитель смог узнать — где истина (диалектика, «зерно»), а где — ложь (форма, идеология, «оболочка»)?
Во-вторых, как сам мыслитель смог освободиться от идеологии? Или что, на всех она действует, а на него нет? У всех ложное сознание — а у него — истинное?
В-третьих, нет ли здесь как раз скрытого конца истории (в котором Антон упрекает меня и товарища Максима Морозова)? Но… Ne te fabula narratur?
Действительно: до этого никто осознать верно не мог, все в каких-то превращённых формах мыслили, и тут приходит Мыслитель и всё сознает как надо. После него, очевидно, уже ничего сознавать, отделять «зерно от оболочки» не надо, у него единственно истинное понимание.
Всё, занавес. Все агнцы отделены от козлищ. Вот здесь у Антона как раз и конец философии, её истории, и истории вообще, всей большой диалектики мироздания.
А если нет, если этот условный Мыслитель по-честному признаёт и свою обусловленность временем, эпохой и идеологией — то либо он не должен так свысока говорить о зерне и оболочке прежних систем — потому что и сам таков, его самого потом будут дробить на плевела и зёрна. И здесь, кстати, образуется мутный водоворот «дурной бесконечности», вечной погони за своим хвостом, мир без абсолютной истины — то есть: вообще без истины. Но в таком мире невозможна философия, да и сам такой мир невозможен, ибо поскольку он существует, то существует он по логическим — разумным, истинным — законам.
Либо Мыслитель, признав и свою ангажированность, и при этом не отказываясь от притязаний на истину, должен признать, что дело несколько сложнее формулы «зерно-оболочка», что идеология может быть не только «ложным сознанием», а, пусть и ангажированным практикой, но сознанием истинным.
Иначе наш Мыслитель становится похож на героя анекдота, грустно признавшегося:
— У меня по отцовской линии все бесплодные, и прадед, и дед, и отец, и я…
— А сам-то ты откуда взялся?
— Я? А я из Воронежа!..
#диалектика #марксизм
Часть вторая.
2.
И тут к разговору зачем-то подключается Джеймисон и разделение на историю и тотальность. Можно было бы поговорить о Джеймисоне (зачем он здесь), но достаточно только того, что само деление это не имеет смысла: история есть история лишь тогда, когда она тотальна. Раз это осознание произошедшего, то верным это осознание может быть лишь в том случае, если схватывает ткань событий в сущностных опосредованиях.
Но что значат слова Антона: «диалектика всегда воплощается в тех или иных не-диалектических формах»?
Очевидно, за этими словами — крайне субъективистский взгляд на диалектику, сведение её к субъективному знанию о мире, всего лишь к со-знанию мира. Такая предельно субъективизированная диалектика противопоставлена миру, существующему за пределами мозга «диалектика». По сути, это возобновление кантовских антиномий. Как такая диалектика может хоть что-то знать о мире, если она не тождественна с ним? Как она вообще падает в сознание человека, если она не свойственна самому объективному миру?
А если диалектика свойственна и миру-Субстанции, и сознанию-Субъекту, если они тождественны в ней, тогда нельзя и вовсе говорить о «недиалектических формах»!
Иначе получается, что где-то диалектика пронизывает мир, а где-то — нет, где-то она всесильна и абсолютна, а где-то — власти не имеет и недействительна.
Что это, если не капитуляция перед антидиалектическими, антифилософскими, антирациональными тенденциями, что это, если не капитуляция перед иррационализмом?
3.
Из этого квази-кантианского противопоставления диалектики и её форм у товарища Антона с необходимостью следует противопоставление «оболочки и содержания»: «Мыслитель, занимаясь историей философии, должен постоянно заниматься извлечением рационального зерна из мистической оболочки / утопического содержания из превращенных идеологических форм / искр святости из нечистоты».
Что здесь не так? (Кроме псевдо-религиозных образов, сквозь которые как будто просвечивает какая-то новая атеистическая теология, тот самый gottlosen Marxismus).
Во-первых, как сам мыслитель смог узнать — где истина (диалектика, «зерно»), а где — ложь (форма, идеология, «оболочка»)?
Во-вторых, как сам мыслитель смог освободиться от идеологии? Или что, на всех она действует, а на него нет? У всех ложное сознание — а у него — истинное?
В-третьих, нет ли здесь как раз скрытого конца истории (в котором Антон упрекает меня и товарища Максима Морозова)? Но… Ne te fabula narratur?
Действительно: до этого никто осознать верно не мог, все в каких-то превращённых формах мыслили, и тут приходит Мыслитель и всё сознает как надо. После него, очевидно, уже ничего сознавать, отделять «зерно от оболочки» не надо, у него единственно истинное понимание.
Всё, занавес. Все агнцы отделены от козлищ. Вот здесь у Антона как раз и конец философии, её истории, и истории вообще, всей большой диалектики мироздания.
А если нет, если этот условный Мыслитель по-честному признаёт и свою обусловленность временем, эпохой и идеологией — то либо он не должен так свысока говорить о зерне и оболочке прежних систем — потому что и сам таков, его самого потом будут дробить на плевела и зёрна. И здесь, кстати, образуется мутный водоворот «дурной бесконечности», вечной погони за своим хвостом, мир без абсолютной истины — то есть: вообще без истины. Но в таком мире невозможна философия, да и сам такой мир невозможен, ибо поскольку он существует, то существует он по логическим — разумным, истинным — законам.
Либо Мыслитель, признав и свою ангажированность, и при этом не отказываясь от притязаний на истину, должен признать, что дело несколько сложнее формулы «зерно-оболочка», что идеология может быть не только «ложным сознанием», а, пусть и ангажированным практикой, но сознанием истинным.
Иначе наш Мыслитель становится похож на героя анекдота, грустно признавшегося:
— У меня по отцовской линии все бесплодные, и прадед, и дед, и отец, и я…
— А сам-то ты откуда взялся?
— Я? А я из Воронежа!..
#диалектика #марксизм
4.
Вернёмся к образу «зерна и оболочки».
Образ весьма опасный. Чем же?
Из таких рискованных противопоставлений «зерна и оболочки» легко можно дойти и до мистики «прозрения», иррационального «усмотрения» сущности-зерна, и до аристократической теории познания: истина-де доступна только «просветлившемуся и преисполнившемуся» мыслителю, «поднявшемуся» до этой антиномии. А что остальные? — Остальным не дано!
Опасный ход, верно? Верно. Поэтому, как учил классик, «мы пойдём другим путём!»
Но откуда вообще у Антона это противопоставление «зерна и оболочки»? Как будто (но только как будто) от Маркса, отчеканившего в «Капитале»: «Мистификация, которую претерпела диалектика в руках Гегеля, отнюдь не помешала тому, что именно Гегель первый дал всеобъемлющее и сознательное изображение её всеобщих форм движения. У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо её поставить на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно».
Не будем вдаваться здесь в подробный анализ этой легендарной фразы. Маркс сказал это на ходу, а эпигоны из фразы сделали метод. Но, Маркс, как это свойственно всем живым людям, будучи прав в целом, мог заблуждаться в деталях. Мог иногда неудачно, ненамеренно двусмысленно формулировать мысли. Самое главное: ему вопрос был ясен, и он (как это обычно бывает) считал ответ настолько очевидным, что не озаботился ни лучшей формулировкой, ни её развёртыванием.
Развёртыванием занялись эпигоны — и «наворотили».
Сколько самой настоящей мистики насочиняли марксисты по поводу этой, походя брошенной, фразы! И «переворачивали» Гегеля (что это вообще значит?! Один из самых бессмысленных образов в истории философии! Ну переверните вы Абсолютную Идею — и что получится? Да ничего. То-то же.) И делили диалектику по мыслителям и школам: вот диалектика Аристотеля, вот Кузанского, а вот диалектика Канта. Смотрите, а вот диалектика Гегеля! — А вот Маркса! Вот диалектика идеалистическая, вот материалистическая, а вот идеалистическая с элементами материалистической!
Но где же диалектика как таковая? В диамате! — гордо отвечали «диаматовцы». Где? — спрашивали неверующие. В трёх законах диалектики! — ничтоже сумняшеся отвечали «диаматовцы». Sapienti sat.
А суть фразы Маркса проста. Во-первых, эта фраза — симптом того, что и в 1867 году Маркс оставался всё тем же левым гегельянцем, что и в 1842 году. Слова о «мистификации диалектики» Гегелем (кстати, вне контекста сами эти слова звучат вполне мистично) — это как раз ультра-левая фраза молодых гегельянцев. Призрак не коммунизма, но Фейербаха витает над этой фразой.
Кстати, вот почему все эти квази-марксистские профессора (Альтюссер и Ко), всерьёз делящие Маркса на молодого и старого, на разные сущности — это беспардонные болтуны, ничего в Марксе не понявшие.
Но левое гегельянство было причастно истине. Маркс предельно развил его логику: если вы хотите критиковать Гегеля, если вы хотите его «демистифицировать», то дело не в том, чтоб «переворачивать» его, не в сочинении какой-то «материалистической» диалектики — а в том, чтоб философия перестала быть только философией. Ибо «мистификация» диалектики у Гегеля есть мистификация, присущая философии как таковой, её неотъемлемый момент. Оставаясь только философией, только умствованием, философия и дальше будет всё только мистифицировать — и, в первую очередь, мистифицировать саму себя. Что и случилось: такова — мистифицирована — история всей философии за последние без малого 200 лет.
Что же делать? Сделать философию практикой! Поэтому у Энгельса истинным продолжателем немецкой классической философии были не левые профессора-социалисты, а революционный пролетариат. Вот завершение философии — не гибель, но именно её завершение, закругление, Aufhebung, снятие.
В конце концов, философия — это самая демократическая вещь на свете. Всё подвергая снятию, как она сама для себя могла бы сделать исключение? Верно, но она его и не сделала.
#Гегель #Маркс
Вернёмся к образу «зерна и оболочки».
Образ весьма опасный. Чем же?
Из таких рискованных противопоставлений «зерна и оболочки» легко можно дойти и до мистики «прозрения», иррационального «усмотрения» сущности-зерна, и до аристократической теории познания: истина-де доступна только «просветлившемуся и преисполнившемуся» мыслителю, «поднявшемуся» до этой антиномии. А что остальные? — Остальным не дано!
Опасный ход, верно? Верно. Поэтому, как учил классик, «мы пойдём другим путём!»
Но откуда вообще у Антона это противопоставление «зерна и оболочки»? Как будто (но только как будто) от Маркса, отчеканившего в «Капитале»: «Мистификация, которую претерпела диалектика в руках Гегеля, отнюдь не помешала тому, что именно Гегель первый дал всеобъемлющее и сознательное изображение её всеобщих форм движения. У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо её поставить на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно».
Не будем вдаваться здесь в подробный анализ этой легендарной фразы. Маркс сказал это на ходу, а эпигоны из фразы сделали метод. Но, Маркс, как это свойственно всем живым людям, будучи прав в целом, мог заблуждаться в деталях. Мог иногда неудачно, ненамеренно двусмысленно формулировать мысли. Самое главное: ему вопрос был ясен, и он (как это обычно бывает) считал ответ настолько очевидным, что не озаботился ни лучшей формулировкой, ни её развёртыванием.
Развёртыванием занялись эпигоны — и «наворотили».
Сколько самой настоящей мистики насочиняли марксисты по поводу этой, походя брошенной, фразы! И «переворачивали» Гегеля (что это вообще значит?! Один из самых бессмысленных образов в истории философии! Ну переверните вы Абсолютную Идею — и что получится? Да ничего. То-то же.) И делили диалектику по мыслителям и школам: вот диалектика Аристотеля, вот Кузанского, а вот диалектика Канта. Смотрите, а вот диалектика Гегеля! — А вот Маркса! Вот диалектика идеалистическая, вот материалистическая, а вот идеалистическая с элементами материалистической!
Но где же диалектика как таковая? В диамате! — гордо отвечали «диаматовцы». Где? — спрашивали неверующие. В трёх законах диалектики! — ничтоже сумняшеся отвечали «диаматовцы». Sapienti sat.
А суть фразы Маркса проста. Во-первых, эта фраза — симптом того, что и в 1867 году Маркс оставался всё тем же левым гегельянцем, что и в 1842 году. Слова о «мистификации диалектики» Гегелем (кстати, вне контекста сами эти слова звучат вполне мистично) — это как раз ультра-левая фраза молодых гегельянцев. Призрак не коммунизма, но Фейербаха витает над этой фразой.
Кстати, вот почему все эти квази-марксистские профессора (Альтюссер и Ко), всерьёз делящие Маркса на молодого и старого, на разные сущности — это беспардонные болтуны, ничего в Марксе не понявшие.
Но левое гегельянство было причастно истине. Маркс предельно развил его логику: если вы хотите критиковать Гегеля, если вы хотите его «демистифицировать», то дело не в том, чтоб «переворачивать» его, не в сочинении какой-то «материалистической» диалектики — а в том, чтоб философия перестала быть только философией. Ибо «мистификация» диалектики у Гегеля есть мистификация, присущая философии как таковой, её неотъемлемый момент. Оставаясь только философией, только умствованием, философия и дальше будет всё только мистифицировать — и, в первую очередь, мистифицировать саму себя. Что и случилось: такова — мистифицирована — история всей философии за последние без малого 200 лет.
Что же делать? Сделать философию практикой! Поэтому у Энгельса истинным продолжателем немецкой классической философии были не левые профессора-социалисты, а революционный пролетариат. Вот завершение философии — не гибель, но именно её завершение, закругление, Aufhebung, снятие.
В конце концов, философия — это самая демократическая вещь на свете. Всё подвергая снятию, как она сама для себя могла бы сделать исключение? Верно, но она его и не сделала.
#Гегель #Маркс
Что такое диалектика?
Часть третья и самая краткая.
Из сказанного суть диалектики должна быть ясна. Поэтому излишне критиковать дальше концепцию «материалистической диалектики», концепцию, столь любимую Антоном Сюткиным.
Но если вкратце:
А) Само деление диалектики на идеалистическую и материалистическую — грубый и ложный дуализм.
Б) Это, кроме того, и противорчие в определении: философская диалектика как субъективное осознание объективного и абсолютного идеального начала есть мысль. Отсюда: «материалистическая мысль vs идеалистическая мысль» — ну, совсем не круглó. Мысль она всегда мысль, всегда есть идеальное. Какие бы «материалистические» предикаты она себе не придумывала.
В) Антон сам это обиняком признаёт, ибо сказать (здесь Антон вторит Гегелю): «материалистическая диалектика — это диалектика, адекватная собственному понятию» — значит: признать первенство идеальной сущности, объективного понятия, Абсолюта, которому и может быть адекватна (иначе: а чему она адекватна?) наша философская диалектика.
Вот логика диалектики и диалектика логики. Как видите, никакой субъективной «веры» в конец света вообще и философии в частности, «веры», которую заподозрил у нас товарищ Антон Сюткин. «Веру» мы оставим модным сейчас «религиозным атеистам», «теологам без Бога».
#диалектика
Часть третья и самая краткая.
Из сказанного суть диалектики должна быть ясна. Поэтому излишне критиковать дальше концепцию «материалистической диалектики», концепцию, столь любимую Антоном Сюткиным.
Но если вкратце:
А) Само деление диалектики на идеалистическую и материалистическую — грубый и ложный дуализм.
Б) Это, кроме того, и противорчие в определении: философская диалектика как субъективное осознание объективного и абсолютного идеального начала есть мысль. Отсюда: «материалистическая мысль vs идеалистическая мысль» — ну, совсем не круглó. Мысль она всегда мысль, всегда есть идеальное. Какие бы «материалистические» предикаты она себе не придумывала.
В) Антон сам это обиняком признаёт, ибо сказать (здесь Антон вторит Гегелю): «материалистическая диалектика — это диалектика, адекватная собственному понятию» — значит: признать первенство идеальной сущности, объективного понятия, Абсолюта, которому и может быть адекватна (иначе: а чему она адекватна?) наша философская диалектика.
Вот логика диалектики и диалектика логики. Как видите, никакой субъективной «веры» в конец света вообще и философии в частности, «веры», которую заподозрил у нас товарищ Антон Сюткин. «Веру» мы оставим модным сейчас «религиозным атеистам», «теологам без Бога».
#диалектика
Многие мудрости…
«Для меня почему-то воспоминание равносильно страданию, и даже, чем счастливее воспоминаемое мгновение, тем более от него и мучения. В то же время, несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо; люблю жизнь для жизни, и, серьёзно, всё чаще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я всё ещё никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь её начинаю. Вот главная черта моего характера; может быть, и деятельности».
Фёдор Михайлович Достоевский, 31 января 1873 года.
Это я к чему?
К тому, что без воспоминания нет познания. И, значит, познание через воспоминание несёт в себе страдание? — безусловно. Старая истина — всегда молода: «Многие мудрости — многие печали».
#Достоевский #истина
«Для меня почему-то воспоминание равносильно страданию, и даже, чем счастливее воспоминаемое мгновение, тем более от него и мучения. В то же время, несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо; люблю жизнь для жизни, и, серьёзно, всё чаще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я всё ещё никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь её начинаю. Вот главная черта моего характера; может быть, и деятельности».
Фёдор Михайлович Достоевский, 31 января 1873 года.
Это я к чему?
К тому, что без воспоминания нет познания. И, значит, познание через воспоминание несёт в себе страдание? — безусловно. Старая истина — всегда молода: «Многие мудрости — многие печали».
#Достоевский #истина
Рюкзак или О том, что не надо уподобляться французским аристократам.
Те ничего не забыли, и ничему не научились.
Надо понимать одну простую вещь:
Движения, идеология (если не нравится слово «идеология», можете заменить его на «теория, учение» — как угодно), так вот: движения, идеология которых истинна, то есть: верна реальности, адекватна ей — такие движения не терпят исторических поражений.
Кстати говоря: все движения терпят исторические поражения — почему? — Как раз потому, что идеология потеряла связь с реальностью, потеряла свою истину.
И раз движение потерпело поражение — значит, с его идеологией всё не очень хорошо.
Да, но как же быть? Что же делать с близкими сердцу именами, с дорогими могилами, с этими уважаемыми и, безусловно, великими людьми в портретных рамках?! — обычно здесь и заканчивается размышление интеллектуала. Чувственная ностальгия блокирует ход мысли.
А всё дело-то в том, чтоб правильно понять этих дорогих и почитаемых предшественников, а понять их правильно — значит усвоить достигнутую ими истину, понять, в соответствии с этой истиной, что мир на месте не стоял — и двигаться с этим миром дальше, захватив предтеч как интеллектуальный багаж. Как рюкзак со всем необходимым в долгое странствие.
А рюкзак — он ведь всегда за плечами, за спиной — не он ведёт странника, а странник несёт его за собой в будущее.
Так и поступим.
#Гегель #Маркс
Те ничего не забыли, и ничему не научились.
Надо понимать одну простую вещь:
Движения, идеология (если не нравится слово «идеология», можете заменить его на «теория, учение» — как угодно), так вот: движения, идеология которых истинна, то есть: верна реальности, адекватна ей — такие движения не терпят исторических поражений.
Кстати говоря: все движения терпят исторические поражения — почему? — Как раз потому, что идеология потеряла связь с реальностью, потеряла свою истину.
И раз движение потерпело поражение — значит, с его идеологией всё не очень хорошо.
Да, но как же быть? Что же делать с близкими сердцу именами, с дорогими могилами, с этими уважаемыми и, безусловно, великими людьми в портретных рамках?! — обычно здесь и заканчивается размышление интеллектуала. Чувственная ностальгия блокирует ход мысли.
А всё дело-то в том, чтоб правильно понять этих дорогих и почитаемых предшественников, а понять их правильно — значит усвоить достигнутую ими истину, понять, в соответствии с этой истиной, что мир на месте не стоял — и двигаться с этим миром дальше, захватив предтеч как интеллектуальный багаж. Как рюкзак со всем необходимым в долгое странствие.
А рюкзак — он ведь всегда за плечами, за спиной — не он ведёт странника, а странник несёт его за собой в будущее.
Так и поступим.
#Гегель #Маркс
Slaves and masters.
Начнём с того, что в 1990 году группа Deep Purple (олды помнят, олды знают) выпустила альбом под названием «Slaves and masters» («Рабы и господа»). Интересное название, правда? На самом деле, там и речи про подавление и доминирование нет, просто добротный, в меру тяжёлый, в меру лиричный альбом некогда великой группы.
Но тогда откуда такое название?
Басист Deep Purple Роджер Гловер пояснил, что название они придумали, глядя на технический процесс создания альбома: студийная запись шла на два 24-дорожечных магнитофона, один из которых получил имя Master (господин, хозяин), а другой — конечно, же — Slave (раб).
И здесь опосредования начинают громоздиться по нарастающей.
Для начала: откуда это имя — Master? Дело в том, что к моменту записи альбома Пёрплами процесс создания аудиофонограмм в звукозаписывающей индустрии уже долгое время назывался «мастерингом» (mastering). Почему? Всё просто: с появлением пишущих граммофонов студийный диск, на который и писалась нетленка, получил название master disc. С него потом и шло размножение копий, производство в полном, капиталистически-индустриальном смысле. Очевидно, проводилась аналогия с хозяином фабрики — как его роль представляет буржуа: «сначала был хозяин» — и он, как демиург, дал начало уже производству на фабрике-заводе. Несложно заметить, что здесь нашлось место и для религиозных аллюзий, органично ужившихся с буржуазным мышлением: Master — это ещё и Владыка. The Master = Христос в англоязычной культуре.
С приходом в мир аудио (в конце 1940-х) магнитных лент процесс записи изменился: всё стали записывать уже на мастер-ленту (master tape).
Вот на неё и писался этот альбом Deep Purple. Но откуда там взялся Slave? Два варианта: либо это была резервная копия, двойник «мастера» (обычная практика в студиях звукозаписи — на случай повреждения или кражи мастер-ленты), либо группа хотела использовать дублирующую запись для дальнейшего наложения (эффект более мощного, усиленного звука). Впрочем, не суть.
А суть в том, что производственные отношения определённой формы общества (в простейшем виде сводящиеся к антагонизму «раб-господин») — эти, по Марксу, базисные отношения пронизывают всё общество, в том числе его самую нежную, эфирную, далёкую (казалось бы) от грешной земли и низменной практики надстроечную сферу — то, что Гегель назвал Абсолютным духом — и искусство в том числе.
И, конечно, это влияние происходит не вдруг, не случайно, не мистически — но совершенно логично, по необходимости и с множеством опосредований, с множеством связующих звеньев и нитей, из-за которых процесс не так-то просто увидеть и понять.
В итоге, это влияние незаметно, через эти опосредования, подчиняет себе сознание всего общества. Поэтому да, старый левогегельянец Маркс знал, что говорил: «Господствующей идеологией (читай: формой сознания) является идеология господствующего класса».
И вот фокус-покус: это господство мистифицировано, оно как раз и держится на такой мистификации. Поэтому критическое познание этих опосредований и разрушает неоспоримость этого господства, ставит его под сомнение.
…Так, а что же делать с альбомом Deep Purple? Неужели надо признать его «идеологически вредным»? — Глупости! Ибо, если прав Маркс, то Гегель (мысль которого развил Маркс) прав не меньше: всё же искусство причастно Абсолютному! Когда-нибудь общественные отношения изменятся, они не могут не измениться, всё меняется в мире под Луной. Люди перестанут мыслить в категориях господства и подчинения, но альбом «Slaves and masters» люди будут слушать и тогда. И будут получать эстетическое — абсолютное! — удовольствие.
#DeepPurple #идеология #музыка #Маркс #Гегель
Начнём с того, что в 1990 году группа Deep Purple (олды помнят, олды знают) выпустила альбом под названием «Slaves and masters» («Рабы и господа»). Интересное название, правда? На самом деле, там и речи про подавление и доминирование нет, просто добротный, в меру тяжёлый, в меру лиричный альбом некогда великой группы.
Но тогда откуда такое название?
Басист Deep Purple Роджер Гловер пояснил, что название они придумали, глядя на технический процесс создания альбома: студийная запись шла на два 24-дорожечных магнитофона, один из которых получил имя Master (господин, хозяин), а другой — конечно, же — Slave (раб).
И здесь опосредования начинают громоздиться по нарастающей.
Для начала: откуда это имя — Master? Дело в том, что к моменту записи альбома Пёрплами процесс создания аудиофонограмм в звукозаписывающей индустрии уже долгое время назывался «мастерингом» (mastering). Почему? Всё просто: с появлением пишущих граммофонов студийный диск, на который и писалась нетленка, получил название master disc. С него потом и шло размножение копий, производство в полном, капиталистически-индустриальном смысле. Очевидно, проводилась аналогия с хозяином фабрики — как его роль представляет буржуа: «сначала был хозяин» — и он, как демиург, дал начало уже производству на фабрике-заводе. Несложно заметить, что здесь нашлось место и для религиозных аллюзий, органично ужившихся с буржуазным мышлением: Master — это ещё и Владыка. The Master = Христос в англоязычной культуре.
С приходом в мир аудио (в конце 1940-х) магнитных лент процесс записи изменился: всё стали записывать уже на мастер-ленту (master tape).
Вот на неё и писался этот альбом Deep Purple. Но откуда там взялся Slave? Два варианта: либо это была резервная копия, двойник «мастера» (обычная практика в студиях звукозаписи — на случай повреждения или кражи мастер-ленты), либо группа хотела использовать дублирующую запись для дальнейшего наложения (эффект более мощного, усиленного звука). Впрочем, не суть.
А суть в том, что производственные отношения определённой формы общества (в простейшем виде сводящиеся к антагонизму «раб-господин») — эти, по Марксу, базисные отношения пронизывают всё общество, в том числе его самую нежную, эфирную, далёкую (казалось бы) от грешной земли и низменной практики надстроечную сферу — то, что Гегель назвал Абсолютным духом — и искусство в том числе.
И, конечно, это влияние происходит не вдруг, не случайно, не мистически — но совершенно логично, по необходимости и с множеством опосредований, с множеством связующих звеньев и нитей, из-за которых процесс не так-то просто увидеть и понять.
В итоге, это влияние незаметно, через эти опосредования, подчиняет себе сознание всего общества. Поэтому да, старый левогегельянец Маркс знал, что говорил: «Господствующей идеологией (читай: формой сознания) является идеология господствующего класса».
И вот фокус-покус: это господство мистифицировано, оно как раз и держится на такой мистификации. Поэтому критическое познание этих опосредований и разрушает неоспоримость этого господства, ставит его под сомнение.
…Так, а что же делать с альбомом Deep Purple? Неужели надо признать его «идеологически вредным»? — Глупости! Ибо, если прав Маркс, то Гегель (мысль которого развил Маркс) прав не меньше: всё же искусство причастно Абсолютному! Когда-нибудь общественные отношения изменятся, они не могут не измениться, всё меняется в мире под Луной. Люди перестанут мыслить в категориях господства и подчинения, но альбом «Slaves and masters» люди будут слушать и тогда. И будут получать эстетическое — абсолютное! — удовольствие.
#DeepPurple #идеология #музыка #Маркс #Гегель
Памятники или память?
В моём родном городе много памятников. Причём, город вовсе не мегаполис: Киров — областной центр Поволжья, чуть более 500 тысяч населения.
Кроме обязательного Ильича на главной площади, двух памятников Кирову (дающих основание кировчанам шутить про существование в городе двух полюсов: на Северном, у завода им. Лепсе, Сергей Миронович стоит ещё в шинели, а на Южном, у местного ЦУМа, он уже в одном френче) — так вот, кроме этих монументовпогибшей древней цивилизации советской эпохи есть ещё:
памятник народовольцу Степану Халтурину (слава Богу, в реестр террористов егопока не занесли — кто ж его туда занесёт, он же памятник!),
памятник маршалу Коневу,
памятник Шаляпину (никогда не бывавшему в городе) у Драмтеатра (в сотне метров от гранитного Ильича, кстати. Что думают урбанисты о концентрации монументов на одной площади? Остров Пасхи не напоминает?),
памятник легендарному Трифону Вятскому,
в одном сквере с которым стоит памятник Покровской церкви (вот так, да: скульптура в память об архитектуре),
памятник мифическим Петру и Февронии в Александровском парке,
памятник немифическим братьям Васнецовым у Художественного музея их имени,
бюст А.И. Герцена у библиотеки его имени,
бюст А.С. Грина на набережной его же имени,
бюст космонавта В.П. Савиных,
наискосок и через дорогу от него — бюст Александра Вештомова, «первого вятского краеведа»,
семь (!) статуэток кикиморы вятской (безусловно, отголосок языческих культов и цветущего в умах сограждан обскурантизма. И не спрашивайте про аллюзии на фильм «Семь» Дэвида Финчера!)
памятник Вятской печати (не прессе, а именно канцелярской, чиновничьей печати!)
памятник Ассоль в бывшем парке у Диорамы,
памятник Ожидающему с чемоданом у ЖД-вокзала,
памятник собачьей верности у ЦУМа.
И новинка! — открытый месяц назад, в сентябре 2024 года, памятник Александру Невскому, в народе быстро получивший альтернативное имя: «Садко-футболист».
Есть ещё памятники: «Семье» у ТЮЗа, «нулевому» (хорошо, не 101-му) километру, памятники в виде настоящего танка и самолёта (хотели ещё и вертолёт в парке у Дворца Пионеров установить, но пока нет). «И так далее, и тому подобное».
Причём, некоторые монументы оказываются очень не монументальными — они не только не переживают людей, их воздвигших, они нескольких лет не переживают! — где, например, памятник Аисту у ЗАГСа? Возможно, перекочевал на чью-то дачу...
Оставим в стороне определённую историческую логику этого монументального хаоса: даже не зная хронологии, несложно определить, в какую эпоху воздвигнут каждый монумент. Халтурин, Герцен, Конев — советская эпоха. Васнецовы, Александр Грин — переходные 1990-е (ещё по инерции). Трифон, никогда не существовавшие Пётр и Феврония, кикиморы и собачки с чемоданами — новоделы последних 20 лет. Свежие бюсты Савиных и Вештомова тут просто исключение, только подчёркивающее основную тенденцию, монументализацию господствующей идеологии.
Оставим в стороне и вопрос: нет ли обратной связи между количеством памятников и народной, коллективной памятью? Не оказывается ли так, что больше памятников — меньше памяти? В конце концов, в напоминаниях нуждается только человек с неважной памятью.
И потому, глядя на любые памятники, я вспоминаю Гёте: великому поэту как-то принесли для рецензии эскиз ограды для могилы другого немецкого классика, Виланда. Гёте идея не понравилась:
«Поскольку я живу в тысячелетиях, — сказал он, — то мне всегда странны эти разговоры о статуях и монументах. Стоит мне подумать о памятнике какому-нибудь выдающемуся человеку, и я мысленным взором вижу, как его разносят на куски солдаты грядущих войн. А железные прутики вокруг Виландовой могилы уже сейчас представляются мне подковами, взблескивающими на лошадях будущей кавалерии, и тут я не могу не добавить, что своими глазами видел нечто похожее во Франкфурте. Ко всему ещё могила Виланда расположена слишком близко к Ильму. Река, с её быстрыми извивами, через какую-нибудь сотню лет размоет берег и настигнет кладбище».
И добавить тут нечего.
#идеология #Гёте #Киров #Вятка
В моём родном городе много памятников. Причём, город вовсе не мегаполис: Киров — областной центр Поволжья, чуть более 500 тысяч населения.
Кроме обязательного Ильича на главной площади, двух памятников Кирову (дающих основание кировчанам шутить про существование в городе двух полюсов: на Северном, у завода им. Лепсе, Сергей Миронович стоит ещё в шинели, а на Южном, у местного ЦУМа, он уже в одном френче) — так вот, кроме этих монументов
памятник народовольцу Степану Халтурину (слава Богу, в реестр террористов его
памятник маршалу Коневу,
памятник Шаляпину (никогда не бывавшему в городе) у Драмтеатра (в сотне метров от гранитного Ильича, кстати. Что думают урбанисты о концентрации монументов на одной площади? Остров Пасхи не напоминает?),
памятник легендарному Трифону Вятскому,
в одном сквере с которым стоит памятник Покровской церкви (вот так, да: скульптура в память об архитектуре),
памятник мифическим Петру и Февронии в Александровском парке,
памятник немифическим братьям Васнецовым у Художественного музея их имени,
бюст А.И. Герцена у библиотеки его имени,
бюст А.С. Грина на набережной его же имени,
бюст космонавта В.П. Савиных,
наискосок и через дорогу от него — бюст Александра Вештомова, «первого вятского краеведа»,
семь (!) статуэток кикиморы вятской (безусловно, отголосок языческих культов и цветущего в умах сограждан обскурантизма. И не спрашивайте про аллюзии на фильм «Семь» Дэвида Финчера!)
памятник Вятской печати (не прессе, а именно канцелярской, чиновничьей печати!)
памятник Ассоль в бывшем парке у Диорамы,
памятник Ожидающему с чемоданом у ЖД-вокзала,
памятник собачьей верности у ЦУМа.
И новинка! — открытый месяц назад, в сентябре 2024 года, памятник Александру Невскому, в народе быстро получивший альтернативное имя: «Садко-футболист».
Есть ещё памятники: «Семье» у ТЮЗа, «нулевому» (хорошо, не 101-му) километру, памятники в виде настоящего танка и самолёта (хотели ещё и вертолёт в парке у Дворца Пионеров установить, но пока нет). «И так далее, и тому подобное».
Причём, некоторые монументы оказываются очень не монументальными — они не только не переживают людей, их воздвигших, они нескольких лет не переживают! — где, например, памятник Аисту у ЗАГСа? Возможно, перекочевал на чью-то дачу...
Оставим в стороне определённую историческую логику этого монументального хаоса: даже не зная хронологии, несложно определить, в какую эпоху воздвигнут каждый монумент. Халтурин, Герцен, Конев — советская эпоха. Васнецовы, Александр Грин — переходные 1990-е (ещё по инерции). Трифон, никогда не существовавшие Пётр и Феврония, кикиморы и собачки с чемоданами — новоделы последних 20 лет. Свежие бюсты Савиных и Вештомова тут просто исключение, только подчёркивающее основную тенденцию, монументализацию господствующей идеологии.
Оставим в стороне и вопрос: нет ли обратной связи между количеством памятников и народной, коллективной памятью? Не оказывается ли так, что больше памятников — меньше памяти? В конце концов, в напоминаниях нуждается только человек с неважной памятью.
И потому, глядя на любые памятники, я вспоминаю Гёте: великому поэту как-то принесли для рецензии эскиз ограды для могилы другого немецкого классика, Виланда. Гёте идея не понравилась:
«Поскольку я живу в тысячелетиях, — сказал он, — то мне всегда странны эти разговоры о статуях и монументах. Стоит мне подумать о памятнике какому-нибудь выдающемуся человеку, и я мысленным взором вижу, как его разносят на куски солдаты грядущих войн. А железные прутики вокруг Виландовой могилы уже сейчас представляются мне подковами, взблескивающими на лошадях будущей кавалерии, и тут я не могу не добавить, что своими глазами видел нечто похожее во Франкфурте. Ко всему ещё могила Виланда расположена слишком близко к Ильму. Река, с её быстрыми извивами, через какую-нибудь сотню лет размоет берег и настигнет кладбище».
И добавить тут нечего.
#идеология #Гёте #Киров #Вятка
Риторический вопрос.
«Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»
#Брехт. «Трёхгрошовая опера».
«Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»
#Брехт. «Трёхгрошовая опера».
Формула демистификации.
Не мышление надо понять как Бога, а Бога — как мышление.
Казалось бы:
всего-то перестановка субъекта и предиката местами.
Всего-то очередной диалектический кунштюк, фокус-покус, каламбур.
Да, но в этой формуле — вся история философии.
Всё отличие философии от религии.
Вся разница между рационализмом — и иррационализмом.
То есть: между разумом и его разрушением.
#klar_und_deutlich
Не мышление надо понять как Бога, а Бога — как мышление.
Казалось бы:
всего-то перестановка субъекта и предиката местами.
Всего-то очередной диалектический кунштюк, фокус-покус, каламбур.
Да, но в этой формуле — вся история философии.
Всё отличие философии от религии.
Вся разница между рационализмом — и иррационализмом.
То есть: между разумом и его разрушением.
#klar_und_deutlich
Империализм или технофеодализм?
Товарищ Сюткин на примере одного конфликта поднял горячую тему. В каком мире мы живём? В мире капитализма в стадии империализма — или какого-то технофеодализма?
Скажу сразу: конечно, ни о каком феодализме в условиях капитализма, подчинившего себе всю планету, капитализма (пере)развитого в стадию империализма, в условиях борьбы за очередной передел мира между империалистическими кланами — всерьёз говорить невозможно.
Да, но как быть с кровной местью и прочим? Разве это не атрибут феодального общества?
Во-первых, это атрибут общинно-родового общества, а не собственно феодального — в феодализме месть существует именно как наследие и пережиток общинного родоплеменного строя. Уже для феодалов это атавизм. Отчего же никто не говорит о «техно-родовом» строе?
Отсюда: в серьёзном анализе нельзя брать в расчёт только надстроечные отношения, только субъективное сознание самих участников процесса.
Почему же такие традиции прошлых веков и формы сознания, присущие давно исчезнувшим формам общества, продолжают существовать сегодня? — тема громадная. Но обобщённый ответ прост: инерция мышления. Между бытием и мышлением связь неразрывная — но не механическая. Никакого автоматизма между ними нет. Поэтому сознание общественной формы всегда отстаёт от самой общественной формы. «Традиции мёртвых поколений, как кошмар, тяготеют над умами живых» (Маркс).
Да, но как быть с якобы «средневековыми» методами, с силовыми захватами? — Да никак не быть. Ибо насилие — не есть специфический метод феодализма. Любые антагонистические отношения решаются силовым путём на протяжении всей известной истории (кстати, не бывает «неизвестной истории») человечества. См. «Анти-Дюринг» Энгельса, вечно актуальную главу о роли насилия в истории. Всё первоначальное накопление капитала — на «неэкономическом принуждении» строилось, так и весь империалистический передел мира — на насилии.
Антагонистические отношения… Вот тут самый нерв вопроса. Говорить о конкретной общественной формации можно только тогда, когда мы конкретно рассматриваем её как форму человеческих отношений в процессе производства собственной жизни. Если проще, не так философски: нельзя говорить о феодализме, если речь идёт о социуме, где тотально господствуют товарно-денежные отношения, где правит производство прибавочной стоимости, где борьба идёт за обладание глобальным (хотя бы в масштабах одной страны) рынком и корпорацией, этим рынком заправляющей. Феодал, владеющий маркет-плейсом? — оксюморон! Ибо не только завладев монопольно-капиталистической компанией, но и желая получать из неё прибыль (иначе: для чего было захватывать?), любой феодал (даже если бы он таким был, хотя, конечно, это уже не так) самой логикой дела делается монополистическим капиталистом, империалистом.
Мысль эта не нова: см. «Немецкую идеологию», где Маркс приводит пример, что один только захват средств общественного производства — без восприятия самой системы отношений производства — ничего не даёт захватившему. Представьте, что какая-нибудь орда варваров, перенесённых из Каменного века, и ничего не знающих о существующей ныне общественной системе производства, вдруг захватила нашу цивилизацию с её заводами, банками, нефтяными скважинами и маркет-плейсами — что они с этим будут делать, кроме бессмысленного разрушения?
А когда перед нами осмысленный, с целеполаганием, захват, борьба за обладание конкретным средством производства — значит, борющиеся абсолютно интегрированы в логику существующей общественной системы. А за окном у нас не феодализм, а капитализм. (Зарплату деньгами все получают, верно же? И в магазине всё за эти деньги приобретают, так ведь?)
А эти предикаты («техно») только запутывают не самый сложный вопрос. (Зато придают ему ложной оригинальности, это да. Но кому ведь что нужно.)
Субъект суждения остаётся всё тем же — и это капитализм в стадии империализма.
#империализм
Товарищ Сюткин на примере одного конфликта поднял горячую тему. В каком мире мы живём? В мире капитализма в стадии империализма — или какого-то технофеодализма?
Скажу сразу: конечно, ни о каком феодализме в условиях капитализма, подчинившего себе всю планету, капитализма (пере)развитого в стадию империализма, в условиях борьбы за очередной передел мира между империалистическими кланами — всерьёз говорить невозможно.
Да, но как быть с кровной местью и прочим? Разве это не атрибут феодального общества?
Во-первых, это атрибут общинно-родового общества, а не собственно феодального — в феодализме месть существует именно как наследие и пережиток общинного родоплеменного строя. Уже для феодалов это атавизм. Отчего же никто не говорит о «техно-родовом» строе?
Отсюда: в серьёзном анализе нельзя брать в расчёт только надстроечные отношения, только субъективное сознание самих участников процесса.
Почему же такие традиции прошлых веков и формы сознания, присущие давно исчезнувшим формам общества, продолжают существовать сегодня? — тема громадная. Но обобщённый ответ прост: инерция мышления. Между бытием и мышлением связь неразрывная — но не механическая. Никакого автоматизма между ними нет. Поэтому сознание общественной формы всегда отстаёт от самой общественной формы. «Традиции мёртвых поколений, как кошмар, тяготеют над умами живых» (Маркс).
Да, но как быть с якобы «средневековыми» методами, с силовыми захватами? — Да никак не быть. Ибо насилие — не есть специфический метод феодализма. Любые антагонистические отношения решаются силовым путём на протяжении всей известной истории (кстати, не бывает «неизвестной истории») человечества. См. «Анти-Дюринг» Энгельса, вечно актуальную главу о роли насилия в истории. Всё первоначальное накопление капитала — на «неэкономическом принуждении» строилось, так и весь империалистический передел мира — на насилии.
Антагонистические отношения… Вот тут самый нерв вопроса. Говорить о конкретной общественной формации можно только тогда, когда мы конкретно рассматриваем её как форму человеческих отношений в процессе производства собственной жизни. Если проще, не так философски: нельзя говорить о феодализме, если речь идёт о социуме, где тотально господствуют товарно-денежные отношения, где правит производство прибавочной стоимости, где борьба идёт за обладание глобальным (хотя бы в масштабах одной страны) рынком и корпорацией, этим рынком заправляющей. Феодал, владеющий маркет-плейсом? — оксюморон! Ибо не только завладев монопольно-капиталистической компанией, но и желая получать из неё прибыль (иначе: для чего было захватывать?), любой феодал (даже если бы он таким был, хотя, конечно, это уже не так) самой логикой дела делается монополистическим капиталистом, империалистом.
Мысль эта не нова: см. «Немецкую идеологию», где Маркс приводит пример, что один только захват средств общественного производства — без восприятия самой системы отношений производства — ничего не даёт захватившему. Представьте, что какая-нибудь орда варваров, перенесённых из Каменного века, и ничего не знающих о существующей ныне общественной системе производства, вдруг захватила нашу цивилизацию с её заводами, банками, нефтяными скважинами и маркет-плейсами — что они с этим будут делать, кроме бессмысленного разрушения?
А когда перед нами осмысленный, с целеполаганием, захват, борьба за обладание конкретным средством производства — значит, борющиеся абсолютно интегрированы в логику существующей общественной системы. А за окном у нас не феодализм, а капитализм. (Зарплату деньгами все получают, верно же? И в магазине всё за эти деньги приобретают, так ведь?)
А эти предикаты («техно») только запутывают не самый сложный вопрос. (Зато придают ему ложной оригинальности, это да. Но кому ведь что нужно.)
Субъект суждения остаётся всё тем же — и это капитализм в стадии империализма.
#империализм
Империализм или техно-феодализм?
(Практические следствия)
Скажете: стоило ли так долго писать о простом вопросе? Какая разница: техно-феодализм, техно-рабовладение или капитализм у нас?
Разница колоссальная. Если «техно-феодализм» на дворе — значит, на повестке дня (вспоминаем дискуссию большевиков и меньшевиков) лишь буржуазные (уж «техно» или нет, не знаю) изменения общества.
А если всё же капитализм-империализм — то метаморфозы совершенно другого характера. Далеко идущие различия получаются.
И именно поэтому все попытки отрицать капиталистический, империалистский характер современного общества, скрывающиеся за тем же «технофеодализмом» — это попытки (осознанные или нет — неважно) апологетики самого этого общества. И попытки тем менее терпимые, если такими адвокатами капитализма выступают «левые» (Яруфакис и Ко).
#империализм
(Практические следствия)
Скажете: стоило ли так долго писать о простом вопросе? Какая разница: техно-феодализм, техно-рабовладение или капитализм у нас?
Разница колоссальная. Если «техно-феодализм» на дворе — значит, на повестке дня (вспоминаем дискуссию большевиков и меньшевиков) лишь буржуазные (уж «техно» или нет, не знаю) изменения общества.
А если всё же капитализм-империализм — то метаморфозы совершенно другого характера. Далеко идущие различия получаются.
И именно поэтому все попытки отрицать капиталистический, империалистский характер современного общества, скрывающиеся за тем же «технофеодализмом» — это попытки (осознанные или нет — неважно) апологетики самого этого общества. И попытки тем менее терпимые, если такими адвокатами капитализма выступают «левые» (Яруфакис и Ко).
#империализм
«Нобелевка» за «сон золотой».
1.
Вчера выдали Нобелевку по экономике. И за что? За пару-тройку научпоп книжек по экономике, написанных троицей: Аджемоглу, Робинсон, Джонсон.
Почему это вообще достойно упоминания? Нобелевский комитет — это такой барометр настроений буржуазной цивилизации, её «моральный камертон», отражающий интеллектуальные тенденции в верхушке, в «элите» правящего класса — и желающий задавать эти тенденции (уже как нормативы) для всех остальных.
Какую тенденцию отражает премия, выданная Аджемоглу и Ко?
1.
Вчера выдали Нобелевку по экономике. И за что? За пару-тройку научпоп книжек по экономике, написанных троицей: Аджемоглу, Робинсон, Джонсон.
Почему это вообще достойно упоминания? Нобелевский комитет — это такой барометр настроений буржуазной цивилизации, её «моральный камертон», отражающий интеллектуальные тенденции в верхушке, в «элите» правящего класса — и желающий задавать эти тенденции (уже как нормативы) для всех остальных.
Какую тенденцию отражает премия, выданная Аджемоглу и Ко?
«Нобелевка» за «сон золотой».
2.
«Элиты» мирового буржуазного класса напуганы. Ибо: они не настолько глупы, чтоб не понимать вопиющей противоречивости построенного ими же миропорядка. Построенного зачастую неосознанно — но какая разница? — «они не сознают этого, но они делают этого» (Маркс).
И вот уже респектабельные шведы из Королевской Академии наук констатируют, с кислой миной и не без резиньяции: 20% богатейших стран в 30 раз богаче 20% беднейших стран. И разрыв только растёт.
Троица во главе с Аджемоглу просто-напросто взяла этот простой факт (с которым связана масса фактов поменьше) и занялась научпоп-мародёрством. Отсюда масса книжечек, по-разному пересказывающих одну и ту же тему.
Опять же: осознанно или нет — неважно, но вчерашние Нобелевские лауреаты объективно выполняли «социальный заказ» той же элиты правящего класса: надо дать ответ на вопиющие противоречия их собственной системы, надо оправдать эти противоречия, надо дать ответ что с ними всё-таки делать — по сути, ничего не меняя.
И это тоже тенденция буржуазного сознания.
Ответ Аджемоглу сотоварищи также тенденциозен.
Во-первых, абсолютно в русле господствующего в современном сознании субъективизма, они надстроечные явления принимают за базисные, основные. Они переворачивают старую истину о примате производства (у Маркса: производственных отношений): вся соль мировых проблем, оказывается, в «институтах». То есть: с экономикой всё в порядке, проблема лишь в том, как этой экономикой управляют «институты», кого и как допускают к управлению. И дальше — старая либеральная жвачка: демократия — хорошо, не-демократия — плохо. При чём, демократия авторами сводится к всего лишь одной исторической её форме — к «демократии» США и некоторых стран Старого Света. Это для них единственный идеал и ориентир.
Перед нами типичный пример субъективного идеализма в мире экономики: всё сведено к «волевым» воздействиям на экономику, к управлению.
И да, это и пример абсолютной апологетики существующего общества: видите ли, вся проблема с бедными странами в том, что они построили не «инклюзивную» систему, а «экстрактивную» («оригинальность» терминологии — тоже, заметьте, тенденция! Плох тот «ученый», который не придумал собственной субъективной системки или хотя бы «новой» терминологии! Без этого Нобелевки не дадут, конечно).
Этот субъективизм — сознательно или нет, неважно — разрушает целостный взгляд на мировой процесс, на историческую тотальность. Даже если принять субъективистский метод Аджемоглу: а почему одни страны остались лишь с «экстрактивными» институтами? Не мировое ли разделение труда между странами, не глобальный ли рынок, не ваша ли мировая общественная система тому виной? И ваши хвалёные «инклюзивные» режимы: не на эксплуатации ли «экстрактивных» они цветут, не их ли соками питаются?
И — вот ловкость рук! — вопрос сведён к «странам». Это, наравне с абстрактными «институтами», единственный субъект во Вселенной Аджемоглу. Классы, борьба между ними, борьба между производственными компаниями, давно уже ставшими транснациональными и приведшими к деградации само понятие «национальное государство», борьба между этими компаниями, их подчинение финансовому капиталу — все эти важнейшие категории экономического анализа просто «ликвидированы вдаль» Нобелевскими лауреатами.
«Богатейшие страны» — какая чушь! — что, в «богатейших странах» все богаты? А ну-ка, какой процент граждан США не имеет доступа к, по сути, базовой медпомощи? 25-30% по некоторым оценкам. Треть населения! То-то же.
2.
«Элиты» мирового буржуазного класса напуганы. Ибо: они не настолько глупы, чтоб не понимать вопиющей противоречивости построенного ими же миропорядка. Построенного зачастую неосознанно — но какая разница? — «они не сознают этого, но они делают этого» (Маркс).
И вот уже респектабельные шведы из Королевской Академии наук констатируют, с кислой миной и не без резиньяции: 20% богатейших стран в 30 раз богаче 20% беднейших стран. И разрыв только растёт.
Троица во главе с Аджемоглу просто-напросто взяла этот простой факт (с которым связана масса фактов поменьше) и занялась научпоп-мародёрством. Отсюда масса книжечек, по-разному пересказывающих одну и ту же тему.
Опять же: осознанно или нет — неважно, но вчерашние Нобелевские лауреаты объективно выполняли «социальный заказ» той же элиты правящего класса: надо дать ответ на вопиющие противоречия их собственной системы, надо оправдать эти противоречия, надо дать ответ что с ними всё-таки делать — по сути, ничего не меняя.
И это тоже тенденция буржуазного сознания.
Ответ Аджемоглу сотоварищи также тенденциозен.
Во-первых, абсолютно в русле господствующего в современном сознании субъективизма, они надстроечные явления принимают за базисные, основные. Они переворачивают старую истину о примате производства (у Маркса: производственных отношений): вся соль мировых проблем, оказывается, в «институтах». То есть: с экономикой всё в порядке, проблема лишь в том, как этой экономикой управляют «институты», кого и как допускают к управлению. И дальше — старая либеральная жвачка: демократия — хорошо, не-демократия — плохо. При чём, демократия авторами сводится к всего лишь одной исторической её форме — к «демократии» США и некоторых стран Старого Света. Это для них единственный идеал и ориентир.
Перед нами типичный пример субъективного идеализма в мире экономики: всё сведено к «волевым» воздействиям на экономику, к управлению.
И да, это и пример абсолютной апологетики существующего общества: видите ли, вся проблема с бедными странами в том, что они построили не «инклюзивную» систему, а «экстрактивную» («оригинальность» терминологии — тоже, заметьте, тенденция! Плох тот «ученый», который не придумал собственной субъективной системки или хотя бы «новой» терминологии! Без этого Нобелевки не дадут, конечно).
Этот субъективизм — сознательно или нет, неважно — разрушает целостный взгляд на мировой процесс, на историческую тотальность. Даже если принять субъективистский метод Аджемоглу: а почему одни страны остались лишь с «экстрактивными» институтами? Не мировое ли разделение труда между странами, не глобальный ли рынок, не ваша ли мировая общественная система тому виной? И ваши хвалёные «инклюзивные» режимы: не на эксплуатации ли «экстрактивных» они цветут, не их ли соками питаются?
И — вот ловкость рук! — вопрос сведён к «странам». Это, наравне с абстрактными «институтами», единственный субъект во Вселенной Аджемоглу. Классы, борьба между ними, борьба между производственными компаниями, давно уже ставшими транснациональными и приведшими к деградации само понятие «национальное государство», борьба между этими компаниями, их подчинение финансовому капиталу — все эти важнейшие категории экономического анализа просто «ликвидированы вдаль» Нобелевскими лауреатами.
«Богатейшие страны» — какая чушь! — что, в «богатейших странах» все богаты? А ну-ка, какой процент граждан США не имеет доступа к, по сути, базовой медпомощи? 25-30% по некоторым оценкам. Треть населения! То-то же.
«Нобелевка» за «сон золотой».
3.
В сухом остатке получается экономика без экономики. В заслугу вчерашним лауреатам ставят внимание к надстроечным явлениям — но, во-первых, Боже мой, какая новизна, какой секрет Полишинеля! Значимость настройки уже в до-Марксовы времена была очевидна. Тоже тенденция: современные общественные «науки» настолько идеологизированны, что не помнят собственной истории (иначе пришлось бы брать в расчёт Маркса), и потому постоянно изобретают велосипед.
Во-вторых, Аджемоглу и Ко не только обращают внимание на надстройку, они её фетишизируют, абстрактно абсолютизируют. По сути: извращают, фальсифицируют её суть.
В итоге очевидные ответы на вопросы скрыты в тумане ложного метода, произвольной манипуляции с фактами, и, самое главное: субъективно невозможного понимания объективной сути. Ибо для буржуа признать, что противоречия их собственной системы неразрешимы посредством паллиатива, признать, что тут требуется совершенно иной подход — признать это для буржуазного сознания равно самоубийству.
А самоубиваться это сознание, понятно, не хочет.
Поэтому нужна очередная убаюкивающая сказка — убаюкивающая как сами «элиты», так и «население» их «инклюзивных» стран. Да и для «экстрактивных» сгодится.
В общем:
Слава Нобелевка безумцу,
Который навеет
Человечеству сон золотой!..
#Нобель #Аджемоглу #экономика
3.
В сухом остатке получается экономика без экономики. В заслугу вчерашним лауреатам ставят внимание к надстроечным явлениям — но, во-первых, Боже мой, какая новизна, какой секрет Полишинеля! Значимость настройки уже в до-Марксовы времена была очевидна. Тоже тенденция: современные общественные «науки» настолько идеологизированны, что не помнят собственной истории (иначе пришлось бы брать в расчёт Маркса), и потому постоянно изобретают велосипед.
Во-вторых, Аджемоглу и Ко не только обращают внимание на надстройку, они её фетишизируют, абстрактно абсолютизируют. По сути: извращают, фальсифицируют её суть.
В итоге очевидные ответы на вопросы скрыты в тумане ложного метода, произвольной манипуляции с фактами, и, самое главное: субъективно невозможного понимания объективной сути. Ибо для буржуа признать, что противоречия их собственной системы неразрешимы посредством паллиатива, признать, что тут требуется совершенно иной подход — признать это для буржуазного сознания равно самоубийству.
А самоубиваться это сознание, понятно, не хочет.
Поэтому нужна очередная убаюкивающая сказка — убаюкивающая как сами «элиты», так и «население» их «инклюзивных» стран. Да и для «экстрактивных» сгодится.
В общем:
Который навеет
Человечеству сон золотой!..
#Нобель #Аджемоглу #экономика
Шпенглер вместо Маркса или Левый снаружи, правый внутри.
1.
Philоsophy Today перепостили перевод свежей статьи Франко «Бифо» Берарди.
Тут всё очень симптоматично, показательно: и сам этот Берарди, и статейка его, и почитание Берарди за «левого теоретика».
Что многие наши левые интеллектуалы — от идейно-теоретического голода — готовы с жадностью проглотить любую прогорклую кашу с кухни позавчерашних евро-левых — это факт известный и легко объяснимый.
Все настоящие теоретики-марксисты закончились у нас на рубеже 1970-80-х: один (возможно, сознавая неизлечимость советской системы) перерезал себе горло, другой просто угас, успев состариться в бесконечных и бесплодных битвах на эфирных полях эстетики. После Ильенкова и Лифшица у левых в России уже не было настоящих, понимающих «за философию» теоретиков. Были конечно, левые публицисты, даже поэты были — но публицист — не теоретик, поэт — не мыслитель.
И хотя, мягко говоря, было что осмыслять — крах Союза в 1991 году ни много, ни мало, дал начало новой эпохе — осмыслять было некому. (Опять же, неслучайно: крах коммунистического проекта максимальную реакцию породил именно в странах этого проекта. Но это отдельная большая тема).
Российские левые остались без картины мира и без мировоззрения (учение Маркса, как бы верно оно ни было — есть лишь всеобщее начало критического осмысления социальной реальности. Но, чтобы отвечать исторической действительности, это учение само необходимо конкретизировать в соответствии с действительностью. Так же, как литература не заканчивается на азбуке, хотя без неё возникнуть не может).
Отсюда — некритическая любовь у наших левых интеллектуалов ко всему, доносившемуся из-за рубежа и имевшему при этом бирку «актуальная левая теория». Trade mark, своего рода.
Вот так и с этим «Бифо» Берарди. В последнее время итальянских операистов стали здесь вдруг, ни с того, ни с сего, регулярно переводить (ещё в «нулевых» переводили Антонио Негри, потом Паоло Вирно, потом добрались и до «Бифо»).
Вся эта компания — итальянские операисты (по-русски: «рабочисты») — мелкие буржуа, начитавшиеся Маркса, разочаровавшиеся в нём после поражения 1968 года — и начавшие его усиленно ревизовать, фальсифицировать и критиковать. К рабочим «рабочисты» шли с абсурдно-утопическим (и, опять же, предельно субъективистским) лозунгом:«Ноль работы и полный доход, автоматизировать всё производство целиком». (Не останавливаясь подробно, скажем лишь, что лозунг этот уводил в сторону от настоящего вопроса о производственных отношениях и их радикальном изменении. Автоматизировать всё и балдеть, как Емеля на печке — это, без решения вопроса о форме собственности на средства производства, бессмысленная сказка, не более. Сама автоматизация ничего не решает).
Рабочие, однако, были бóльшими реалистами, в сказки не верили, потому «операистской» революции не случилось. Разочарование от этого у операистов лишь нарастало — и вот они уже участвуют (как идеологи — и активисты) в «Красных бригадах», печальная история которых хорошо известна. Подменив Маркса субъективистскими фантазиями, подменив классовую борьбу индивидуальным террором, операисты, по сути, уничтожили себя как политическую единицу и дискредитировали левую теорию как таковую (да, с другого фланга — и по-другому — эту же работу по дискредитации проделали просоветские бонзы итальянской Компартии, но операистов это не оправдывает).
#Берарди #операизм
1.
Philоsophy Today перепостили перевод свежей статьи Франко «Бифо» Берарди.
Тут всё очень симптоматично, показательно: и сам этот Берарди, и статейка его, и почитание Берарди за «левого теоретика».
Что многие наши левые интеллектуалы — от идейно-теоретического голода — готовы с жадностью проглотить любую прогорклую кашу с кухни позавчерашних евро-левых — это факт известный и легко объяснимый.
Все настоящие теоретики-марксисты закончились у нас на рубеже 1970-80-х: один (возможно, сознавая неизлечимость советской системы) перерезал себе горло, другой просто угас, успев состариться в бесконечных и бесплодных битвах на эфирных полях эстетики. После Ильенкова и Лифшица у левых в России уже не было настоящих, понимающих «за философию» теоретиков. Были конечно, левые публицисты, даже поэты были — но публицист — не теоретик, поэт — не мыслитель.
И хотя, мягко говоря, было что осмыслять — крах Союза в 1991 году ни много, ни мало, дал начало новой эпохе — осмыслять было некому. (Опять же, неслучайно: крах коммунистического проекта максимальную реакцию породил именно в странах этого проекта. Но это отдельная большая тема).
Российские левые остались без картины мира и без мировоззрения (учение Маркса, как бы верно оно ни было — есть лишь всеобщее начало критического осмысления социальной реальности. Но, чтобы отвечать исторической действительности, это учение само необходимо конкретизировать в соответствии с действительностью. Так же, как литература не заканчивается на азбуке, хотя без неё возникнуть не может).
Отсюда — некритическая любовь у наших левых интеллектуалов ко всему, доносившемуся из-за рубежа и имевшему при этом бирку «актуальная левая теория». Trade mark, своего рода.
Вот так и с этим «Бифо» Берарди. В последнее время итальянских операистов стали здесь вдруг, ни с того, ни с сего, регулярно переводить (ещё в «нулевых» переводили Антонио Негри, потом Паоло Вирно, потом добрались и до «Бифо»).
Вся эта компания — итальянские операисты (по-русски: «рабочисты») — мелкие буржуа, начитавшиеся Маркса, разочаровавшиеся в нём после поражения 1968 года — и начавшие его усиленно ревизовать, фальсифицировать и критиковать. К рабочим «рабочисты» шли с абсурдно-утопическим (и, опять же, предельно субъективистским) лозунгом:«Ноль работы и полный доход, автоматизировать всё производство целиком». (Не останавливаясь подробно, скажем лишь, что лозунг этот уводил в сторону от настоящего вопроса о производственных отношениях и их радикальном изменении. Автоматизировать всё и балдеть, как Емеля на печке — это, без решения вопроса о форме собственности на средства производства, бессмысленная сказка, не более. Сама автоматизация ничего не решает).
Рабочие, однако, были бóльшими реалистами, в сказки не верили, потому «операистской» революции не случилось. Разочарование от этого у операистов лишь нарастало — и вот они уже участвуют (как идеологи — и активисты) в «Красных бригадах», печальная история которых хорошо известна. Подменив Маркса субъективистскими фантазиями, подменив классовую борьбу индивидуальным террором, операисты, по сути, уничтожили себя как политическую единицу и дискредитировали левую теорию как таковую (да, с другого фланга — и по-другому — эту же работу по дискредитации проделали просоветские бонзы итальянской Компартии, но операистов это не оправдывает).
#Берарди #операизм