Верлибр Калау требует небольшого комментария. Поэзия вообще хороша своей широтой, пространством для понимания. И жёсткую, безжалостную (в первую очередь, по отношению к «своим») иронию Калау надо правильно понять. Конечно, эта «перспективная» (в переводе Вячеслава Куприянова) идея (в оригинале hoffnungsvollen, буквально: полная надежды — хотя вернее будет: дающая надежду, обнадёживающая), эта идея у Калау (коммуниста, жившего в ГДР) есть коммунизм. Поэтому верлибр его есть не критика, а самокритика левых. Но чтобы признать противоречие между великой идеей и ничтожеством некоторых «примкнувших» к ней — не надо быть семи пядей во лбу, ибо это фиксация очевидного. Калау и не об этом, он задаёт главный вопрос: могут ли недостатки реализации идеи свидетельствовать против самой идеи?

И вот ответ: нет. Иначе и человека как такового надо было бы признать существом неразумным, ибо безумств человеческая история знает немало (и они продолжаются!) — но это было бы и несправедливо и грехом против истины: человечество при всей сложности своей интеллектуальной биографии остаётся воплощением разума. Потому hoffnungsvollen Idee всё ещё даёт надежду и сама имеет шанс. И разношёрстная публика, в которую облекается идея как душа в материю тела — идее не только не помеха, но (по принципу «хитрости Разума») единственный инструмент реализации идеи.

#Хайнц_Калау

Или, как лапидарно (но совсем не поэтично) сформулировал бывший тифлисский семинарист: «Других людей у меня для вас нет».

О коллективной ответственности.

Кстати на тему того, как повседневность актуально воплощает, реализует философские противоречия. В связи с известными событиями в Газе вновь воскрес никогда не умиравший вопрос о коллективной ответственности за индивидуальные преступления.

И здесь нужен небольшой экскурс: логическое предполагает историческое проявление.

Современное, понятное нам мышление, мышление — в котором, по выражению Гегеля, мы чувствуем себя у себя дома — родилось, как известно в античной Греции. Мышление в лице Сократа повернуло своё внимание от внешнего мира на само себя, из сознания стало в полной мере самосознанием. Принцип Я, индивидуальности, принцип творящего — и потому несущего всю ответственность за содеянное Субъекта — кристаллизовался именно в полисах древней Эллады.

Торжеством принципа Я над принципом Субстанции стали победы греков над ордами персов, человеческими волнами штурмовавших гордые эллинские скалы — но вынужденных схлынуть обратно в тёмные глубины своей Всеобще-абстрактной Азии.

300 спартанцев в Фермопилах, сдержавшие тьму персов — не думали, конечно, что воплощают высокий принцип человеческого духа и философскую категорию — но сделали это тем вернее на практике.

Из этого триумфа Я, из этого вселенского величия Субъекта — и тяжкое бремя ответственности. Но ответственности индивидуальной: каждый в ответе — но в ответе за то, что сделал сам. И максимальная вина — за сделанное сознательно. Непредумышленное, несознательное преступление — снимает часть вины с Я и карается мягче. Потому, кстати, обычно неподсудны дети — как существа ещё не вполне сознательные, не вполне личности, не вполне Субъекты. (Кстати, тут и унизительный смысл, приравнивающий ребёнка к животному, которое тоже, по своей неразумности, неподсудно).

Родившееся ещё в античной Европе, это мышление должно было пройти долгую эволюцию к Новому времени, когда принцип Субъекта стал абсолютно господствующим. Субъективизм Нового времени, приведший к капитализму — и одновременно сформированный им — закрепил ответственность Субъекта, ответственность сугубо-индивидуальную. Как сделка заключается с конкретным лицом — так и наказание за преступление в буржуазной вселенной назначается конкретному виновнику.

И вот здесь, как в том анекдоте, «дорога раздвояется». И здесь же — корень всех антиномий о коллективной ответственности.

Излишне доказывать, что принцип Субъекта — абстрактен, ибо игнорирует такую малость как весь остальной мир. Великий принцип Субстанции, Всеобщего остаётся за пределами Субъекта.

Истина не в том и не в другом, истина в тотальности, в тождестве Субъекта и Субстанции, Я и внешнего мира. 300 спартанцев победили азиатскую орду, но и сами в итоге пали в фермопильских скалах неслучайно: оба принципа, будучи противопоставлены — взаимно друг друга уничтожают.

А если посмотреть на историю с высоты тотальности, то приходится признать: мы в ответе за всё, что происходит — потому что каждый из нас не в вакууме живёт. Мы люди именно потому, что не атомы, безразлично плывущие и случайно сталкивающиеся в мировой пустоте — нет, мы люди постольку, поскольку пустоты этой нет, и все мы связаны друг с другом бесчисленными, и зачастую несознаваемыми связями.

И потому мы все Субъекты — но Субъекты настолько, насколько мы часть Субстанции. И потому несём ответственность за всё. Принять это тяжело, но необходимо, чтобы не быть великовозрастными детьми (или — хуже! — животными), которые ни за что, в силу своей неразумности, не отвечают.

Это принцип «круговой поруки», как его формулировал советский марксист-гегельянец Михаил Лифшиц. И в чём-чём, а здесь он был прав, ибо ухватил самый нерв человеческой истории.

#Субъект #Субстанция #Лифшиц

И да: ответственный — не значит виновный. Ты не совершал преступление — но ты и не мешал ему. Виновен? Нет. В ответе? Да.

Но вопрос можно драматически заострить: неужели дети должны страдать за грехи отцов своих? — Драматизма здесь и правда довольно: такова вообще человеческая история.

И вот ведь в чём дело: мы, дети, и так несём ответственность за наших отцов — даже в плане животно-биологическом: генетика уже заставляет детей отвечать за отцов. И вот как раз, чтоб не быть косной природой, предопределёной предыдущими поколениями — чтоб скинуть с себя морок веков, чтоб снять с себя ответственность за не свои грехи — нужно сознательно изменить сложившийся status quo.

В этом, кстати, аллегорически- революционный смысл библейской притчи, где Иисус призывает оставить отца и мать своих. Ибо, как скажет две тысячи лет спустя другой революционный внук раввинов: «Традиции мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых».

И потому «предоставь мёртвым погребать своих мертвецов». А за себя мы, живые, перед историей ответим.

Помните развязку «Терминатора» (той самой первой, классической картины 1984 года), когда уже изувеченная, искорёженная, лишённая своих железных ног машина убийства ползёт за Сарой Коннор, из последних сил пытаясь схватить жертву — и не оставляет её, пока гидравлический пресс окончательно не раздавит механическую гадину? Конечно, помните. Это архетипичный по своему ужасу образ: мёртвая, бессмысленная машина с поистине нечеловеческим остервенением пытается убить человека, саму жизнь.

Но к чему это я вспомнил шедевр Джеймса Кэмерона?

Сторонники диктаторов любят оправдывать своих кумиров: «Он не знал о репрессиях/не подписывал расстрельных приговоров/не давал прямой команды». Или: «Его обманывали/дезинформировали». И вообще всё произошедшее — «перегибы на местах». Сами того не желая, сторонники диктаторов своей апологией говорят, что их кумиры — люди весьма недалёкие (раз они не ведают, что творит их собственный госаппарат, и раз любой проходимец их может обмануть), и, следовательно, диктаторы — люди совершенно профнепригодные к государственному управлению.

Но нет смысла обсуждать верующих — а фан-клубы диктаторов — это, конечно, современная разновидность языческого культа императора. (Да-да, как будто и не было 2000 лет христианства.)

Речь о другом. Самое страшное в любом диктаторском режиме — это автоматизм репрессивной системы, когда Вождь, действительно, может и не отдавать непосредственных приказов (за что и цепляются его фанаты-адвокаты), но построенная им система сама будет казнить. Вот в этом ужас: в бессмысленной, тупой, бессознательной механистичности подавления.

Поэтому я и вспомнил финальную сцену «Терминатора». Кошмар любого диктаторского режима — не в самом диктаторе, а в совершенно безумной и обезличенной автоматичности системы террора. С этой системой невозможно договориться, разумно убедить её, заключить какой-то компромисс. Нет. Она с тупой, нечеловечной, мертвенной методичностью будет выполнять свою «работу».

Пока очередной гидравлический пресс истории не обрушится на неё.

В качестве иллюстрации: текст с краеведческого сайта про «дело писателей». Всё к тому же: знал ли вообще товарищ Сталин о вятских литераторах? Очень вряд ли. Имел ли желание их репрессировать? Маловероятно: что их репрессировать? — они с рождения на Вятке живут, уже этим наказаны и репрессированы заранее. (До 1917 года само слово «Вятка» было синонимом глухой ссылки). Но всё это (вероятное) субъективное неведение «отца народов», отсутствие личной ненависти к вятским писателям никак не помешало проехаться созданной Вождём репрессивной системе по людским судьбам, переломав и искалечив их. Nothing personal, just business — вот в этой тупой деловитости машины террора, не имеющей к своей жертве «ничего личного» — и весь ужас диктаторских режимов.

#Сталин #террор #Вятка

Смерть и русская философия.

«Философствовать — значит учиться умирать», — изрёк Платон свою максиму. Потом за ним повторил Цицерон, потом максиму близко к сердцу восприняли Отцы христианской церкви, потом уже Монтень пересказал её своими словами. В общем, фраза стала каноном.

При этом как будто осталась тёмной и мрачной, достойной современных пабликов для эмо-романтичных подростков.

Но ничего тёмного и загадочного в ней, кстати, нет. Для любого, прошедшего уже начальный искус умозрением, платоновская максима отдаёт трюизмом, вульгарным ароматом банальщины: разумеется, философия познаёт/стремится познать сущность вещей, их внутреннее, не останавливаясь на внешней, материальной оболочке. Отсюда этический смысл: каждый, причастный философии, должен учиться отделять идеальное от материального, душу от тела — но это же и есть смерть! — когда бессмертная душа воспаряет от бренного тела. Неоплатоники и ранние христиане заострили эту платоновскую мысль: смерть = освобождение души из темницы тела.

И русская философия как будто всегда шла этой же торной дорогой, никуда не сворачивая: уже шеллиниганцы-любомудры (Веневитинов и Ко) предаются мрачным размышлениям о смерти:

Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе всё чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься…

Первые гегельянцы кружка Станкевича много, много рефлексируют о безносой Жнице. А когда Станкевич умер в 27 лет от чахотки, Варвара Бакунина (старшая сестра будущего патриарха анархии), утирая слёзы над его гробом, предавалась диалектически-напряжённым думам об Абсолютном Духе и спекулятивном смысле смерти любимого.

Белинский бросил своё «примирение с действительностью» и стал социалистом едва ли не из-за нервного срыва, случившегося с ним при известии о кончине Станкевича. «Что ты сделал, куда ты дел его?!» — в исступлении кричал «неистовый Виссарион» Абсолюту.

Дальше — больше.

Все до одного произведения Достоевского пропитаны мыслью о смерти.

Толстой совершил свой знаменитый религиозный поворот, когда в Богом забытой гостинице в Арзамасе испытал животный ужас смерти: русская литература в итоге потеряла великого писателя и приобрела плохого проповедника.

Страхов (философский собеседник-информатор как Достоевского, так и Толстого) ломал голову над проблемой смерти, да так сломал, что в итоге благословил её в стиле Гёте: «Всё рождённое достойно смерти».

Страхова за это сильно не любил Николай Фёдоров — наш космический коммунист, всю жизнь положивший на обоснование и подготовку революции поистине вселенских масштабов, призванной воскресить всех мёртвых. (По пути Фёдоров вдохновил Циолковского, а тот уже повлиял на Королёва. Полёт Гагарина в итоге стал делом времени).

Старец Фёдоров вдохновил и Владимира Соловьёва, пустившегося в философско-религиозные поиски средства от раздвоения мира. Все писания Соловьёва, все его попытки построить двуглавую теократию с Папой Римским и русским царём во главе — проникнуты страхом смерти. С напряжённым надрывом Соловьёв искал средства победить смерть и избавиться от мучащего раздвоения жизни — но ничего не нашёл, зато практически потерял рассудок.

Павел Бакунин, младший брат анархиста Мишеля, и тоже гегельянец, на старости лет написал книгу, весь смысл которой: умирать не страшно, смерть и есть истинное осуществление человека.

Анна Ахматова ещё в юношеские годы сказала, как отрезала: «Человек начинает думать тогда, когда начинает думать о смерти» — не зная, что практически буквально повторила фразу Гегеля из «Философии Духа» (3-й том «Энциклопедии философских наук»).

#Платон #смерть #Веневитинов #Станкевич #Белинский #Бакунин #Фёдоров #Толстой #Достоевский #Ахматова

Примеры эти нетрудно умножить — но зачем? Казалось бы, ясно: вся русская философия проникнута мыслью о смерти, вся она — одно сплошное приготовление к встрече с ней.

А вот и нет!

Смысл всех этих гробокопательских размышлений, мучающих наших мыслителей — не платоновская выучка умирать, а напротив — попытка не умереть! Попытка найти оружие, чтоб убить смерть, найти силой ума человеческого трюк, чтобы обвести безносую вокруг пальца. Приготовление не к смерти, но к бессмертию — вот истинный мотив отечественной мысли.

И в этом — ересь русской философии, её отклонение от философии мировой, её революционное переворачивание предыдущей традиции с Платоном во главе.

Да, это ересь русской философии — но и вся её прелесть.

Идеология может мстить своим создателям. И мстит она тем, что становится предметной реальностью.

— так подумал я, когда перечитал «Невероятный мир», рассказ Эдмонда Гамильтона, патриарха современной фантастики. Впервые с этой историей я познакомился ещё в босоногом детстве, так давно, что уже успел забыть название — но буквально на днях вспомнил фабулу, нашёл-таки и перечитал. Кстати, само название, переведено не точно: в оригинале «Wacky World» — что, конечно, можно перевести водянистым словом «невероятный», но, учитывая контекст, ближе к смыслу было бы: «чокнутый», «идиотский». Или даже словцо позабористее.

А чокнутости в том рассказе хватало: двое землян впервые высадились на Марсе. Но красная планета оказалась, мало того, что уже заселена — так ещё и заселена плодами человеческой фантазии. Буквально: всё, что только напридумывали писатели-фантасты о Марсе — всё было материализовано на несчастной планете. Не у каждого фантаста хватит фантазии представить себе этот бедлам!

Разумеется, несчастные творения человеческой выдумки, были весьма недовольны своим Wacky World’ом, но ещё больше — творцами этого мира и своими создателями. И, конечно, марсиане решают отомстить. Просто отправить землян обратно с просьбой к фантастам ничего не писать о Марсе не получится: воротилы журнального бизнеса деньгами принудят фантастов писать снова (здесь очень рельефно контурируется антикапитализм Гамильтона, тоже вынужденного всю жизнь писать на заказ для sci-fi журналов). И потому марсиане придумывают изысканную и жестокую месть земным творцам: их фантазии сбываются уже не на Марсе, а на Земле…

Сказка — ложь, да в ней намёк.

#идеология #Гамильтон #sci_fi

Per astra ad aspera или Почему я люблю фантастику.

Принято снисходительно-дружелюбно похлопывать жанр научной фантастики по плечу: дескать, это ж такая прото-литература, подготовительный класс к литературе настоящей, чтиво для умственно несовершеннолетних («Сказка для научных работников младшего возраста» — гласит ироничный подзаголовок легендарной повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу»).

Для людей с серьёзными лицами («Все гадости совершаются людьми с серьёзными лицами» — верно заметил маркзахаровский барон Мюнхгаузен) — так вот, для людей с серьёзными лицами sci-fi — штука позволительная максимум для подросткового возраста, уважаемым же людям читать фантастическую литературу не пристало.

А я вот что скажу: я люблю фантастику.

Sci-fi приучает к полёту мысли, к дерзости мечтать, строить утопии — и к смелости воплощать их в жизнь. А без «утопии», без смелых, «несбыточных» планов — и человечество живо не было бы.

Фантастика, кстати, существовала всегда — пусть и не всегда в «научной» форме. Мифология, древние культы, да и более поздние религии — тоже не чужды фантастическому. Излишне говорить, что и само античное искусство — насквозь фантастика. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял…»

Ведь что такое хорошее фантастическое произведение? Это умственный эксперимент, это умозрительное конструирование ситуации — с целью выяснить даже не её осуществление в будущем, а чтобы настоящее проверить на истинность.

Да, вот так: критерием истинности «реальности» служат «нереальные» мечты писателей (и мечты фантастов — ничуть не меньше классиков)! А это уже близко к философии, близко к Гегелю: действительность — разумна, и действительна она ровно настолько, насколько разумна.

Поэтому я люблю фантастику. Да, она готовит юное мышление к ступени более зрелой — но это не сводит sci-fi к несерьёзному жанру, который надо сдать в барахолку, как сдают одежду, из которой выросли. Вообще, литература как таковая — подготовительный этап к мышлению в понятиях — но мы же не отказываемся от чтения Гоголя, когда прочитали Гегеля — ведь верно? Ибо все стадии-этапы-моменты Духа (сиречь мышления) необходимы, и если в индивидуальном сознании возникают исторически разновременно, то в объективно-логическом плане они совершенные сверстники.

Вспомним старика Канта: «Две вещи наполняют душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне».

Так вот: человек обязательно обретёт «моральный закон» в своей голове — если с юности обращал свой взор на звёздное небо над головой.

#sci_fi #Кант #Гегель

Хайп и литература.

Любую попытку популяризации русской классической литературы надо бы приветствовать. Тем более, когда речь заходит об Иване Сергеевиче Тургеневе — величайшем стилисте русского языка.

Но… не всё золото, что блестит.

Вот сын небезызвестного профессора Жаринова решил «популяризировать» Ивана Сергеевича. И получилась у сына уважаемого филолога не популяризация, и не вульгаризация даже (основная опасность любой популяризации — скатиться в упрощение), а просто вопиющая пошлость. Плевок в вечность получился, а не (около)литературный блог.

Нет, ну каково: видите ли, у Тургенева был высокий голос, дисгармонировавший с его массивной и статной фигурой. Лавры великого декламатора Тургеневу не светили, в общем. А выступать, якобы, хотелось. И вот эту надуманную коллизию сын проф. Жаринова считает центральной драмой Тургенева — да что там, прямо «трагедией»! А ещё он (Тургенев, не Жаринов) неблагодарный был — взял и раскритиковал «Преступление и наказание», хотя Достоевский адвокатствовал насчёт его «Отцов и детей» (потом, правда, ФМ отомстил Тургеневу, придав его черты нелепому Кармазинову в «Бесах»). И вот такими анекдотами (зачастую вырванными из контекста, перевирающими суть реальных конфликтов) Жаринов-сын пробавляется в своём блоге. Пошлость? — Вопиющая. (И это я уж молчу про визуальный ряд, где за молодого Тургенева нам выдают портрет молодого Чернышевского. А потом вообще Надеждина показывают. Ну не Пушкина, и за то спасибо. Популяризация она такая штука, суровая).

…Как-то Жаринов-отец вспоминал, что сын в юные годы вовсе не хотел пойти по стопам предка, ибо на дух не терпел олдовую русскую литературу. Потом, видимо, передумал, и свернул-таки на проторенную дорогу словесности. К радости для отца и к сожалению для самой русской словесности.

Но Бог с ними, с Жариновыми. Они не одиноки в своём рвении популяризировать русскую литературу (и монетизировать это рвение). Есть и другие похожие блоги. Проблема у них у всех одна. И это даже не жажда хайпа. Это полное непонимание русской литературы, её идейного базиса. «Бель леттрэ» — она ведь не в воздухе висит.

И вот мой тезис: невозможно понять классическую русскую литературу — без азов немецкой классической философии.

В 1-м томе «Искателей Абсолюта», помнится, я так сформулировал проблему: первой главой учебника по русской литературе должна быть глава о немецком идеализме.

Тот же Тургенев зря, что ли, в левогегельянском Берлине обучался? Кстати, делил квартиру и стол с таким же гегельянцем и будущим анархистом Мишелем Бакуниным. А по возвращении в Россию будущий романист искал себе… должность на кафедре философии. Хорошо, что не нашёл: потеряли бы волшебника слова, а приобрели бы ещё одного профессора-гегельянца. В 1848 году, случайно попав на банкет европейской революции, Иван Сергеевич вовсе не случайно остаётся в эпицентре социального землетрясения. (Потом на парижских баррикадах он похоронит Рудина — главного героя своего дебютного романа). И левым Тургенев будет сочувствовать всегда — за то его и недолюбливал бывший революционер Достоевский в свой поздний период. Интересные всё сюжеты — но не хочет на эту тему Жаринов-сын поговорить. Лучше травить байки — с них хайпа больше.

Но довольно. «Не будем о грустном…»

Подытожим: проблема отечественной филологии — она не дружит с философией.

И потому лозунг в тему:

Филологи, логосолюбы! Возлюбите уже Логос! Не как букву, но как мысль, Дух и дело!

А хайп оставьте уже, ибо тщета и суета сует…

#Тургенев #Жаринов #филология

Критикуешь — предлагай! Вот мой вариант, как надо актуализировать Тургенева — да и в целом русскую литературу и философию:

Диалектика романа или Почему Тургенев убивал своих героев?

Судите сами: Рудин в романе, названном в его честь, погибает. Инсаров в «Накануне» погибает. Базаров в «Отцах и детях» — что? Да, верно: погибает. Нежданов в «Нови»… Вы уже не удивлены — и правильно: погибает. Лиза Калитина в «Дворянском гнезде» не умирает физически, но оказывается заживо погребённной в монастыре. Только Литвинов в романе «Дым», избежал сей печальной участи и не был отправлен Тургеневым в небытие.

«Последняя страница каждого романа Тургенева закрывается, словно крышка гроба, в котором писатель неизменно хоронит своего главного героя. И как из гроба уже нет выхода — так ничто, ни одна сюжетная ниточка не ведёт за пределы тургеневского романа. Всё заканчивается с последней страницей, на которой Тургенев телеграфным стилем рассказывает о судьбах второстепенных героев после смерти героя главного. Романическая вселенная с концом романа просто перестаёт существовать»,

— констатировал я в «Искателях Абсолюта», и объяснил убийство Тургеневым своих героев вечной борьбой писателя с прекраснодушием, с болезненным раздвоением мира на Я — и совершенно чуждое ему не-Я. Надо сказать, Тургенев тут был вовсе не одинок: борьба эта, начавшаяся ещё в первом гегельянском кружке Станкевича, распространилась в XIX веке на всю русскую культуру.

Неспособные найти позитивное, гегелевское, «снятие» противоречия между сознанием и миром за его пределами, тургеневские герои были осуждены своим творцом на негативное разрешение дилеммы — путём уничтожения одного из полюсов её, путём собственной смерти. В реальной жизни тургеневские герои продолжили бы физическое существование (более того, и продолжали! Как пример — сам Иван Сергеевич, как главный прототип собственных героев), но литература не копирует реальность. «Один реализм губителен — правда, как ни сильна, не художество», — зафиксировал писатель. Где реальный прототип романного героя будет жить, есть, пить, стариться, в общем — коптить небо, пока не умрёт (хотя смысл его существования дачным-давно утрачен!) — герой романа должен и физически погибнуть вместе с потерей своего смысла. Литература просто отбрасывает ненужные случайности, делает поправку на несовершенство материального мира, в котором давно умершее по сути, продолжает своё материальное, псевдо-реальное, а на самом деле — абсолютно призрачное существование. Диалектика формы романа — это тотальная законченность, закруглённость.

Тургенев не зря провёл свои лучшие юношеские годы в гегельянском Берлине: суть гегельянства он усвоил превосходно. «Философия есть круг» — вообще, всё истинное есть круг, замкнутость в себе самом, говоря гегелевским языком: тотальность.

Эту гегелевскую «книжную мудрость, венец философии всей» Тургенев, так и не ставший, несмотря на первоначальные планы, профессором философии в Санкт-Петербурге, реализовал в своих романах. Отсюда, из Гегеля, их тотальная законченность, завершённость — настоящий роман как эпос современной цивилизации и не может быть другим. Отсюда и смерть тургеневских героев — они сказали своё слово, им нечего уже больше делать на сцене мировой драмы. А хэппи-энды — для дураков: если роман не выдумка, если он действительно современная форма эпоса (в XX веке эту гегелевскую идею будет неистово пропагандировать Георг Лукач), то он не может иметь слащаво-счастливую концовку. Просто потому что реальная история не такова. И по этой же причине «открытого финала» в хорошем произведении быть не может: ибо история всегда решает свои противоречия, не оставляя ни один сюжетный узел неразвязанным-неразрубленным.

Как настоящий гегельянец, Тургенев и не оставляет таких узлов, все сюжеты у него закончены, вместе с героями, на могилах которых Иван Сергеевич мог бы выбить в качестве эпитафии свои стихи из «Рудина»:

И я сжёг, чему поклонялся,
Поклонился тому, что сжигал…

#Тургенев #Лукач #диалектика_романа

Как писать о философах былых времён?

Действительно, какую интонацию взять?

Зачастую, временнóе расстояние, нас отдаляющее, ведёт к отчуждению. С глаз долой — из сердца вон. Да, но с глаз умозрения мыслители никуда не девались, они как раз пред мыслительным взором и стоят.

Поэтому писать надо о людях прошлого — не тоном надменного ревизора, ведущего учёт в пыльной антикварной лавке — но максимально уважительно. Нет, это не должна быть дипломатично-сдержанная речь над могилой — ибо вся суть философской речи в том, что она есть послание вечно-живых (пусть по паспорту и умерших) к просто-живым, которым ещё только предстоит стать живыми навечно.

Вообще, любое мышление — это диалог. Мышление о людях прошлого — есть диалог с ними. Пусть и неочный, тихий.

И этот диалог есть общение дружеское. Вспомним Пифагора: у друзей всё общее! — верно и обратное: когда всё общее (а у настоящих философов общее именно всё — ибо Всеобщее), то и дружба неизбежна.

Вот таким уважительно-дружеским диалогом, не лишённым, конечно, дружеских шуток и подначек — ведь общение друзей — это не холодная беседа дипломатов на светском рауте! — вот таким весёлым и серьезным диалогом должно быть наше общение с философами (да вообще, со всеми людьми) прошлого.

Последнее предостережение

Если мы не перестанем
заниматься нашими
ежедневными заботами
и надеждами
нашей любовью
нашими страхами
нашими горестями
и нашими мечтами
этот мир погибнет

И если мы перестанем
заниматься нашими
ежедневными заботами
и надеждами
нашей любовью
нашими страхами
нашими горестями
и нашими мечтами
то этот мир погиб

#Эрих_Фрид

Учителя и ученики.

Когда Карла Маркса спросили, что он думает о людях, называющих себя марксистами, он, пожав плечами, ответил: «Во всяком случае, если есть марксисты — то я не марксист».

Маркс-то, конечно, отшутился, а проблема осталась. И проблема эта выходит далеко за пределы марксизма.

Суть её: каковы взаимоотношения между Учителем как родоначальником идейного направления — и его учениками? Кого вообще можно по праву причислить к кругу учеников?

Только ли тех, кого сам патриарх признаёт за таковых? Но тот же Маркс знать не хотел марксистов — а, меж тем, число их росло с каждым днём ещё при жизни «папаши», как его любовно стали звать непризнанные им дети-марксиды.

Кроме того, ученики приходят и после кончины Учителя. Нужно ли напоминать, насколько разрослась христианская община после распятия Христа? Более того, само имя — христиане — ученики получили сильно позже окончания земного пути своего Учителя.

Потому сам Учитель не может решать, кто его ученик, а кто не достоин быть таковым. Просто в силу того, что если идеи Учителя истинны — они несравненно выше своего творца, колоссально превосходят его индивидуальную личность. Тут как с настоящим произведением искусства: чем меньше в нём видно самого художника — тем прекраснее его произведение, тем больше художник именно как художник, тем теснее он совпадает с собственным понятием, соответствует ему, то есть — тем полнее он (само)реализуется как художник.

Но всё же, но всё же… Каковы тогда отношения Учителя и учеников? Есть ли это отношения отца и детей? Пусть отношения безличные, отношения идеальные — но повторяющие парадигму родителя и потомков? Не зря же мы говорим о «патриархах» идей?

Не зря, но… (всё важное всегда начинается после слова «но»). Во-1-х, получается слишком общо, чтоб быть истиной: не все потомки — ученики. И, во-2-х, образ идейного отца слишком обременён природным смыслом, затеняющим смысл истинный: идейных потомков рождает не непосредственно мыслитель, и не «его» разум, но та высшая истина, которую в мыслителе сказывается, которую мыслителю посчастливилось продумать и выразить.

Быть может, отношения Учителя и учеников объяснит эманация смысла и деградирующие генетические ряды неоплатоников? И вновь нет: мир — не разливающаяся и затухающая во мраке магма нечто. Иначе, откуда бы сами неоплатоники узнали эту высшую мысль? Она бы им, как эпигонам великого Плотина, который сам был эпигоном божественного Платона, была бы просто недоступна. Эманация, излияние-нисхождение от великого предка-Начала к измельчавшим потомкам-следствиям расплескала бы весь смысл, интеллектуальной силы там и на донышке не осталось бы. Да и сам неоплатоник Прокл захотел ли распространить на себя, как ученика Плотина, закономерности своих деградирующих генад? Нет, не захотел.

Никак не поможет нам и оппозиция абстрактного Общего и такого же абстрактного единичного: это будет всё тот же модифицированный неоплатонизм. (Отличная штука, веха в истории мысли, но только в вопросе о Учителе и учениках ничего нам не проясняет).

Или, по примеру христианства, истинный ученик — это тот, кто отрёкся от всего, что у него есть, чтоб нести крест, идя за Учителем? (Практически буквальная цитата из Евангелия от Луки). Вообще верно, но опять слишком «вообще»: даже в Библии апостолы шли ведь не за человеком, но за Богочеловеком (говоря философским языком — за воплотившейся Идеей).

Идея. Хм, это уже ближе. Получается, вся суть отношений Учителя и учеников — не в них самих, но в Идее, в учении!

Но что такое учение? Стоит только задаться вопросом, чтоб понять: Учитель не создаёт учения! Да, это может казаться парадоксом, но вдумаемся: Евангелия писал не Христос (и даже, судя по всему, не лично знавшие его апостолы). Много ли мы знали бы о самом Христе, если бы не его безымянные последователи, сохранившие для нас предания о проповеди Учителя? Да и само христианство становится Церковью, становится христианством даже по имени — благодаря стараниям апостола Павла, лично Христа не знавшего, но привлекавшего к учению язычников-неиудеев. Вообще, можете себе представить, что было бы с христианством, если оставить в нём только прямую речь Христа из 4-х канонических Евангелий? (Кстати, вот любимая идея христианских социалистов).

Проделаем такой же мыслительный эксперимент с Марксом: что такое его сочинения по сравнению с валом марксистской литературы? Да, есть мощный «Капитал», есть профетический «Комманифест», есть «18 брюмера», есть «Гражданская война во Франции» — но это же крупицы по сравнению с «всесильным, потому что верным учением»!

На самом деле марксизм невозможно представить без… Энгельса! Уберите-ка из марксизма его «Анти-Дюринг», его «Развитие социализма от утопии к науке», его «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и ещё десятки блестяще написанных статей — что останется от марксизма? Он просто исчезнет. А сам Маркс в такой немыслимой (без Энгельса и марксистов) вселенной остался бы всего лишь радикальным публицистом, экономистом, примыкавшим к крайне левому крылу чартистского движения в Британии.

То же и с Гегелем. Гегельянство — не его изобретение. Начать хотя бы с того, что весь корпус работ, составляющих гегелиану — это плод трудов его учеников. Самые блестящие по слогу, самые яркие, самые доступные даже для непосвящённых работы Гегеля — это его лекции (по эстетике, истории философии, философии истории, религии), которые, хоть и созданы на основе гегелевских конспектов, есть, по сути, литературные произведения гегелевских учеников. Сам Гегель издал только «Феноменологию Духа», «Науку Логики», «Энциклопедию философских наук» и «Философию права». Это немало, но гегелевскую систему-учение — как мы её знаем — по заветам Учителя создали всё же его ученики-гегельянцы.

Так и с тем же Плотином: сам он ничего принципиально не записывал, и только верный Порфирий разговорил Учителя — и, хвала порфирьевской хитрости! — смог перенести мысли могучего старца на пергамент.

А с Сократом разве не такая же история? Мы все любим платонизм как первую философскую систему мысли — а ведь это, по сути, сократизм. И как Платон творчески развил устное предание Сократа, так потом платоники создали замешаный на пифагорейской закваске платонизм. А один из учеников-друзей Платона вообще решил, что «magis amica veritas» (вот ведь античный Иуда!) — что истина дороже дружбы — и создал в пику старику свою систему с Богом-перводвигателем, энтелехией и блэкджеком. Звали этого неверного, но умного ученика, как известно, Аристотель.

Продолжать можно долго, но уже довольно. Диалектику нельзя сводить к сумме примеров-иллюстраций.

Потому вот итог: суть отношений Учителя и учеников (любых -истов и -анцев) заключается в общем им Учении. А Учение всегда есть плод не одного Учителя, но всех, кто (субъективно даже не желая того! — но объективно, логикой самого дела) примкнул к сторонникам Учителя. Безразлично, что думают об этом сами Учителя (вспомним того же Маркса: «Что человек думает о себе, и что он есть на самом деле — разные вещи!»). Главное — Учение, его логика, одновременно и творящая своих адептов — и творимая ими.

Иными словами — Учение всегда творчество коллективное, со-труд Учителя и учеников, всегда образующих идеальную и интеллектуальную общину. Учение — это их конкретное Всеобщее, диалектический синтез всех — и Зевса теории, и «малых богов» — в единое целое.

Да, но не принижаем ли мы так значение Учителя? Нисколько. Самое трудное в каждом деле — начало. Тем более, в деле мысли.

Начните-ка систематически строить мысль, мысль как систему — и вы почувствуете, как поступь нетверда, как нога соскальзывает с каменистых скал философии, как отчаяние может охватывать, глядя на громаду от её подножья. Первый шаг всегда самый трудный, невероятно рискованный. И заслуга быть родоначалом, первым на пути — колоссальна, её переоценить невозможно.

И не случайно человечество хранит память о своих Учителях. Ибо всё наше мышление — их, Учителей, вечная слава.

#Маркс #Гегель #Платон #Сократ #Аристотель #марксисты #Энгельс #Христос #христианство

Ещё об Учителях.

Учение — вот что создаёт само отношение Учитель-ученик. Без учения нет ни Учителя, ни ученика.

Но человечество помнит не учения, а Учителей. Имена же их учеников история либо не помнит вовсе — либо помнит тогда, когда ученики сами стали Учителями, собрали вокруг себя школы. Круг замыкается: человечество помнит лишь Учителей.

В благодарность? — Да, но не только. (Есть ведь Учителя такие, про учения которых человечество предпочло бы никогда не вспоминать. Но… помнит).

Дело в том, что всё: как идеи, так и предметные события мирового значения — должны воплощаться в чём-то отдельно взятом, единичном. Это форменная гегелевская «наука логики»: Всеобщее, чтоб быть истинным, конкретным Всеобщим, должно находить своё выражение в реальном Единичном.

Единичное же всегда имеет имя. «Мы мыслим при помощи имён», — сказал Гегель.

Поэтому люди могут не знать учений — но имена Учителей, проповедовавших учения, помнят всегда.

#Учитель #логика