Марксизм или мраксизм?
7.
После того, как мы разобрали метод Цветкова (который, как известно, есть душа содержания), мы уже не станем углубляться в критику идейных основ Цветкова (там дикая смесь иррационализма а-ля Ницше, французского экзистенциализма-ситуационизма, итальянского операизма, мистики, технофетишизма, психоанализа, философии жизни и прочего — что собственно и составляет его «марксизм»). Просто подытожим смысл его книжки.
Противореча сам себе, своему иррациональному агностицизму, Цветков строит утопию.
Утопию организации мы уже видели: это взбесившаяся толпа, ведомая интеллектуалами (такими же Цветковыми).
Утопия коммунизма по Цветкову — это общество всеобщего гарантированного дохода, общество бездельников, неизвестно чем питающихся (подключаться к сети информации они будут, и всё скачивать, о как!), которым уже, слава Марксу, не нужны наркотики (потому что их всех и так хорошо штырит от райской жизни). Это общество, где все будут свободно «творить». Работать они, конечно, не будут. Хлеб насущный они будут распечатывать на 3D-принтере. Такие незнайки в Цветочном городе. Емели, которым по щучьему веленью, субъективному хотению всё будет дано. Или — люди вообще в этой утопии перестанут существовать как люди, перенесут свой разум в роботов, станут «высшим видом» (С. 194 - 195).
«Коммунизм» такой подозрительно похож, с одной стороны, на какую-нибудь преуспевающую скандинавскую и при этом буржуазную страну, только приправленную специфическим технофетишизмом и прочими деталями (например, расово-видовая селекция), милыми сердцу нашего синемарксиста. С другой стороны эта утопия — просто очередной фильм в стиле кибер-панк.
И конечно, решающую роль в этом киберпанковом рае Цветков отдаёт антикопирайту:
«Все, что можно раздавать не теряя, стоит сделать бесплатным» (с. 186). «Антикопирайт приближает информационный коммунизм» (С. 56).
Отлично, но… Почему сам Цветков не раздаёт бесплатно pdf своей книги? Попробуйте, обратитесь к нему, он скажет (проверено): сначала дай денег, сколько не жаль! — ну что это такое? Это и есть бесплатность?
Ладно, это уже детали.
Что в итоге?
Можно бы сказать: это книга разочарованного левого — но не всё так просто.
Цветков — типичный декадентствующий поэт-интеллектуал, свою фронду существующему status quo он смог комфортно встроить в само это status quo. И вся его критика капитализма — на поверку оказывается непрямой, скрытой, и потому — объективно! — очень эффективной апологетикой капитализма.
Сложно представить что-то более дискредитирующее марксизм вообще, левых в целом, чем эта книжка. Беспардонная эклектика, дикий иррационализм Цветкова, его эпатажные анархоконструкции с необходимостью уводят его на совершенно не левые позиции и дают оружие всем критикам марксизма.
Эта книга — левая, даже ультра-левая фраза при совершенно иррациональной и реакционной сути.
И потому уже неудивительно, что её издали не где-нибудь, а в РАНХиГС при… сами знаете, при ком. Такой «марксизм» там, очевидно, нужен.
#марксизм #фальсификаторы #Цветков
7.
После того, как мы разобрали метод Цветкова (который, как известно, есть душа содержания), мы уже не станем углубляться в критику идейных основ Цветкова (там дикая смесь иррационализма а-ля Ницше, французского экзистенциализма-ситуационизма, итальянского операизма, мистики, технофетишизма, психоанализа, философии жизни и прочего — что собственно и составляет его «марксизм»). Просто подытожим смысл его книжки.
Противореча сам себе, своему иррациональному агностицизму, Цветков строит утопию.
Утопию организации мы уже видели: это взбесившаяся толпа, ведомая интеллектуалами (такими же Цветковыми).
Утопия коммунизма по Цветкову — это общество всеобщего гарантированного дохода, общество бездельников, неизвестно чем питающихся (подключаться к сети информации они будут, и всё скачивать, о как!), которым уже, слава Марксу, не нужны наркотики (потому что их всех и так хорошо штырит от райской жизни). Это общество, где все будут свободно «творить». Работать они, конечно, не будут. Хлеб насущный они будут распечатывать на 3D-принтере. Такие незнайки в Цветочном городе. Емели, которым по щучьему веленью, субъективному хотению всё будет дано. Или — люди вообще в этой утопии перестанут существовать как люди, перенесут свой разум в роботов, станут «высшим видом» (С. 194 - 195).
«Коммунизм» такой подозрительно похож, с одной стороны, на какую-нибудь преуспевающую скандинавскую и при этом буржуазную страну, только приправленную специфическим технофетишизмом и прочими деталями (например, расово-видовая селекция), милыми сердцу нашего синемарксиста. С другой стороны эта утопия — просто очередной фильм в стиле кибер-панк.
И конечно, решающую роль в этом киберпанковом рае Цветков отдаёт антикопирайту:
«Все, что можно раздавать не теряя, стоит сделать бесплатным» (с. 186). «Антикопирайт приближает информационный коммунизм» (С. 56).
Отлично, но… Почему сам Цветков не раздаёт бесплатно pdf своей книги? Попробуйте, обратитесь к нему, он скажет (проверено): сначала дай денег, сколько не жаль! — ну что это такое? Это и есть бесплатность?
Ладно, это уже детали.
Что в итоге?
Можно бы сказать: это книга разочарованного левого — но не всё так просто.
Цветков — типичный декадентствующий поэт-интеллектуал, свою фронду существующему status quo он смог комфортно встроить в само это status quo. И вся его критика капитализма — на поверку оказывается непрямой, скрытой, и потому — объективно! — очень эффективной апологетикой капитализма.
Сложно представить что-то более дискредитирующее марксизм вообще, левых в целом, чем эта книжка. Беспардонная эклектика, дикий иррационализм Цветкова, его эпатажные анархоконструкции с необходимостью уводят его на совершенно не левые позиции и дают оружие всем критикам марксизма.
Эта книга — левая, даже ультра-левая фраза при совершенно иррациональной и реакционной сути.
И потому уже неудивительно, что её издали не где-нибудь, а в РАНХиГС при… сами знаете, при ком. Такой «марксизм» там, очевидно, нужен.
#марксизм #фальсификаторы #Цветков
Пастор Шлаг и gottlosen Marxismus.
Помните пастора Шлага в «17 мгновениях весны», блестяще сыгранного Ростиславом Пляттом? Наивный и сентиментальный гуманист, посреди безумия и ожесточения войны проповедующий разум и добро. Фигура Шлага может показаться эпизодической и случайной. На самом деле, добряк-пастор не только играет крайне значимую сюжетную роль (он связной, передающий важнейшую информацию), это ещё и символ, что в борьбе с фашизмом фронт антифашистских сил может и должен быть максимально широким: разведчик-коммунист Штирлиц легко находит общий язык с протестантским священником.
Но тут и более глубокая мысль. Не зря Шлаг — священник. Историческая прогрессивность христианства философски однозначна — тут Гегель уже всё сказал: именно христианство (пусть в форме представления, а не понятия — но в этом и сила: представление более доступно) показало абсолютное тождество Субъекта с Субстанцией как тождество абсолютное и в Абсолюте.
Но историческая прогрессивность христианской религии имеет и политическое измерение: это утверждение равенства всех людей (перед Богом). Вопрос лишь в том, чтоб правильно понять (философски: создать понятие) Бога.
Но это уже была задача дальнейшей истории — понять его как мышление, истину, добро и красоту, идеальное устройство мироздания и жизни на Земле.
Так, но при чём здесь марксизм?
В записках и дневниках Михаила Лифшица, одного из (как ни крути) великих философов XX века, встречаются критические замечания в адрес gottlosen Marxismus (то есть: потерявшего Бога, безбожного марксизма).
Неужели марксист и гегельянец Лифшиц уверовал в Бога? — Нет, по крайней мере, не в абстрактном смысле.
Тут надо понимать, что Лифшиц критиковал нарастающие тогда — и ставшие теперь господствующими — тенденции к субъективизации в философии, проникающие и в марксизм. И если с современной философией буржуазного общества всё было ясно — чего ещё от неё ожидать, кроме фальшивого культа абстрактного, изолированного Я? — то с марксизма спрос был другой.
Но именно марксизм и оказался совершенно беспомощен перед этой субъективизацией. Утрата самого принципа объективной истины, утрата субстанциальности как в понимании мира — так и собственной теории и практики — вот что такое gottlosen Marxismus по Лифшицу.
В итоге даже марксизм — представляющий собой принципиальную критику буржуазного общества — усвоил себе главный принцип этого общества, гиперсубъективизм.
Утрата абсолютной и объективной истины (Бога) привела к абсолютному произволу частностей, к релятивизму, к иррационализму. Отсюда куча «марксизмов», появившихся во второй половине XX века, и никак друг с другом не корреллирующих. Отсюда и субъективистские — на самом деле аристократические — теории, процветающие среди «марксистов». Процветающие как в форме теории познания — так и теории политического активизма (впрочем, это разные проявления одного принципа). В качестве примера — смотри критику книжки анархо-«марксиста» Цветкова, книжки, даром что названной «Что такое марксизм?», и насквозь пронизанной презрением политически «сознательного» субъекта-аристократа к «реакционным» обывателям.
Говоря проще: потеря абсолютного принципа губительна. Когда нет Абсолюта, перед которым все равны, эти «все» рассыпаются на бессмысленное и ложное «множество», неспособное к созиданию, и, что ещё хуже, в минуту опасности неспособное к борьбе против объективно общего врага. И более того, «свято место пусто не бывает»: пустующий (в головах gottlosen Menschen — потерявших Бога людей) трон Абсолюта (Бога, объективной истины, добра и красоты) тут же занимает Ничто, анти-Абсолют (абстрактное отрицание истины, добра и красоты).
Обретёт ли, переоткроет ли человечество заново свой истинный Абсолют? — Поживём-увидим.
Ибо: «Практика — критерий истины».
#Лифшиц #марксизм #Абсолют
Помните пастора Шлага в «17 мгновениях весны», блестяще сыгранного Ростиславом Пляттом? Наивный и сентиментальный гуманист, посреди безумия и ожесточения войны проповедующий разум и добро. Фигура Шлага может показаться эпизодической и случайной. На самом деле, добряк-пастор не только играет крайне значимую сюжетную роль (он связной, передающий важнейшую информацию), это ещё и символ, что в борьбе с фашизмом фронт антифашистских сил может и должен быть максимально широким: разведчик-коммунист Штирлиц легко находит общий язык с протестантским священником.
Но тут и более глубокая мысль. Не зря Шлаг — священник. Историческая прогрессивность христианства философски однозначна — тут Гегель уже всё сказал: именно христианство (пусть в форме представления, а не понятия — но в этом и сила: представление более доступно) показало абсолютное тождество Субъекта с Субстанцией как тождество абсолютное и в Абсолюте.
Но историческая прогрессивность христианской религии имеет и политическое измерение: это утверждение равенства всех людей (перед Богом). Вопрос лишь в том, чтоб правильно понять (философски: создать понятие) Бога.
Но это уже была задача дальнейшей истории — понять его как мышление, истину, добро и красоту, идеальное устройство мироздания и жизни на Земле.
Так, но при чём здесь марксизм?
В записках и дневниках Михаила Лифшица, одного из (как ни крути) великих философов XX века, встречаются критические замечания в адрес gottlosen Marxismus (то есть: потерявшего Бога, безбожного марксизма).
Неужели марксист и гегельянец Лифшиц уверовал в Бога? — Нет, по крайней мере, не в абстрактном смысле.
Тут надо понимать, что Лифшиц критиковал нарастающие тогда — и ставшие теперь господствующими — тенденции к субъективизации в философии, проникающие и в марксизм. И если с современной философией буржуазного общества всё было ясно — чего ещё от неё ожидать, кроме фальшивого культа абстрактного, изолированного Я? — то с марксизма спрос был другой.
Но именно марксизм и оказался совершенно беспомощен перед этой субъективизацией. Утрата самого принципа объективной истины, утрата субстанциальности как в понимании мира — так и собственной теории и практики — вот что такое gottlosen Marxismus по Лифшицу.
В итоге даже марксизм — представляющий собой принципиальную критику буржуазного общества — усвоил себе главный принцип этого общества, гиперсубъективизм.
Утрата абсолютной и объективной истины (Бога) привела к абсолютному произволу частностей, к релятивизму, к иррационализму. Отсюда куча «марксизмов», появившихся во второй половине XX века, и никак друг с другом не корреллирующих. Отсюда и субъективистские — на самом деле аристократические — теории, процветающие среди «марксистов». Процветающие как в форме теории познания — так и теории политического активизма (впрочем, это разные проявления одного принципа). В качестве примера — смотри критику книжки анархо-«марксиста» Цветкова, книжки, даром что названной «Что такое марксизм?», и насквозь пронизанной презрением политически «сознательного» субъекта-аристократа к «реакционным» обывателям.
Говоря проще: потеря абсолютного принципа губительна. Когда нет Абсолюта, перед которым все равны, эти «все» рассыпаются на бессмысленное и ложное «множество», неспособное к созиданию, и, что ещё хуже, в минуту опасности неспособное к борьбе против объективно общего врага. И более того, «свято место пусто не бывает»: пустующий (в головах gottlosen Menschen — потерявших Бога людей) трон Абсолюта (Бога, объективной истины, добра и красоты) тут же занимает Ничто, анти-Абсолют (абстрактное отрицание истины, добра и красоты).
Обретёт ли, переоткроет ли человечество заново свой истинный Абсолют? — Поживём-увидим.
Ибо: «Практика — критерий истины».
#Лифшиц #марксизм #Абсолют
Истмат и сопромат.
«Революция пожирает своих детей» — меланхолично заметил Дантон, стоя на эшафоте.
Ему вторят историки и показывают пальцем на Францию 1789-1794 и Советский Союз после смерти Ленина. И какой-то мистикой веет от этой — вполне тривиальной, прозаической даже — констатации факта.
Но здесь нет никакой мистики (хотя трагедия, да, есть: но трагична вся история как таковая). Просто революция — это воплощение идеализма и присущего последнему максимализма. Она вся идея — а для идеи нет внешних ограничений. Она есть чистая логика — а для логики случайное не существенно, значимо лишь необходимое. (Вспомним Герцена: «Социализм есть приложение логики к государству»). Но предметные исторические ситуации зачастую — именно конгломерат случайностей, получающих звание необходимости лишь тогда, когда они уже выстроены в логико-систематическое понимание (как дом становится строением из хаоса кирпичей).
Поэтому революция всегда забегает вперёд, хватает исторически лишнего, хватает слишком далеко — дальше и больше, чем можно «здесь и сейчас» выполнить в условиях грешной предметной реальности.
Революция всегда есть ответ на вопрос, объективно поставленный, но субъективно для многих вовсе не очевидный. И тем более, радикально прямолинейный ответ революции на исторический вопрос — многих индивидов просто не устраивает. Правда тоже всегда прямолинейна и груба — и потому её тоже многие не любят. Что не отменяет истинности истины, правдивости самой правды.
Революция — это всегда торжествующий идеализм. Она показывает миру (пусть в кривом и немытом зеркале самого мира) его будущее, его лучшую личность, то чем он мог бы быть. Но… «рад бы в рай — да грехи не пускают»! Конкретная историческая реальность — такой материал, который всегда вносит коррективы в изначальный план. Это хорошо поняли ещё неоплатоники — и коллизия здесь абсолютно реальная.
Вообще, эта вовсе не хитрая мысль — конкретная форма итогового произведения всегда определяется своим материалом — и произведение революции определяется своим «материалом» в не меньшей степени, чем произведение архитектора и скульптора. «Сопротивление материала», если угодно.
В итоге за революцией всегда (слышите? — всегда!) следует реакция. Это, по сути, такая поправка, внесение в революционно-идеалистическое уравнение конкретных переменных из грешного предметного мира.
По крайней мере, так всегда было в истории. Мы не экстраполируем уже свершившееся и известное на ещё не наступившее и потому неизвестное будущее. Метод аналогий диалектическому мышлению должен быть чужд.
«Но что же? — спросите вы, — человеческая история обречена на эти вечные горки, бесконечное кружение революции-реакции? Вечное забегание вперёд — и вечное осаживание, продвижение вперёд через зигзаг?»
Нет, не обречена. Ничего не подтасовано, как говорил о мировой истории тот же Герцен. Всё дело в том, чтоб преодолеть пропасть, разрыв, Zwiespalt между идеальным устремлением «локомотива истории» и предметным материалом истории. Но как? — Через опосредование. Идеал не должен оставаться только идеалом, предметная реальность не должна оставаться только инертным предметом. Идеал должен стать предметным, предмет должен стать идеальным. Не через какой-то хитрый фокус, не через абстрактное субъективное желание — но путём многочисленных практических опосредований. Путём трудным и сложным, но необходимым — для того, чтобы идея и реальность шли в ногу, равняя шаг не по отстающему, а по прогрессивному.
Или так — или история продолжит жрать своих непослушных революционных детей.
#диалектика #опосредование
«Революция пожирает своих детей» — меланхолично заметил Дантон, стоя на эшафоте.
Ему вторят историки и показывают пальцем на Францию 1789-1794 и Советский Союз после смерти Ленина. И какой-то мистикой веет от этой — вполне тривиальной, прозаической даже — констатации факта.
Но здесь нет никакой мистики (хотя трагедия, да, есть: но трагична вся история как таковая). Просто революция — это воплощение идеализма и присущего последнему максимализма. Она вся идея — а для идеи нет внешних ограничений. Она есть чистая логика — а для логики случайное не существенно, значимо лишь необходимое. (Вспомним Герцена: «Социализм есть приложение логики к государству»). Но предметные исторические ситуации зачастую — именно конгломерат случайностей, получающих звание необходимости лишь тогда, когда они уже выстроены в логико-систематическое понимание (как дом становится строением из хаоса кирпичей).
Поэтому революция всегда забегает вперёд, хватает исторически лишнего, хватает слишком далеко — дальше и больше, чем можно «здесь и сейчас» выполнить в условиях грешной предметной реальности.
Революция всегда есть ответ на вопрос, объективно поставленный, но субъективно для многих вовсе не очевидный. И тем более, радикально прямолинейный ответ революции на исторический вопрос — многих индивидов просто не устраивает. Правда тоже всегда прямолинейна и груба — и потому её тоже многие не любят. Что не отменяет истинности истины, правдивости самой правды.
Революция — это всегда торжествующий идеализм. Она показывает миру (пусть в кривом и немытом зеркале самого мира) его будущее, его лучшую личность, то чем он мог бы быть. Но… «рад бы в рай — да грехи не пускают»! Конкретная историческая реальность — такой материал, который всегда вносит коррективы в изначальный план. Это хорошо поняли ещё неоплатоники — и коллизия здесь абсолютно реальная.
Вообще, эта вовсе не хитрая мысль — конкретная форма итогового произведения всегда определяется своим материалом — и произведение революции определяется своим «материалом» в не меньшей степени, чем произведение архитектора и скульптора. «Сопротивление материала», если угодно.
В итоге за революцией всегда (слышите? — всегда!) следует реакция. Это, по сути, такая поправка, внесение в революционно-идеалистическое уравнение конкретных переменных из грешного предметного мира.
По крайней мере, так всегда было в истории. Мы не экстраполируем уже свершившееся и известное на ещё не наступившее и потому неизвестное будущее. Метод аналогий диалектическому мышлению должен быть чужд.
«Но что же? — спросите вы, — человеческая история обречена на эти вечные горки, бесконечное кружение революции-реакции? Вечное забегание вперёд — и вечное осаживание, продвижение вперёд через зигзаг?»
Нет, не обречена. Ничего не подтасовано, как говорил о мировой истории тот же Герцен. Всё дело в том, чтоб преодолеть пропасть, разрыв, Zwiespalt между идеальным устремлением «локомотива истории» и предметным материалом истории. Но как? — Через опосредование. Идеал не должен оставаться только идеалом, предметная реальность не должна оставаться только инертным предметом. Идеал должен стать предметным, предмет должен стать идеальным. Не через какой-то хитрый фокус, не через абстрактное субъективное желание — но путём многочисленных практических опосредований. Путём трудным и сложным, но необходимым — для того, чтобы идея и реальность шли в ногу, равняя шаг не по отстающему, а по прогрессивному.
Или так — или история продолжит жрать своих непослушных революционных детей.
#диалектика #опосредование
Обезьяна и череп.
На рабочем столе у Ленина стояла бронзовая статуэтка: обезьяна сидит на томах Дарвина и задумчиво рассматривает человеческий череп. Образ ироничный — и диалектичный одновременно: диалектика — тоже, своего рода, объективная ирония мира). Любая теория, любая мысль должна быть обращена на саму себя, должна через критику подтвердить свою истинность и право на существование. Так и с теорией Дарвина, о которой сегодня речь.
#Дарвин #Ленин
На рабочем столе у Ленина стояла бронзовая статуэтка: обезьяна сидит на томах Дарвина и задумчиво рассматривает человеческий череп. Образ ироничный — и диалектичный одновременно: диалектика — тоже, своего рода, объективная ирония мира). Любая теория, любая мысль должна быть обращена на саму себя, должна через критику подтвердить свою истинность и право на существование. Так и с теорией Дарвина, о которой сегодня речь.
#Дарвин #Ленин
К теории происхождения всего.
Часть 1.
Сам по себе факт разгоревшейся недавно в (около)клерикальной среде дискуссии о преподавании теории Дарвина в государственной школе (официально отделённой и независящей от церквей и конфессий) — сам этот факт уже яркий индикатор современного обскурантизма.
Тут, как говорится, комментарии излишни.
Но просто отмахнуться от проблемы Дарвина — невозможно. Конечно, такой проблемы не существует для современного обывателя, который в духе позитивистского сциентизма фетишизирует «науку», не понимая, что сама она, во-первых, весьма идеологизирована, а во-вторых, не обладает абсолютной истиной.
Дарвин стал символом борьбы с мракобесием — и потому любое покушение на отца «теории эволюции» воспринимается как атака на просвещённый разум. Но это заблуждение: просвещённый разум, чтоб противостоять мракобесию, должен хорошо понимать свои возможные — относительные — уязвимости. Должен уметь прослеживать собственную логику. Отказ от обсуждения проблемы лишь разоружает перед проблемой.
Поэтому совсем отмахнуться от вопросов, возникающих в связи с теорией Дарвина, невозможно.
Правда, вопросы эти должны быть поставлены на основе, принципиально отличной от соображений религии. Научные вопросы нужно рассматривать научно. Теории — как системы идей — нужно рассматривать философски, ибо философия и есть система идей, идея идей.
Итак, попробуем обозначить основные проблемные моменты.
Для начала: спор «о преподавании теории Дарвина» в школе не имеет смысла по одной простой причине: теорию Дарвина в школах… не преподают. А что преподают? — «Синтетическую теорию эволюции» (СТЭ для краткости), которая похожа на теорию Дарвина как современный автомобиль похож на крестьянскую телегу.
О Дарвине в учебнике биологии говорится комплиментарно, но лишь как о фигуре, имеющей историческое значение. Общим у Дарвина и СТЭ остаётся лишь признание, во-первых, эволюции как изменчивости живых организмов и, во-вторых, признание роли «естественного отбора».
При этом, доминирующая ныне СТЭ — это, конечно, вовсе не синтез, но весьма эклектичная попытка увязать положения современной генетики с эмпирически наблюдаемыми явлениями изменчивости в животном мире.
Почему же дарвинизм был смещён — пусть союзной ему — но иной теорией? Скажем прямо: потому что теория Дарвина — лишь эмпирическое схватывание явлений, лишь фиксация поверхностной ряби на поверхности бушующего внутри океана. Сущность найденных явлений Дарвину не была известна. Поэтому любые широкие теоретические обобщения из верно зарегистрированных, но не понятых в своей сути фактов — ложны, и могут вести только к колоссальным заблуждениям.
Пример таких заблуждений, и пример крайне злокачественный — социал-дарвинизм. Перенесение гипотез честного естествоиспытателя Дарвина на общество, возвеличивание этих гипотез как базовых законов, привело к социал-дарвинистским теориям Гумпловича, Ратценхофера и Ко, подготовило в умах почву для расистских (социал-людоедских) мифов Хьюстона Чемберлена, которыми вдохновлялись уже нацисты.
И, даже отвлекаясь от дарвинизма, это большая методологическая проблема для науки — как относиться к закономерностям природы и общества? Тождественны ли они? Если нет — тогда получается дуализм, а истинное объяснение всегда монистично. Если всё же тождественны — действуют ли законы-тенденции природы в обществе? Если нет, то не возвращаемся ли мы так к злому и ложному дуализму? Вопросы серьёзные. Общий ответ может быть таков: человеческое общество — это, конечно, же, продолжение природного мира, но продолжение качественно иное (потому они тождественны — но любое тождество есть тождество противоположностей). Социум модифицирует закономерности природы, иногда отменяет их полностью, заменяет своими — уже не законами, но — тенденциями. Этот общий методологический ответ, чтоб быть ответом истинным, должен конкретизироваться усилиями всей науки.
Но пока сама наука таких целей себе не ставит — ибо современная наука слишком ограничена господствующей идеологией современного общества, слишком идеологизирована сама.
#Дарвин
Часть 1.
Сам по себе факт разгоревшейся недавно в (около)клерикальной среде дискуссии о преподавании теории Дарвина в государственной школе (официально отделённой и независящей от церквей и конфессий) — сам этот факт уже яркий индикатор современного обскурантизма.
Тут, как говорится, комментарии излишни.
Но просто отмахнуться от проблемы Дарвина — невозможно. Конечно, такой проблемы не существует для современного обывателя, который в духе позитивистского сциентизма фетишизирует «науку», не понимая, что сама она, во-первых, весьма идеологизирована, а во-вторых, не обладает абсолютной истиной.
Дарвин стал символом борьбы с мракобесием — и потому любое покушение на отца «теории эволюции» воспринимается как атака на просвещённый разум. Но это заблуждение: просвещённый разум, чтоб противостоять мракобесию, должен хорошо понимать свои возможные — относительные — уязвимости. Должен уметь прослеживать собственную логику. Отказ от обсуждения проблемы лишь разоружает перед проблемой.
Поэтому совсем отмахнуться от вопросов, возникающих в связи с теорией Дарвина, невозможно.
Правда, вопросы эти должны быть поставлены на основе, принципиально отличной от соображений религии. Научные вопросы нужно рассматривать научно. Теории — как системы идей — нужно рассматривать философски, ибо философия и есть система идей, идея идей.
Итак, попробуем обозначить основные проблемные моменты.
Для начала: спор «о преподавании теории Дарвина» в школе не имеет смысла по одной простой причине: теорию Дарвина в школах… не преподают. А что преподают? — «Синтетическую теорию эволюции» (СТЭ для краткости), которая похожа на теорию Дарвина как современный автомобиль похож на крестьянскую телегу.
О Дарвине в учебнике биологии говорится комплиментарно, но лишь как о фигуре, имеющей историческое значение. Общим у Дарвина и СТЭ остаётся лишь признание, во-первых, эволюции как изменчивости живых организмов и, во-вторых, признание роли «естественного отбора».
При этом, доминирующая ныне СТЭ — это, конечно, вовсе не синтез, но весьма эклектичная попытка увязать положения современной генетики с эмпирически наблюдаемыми явлениями изменчивости в животном мире.
Почему же дарвинизм был смещён — пусть союзной ему — но иной теорией? Скажем прямо: потому что теория Дарвина — лишь эмпирическое схватывание явлений, лишь фиксация поверхностной ряби на поверхности бушующего внутри океана. Сущность найденных явлений Дарвину не была известна. Поэтому любые широкие теоретические обобщения из верно зарегистрированных, но не понятых в своей сути фактов — ложны, и могут вести только к колоссальным заблуждениям.
Пример таких заблуждений, и пример крайне злокачественный — социал-дарвинизм. Перенесение гипотез честного естествоиспытателя Дарвина на общество, возвеличивание этих гипотез как базовых законов, привело к социал-дарвинистским теориям Гумпловича, Ратценхофера и Ко, подготовило в умах почву для расистских (социал-людоедских) мифов Хьюстона Чемберлена, которыми вдохновлялись уже нацисты.
И, даже отвлекаясь от дарвинизма, это большая методологическая проблема для науки — как относиться к закономерностям природы и общества? Тождественны ли они? Если нет — тогда получается дуализм, а истинное объяснение всегда монистично. Если всё же тождественны — действуют ли законы-тенденции природы в обществе? Если нет, то не возвращаемся ли мы так к злому и ложному дуализму? Вопросы серьёзные. Общий ответ может быть таков: человеческое общество — это, конечно, же, продолжение природного мира, но продолжение качественно иное (потому они тождественны — но любое тождество есть тождество противоположностей). Социум модифицирует закономерности природы, иногда отменяет их полностью, заменяет своими — уже не законами, но — тенденциями. Этот общий методологический ответ, чтоб быть ответом истинным, должен конкретизироваться усилиями всей науки.
Но пока сама наука таких целей себе не ставит — ибо современная наука слишком ограничена господствующей идеологией современного общества, слишком идеологизирована сама.
#Дарвин
К теории происхождения всего.
Часть 2.
Вернёмся к социал-дарвинизму как выводу из Дарвина. Случаен этот вывод — или необходим? Лукач, например, объясняет (ссылаясь на Маркса) социал-дарвинизм слишком просто: дарвинизм на волне популярности стал ходячей фразой без содержания. Фраза эта, применённая к обществу, и дала социал-людоедские теории.
Но это слишком простой ответ. Во-первых, любые идеи становятся фразой (сам марксизм не избежал этой участи). Во-вторых, надо честно признать: любые обобщения из фактов, верно зафиксированных Дарвиным, но без знания их объективной сути, ведут к теориям ложным. И сам Дарвин, несмотря на свою субъективную честность, дал к этому основания: сложно придумать фразу более двусмысленную, чем фраза «struggle for life».
Ошибка Дарвина — обычная ошибка специалистов из частных наук, философски необразованных, не видящих связей между науками: на основе своих пусть верных, но ограниченных наблюдений, пускаться в теоретизирование.
Более того, в случае с Дарвиным получился и другой казус: он (неосознанно) перенёс на природу идеологемы общества («борьба за существование» — по сути, пересказ «теории народонаселения» Мальтуса). И — вот фокус! — позднее социал-дарвинистами это дарвиновское перенесение на природу общественных идеологем было перенесено (уже под маркой «природного, естественного закона») обратно на общество!
Дарвину объективная суть зафиксированных им явлений не была известна: генетика тогда только зарождалась в опытах Менделя. Но известна ли эта суть современным генетикам? Они неплохо представляют себе сам объективно-материальный процесс наследственности и изменчивости живых организмов.
Но понимают ли они его сущность?
Каждому, кто хоть немного углублялся в вопрос, ясно: нет, такого понимания современная генетика не даёт. Запутавшись в эмпирическом многообразии генетических проявлений, она не даёт ответа на главный вопрос: почему эволюция закономерна и имеет все черты целесообразности? То есть причиннный процесс более-менее ясен, но что его двигает, как и почему? — это неизвестно. То есть, на другом уровне повторяется проблема частных наук: генетика знает явления, но не знает сути.
И тут — развилка.
Или генетика (а с ней — вся наука) должна признать личного Творца. И потому верующие генетики — не редкость. И потому точку в недавнем споре поставил патриарх РПЦ, признавший совместимость эволюции и христианства. (Католики признали генетику ещё раньше, в «нулевых» — и так, незаметно для самих себя, из теистов стали деистами).
Но, кстати, для генетики есть вариант несравненно худший, чем религиозный креационизм: уйти в тьму иррационального, в «философию жизни», конструировать некое тёмное начало «жизни». А это уже ночь разума, когда все кошки серы, и человечество может вновь получить измерение черепов и ад газовых камер.
Единственная альтернатива этому кошмару: генетика должна подняться хотя бы на высоту умозрения Канта и признать правоту его концепции «целесообразности без цели». А отсюда истинный путь может вести уже только к новому изданию Гегеля, к признанию истины его Абсолютной идеи (можете назвать её как угодно), то есть: тотальной идеальной закономерности, пронизывающей всё мироздание, объективно логичной и потому — in potentia, «в себе» — разумной. Добавим: и становящейся разумной in actu, «для себя», осознающей себя только в разумном человечестве.
Только так можно ответить на антиномию «целесообразности без цели», объяснить противоречивое тождество природы и общества, объяснить эволюцию.
Но это всё задачи для будущей науки. Пока же зафиксируем главное: науке нужно больше философии. А для того, чтоб наука из эмпирической стала философичной, из поверхностной стала умной, сама философия должна перестать быть только философией и должна стать общественной практикой, применением логики к политике.
#Дарвин #Лукач #Маркс
Часть 2.
Вернёмся к социал-дарвинизму как выводу из Дарвина. Случаен этот вывод — или необходим? Лукач, например, объясняет (ссылаясь на Маркса) социал-дарвинизм слишком просто: дарвинизм на волне популярности стал ходячей фразой без содержания. Фраза эта, применённая к обществу, и дала социал-людоедские теории.
Но это слишком простой ответ. Во-первых, любые идеи становятся фразой (сам марксизм не избежал этой участи). Во-вторых, надо честно признать: любые обобщения из фактов, верно зафиксированных Дарвиным, но без знания их объективной сути, ведут к теориям ложным. И сам Дарвин, несмотря на свою субъективную честность, дал к этому основания: сложно придумать фразу более двусмысленную, чем фраза «struggle for life».
Ошибка Дарвина — обычная ошибка специалистов из частных наук, философски необразованных, не видящих связей между науками: на основе своих пусть верных, но ограниченных наблюдений, пускаться в теоретизирование.
Более того, в случае с Дарвиным получился и другой казус: он (неосознанно) перенёс на природу идеологемы общества («борьба за существование» — по сути, пересказ «теории народонаселения» Мальтуса). И — вот фокус! — позднее социал-дарвинистами это дарвиновское перенесение на природу общественных идеологем было перенесено (уже под маркой «природного, естественного закона») обратно на общество!
Дарвину объективная суть зафиксированных им явлений не была известна: генетика тогда только зарождалась в опытах Менделя. Но известна ли эта суть современным генетикам? Они неплохо представляют себе сам объективно-материальный процесс наследственности и изменчивости живых организмов.
Но понимают ли они его сущность?
Каждому, кто хоть немного углублялся в вопрос, ясно: нет, такого понимания современная генетика не даёт. Запутавшись в эмпирическом многообразии генетических проявлений, она не даёт ответа на главный вопрос: почему эволюция закономерна и имеет все черты целесообразности? То есть причиннный процесс более-менее ясен, но что его двигает, как и почему? — это неизвестно. То есть, на другом уровне повторяется проблема частных наук: генетика знает явления, но не знает сути.
И тут — развилка.
Или генетика (а с ней — вся наука) должна признать личного Творца. И потому верующие генетики — не редкость. И потому точку в недавнем споре поставил патриарх РПЦ, признавший совместимость эволюции и христианства. (Католики признали генетику ещё раньше, в «нулевых» — и так, незаметно для самих себя, из теистов стали деистами).
Но, кстати, для генетики есть вариант несравненно худший, чем религиозный креационизм: уйти в тьму иррационального, в «философию жизни», конструировать некое тёмное начало «жизни». А это уже ночь разума, когда все кошки серы, и человечество может вновь получить измерение черепов и ад газовых камер.
Единственная альтернатива этому кошмару: генетика должна подняться хотя бы на высоту умозрения Канта и признать правоту его концепции «целесообразности без цели». А отсюда истинный путь может вести уже только к новому изданию Гегеля, к признанию истины его Абсолютной идеи (можете назвать её как угодно), то есть: тотальной идеальной закономерности, пронизывающей всё мироздание, объективно логичной и потому — in potentia, «в себе» — разумной. Добавим: и становящейся разумной in actu, «для себя», осознающей себя только в разумном человечестве.
Только так можно ответить на антиномию «целесообразности без цели», объяснить противоречивое тождество природы и общества, объяснить эволюцию.
Но это всё задачи для будущей науки. Пока же зафиксируем главное: науке нужно больше философии. А для того, чтоб наука из эмпирической стала философичной, из поверхностной стала умной, сама философия должна перестать быть только философией и должна стать общественной практикой, применением логики к политике.
#Дарвин #Лукач #Маркс
Что такое диалектика?
Октябрьские заметки о сентябрьской дискуссии.
Часть первая.
Товарищ Антон Сюткин написал по итогам встречи в петербургской «Дали» краткое резюме как своей позиции, так и наших с ним расхождений (по вопросу об истории философии в целом, об иррационализме в частности). Точнее: не собственно наших с ним расхождений, а то, как Антон представляет эти расхождения.
Вопрос, без сомнения важный, чтоб уклониться от его прояснения.
Сразу оговорюсь: это полемика, но это товарищеская полемика. Цель у нас одна — это истина, не боясь ложного пафоса: истина бытия. Именно так, ибо каждый, кто берётся мыслить — на меньшее не согласен. (Что бы он при этом субъективно ни думал: «Они не сознают этого, но они делают это».) Но, при единстве цели, понимание метода (то есть пути к ней) у нас различается. Это нормально, но среди субъективных нюансов понимания надо найти объективную дорогу к истине.
В таком ключе и прошу понять следующие тезисы.
1.
Антон пишет о том, что «не верит в завершение истории философии/диалектики». Конечно, если бы речь была только про чью-то веру (самого Антона, или мою, или Максима Морозова), то нечего было бы и обсуждать. Дискуссия была бы невозможна: субъективная вера — это всегда, так или иначе, солипсистский кокон, который — пусть он объективно и подчиняется логике — не имеет смысла разрушать извне.
Но дело не в вере. Дело в логическом понимании, в объективном и абсолютном знании.
А для этого надо прояснить элементарные понятия.
Что такое история вообще и история философии в частности? — История есть осознание произошедшего, свершившегося. Это открытие в произошедшем имманентной логики, той самой абсолютной диалектики, движущего начала всего.
То есть, диалектика — абсолютна, она охватывает как объективный мир за пределами субъективного ума — так и сам этот ум. Она есть тождество того и другого.
И вот тут надо различать: диалектику — и историю философии (которые Антон Сюткин отождествляет).
История философии — это, как и философия в целом, осознание — здесь: осознание логики философии. Поскольку сама философия есть высшая форма осознания субъективным умом объективного мира, то история философии есть осознание осознания. (Почему Гегель и относил философию именно к абсолютному Духу).
Итак: есть диалектика как абсолютное, всегда актуальное начало и сущность мира (который одновременно и предметен, и мыслителен) — и есть осознание этой диалектики.
Диалектика завершена быть не может, а вот осознание этой диалектики (философия) — может достичь истинного понимания, совершенной полноты — и, таким образом, завершиться.
Собственно, сам этот спор был бы невозможен, если бы истина бытия не была уже постигнута философией. О чём бы мы спорили, если бы истина так и не была доступна нам?
Итак, философия завершена в том смысле, что она достигла своей цели, поняла понятие, идею мира. Философия при этом не умирает, философствование на этом не останавливается — каждый субъективный ум должен сам протаптывать свою дорожку к абсолютному. Но как раз в абсолютном смысле философия завершена ещё Гегелем. Диалектика мироздания при этом осознана в своей тотальной полноте, в своей истине, но завершена быть не может.
#диалектика
Октябрьские заметки о сентябрьской дискуссии.
Часть первая.
Товарищ Антон Сюткин написал по итогам встречи в петербургской «Дали» краткое резюме как своей позиции, так и наших с ним расхождений (по вопросу об истории философии в целом, об иррационализме в частности). Точнее: не собственно наших с ним расхождений, а то, как Антон представляет эти расхождения.
Вопрос, без сомнения важный, чтоб уклониться от его прояснения.
Сразу оговорюсь: это полемика, но это товарищеская полемика. Цель у нас одна — это истина, не боясь ложного пафоса: истина бытия. Именно так, ибо каждый, кто берётся мыслить — на меньшее не согласен. (Что бы он при этом субъективно ни думал: «Они не сознают этого, но они делают это».) Но, при единстве цели, понимание метода (то есть пути к ней) у нас различается. Это нормально, но среди субъективных нюансов понимания надо найти объективную дорогу к истине.
В таком ключе и прошу понять следующие тезисы.
1.
Антон пишет о том, что «не верит в завершение истории философии/диалектики». Конечно, если бы речь была только про чью-то веру (самого Антона, или мою, или Максима Морозова), то нечего было бы и обсуждать. Дискуссия была бы невозможна: субъективная вера — это всегда, так или иначе, солипсистский кокон, который — пусть он объективно и подчиняется логике — не имеет смысла разрушать извне.
Но дело не в вере. Дело в логическом понимании, в объективном и абсолютном знании.
А для этого надо прояснить элементарные понятия.
Что такое история вообще и история философии в частности? — История есть осознание произошедшего, свершившегося. Это открытие в произошедшем имманентной логики, той самой абсолютной диалектики, движущего начала всего.
То есть, диалектика — абсолютна, она охватывает как объективный мир за пределами субъективного ума — так и сам этот ум. Она есть тождество того и другого.
И вот тут надо различать: диалектику — и историю философии (которые Антон Сюткин отождествляет).
История философии — это, как и философия в целом, осознание — здесь: осознание логики философии. Поскольку сама философия есть высшая форма осознания субъективным умом объективного мира, то история философии есть осознание осознания. (Почему Гегель и относил философию именно к абсолютному Духу).
Итак: есть диалектика как абсолютное, всегда актуальное начало и сущность мира (который одновременно и предметен, и мыслителен) — и есть осознание этой диалектики.
Диалектика завершена быть не может, а вот осознание этой диалектики (философия) — может достичь истинного понимания, совершенной полноты — и, таким образом, завершиться.
Собственно, сам этот спор был бы невозможен, если бы истина бытия не была уже постигнута философией. О чём бы мы спорили, если бы истина так и не была доступна нам?
Итак, философия завершена в том смысле, что она достигла своей цели, поняла понятие, идею мира. Философия при этом не умирает, философствование на этом не останавливается — каждый субъективный ум должен сам протаптывать свою дорожку к абсолютному. Но как раз в абсолютном смысле философия завершена ещё Гегелем. Диалектика мироздания при этом осознана в своей тотальной полноте, в своей истине, но завершена быть не может.
#диалектика
Что такое диалектика?
Часть вторая.
2.
И тут к разговору зачем-то подключается Джеймисон и разделение на историю и тотальность. Можно было бы поговорить о Джеймисоне (зачем он здесь), но достаточно только того, что само деление это не имеет смысла: история есть история лишь тогда, когда она тотальна. Раз это осознание произошедшего, то верным это осознание может быть лишь в том случае, если схватывает ткань событий в сущностных опосредованиях.
Но что значат слова Антона: «диалектика всегда воплощается в тех или иных не-диалектических формах»?
Очевидно, за этими словами — крайне субъективистский взгляд на диалектику, сведение её к субъективному знанию о мире, всего лишь к со-знанию мира. Такая предельно субъективизированная диалектика противопоставлена миру, существующему за пределами мозга «диалектика». По сути, это возобновление кантовских антиномий. Как такая диалектика может хоть что-то знать о мире, если она не тождественна с ним? Как она вообще падает в сознание человека, если она не свойственна самому объективному миру?
А если диалектика свойственна и миру-Субстанции, и сознанию-Субъекту, если они тождественны в ней, тогда нельзя и вовсе говорить о «недиалектических формах»!
Иначе получается, что где-то диалектика пронизывает мир, а где-то — нет, где-то она всесильна и абсолютна, а где-то — власти не имеет и недействительна.
Что это, если не капитуляция перед антидиалектическими, антифилософскими, антирациональными тенденциями, что это, если не капитуляция перед иррационализмом?
3.
Из этого квази-кантианского противопоставления диалектики и её форм у товарища Антона с необходимостью следует противопоставление «оболочки и содержания»: «Мыслитель, занимаясь историей философии, должен постоянно заниматься извлечением рационального зерна из мистической оболочки / утопического содержания из превращенных идеологических форм / искр святости из нечистоты».
Что здесь не так? (Кроме псевдо-религиозных образов, сквозь которые как будто просвечивает какая-то новая атеистическая теология, тот самый gottlosen Marxismus).
Во-первых, как сам мыслитель смог узнать — где истина (диалектика, «зерно»), а где — ложь (форма, идеология, «оболочка»)?
Во-вторых, как сам мыслитель смог освободиться от идеологии? Или что, на всех она действует, а на него нет? У всех ложное сознание — а у него — истинное?
В-третьих, нет ли здесь как раз скрытого конца истории (в котором Антон упрекает меня и товарища Максима Морозова)? Но… Ne te fabula narratur?
Действительно: до этого никто осознать верно не мог, все в каких-то превращённых формах мыслили, и тут приходит Мыслитель и всё сознает как надо. После него, очевидно, уже ничего сознавать, отделять «зерно от оболочки» не надо, у него единственно истинное понимание.
Всё, занавес. Все агнцы отделены от козлищ. Вот здесь у Антона как раз и конец философии, её истории, и истории вообще, всей большой диалектики мироздания.
А если нет, если этот условный Мыслитель по-честному признаёт и свою обусловленность временем, эпохой и идеологией — то либо он не должен так свысока говорить о зерне и оболочке прежних систем — потому что и сам таков, его самого потом будут дробить на плевела и зёрна. И здесь, кстати, образуется мутный водоворот «дурной бесконечности», вечной погони за своим хвостом, мир без абсолютной истины — то есть: вообще без истины. Но в таком мире невозможна философия, да и сам такой мир невозможен, ибо поскольку он существует, то существует он по логическим — разумным, истинным — законам.
Либо Мыслитель, признав и свою ангажированность, и при этом не отказываясь от притязаний на истину, должен признать, что дело несколько сложнее формулы «зерно-оболочка», что идеология может быть не только «ложным сознанием», а, пусть и ангажированным практикой, но сознанием истинным.
Иначе наш Мыслитель становится похож на героя анекдота, грустно признавшегося:
— У меня по отцовской линии все бесплодные, и прадед, и дед, и отец, и я…
— А сам-то ты откуда взялся?
— Я? А я из Воронежа!..
#диалектика #марксизм
Часть вторая.
2.
И тут к разговору зачем-то подключается Джеймисон и разделение на историю и тотальность. Можно было бы поговорить о Джеймисоне (зачем он здесь), но достаточно только того, что само деление это не имеет смысла: история есть история лишь тогда, когда она тотальна. Раз это осознание произошедшего, то верным это осознание может быть лишь в том случае, если схватывает ткань событий в сущностных опосредованиях.
Но что значат слова Антона: «диалектика всегда воплощается в тех или иных не-диалектических формах»?
Очевидно, за этими словами — крайне субъективистский взгляд на диалектику, сведение её к субъективному знанию о мире, всего лишь к со-знанию мира. Такая предельно субъективизированная диалектика противопоставлена миру, существующему за пределами мозга «диалектика». По сути, это возобновление кантовских антиномий. Как такая диалектика может хоть что-то знать о мире, если она не тождественна с ним? Как она вообще падает в сознание человека, если она не свойственна самому объективному миру?
А если диалектика свойственна и миру-Субстанции, и сознанию-Субъекту, если они тождественны в ней, тогда нельзя и вовсе говорить о «недиалектических формах»!
Иначе получается, что где-то диалектика пронизывает мир, а где-то — нет, где-то она всесильна и абсолютна, а где-то — власти не имеет и недействительна.
Что это, если не капитуляция перед антидиалектическими, антифилософскими, антирациональными тенденциями, что это, если не капитуляция перед иррационализмом?
3.
Из этого квази-кантианского противопоставления диалектики и её форм у товарища Антона с необходимостью следует противопоставление «оболочки и содержания»: «Мыслитель, занимаясь историей философии, должен постоянно заниматься извлечением рационального зерна из мистической оболочки / утопического содержания из превращенных идеологических форм / искр святости из нечистоты».
Что здесь не так? (Кроме псевдо-религиозных образов, сквозь которые как будто просвечивает какая-то новая атеистическая теология, тот самый gottlosen Marxismus).
Во-первых, как сам мыслитель смог узнать — где истина (диалектика, «зерно»), а где — ложь (форма, идеология, «оболочка»)?
Во-вторых, как сам мыслитель смог освободиться от идеологии? Или что, на всех она действует, а на него нет? У всех ложное сознание — а у него — истинное?
В-третьих, нет ли здесь как раз скрытого конца истории (в котором Антон упрекает меня и товарища Максима Морозова)? Но… Ne te fabula narratur?
Действительно: до этого никто осознать верно не мог, все в каких-то превращённых формах мыслили, и тут приходит Мыслитель и всё сознает как надо. После него, очевидно, уже ничего сознавать, отделять «зерно от оболочки» не надо, у него единственно истинное понимание.
Всё, занавес. Все агнцы отделены от козлищ. Вот здесь у Антона как раз и конец философии, её истории, и истории вообще, всей большой диалектики мироздания.
А если нет, если этот условный Мыслитель по-честному признаёт и свою обусловленность временем, эпохой и идеологией — то либо он не должен так свысока говорить о зерне и оболочке прежних систем — потому что и сам таков, его самого потом будут дробить на плевела и зёрна. И здесь, кстати, образуется мутный водоворот «дурной бесконечности», вечной погони за своим хвостом, мир без абсолютной истины — то есть: вообще без истины. Но в таком мире невозможна философия, да и сам такой мир невозможен, ибо поскольку он существует, то существует он по логическим — разумным, истинным — законам.
Либо Мыслитель, признав и свою ангажированность, и при этом не отказываясь от притязаний на истину, должен признать, что дело несколько сложнее формулы «зерно-оболочка», что идеология может быть не только «ложным сознанием», а, пусть и ангажированным практикой, но сознанием истинным.
Иначе наш Мыслитель становится похож на героя анекдота, грустно признавшегося:
— У меня по отцовской линии все бесплодные, и прадед, и дед, и отец, и я…
— А сам-то ты откуда взялся?
— Я? А я из Воронежа!..
#диалектика #марксизм
4.
Вернёмся к образу «зерна и оболочки».
Образ весьма опасный. Чем же?
Из таких рискованных противопоставлений «зерна и оболочки» легко можно дойти и до мистики «прозрения», иррационального «усмотрения» сущности-зерна, и до аристократической теории познания: истина-де доступна только «просветлившемуся и преисполнившемуся» мыслителю, «поднявшемуся» до этой антиномии. А что остальные? — Остальным не дано!
Опасный ход, верно? Верно. Поэтому, как учил классик, «мы пойдём другим путём!»
Но откуда вообще у Антона это противопоставление «зерна и оболочки»? Как будто (но только как будто) от Маркса, отчеканившего в «Капитале»: «Мистификация, которую претерпела диалектика в руках Гегеля, отнюдь не помешала тому, что именно Гегель первый дал всеобъемлющее и сознательное изображение её всеобщих форм движения. У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо её поставить на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно».
Не будем вдаваться здесь в подробный анализ этой легендарной фразы. Маркс сказал это на ходу, а эпигоны из фразы сделали метод. Но, Маркс, как это свойственно всем живым людям, будучи прав в целом, мог заблуждаться в деталях. Мог иногда неудачно, ненамеренно двусмысленно формулировать мысли. Самое главное: ему вопрос был ясен, и он (как это обычно бывает) считал ответ настолько очевидным, что не озаботился ни лучшей формулировкой, ни её развёртыванием.
Развёртыванием занялись эпигоны — и «наворотили».
Сколько самой настоящей мистики насочиняли марксисты по поводу этой, походя брошенной, фразы! И «переворачивали» Гегеля (что это вообще значит?! Один из самых бессмысленных образов в истории философии! Ну переверните вы Абсолютную Идею — и что получится? Да ничего. То-то же.) И делили диалектику по мыслителям и школам: вот диалектика Аристотеля, вот Кузанского, а вот диалектика Канта. Смотрите, а вот диалектика Гегеля! — А вот Маркса! Вот диалектика идеалистическая, вот материалистическая, а вот идеалистическая с элементами материалистической!
Но где же диалектика как таковая? В диамате! — гордо отвечали «диаматовцы». Где? — спрашивали неверующие. В трёх законах диалектики! — ничтоже сумняшеся отвечали «диаматовцы». Sapienti sat.
А суть фразы Маркса проста. Во-первых, эта фраза — симптом того, что и в 1867 году Маркс оставался всё тем же левым гегельянцем, что и в 1842 году. Слова о «мистификации диалектики» Гегелем (кстати, вне контекста сами эти слова звучат вполне мистично) — это как раз ультра-левая фраза молодых гегельянцев. Призрак не коммунизма, но Фейербаха витает над этой фразой.
Кстати, вот почему все эти квази-марксистские профессора (Альтюссер и Ко), всерьёз делящие Маркса на молодого и старого, на разные сущности — это беспардонные болтуны, ничего в Марксе не понявшие.
Но левое гегельянство было причастно истине. Маркс предельно развил его логику: если вы хотите критиковать Гегеля, если вы хотите его «демистифицировать», то дело не в том, чтоб «переворачивать» его, не в сочинении какой-то «материалистической» диалектики — а в том, чтоб философия перестала быть только философией. Ибо «мистификация» диалектики у Гегеля есть мистификация, присущая философии как таковой, её неотъемлемый момент. Оставаясь только философией, только умствованием, философия и дальше будет всё только мистифицировать — и, в первую очередь, мистифицировать саму себя. Что и случилось: такова — мистифицирована — история всей философии за последние без малого 200 лет.
Что же делать? Сделать философию практикой! Поэтому у Энгельса истинным продолжателем немецкой классической философии были не левые профессора-социалисты, а революционный пролетариат. Вот завершение философии — не гибель, но именно её завершение, закругление, Aufhebung, снятие.
В конце концов, философия — это самая демократическая вещь на свете. Всё подвергая снятию, как она сама для себя могла бы сделать исключение? Верно, но она его и не сделала.
#Гегель #Маркс
Вернёмся к образу «зерна и оболочки».
Образ весьма опасный. Чем же?
Из таких рискованных противопоставлений «зерна и оболочки» легко можно дойти и до мистики «прозрения», иррационального «усмотрения» сущности-зерна, и до аристократической теории познания: истина-де доступна только «просветлившемуся и преисполнившемуся» мыслителю, «поднявшемуся» до этой антиномии. А что остальные? — Остальным не дано!
Опасный ход, верно? Верно. Поэтому, как учил классик, «мы пойдём другим путём!»
Но откуда вообще у Антона это противопоставление «зерна и оболочки»? Как будто (но только как будто) от Маркса, отчеканившего в «Капитале»: «Мистификация, которую претерпела диалектика в руках Гегеля, отнюдь не помешала тому, что именно Гегель первый дал всеобъемлющее и сознательное изображение её всеобщих форм движения. У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо её поставить на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно».
Не будем вдаваться здесь в подробный анализ этой легендарной фразы. Маркс сказал это на ходу, а эпигоны из фразы сделали метод. Но, Маркс, как это свойственно всем живым людям, будучи прав в целом, мог заблуждаться в деталях. Мог иногда неудачно, ненамеренно двусмысленно формулировать мысли. Самое главное: ему вопрос был ясен, и он (как это обычно бывает) считал ответ настолько очевидным, что не озаботился ни лучшей формулировкой, ни её развёртыванием.
Развёртыванием занялись эпигоны — и «наворотили».
Сколько самой настоящей мистики насочиняли марксисты по поводу этой, походя брошенной, фразы! И «переворачивали» Гегеля (что это вообще значит?! Один из самых бессмысленных образов в истории философии! Ну переверните вы Абсолютную Идею — и что получится? Да ничего. То-то же.) И делили диалектику по мыслителям и школам: вот диалектика Аристотеля, вот Кузанского, а вот диалектика Канта. Смотрите, а вот диалектика Гегеля! — А вот Маркса! Вот диалектика идеалистическая, вот материалистическая, а вот идеалистическая с элементами материалистической!
Но где же диалектика как таковая? В диамате! — гордо отвечали «диаматовцы». Где? — спрашивали неверующие. В трёх законах диалектики! — ничтоже сумняшеся отвечали «диаматовцы». Sapienti sat.
А суть фразы Маркса проста. Во-первых, эта фраза — симптом того, что и в 1867 году Маркс оставался всё тем же левым гегельянцем, что и в 1842 году. Слова о «мистификации диалектики» Гегелем (кстати, вне контекста сами эти слова звучат вполне мистично) — это как раз ультра-левая фраза молодых гегельянцев. Призрак не коммунизма, но Фейербаха витает над этой фразой.
Кстати, вот почему все эти квази-марксистские профессора (Альтюссер и Ко), всерьёз делящие Маркса на молодого и старого, на разные сущности — это беспардонные болтуны, ничего в Марксе не понявшие.
Но левое гегельянство было причастно истине. Маркс предельно развил его логику: если вы хотите критиковать Гегеля, если вы хотите его «демистифицировать», то дело не в том, чтоб «переворачивать» его, не в сочинении какой-то «материалистической» диалектики — а в том, чтоб философия перестала быть только философией. Ибо «мистификация» диалектики у Гегеля есть мистификация, присущая философии как таковой, её неотъемлемый момент. Оставаясь только философией, только умствованием, философия и дальше будет всё только мистифицировать — и, в первую очередь, мистифицировать саму себя. Что и случилось: такова — мистифицирована — история всей философии за последние без малого 200 лет.
Что же делать? Сделать философию практикой! Поэтому у Энгельса истинным продолжателем немецкой классической философии были не левые профессора-социалисты, а революционный пролетариат. Вот завершение философии — не гибель, но именно её завершение, закругление, Aufhebung, снятие.
В конце концов, философия — это самая демократическая вещь на свете. Всё подвергая снятию, как она сама для себя могла бы сделать исключение? Верно, но она его и не сделала.
#Гегель #Маркс
Что такое диалектика?
Часть третья и самая краткая.
Из сказанного суть диалектики должна быть ясна. Поэтому излишне критиковать дальше концепцию «материалистической диалектики», концепцию, столь любимую Антоном Сюткиным.
Но если вкратце:
А) Само деление диалектики на идеалистическую и материалистическую — грубый и ложный дуализм.
Б) Это, кроме того, и противорчие в определении: философская диалектика как субъективное осознание объективного и абсолютного идеального начала есть мысль. Отсюда: «материалистическая мысль vs идеалистическая мысль» — ну, совсем не круглó. Мысль она всегда мысль, всегда есть идеальное. Какие бы «материалистические» предикаты она себе не придумывала.
В) Антон сам это обиняком признаёт, ибо сказать (здесь Антон вторит Гегелю): «материалистическая диалектика — это диалектика, адекватная собственному понятию» — значит: признать первенство идеальной сущности, объективного понятия, Абсолюта, которому и может быть адекватна (иначе: а чему она адекватна?) наша философская диалектика.
Вот логика диалектики и диалектика логики. Как видите, никакой субъективной «веры» в конец света вообще и философии в частности, «веры», которую заподозрил у нас товарищ Антон Сюткин. «Веру» мы оставим модным сейчас «религиозным атеистам», «теологам без Бога».
#диалектика
Часть третья и самая краткая.
Из сказанного суть диалектики должна быть ясна. Поэтому излишне критиковать дальше концепцию «материалистической диалектики», концепцию, столь любимую Антоном Сюткиным.
Но если вкратце:
А) Само деление диалектики на идеалистическую и материалистическую — грубый и ложный дуализм.
Б) Это, кроме того, и противорчие в определении: философская диалектика как субъективное осознание объективного и абсолютного идеального начала есть мысль. Отсюда: «материалистическая мысль vs идеалистическая мысль» — ну, совсем не круглó. Мысль она всегда мысль, всегда есть идеальное. Какие бы «материалистические» предикаты она себе не придумывала.
В) Антон сам это обиняком признаёт, ибо сказать (здесь Антон вторит Гегелю): «материалистическая диалектика — это диалектика, адекватная собственному понятию» — значит: признать первенство идеальной сущности, объективного понятия, Абсолюта, которому и может быть адекватна (иначе: а чему она адекватна?) наша философская диалектика.
Вот логика диалектики и диалектика логики. Как видите, никакой субъективной «веры» в конец света вообще и философии в частности, «веры», которую заподозрил у нас товарищ Антон Сюткин. «Веру» мы оставим модным сейчас «религиозным атеистам», «теологам без Бога».
#диалектика
Многие мудрости…
«Для меня почему-то воспоминание равносильно страданию, и даже, чем счастливее воспоминаемое мгновение, тем более от него и мучения. В то же время, несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо; люблю жизнь для жизни, и, серьёзно, всё чаще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я всё ещё никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь её начинаю. Вот главная черта моего характера; может быть, и деятельности».
Фёдор Михайлович Достоевский, 31 января 1873 года.
Это я к чему?
К тому, что без воспоминания нет познания. И, значит, познание через воспоминание несёт в себе страдание? — безусловно. Старая истина — всегда молода: «Многие мудрости — многие печали».
#Достоевский #истина
«Для меня почему-то воспоминание равносильно страданию, и даже, чем счастливее воспоминаемое мгновение, тем более от него и мучения. В то же время, несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо; люблю жизнь для жизни, и, серьёзно, всё чаще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я всё ещё никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь её начинаю. Вот главная черта моего характера; может быть, и деятельности».
Фёдор Михайлович Достоевский, 31 января 1873 года.
Это я к чему?
К тому, что без воспоминания нет познания. И, значит, познание через воспоминание несёт в себе страдание? — безусловно. Старая истина — всегда молода: «Многие мудрости — многие печали».
#Достоевский #истина
Рюкзак или О том, что не надо уподобляться французским аристократам.
Те ничего не забыли, и ничему не научились.
Надо понимать одну простую вещь:
Движения, идеология (если не нравится слово «идеология», можете заменить его на «теория, учение» — как угодно), так вот: движения, идеология которых истинна, то есть: верна реальности, адекватна ей — такие движения не терпят исторических поражений.
Кстати говоря: все движения терпят исторические поражения — почему? — Как раз потому, что идеология потеряла связь с реальностью, потеряла свою истину.
И раз движение потерпело поражение — значит, с его идеологией всё не очень хорошо.
Да, но как же быть? Что же делать с близкими сердцу именами, с дорогими могилами, с этими уважаемыми и, безусловно, великими людьми в портретных рамках?! — обычно здесь и заканчивается размышление интеллектуала. Чувственная ностальгия блокирует ход мысли.
А всё дело-то в том, чтоб правильно понять этих дорогих и почитаемых предшественников, а понять их правильно — значит усвоить достигнутую ими истину, понять, в соответствии с этой истиной, что мир на месте не стоял — и двигаться с этим миром дальше, захватив предтеч как интеллектуальный багаж. Как рюкзак со всем необходимым в долгое странствие.
А рюкзак — он ведь всегда за плечами, за спиной — не он ведёт странника, а странник несёт его за собой в будущее.
Так и поступим.
#Гегель #Маркс
Те ничего не забыли, и ничему не научились.
Надо понимать одну простую вещь:
Движения, идеология (если не нравится слово «идеология», можете заменить его на «теория, учение» — как угодно), так вот: движения, идеология которых истинна, то есть: верна реальности, адекватна ей — такие движения не терпят исторических поражений.
Кстати говоря: все движения терпят исторические поражения — почему? — Как раз потому, что идеология потеряла связь с реальностью, потеряла свою истину.
И раз движение потерпело поражение — значит, с его идеологией всё не очень хорошо.
Да, но как же быть? Что же делать с близкими сердцу именами, с дорогими могилами, с этими уважаемыми и, безусловно, великими людьми в портретных рамках?! — обычно здесь и заканчивается размышление интеллектуала. Чувственная ностальгия блокирует ход мысли.
А всё дело-то в том, чтоб правильно понять этих дорогих и почитаемых предшественников, а понять их правильно — значит усвоить достигнутую ими истину, понять, в соответствии с этой истиной, что мир на месте не стоял — и двигаться с этим миром дальше, захватив предтеч как интеллектуальный багаж. Как рюкзак со всем необходимым в долгое странствие.
А рюкзак — он ведь всегда за плечами, за спиной — не он ведёт странника, а странник несёт его за собой в будущее.
Так и поступим.
#Гегель #Маркс
Slaves and masters.
Начнём с того, что в 1990 году группа Deep Purple (олды помнят, олды знают) выпустила альбом под названием «Slaves and masters» («Рабы и господа»). Интересное название, правда? На самом деле, там и речи про подавление и доминирование нет, просто добротный, в меру тяжёлый, в меру лиричный альбом некогда великой группы.
Но тогда откуда такое название?
Басист Deep Purple Роджер Гловер пояснил, что название они придумали, глядя на технический процесс создания альбома: студийная запись шла на два 24-дорожечных магнитофона, один из которых получил имя Master (господин, хозяин), а другой — конечно, же — Slave (раб).
И здесь опосредования начинают громоздиться по нарастающей.
Для начала: откуда это имя — Master? Дело в том, что к моменту записи альбома Пёрплами процесс создания аудиофонограмм в звукозаписывающей индустрии уже долгое время назывался «мастерингом» (mastering). Почему? Всё просто: с появлением пишущих граммофонов студийный диск, на который и писалась нетленка, получил название master disc. С него потом и шло размножение копий, производство в полном, капиталистически-индустриальном смысле. Очевидно, проводилась аналогия с хозяином фабрики — как его роль представляет буржуа: «сначала был хозяин» — и он, как демиург, дал начало уже производству на фабрике-заводе. Несложно заметить, что здесь нашлось место и для религиозных аллюзий, органично ужившихся с буржуазным мышлением: Master — это ещё и Владыка. The Master = Христос в англоязычной культуре.
С приходом в мир аудио (в конце 1940-х) магнитных лент процесс записи изменился: всё стали записывать уже на мастер-ленту (master tape).
Вот на неё и писался этот альбом Deep Purple. Но откуда там взялся Slave? Два варианта: либо это была резервная копия, двойник «мастера» (обычная практика в студиях звукозаписи — на случай повреждения или кражи мастер-ленты), либо группа хотела использовать дублирующую запись для дальнейшего наложения (эффект более мощного, усиленного звука). Впрочем, не суть.
А суть в том, что производственные отношения определённой формы общества (в простейшем виде сводящиеся к антагонизму «раб-господин») — эти, по Марксу, базисные отношения пронизывают всё общество, в том числе его самую нежную, эфирную, далёкую (казалось бы) от грешной земли и низменной практики надстроечную сферу — то, что Гегель назвал Абсолютным духом — и искусство в том числе.
И, конечно, это влияние происходит не вдруг, не случайно, не мистически — но совершенно логично, по необходимости и с множеством опосредований, с множеством связующих звеньев и нитей, из-за которых процесс не так-то просто увидеть и понять.
В итоге, это влияние незаметно, через эти опосредования, подчиняет себе сознание всего общества. Поэтому да, старый левогегельянец Маркс знал, что говорил: «Господствующей идеологией (читай: формой сознания) является идеология господствующего класса».
И вот фокус-покус: это господство мистифицировано, оно как раз и держится на такой мистификации. Поэтому критическое познание этих опосредований и разрушает неоспоримость этого господства, ставит его под сомнение.
…Так, а что же делать с альбомом Deep Purple? Неужели надо признать его «идеологически вредным»? — Глупости! Ибо, если прав Маркс, то Гегель (мысль которого развил Маркс) прав не меньше: всё же искусство причастно Абсолютному! Когда-нибудь общественные отношения изменятся, они не могут не измениться, всё меняется в мире под Луной. Люди перестанут мыслить в категориях господства и подчинения, но альбом «Slaves and masters» люди будут слушать и тогда. И будут получать эстетическое — абсолютное! — удовольствие.
#DeepPurple #идеология #музыка #Маркс #Гегель
Начнём с того, что в 1990 году группа Deep Purple (олды помнят, олды знают) выпустила альбом под названием «Slaves and masters» («Рабы и господа»). Интересное название, правда? На самом деле, там и речи про подавление и доминирование нет, просто добротный, в меру тяжёлый, в меру лиричный альбом некогда великой группы.
Но тогда откуда такое название?
Басист Deep Purple Роджер Гловер пояснил, что название они придумали, глядя на технический процесс создания альбома: студийная запись шла на два 24-дорожечных магнитофона, один из которых получил имя Master (господин, хозяин), а другой — конечно, же — Slave (раб).
И здесь опосредования начинают громоздиться по нарастающей.
Для начала: откуда это имя — Master? Дело в том, что к моменту записи альбома Пёрплами процесс создания аудиофонограмм в звукозаписывающей индустрии уже долгое время назывался «мастерингом» (mastering). Почему? Всё просто: с появлением пишущих граммофонов студийный диск, на который и писалась нетленка, получил название master disc. С него потом и шло размножение копий, производство в полном, капиталистически-индустриальном смысле. Очевидно, проводилась аналогия с хозяином фабрики — как его роль представляет буржуа: «сначала был хозяин» — и он, как демиург, дал начало уже производству на фабрике-заводе. Несложно заметить, что здесь нашлось место и для религиозных аллюзий, органично ужившихся с буржуазным мышлением: Master — это ещё и Владыка. The Master = Христос в англоязычной культуре.
С приходом в мир аудио (в конце 1940-х) магнитных лент процесс записи изменился: всё стали записывать уже на мастер-ленту (master tape).
Вот на неё и писался этот альбом Deep Purple. Но откуда там взялся Slave? Два варианта: либо это была резервная копия, двойник «мастера» (обычная практика в студиях звукозаписи — на случай повреждения или кражи мастер-ленты), либо группа хотела использовать дублирующую запись для дальнейшего наложения (эффект более мощного, усиленного звука). Впрочем, не суть.
А суть в том, что производственные отношения определённой формы общества (в простейшем виде сводящиеся к антагонизму «раб-господин») — эти, по Марксу, базисные отношения пронизывают всё общество, в том числе его самую нежную, эфирную, далёкую (казалось бы) от грешной земли и низменной практики надстроечную сферу — то, что Гегель назвал Абсолютным духом — и искусство в том числе.
И, конечно, это влияние происходит не вдруг, не случайно, не мистически — но совершенно логично, по необходимости и с множеством опосредований, с множеством связующих звеньев и нитей, из-за которых процесс не так-то просто увидеть и понять.
В итоге, это влияние незаметно, через эти опосредования, подчиняет себе сознание всего общества. Поэтому да, старый левогегельянец Маркс знал, что говорил: «Господствующей идеологией (читай: формой сознания) является идеология господствующего класса».
И вот фокус-покус: это господство мистифицировано, оно как раз и держится на такой мистификации. Поэтому критическое познание этих опосредований и разрушает неоспоримость этого господства, ставит его под сомнение.
…Так, а что же делать с альбомом Deep Purple? Неужели надо признать его «идеологически вредным»? — Глупости! Ибо, если прав Маркс, то Гегель (мысль которого развил Маркс) прав не меньше: всё же искусство причастно Абсолютному! Когда-нибудь общественные отношения изменятся, они не могут не измениться, всё меняется в мире под Луной. Люди перестанут мыслить в категориях господства и подчинения, но альбом «Slaves and masters» люди будут слушать и тогда. И будут получать эстетическое — абсолютное! — удовольствие.
#DeepPurple #идеология #музыка #Маркс #Гегель
Памятники или память?
В моём родном городе много памятников. Причём, город вовсе не мегаполис: Киров — областной центр Поволжья, чуть более 500 тысяч населения.
Кроме обязательного Ильича на главной площади, двух памятников Кирову (дающих основание кировчанам шутить про существование в городе двух полюсов: на Северном, у завода им. Лепсе, Сергей Миронович стоит ещё в шинели, а на Южном, у местного ЦУМа, он уже в одном френче) — так вот, кроме этих монументовпогибшей древней цивилизации советской эпохи есть ещё:
памятник народовольцу Степану Халтурину (слава Богу, в реестр террористов егопока не занесли — кто ж его туда занесёт, он же памятник!),
памятник маршалу Коневу,
памятник Шаляпину (никогда не бывавшему в городе) у Драмтеатра (в сотне метров от гранитного Ильича, кстати. Что думают урбанисты о концентрации монументов на одной площади? Остров Пасхи не напоминает?),
памятник легендарному Трифону Вятскому,
в одном сквере с которым стоит памятник Покровской церкви (вот так, да: скульптура в память об архитектуре),
памятник мифическим Петру и Февронии в Александровском парке,
памятник немифическим братьям Васнецовым у Художественного музея их имени,
бюст А.И. Герцена у библиотеки его имени,
бюст А.С. Грина на набережной его же имени,
бюст космонавта В.П. Савиных,
наискосок и через дорогу от него — бюст Александра Вештомова, «первого вятского краеведа»,
семь (!) статуэток кикиморы вятской (безусловно, отголосок языческих культов и цветущего в умах сограждан обскурантизма. И не спрашивайте про аллюзии на фильм «Семь» Дэвида Финчера!)
памятник Вятской печати (не прессе, а именно канцелярской, чиновничьей печати!)
памятник Ассоль в бывшем парке у Диорамы,
памятник Ожидающему с чемоданом у ЖД-вокзала,
памятник собачьей верности у ЦУМа.
И новинка! — открытый месяц назад, в сентябре 2024 года, памятник Александру Невскому, в народе быстро получивший альтернативное имя: «Садко-футболист».
Есть ещё памятники: «Семье» у ТЮЗа, «нулевому» (хорошо, не 101-му) километру, памятники в виде настоящего танка и самолёта (хотели ещё и вертолёт в парке у Дворца Пионеров установить, но пока нет). «И так далее, и тому подобное».
Причём, некоторые монументы оказываются очень не монументальными — они не только не переживают людей, их воздвигших, они нескольких лет не переживают! — где, например, памятник Аисту у ЗАГСа? Возможно, перекочевал на чью-то дачу...
Оставим в стороне определённую историческую логику этого монументального хаоса: даже не зная хронологии, несложно определить, в какую эпоху воздвигнут каждый монумент. Халтурин, Герцен, Конев — советская эпоха. Васнецовы, Александр Грин — переходные 1990-е (ещё по инерции). Трифон, никогда не существовавшие Пётр и Феврония, кикиморы и собачки с чемоданами — новоделы последних 20 лет. Свежие бюсты Савиных и Вештомова тут просто исключение, только подчёркивающее основную тенденцию, монументализацию господствующей идеологии.
Оставим в стороне и вопрос: нет ли обратной связи между количеством памятников и народной, коллективной памятью? Не оказывается ли так, что больше памятников — меньше памяти? В конце концов, в напоминаниях нуждается только человек с неважной памятью.
И потому, глядя на любые памятники, я вспоминаю Гёте: великому поэту как-то принесли для рецензии эскиз ограды для могилы другого немецкого классика, Виланда. Гёте идея не понравилась:
«Поскольку я живу в тысячелетиях, — сказал он, — то мне всегда странны эти разговоры о статуях и монументах. Стоит мне подумать о памятнике какому-нибудь выдающемуся человеку, и я мысленным взором вижу, как его разносят на куски солдаты грядущих войн. А железные прутики вокруг Виландовой могилы уже сейчас представляются мне подковами, взблескивающими на лошадях будущей кавалерии, и тут я не могу не добавить, что своими глазами видел нечто похожее во Франкфурте. Ко всему ещё могила Виланда расположена слишком близко к Ильму. Река, с её быстрыми извивами, через какую-нибудь сотню лет размоет берег и настигнет кладбище».
И добавить тут нечего.
#идеология #Гёте #Киров #Вятка
В моём родном городе много памятников. Причём, город вовсе не мегаполис: Киров — областной центр Поволжья, чуть более 500 тысяч населения.
Кроме обязательного Ильича на главной площади, двух памятников Кирову (дающих основание кировчанам шутить про существование в городе двух полюсов: на Северном, у завода им. Лепсе, Сергей Миронович стоит ещё в шинели, а на Южном, у местного ЦУМа, он уже в одном френче) — так вот, кроме этих монументов
памятник народовольцу Степану Халтурину (слава Богу, в реестр террористов его
памятник маршалу Коневу,
памятник Шаляпину (никогда не бывавшему в городе) у Драмтеатра (в сотне метров от гранитного Ильича, кстати. Что думают урбанисты о концентрации монументов на одной площади? Остров Пасхи не напоминает?),
памятник легендарному Трифону Вятскому,
в одном сквере с которым стоит памятник Покровской церкви (вот так, да: скульптура в память об архитектуре),
памятник мифическим Петру и Февронии в Александровском парке,
памятник немифическим братьям Васнецовым у Художественного музея их имени,
бюст А.И. Герцена у библиотеки его имени,
бюст А.С. Грина на набережной его же имени,
бюст космонавта В.П. Савиных,
наискосок и через дорогу от него — бюст Александра Вештомова, «первого вятского краеведа»,
семь (!) статуэток кикиморы вятской (безусловно, отголосок языческих культов и цветущего в умах сограждан обскурантизма. И не спрашивайте про аллюзии на фильм «Семь» Дэвида Финчера!)
памятник Вятской печати (не прессе, а именно канцелярской, чиновничьей печати!)
памятник Ассоль в бывшем парке у Диорамы,
памятник Ожидающему с чемоданом у ЖД-вокзала,
памятник собачьей верности у ЦУМа.
И новинка! — открытый месяц назад, в сентябре 2024 года, памятник Александру Невскому, в народе быстро получивший альтернативное имя: «Садко-футболист».
Есть ещё памятники: «Семье» у ТЮЗа, «нулевому» (хорошо, не 101-му) километру, памятники в виде настоящего танка и самолёта (хотели ещё и вертолёт в парке у Дворца Пионеров установить, но пока нет). «И так далее, и тому подобное».
Причём, некоторые монументы оказываются очень не монументальными — они не только не переживают людей, их воздвигших, они нескольких лет не переживают! — где, например, памятник Аисту у ЗАГСа? Возможно, перекочевал на чью-то дачу...
Оставим в стороне определённую историческую логику этого монументального хаоса: даже не зная хронологии, несложно определить, в какую эпоху воздвигнут каждый монумент. Халтурин, Герцен, Конев — советская эпоха. Васнецовы, Александр Грин — переходные 1990-е (ещё по инерции). Трифон, никогда не существовавшие Пётр и Феврония, кикиморы и собачки с чемоданами — новоделы последних 20 лет. Свежие бюсты Савиных и Вештомова тут просто исключение, только подчёркивающее основную тенденцию, монументализацию господствующей идеологии.
Оставим в стороне и вопрос: нет ли обратной связи между количеством памятников и народной, коллективной памятью? Не оказывается ли так, что больше памятников — меньше памяти? В конце концов, в напоминаниях нуждается только человек с неважной памятью.
И потому, глядя на любые памятники, я вспоминаю Гёте: великому поэту как-то принесли для рецензии эскиз ограды для могилы другого немецкого классика, Виланда. Гёте идея не понравилась:
«Поскольку я живу в тысячелетиях, — сказал он, — то мне всегда странны эти разговоры о статуях и монументах. Стоит мне подумать о памятнике какому-нибудь выдающемуся человеку, и я мысленным взором вижу, как его разносят на куски солдаты грядущих войн. А железные прутики вокруг Виландовой могилы уже сейчас представляются мне подковами, взблескивающими на лошадях будущей кавалерии, и тут я не могу не добавить, что своими глазами видел нечто похожее во Франкфурте. Ко всему ещё могила Виланда расположена слишком близко к Ильму. Река, с её быстрыми извивами, через какую-нибудь сотню лет размоет берег и настигнет кладбище».
И добавить тут нечего.
#идеология #Гёте #Киров #Вятка
Риторический вопрос.
«Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»
#Брехт. «Трёхгрошовая опера».
«Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»
#Брехт. «Трёхгрошовая опера».
Формула демистификации.
Не мышление надо понять как Бога, а Бога — как мышление.
Казалось бы:
всего-то перестановка субъекта и предиката местами.
Всего-то очередной диалектический кунштюк, фокус-покус, каламбур.
Да, но в этой формуле — вся история философии.
Всё отличие философии от религии.
Вся разница между рационализмом — и иррационализмом.
То есть: между разумом и его разрушением.
#klar_und_deutlich
Не мышление надо понять как Бога, а Бога — как мышление.
Казалось бы:
всего-то перестановка субъекта и предиката местами.
Всего-то очередной диалектический кунштюк, фокус-покус, каламбур.
Да, но в этой формуле — вся история философии.
Всё отличие философии от религии.
Вся разница между рационализмом — и иррационализмом.
То есть: между разумом и его разрушением.
#klar_und_deutlich
Империализм или технофеодализм?
Товарищ Сюткин на примере одного конфликта поднял горячую тему. В каком мире мы живём? В мире капитализма в стадии империализма — или какого-то технофеодализма?
Скажу сразу: конечно, ни о каком феодализме в условиях капитализма, подчинившего себе всю планету, капитализма (пере)развитого в стадию империализма, в условиях борьбы за очередной передел мира между империалистическими кланами — всерьёз говорить невозможно.
Да, но как быть с кровной местью и прочим? Разве это не атрибут феодального общества?
Во-первых, это атрибут общинно-родового общества, а не собственно феодального — в феодализме месть существует именно как наследие и пережиток общинного родоплеменного строя. Уже для феодалов это атавизм. Отчего же никто не говорит о «техно-родовом» строе?
Отсюда: в серьёзном анализе нельзя брать в расчёт только надстроечные отношения, только субъективное сознание самих участников процесса.
Почему же такие традиции прошлых веков и формы сознания, присущие давно исчезнувшим формам общества, продолжают существовать сегодня? — тема громадная. Но обобщённый ответ прост: инерция мышления. Между бытием и мышлением связь неразрывная — но не механическая. Никакого автоматизма между ними нет. Поэтому сознание общественной формы всегда отстаёт от самой общественной формы. «Традиции мёртвых поколений, как кошмар, тяготеют над умами живых» (Маркс).
Да, но как быть с якобы «средневековыми» методами, с силовыми захватами? — Да никак не быть. Ибо насилие — не есть специфический метод феодализма. Любые антагонистические отношения решаются силовым путём на протяжении всей известной истории (кстати, не бывает «неизвестной истории») человечества. См. «Анти-Дюринг» Энгельса, вечно актуальную главу о роли насилия в истории. Всё первоначальное накопление капитала — на «неэкономическом принуждении» строилось, так и весь империалистический передел мира — на насилии.
Антагонистические отношения… Вот тут самый нерв вопроса. Говорить о конкретной общественной формации можно только тогда, когда мы конкретно рассматриваем её как форму человеческих отношений в процессе производства собственной жизни. Если проще, не так философски: нельзя говорить о феодализме, если речь идёт о социуме, где тотально господствуют товарно-денежные отношения, где правит производство прибавочной стоимости, где борьба идёт за обладание глобальным (хотя бы в масштабах одной страны) рынком и корпорацией, этим рынком заправляющей. Феодал, владеющий маркет-плейсом? — оксюморон! Ибо не только завладев монопольно-капиталистической компанией, но и желая получать из неё прибыль (иначе: для чего было захватывать?), любой феодал (даже если бы он таким был, хотя, конечно, это уже не так) самой логикой дела делается монополистическим капиталистом, империалистом.
Мысль эта не нова: см. «Немецкую идеологию», где Маркс приводит пример, что один только захват средств общественного производства — без восприятия самой системы отношений производства — ничего не даёт захватившему. Представьте, что какая-нибудь орда варваров, перенесённых из Каменного века, и ничего не знающих о существующей ныне общественной системе производства, вдруг захватила нашу цивилизацию с её заводами, банками, нефтяными скважинами и маркет-плейсами — что они с этим будут делать, кроме бессмысленного разрушения?
А когда перед нами осмысленный, с целеполаганием, захват, борьба за обладание конкретным средством производства — значит, борющиеся абсолютно интегрированы в логику существующей общественной системы. А за окном у нас не феодализм, а капитализм. (Зарплату деньгами все получают, верно же? И в магазине всё за эти деньги приобретают, так ведь?)
А эти предикаты («техно») только запутывают не самый сложный вопрос. (Зато придают ему ложной оригинальности, это да. Но кому ведь что нужно.)
Субъект суждения остаётся всё тем же — и это капитализм в стадии империализма.
#империализм
Товарищ Сюткин на примере одного конфликта поднял горячую тему. В каком мире мы живём? В мире капитализма в стадии империализма — или какого-то технофеодализма?
Скажу сразу: конечно, ни о каком феодализме в условиях капитализма, подчинившего себе всю планету, капитализма (пере)развитого в стадию империализма, в условиях борьбы за очередной передел мира между империалистическими кланами — всерьёз говорить невозможно.
Да, но как быть с кровной местью и прочим? Разве это не атрибут феодального общества?
Во-первых, это атрибут общинно-родового общества, а не собственно феодального — в феодализме месть существует именно как наследие и пережиток общинного родоплеменного строя. Уже для феодалов это атавизм. Отчего же никто не говорит о «техно-родовом» строе?
Отсюда: в серьёзном анализе нельзя брать в расчёт только надстроечные отношения, только субъективное сознание самих участников процесса.
Почему же такие традиции прошлых веков и формы сознания, присущие давно исчезнувшим формам общества, продолжают существовать сегодня? — тема громадная. Но обобщённый ответ прост: инерция мышления. Между бытием и мышлением связь неразрывная — но не механическая. Никакого автоматизма между ними нет. Поэтому сознание общественной формы всегда отстаёт от самой общественной формы. «Традиции мёртвых поколений, как кошмар, тяготеют над умами живых» (Маркс).
Да, но как быть с якобы «средневековыми» методами, с силовыми захватами? — Да никак не быть. Ибо насилие — не есть специфический метод феодализма. Любые антагонистические отношения решаются силовым путём на протяжении всей известной истории (кстати, не бывает «неизвестной истории») человечества. См. «Анти-Дюринг» Энгельса, вечно актуальную главу о роли насилия в истории. Всё первоначальное накопление капитала — на «неэкономическом принуждении» строилось, так и весь империалистический передел мира — на насилии.
Антагонистические отношения… Вот тут самый нерв вопроса. Говорить о конкретной общественной формации можно только тогда, когда мы конкретно рассматриваем её как форму человеческих отношений в процессе производства собственной жизни. Если проще, не так философски: нельзя говорить о феодализме, если речь идёт о социуме, где тотально господствуют товарно-денежные отношения, где правит производство прибавочной стоимости, где борьба идёт за обладание глобальным (хотя бы в масштабах одной страны) рынком и корпорацией, этим рынком заправляющей. Феодал, владеющий маркет-плейсом? — оксюморон! Ибо не только завладев монопольно-капиталистической компанией, но и желая получать из неё прибыль (иначе: для чего было захватывать?), любой феодал (даже если бы он таким был, хотя, конечно, это уже не так) самой логикой дела делается монополистическим капиталистом, империалистом.
Мысль эта не нова: см. «Немецкую идеологию», где Маркс приводит пример, что один только захват средств общественного производства — без восприятия самой системы отношений производства — ничего не даёт захватившему. Представьте, что какая-нибудь орда варваров, перенесённых из Каменного века, и ничего не знающих о существующей ныне общественной системе производства, вдруг захватила нашу цивилизацию с её заводами, банками, нефтяными скважинами и маркет-плейсами — что они с этим будут делать, кроме бессмысленного разрушения?
А когда перед нами осмысленный, с целеполаганием, захват, борьба за обладание конкретным средством производства — значит, борющиеся абсолютно интегрированы в логику существующей общественной системы. А за окном у нас не феодализм, а капитализм. (Зарплату деньгами все получают, верно же? И в магазине всё за эти деньги приобретают, так ведь?)
А эти предикаты («техно») только запутывают не самый сложный вопрос. (Зато придают ему ложной оригинальности, это да. Но кому ведь что нужно.)
Субъект суждения остаётся всё тем же — и это капитализм в стадии империализма.
#империализм
Империализм или техно-феодализм?
(Практические следствия)
Скажете: стоило ли так долго писать о простом вопросе? Какая разница: техно-феодализм, техно-рабовладение или капитализм у нас?
Разница колоссальная. Если «техно-феодализм» на дворе — значит, на повестке дня (вспоминаем дискуссию большевиков и меньшевиков) лишь буржуазные (уж «техно» или нет, не знаю) изменения общества.
А если всё же капитализм-империализм — то метаморфозы совершенно другого характера. Далеко идущие различия получаются.
И именно поэтому все попытки отрицать капиталистический, империалистский характер современного общества, скрывающиеся за тем же «технофеодализмом» — это попытки (осознанные или нет — неважно) апологетики самого этого общества. И попытки тем менее терпимые, если такими адвокатами капитализма выступают «левые» (Яруфакис и Ко).
#империализм
(Практические следствия)
Скажете: стоило ли так долго писать о простом вопросе? Какая разница: техно-феодализм, техно-рабовладение или капитализм у нас?
Разница колоссальная. Если «техно-феодализм» на дворе — значит, на повестке дня (вспоминаем дискуссию большевиков и меньшевиков) лишь буржуазные (уж «техно» или нет, не знаю) изменения общества.
А если всё же капитализм-империализм — то метаморфозы совершенно другого характера. Далеко идущие различия получаются.
И именно поэтому все попытки отрицать капиталистический, империалистский характер современного общества, скрывающиеся за тем же «технофеодализмом» — это попытки (осознанные или нет — неважно) апологетики самого этого общества. И попытки тем менее терпимые, если такими адвокатами капитализма выступают «левые» (Яруфакис и Ко).
#империализм