С теорией информационных автократий Гуриева-Трейсмана наконец произошло ровно то, что и должно было: она теперь объясняет всё и ничего.
Гуриев и Трейсман вводили понятие «информационных автократий» (или «spin dictatorship»), чтобы разрешить старую загадку, почему такие режимы, как у Путина, Орбана или Эрдогана, можно считать авторитарными, несмотря на наличие электоральных процедур и отсутствие массовых открытых репрессий.
Объяснение такое: новые диктатуры научились ловко манипулировать размером информированных элит и осведомлённостью электората так, чтобы сохранять власть, обходясь без явной жести. В духе модернизационного оптимизма ожидается, что открытые диктатуры будут эволюционировать в информационные по мере экономического развития (=роста).
И вот теперь, когда путинизм достал пушки, Трейсман как ни в чём не бывало заявляет, что это просто «обратная эволюция» информационной автократии, которая находится в русле наблюдаемых в последние годы тенденций «обратного движения к диктатуре страха». Стоит ли говорить, что в статьях 2018-2020 годов у них ничего такого не было?
Наукоподобные прибамбасы экономических моделей рассеились, и перед нами осталась палёная микросоциология власти, которая неотличима от публицистики в Новой газете. Через какое-то время всё это вернётся в жанр научных публикаций, в которых новые модели будут отлично описывать новые эмпирические данные при сохранении тех же нормативных установок.
Как им это сходит с рук? В этом фокус позитивистской политической теории (ака «политология»): она делает вид, что объективно (изображаю большие кавычки пальцами рук) изучает, как всё есть на самом деле (снова), и не рефлексирует свои нормативные установки, которые, конечно же, подтверждаются выводами исследования, потому что изначально были в него зашиты.
На примере «информационной автократии». Под капотом у неё сидит обычная теория рационального выбора плюс теория модернизации. Информационные автократии это одно из трёх равновесий в некоторой торетико-игровой модели, где два других равновесия — открытая диктатура и демократия. Это старая-добрая signaling model of informative and manipulative political action, придуманная задолго до Гуриева и Трейсмана.
Для своей теории Гуриев и Трейсман прошивают её следующими смыслами. Есть богатые и образованные элиты, которые, разумеется, стремятся к свободе и демократии. Только элиты могут корректно оценить компетентность правителя и донести до электората «правильный выбор». А некомпетентный правитель стремится ввести общество в заблуждение через пропаганду и заблокировать усилия элит по просвещению электората.
Узнаёте картину? Да, это Гуриев, Кузьминов, Ясин и проч. в нулевых обнаруживают некомпетентность Кремля, пытаются рассказать об этом другим элитам и электорату, но получают отлуп, а вместо демократии в России устанавливается информационная автократия. (Есть ещё история из научной карьеры Трейсмана, но опустим здесь.)
Что бы дальше ни происходило с российским режимом, у Гуриева и Трейсмана всегда найдётся экономическая модель, которая хорошо бьётся с эмпирикой и провозит контрабандой свои установки: демократия = режим со свободным распространением информации от элит к электорату.
Гуриев и Трейсман вводили понятие «информационных автократий» (или «spin dictatorship»), чтобы разрешить старую загадку, почему такие режимы, как у Путина, Орбана или Эрдогана, можно считать авторитарными, несмотря на наличие электоральных процедур и отсутствие массовых открытых репрессий.
Объяснение такое: новые диктатуры научились ловко манипулировать размером информированных элит и осведомлённостью электората так, чтобы сохранять власть, обходясь без явной жести. В духе модернизационного оптимизма ожидается, что открытые диктатуры будут эволюционировать в информационные по мере экономического развития (=роста).
И вот теперь, когда путинизм достал пушки, Трейсман как ни в чём не бывало заявляет, что это просто «обратная эволюция» информационной автократии, которая находится в русле наблюдаемых в последние годы тенденций «обратного движения к диктатуре страха». Стоит ли говорить, что в статьях 2018-2020 годов у них ничего такого не было?
Наукоподобные прибамбасы экономических моделей рассеились, и перед нами осталась палёная микросоциология власти, которая неотличима от публицистики в Новой газете. Через какое-то время всё это вернётся в жанр научных публикаций, в которых новые модели будут отлично описывать новые эмпирические данные при сохранении тех же нормативных установок.
Как им это сходит с рук? В этом фокус позитивистской политической теории (ака «политология»): она делает вид, что объективно (изображаю большие кавычки пальцами рук) изучает, как всё есть на самом деле (снова), и не рефлексирует свои нормативные установки, которые, конечно же, подтверждаются выводами исследования, потому что изначально были в него зашиты.
На примере «информационной автократии». Под капотом у неё сидит обычная теория рационального выбора плюс теория модернизации. Информационные автократии это одно из трёх равновесий в некоторой торетико-игровой модели, где два других равновесия — открытая диктатура и демократия. Это старая-добрая signaling model of informative and manipulative political action, придуманная задолго до Гуриева и Трейсмана.
Для своей теории Гуриев и Трейсман прошивают её следующими смыслами. Есть богатые и образованные элиты, которые, разумеется, стремятся к свободе и демократии. Только элиты могут корректно оценить компетентность правителя и донести до электората «правильный выбор». А некомпетентный правитель стремится ввести общество в заблуждение через пропаганду и заблокировать усилия элит по просвещению электората.
Узнаёте картину? Да, это Гуриев, Кузьминов, Ясин и проч. в нулевых обнаруживают некомпетентность Кремля, пытаются рассказать об этом другим элитам и электорату, но получают отлуп, а вместо демократии в России устанавливается информационная автократия. (Есть ещё история из научной карьеры Трейсмана, но опустим здесь.)
Что бы дальше ни происходило с российским режимом, у Гуриева и Трейсмана всегда найдётся экономическая модель, которая хорошо бьётся с эмпирикой и провозит контрабандой свои установки: демократия = режим со свободным распространением информации от элит к электорату.
re-russia.net
Обратная эволюция манипулятивной диктатуры
Считается, что в XXI веке на смену репрессивным диктатурам пришли манипулятивные, основанные на контроле над медиа, однако Россия на наших глазах проделывает обратную эволюцию, превращаясь в традиционную «диктатуру страха». Однако причиной этого «регресса»…
Тройной вызов для местных сообществ в Москве
На днях читал лекцию про местное самоуправление по приглашению одного студенческого клуба. Умные студенты припёрли меня к стенке и заставили в конце сформулировать перспективы местной политики в Москве. Придётся сформулировать, раз уже даже студенты требуют.
Как я вижу, перед местными сообществами по итогам прошедших муниципальных выборов встал тройной вызов:
1) Как работать с городской властью без депутатов?
Это относится не только к районам, где в прошлом созыве были независимые депутаты, но и к тем местам, где сообщества выдвинули своих кандидатов и проиграли. Городские чиновники почувствовали результаты муниципальных выборов как свою победу, их буквально накрыл empowerment. Некоторые управы всю ночь на 12-е сентября праздновали с шампанским, а в понедельник не вышли на работу.
Горожане для власти, как герой Шварценеггера для Хищника: она их не видит своим инфракрасным зрением, пока они в холодной грязи. Но если в фильме для майора Датча это стало спасением и преимуществом, то для нас это проблема.
2) Как расширять (или хотя бы сохранять) сообщество в условиях получрезвычайного положения в городе?
Мобилизационные облавы и общий рост уровня репрессивности в городе сильно повышают риски любой публичной политики в районах. То, что раньше было нормальной практикой, теперь превращается в партизанские вылазки: встречи во дворах, сходы на местах общественных кампаний, расклейка объявлений, даже закрытые встречи для своих — всё чаще эти практики воспринимаются городской властью как чуть ли не революционная деятельность.
И опять же, без мундепов выращивать сообщества сложнее. Опыт 2017-2022 показал, что независимый мундеп может быть ключевым элементом ферментации местной политики и точкой сборки местного сообщества.
3) Какую электоральную стратегию принять в новом «грязном» режиме выборов, к которому перешла мэрия?
Как ни крути, путинское государство всё ещё стоит на электоральном фундаментализме, то есть выборы продолжают быть гегемонной формой публичной политики, а любые попытки изобретения альтернативных форм борьбы за власть проваливаются. За последние годы мы научились наполнять электоральные процедуры другим, демократическим содержанием, и мэрия ответила на это резким ужесточением режима проведения выборов. Помимо слона по имени ДЭГ появилось много новых репрессивных техник устранения кандидатов, без которых первый не смог бы так сильно испортить воздух в комнате.
С другой стороны, давайте посмотрим конкретнее. В следующем году выборы мэра, но сейчас только у самой мэрии есть ресурсы, чтобы в них участвовать, поэтому они вряд ли что-то могут дать сообществам. Затем в сентябре 2024 года должны быть выборы в Мосгордуму, но перед ними в марте выборы президента, а это горизонт всей политической системы в России на сегодня. То есть ближайшие интересные для местных сообществ выборы вообще за горизонтом.
Итого, так мало возможностей для развития местных сообществ в постсоветской Москве не было, наверное, с 1993-1997 годов. Хорошая новость в том, что мы не теряли возможности прошедшей кампании и накопили достаточно жирка, чтобы не умереть от холода в этих заморозках.
Предположу, что возможности роста могут открыться весной со стартом нового политического сезона, хотя это всё сильнее зависит от ситуации на фронте. Но с обозначенным вызовами в любом случае придётся так или иначе справляться, с чем сейчас работает команда ВыДвижения.
На днях читал лекцию про местное самоуправление по приглашению одного студенческого клуба. Умные студенты припёрли меня к стенке и заставили в конце сформулировать перспективы местной политики в Москве. Придётся сформулировать, раз уже даже студенты требуют.
Как я вижу, перед местными сообществами по итогам прошедших муниципальных выборов встал тройной вызов:
1) Как работать с городской властью без депутатов?
Это относится не только к районам, где в прошлом созыве были независимые депутаты, но и к тем местам, где сообщества выдвинули своих кандидатов и проиграли. Городские чиновники почувствовали результаты муниципальных выборов как свою победу, их буквально накрыл empowerment. Некоторые управы всю ночь на 12-е сентября праздновали с шампанским, а в понедельник не вышли на работу.
Горожане для власти, как герой Шварценеггера для Хищника: она их не видит своим инфракрасным зрением, пока они в холодной грязи. Но если в фильме для майора Датча это стало спасением и преимуществом, то для нас это проблема.
2) Как расширять (или хотя бы сохранять) сообщество в условиях получрезвычайного положения в городе?
Мобилизационные облавы и общий рост уровня репрессивности в городе сильно повышают риски любой публичной политики в районах. То, что раньше было нормальной практикой, теперь превращается в партизанские вылазки: встречи во дворах, сходы на местах общественных кампаний, расклейка объявлений, даже закрытые встречи для своих — всё чаще эти практики воспринимаются городской властью как чуть ли не революционная деятельность.
И опять же, без мундепов выращивать сообщества сложнее. Опыт 2017-2022 показал, что независимый мундеп может быть ключевым элементом ферментации местной политики и точкой сборки местного сообщества.
3) Какую электоральную стратегию принять в новом «грязном» режиме выборов, к которому перешла мэрия?
Как ни крути, путинское государство всё ещё стоит на электоральном фундаментализме, то есть выборы продолжают быть гегемонной формой публичной политики, а любые попытки изобретения альтернативных форм борьбы за власть проваливаются. За последние годы мы научились наполнять электоральные процедуры другим, демократическим содержанием, и мэрия ответила на это резким ужесточением режима проведения выборов. Помимо слона по имени ДЭГ появилось много новых репрессивных техник устранения кандидатов, без которых первый не смог бы так сильно испортить воздух в комнате.
С другой стороны, давайте посмотрим конкретнее. В следующем году выборы мэра, но сейчас только у самой мэрии есть ресурсы, чтобы в них участвовать, поэтому они вряд ли что-то могут дать сообществам. Затем в сентябре 2024 года должны быть выборы в Мосгордуму, но перед ними в марте выборы президента, а это горизонт всей политической системы в России на сегодня. То есть ближайшие интересные для местных сообществ выборы вообще за горизонтом.
Итого, так мало возможностей для развития местных сообществ в постсоветской Москве не было, наверное, с 1993-1997 годов. Хорошая новость в том, что мы не теряли возможности прошедшей кампании и накопили достаточно жирка, чтобы не умереть от холода в этих заморозках.
Предположу, что возможности роста могут открыться весной со стартом нового политического сезона, хотя это всё сильнее зависит от ситуации на фронте. Но с обозначенным вызовами в любом случае придётся так или иначе справляться, с чем сейчас работает команда ВыДвижения.
В недавнем посте про слабость теории информационных автократий Гуриева-Трейсмана я подчеркнул порочность их скрытых элитистских установок. На самом деле это касается практически всей современной позитивистской политологии, на что есть вполне понятные причины, о которых редко вспоминают. Расскажу максимально коротко.
***
Качественный скачок опросных технологий в США 1930-х годов позволил накопить к концу 1950-х обширный эмпирический материал, который высветил одну неприятную вещь: оказалось, что лишь очень малая доля граждан «передовой демократии» вовлечена в политическую повестку и имеет хотя бы минимальный уровень политической грамотности, позволяющий делать осознанный выбор. Вскоре выяснилось, что в главных европейских «демократиях» с этим ещё хуже, чем в Штатах.
Это наблюдение сильно било по легитимности представительной системы, которая держалась на догме о том, что народ реально правит собой через своих представителей. Если, как выяснилось, большинство голосующих граждан не имеют консистентных убеждений и голосуют либо под прямым воздействием СМИ, которые до них дотянулись, либо вообще случайно (буквально), то народ это не власть, а разменная монета в гонке элит.
Естественно, такое открытие спровоцировало можественные дебаты сразу в нескольких социально-политических дисциплинах. Все они так или иначе ведутся между левыми критиками сложившейся системы представительства, которые утверждают, что она далека от демократии и нам необходимо фундаментальное перераспределение власти в пользу равенства, и правыми апологетами, которые пытались показать, что всё в порядке. Самый ранний известный пример такой критики — книга социолога Чарльза Райта Миллса «The Power Elite» (1956), а апологетики — ответ политолога Роберта Даля в виде теории полиархии.
Общая линия реабилитации представительной системы была направлена на доказательство того, что низкого уровня вовлечения и информированности граждан достаточно для предотвращения тирании и поддержания либеральных свобод. Тут-то и подвернулся политологам-апологетам инструментарий экономической теории, который они с радостью проглотили (от Даунса до всевозможных поклонников Канемана и Тверски), потому что он позволял с научной убедительностью интерпретировать политическое неравенство как устойчивое равновесие (как будто это что-то хорошее, хе-хе).
Помимо интервенции экономикс в политическую науку важнейшую роль сыграла апологетическая эволюция исследований общественного мнения. С одной стороны, эта дисциплина наводнялась всяческими «принципами когнитивной экономии» и «низкоинформационными рациональностями». С другой (сейчас решающий момент всей истории!), сама её методология продиктовала постановку вопроса о взаимном влиянии некоторой информированной элиты и массового электората.
Следите за руками. Есть эмпирические данные, которые показывают, что большая часть электората слабо понимает, за что голосует, и лишь небольшая прослойка делает это осознанно. Для них нужно построить модель формирования общественного мнения, которая позволяла бы рестроспективно объяснять, почему победил Трумэн, а не Дьюи, и с высокой точностью предсказать соотношение голосов за Буша и Гора. При этом мнение электората должно хоть немного соответствовать его интересам, чтобы отбить обвинения в олигархии. Но, согласно данным, он не знает о своих интересах, их могут знать только информированные элиты. Тогда надо найти зависимость поведения электората от того, что транслируют элиты через СМИ.
Так появляется «нисходящая модель формирования общественного мнения», которая доминирует в дисциплине и генерирует большую часть данных и подходов, которыми затем пользуются политологи. Благодаря этому политология оказывается зацикленной на отношениях информированных элит и электората, считая их существование непреложным фактом и игнорируя противоречия между ними.
***
Качественный скачок опросных технологий в США 1930-х годов позволил накопить к концу 1950-х обширный эмпирический материал, который высветил одну неприятную вещь: оказалось, что лишь очень малая доля граждан «передовой демократии» вовлечена в политическую повестку и имеет хотя бы минимальный уровень политической грамотности, позволяющий делать осознанный выбор. Вскоре выяснилось, что в главных европейских «демократиях» с этим ещё хуже, чем в Штатах.
Это наблюдение сильно било по легитимности представительной системы, которая держалась на догме о том, что народ реально правит собой через своих представителей. Если, как выяснилось, большинство голосующих граждан не имеют консистентных убеждений и голосуют либо под прямым воздействием СМИ, которые до них дотянулись, либо вообще случайно (буквально), то народ это не власть, а разменная монета в гонке элит.
Естественно, такое открытие спровоцировало можественные дебаты сразу в нескольких социально-политических дисциплинах. Все они так или иначе ведутся между левыми критиками сложившейся системы представительства, которые утверждают, что она далека от демократии и нам необходимо фундаментальное перераспределение власти в пользу равенства, и правыми апологетами, которые пытались показать, что всё в порядке. Самый ранний известный пример такой критики — книга социолога Чарльза Райта Миллса «The Power Elite» (1956), а апологетики — ответ политолога Роберта Даля в виде теории полиархии.
Общая линия реабилитации представительной системы была направлена на доказательство того, что низкого уровня вовлечения и информированности граждан достаточно для предотвращения тирании и поддержания либеральных свобод. Тут-то и подвернулся политологам-апологетам инструментарий экономической теории, который они с радостью проглотили (от Даунса до всевозможных поклонников Канемана и Тверски), потому что он позволял с научной убедительностью интерпретировать политическое неравенство как устойчивое равновесие (как будто это что-то хорошее, хе-хе).
Помимо интервенции экономикс в политическую науку важнейшую роль сыграла апологетическая эволюция исследований общественного мнения. С одной стороны, эта дисциплина наводнялась всяческими «принципами когнитивной экономии» и «низкоинформационными рациональностями». С другой (сейчас решающий момент всей истории!), сама её методология продиктовала постановку вопроса о взаимном влиянии некоторой информированной элиты и массового электората.
Следите за руками. Есть эмпирические данные, которые показывают, что большая часть электората слабо понимает, за что голосует, и лишь небольшая прослойка делает это осознанно. Для них нужно построить модель формирования общественного мнения, которая позволяла бы рестроспективно объяснять, почему победил Трумэн, а не Дьюи, и с высокой точностью предсказать соотношение голосов за Буша и Гора. При этом мнение электората должно хоть немного соответствовать его интересам, чтобы отбить обвинения в олигархии. Но, согласно данным, он не знает о своих интересах, их могут знать только информированные элиты. Тогда надо найти зависимость поведения электората от того, что транслируют элиты через СМИ.
Так появляется «нисходящая модель формирования общественного мнения», которая доминирует в дисциплине и генерирует большую часть данных и подходов, которыми затем пользуются политологи. Благодаря этому политология оказывается зацикленной на отношениях информированных элит и электората, считая их существование непреложным фактом и игнорируя противоречия между ними.
Хорошо помню, как 10 лет назад предельным аргументом умеренных лоялистов в защиту Собянина был обновленнёный Парк Горького: «Посмотри на этих счастливых гуляющих людей, они никогда не проникнутся ненавистью к режиму, который построил такое место». Всю последующую эволюцию режима вплоть до 23 февраля вы помните. И все эти годы собянинский урбанизм позволял относительно недорого сохранять лояльность горожан, параллельно узурпируя власть.
Но некоторые урбанисты так и не поняли эту связь и до сих пор всерьёз думают, что можно было просто больше вкладывать в культуру и меньше в пушки. Нет, одного без другого не могло быть.
Но некоторые урбанисты так и не поняли эту связь и до сих пор всерьёз думают, что можно было просто больше вкладывать в культуру и меньше в пушки. Нет, одного без другого не могло быть.
Почему государство не терпит самоуправления — на одном микропримере самоорганизации
Довелось наблюдать любопытное явление. Билеты на Щелкунчик в Большой театр на новогодние праздники пользуются повышенным спросом. Как вы думаете, как их распределяют среди желающих, которых в несколько раз больше, чем мест? Рыночно (поднятием цен)? Нет. Дежурством в очереди у кассы? Почти.
Там сложилась удивительная самоорганизованная система, в которой любители театра за три дня до открытия очереди в кассу заводят тетрадку самозаписи желающих в очередь (фамилия-номер), а затем два вечера накануне проводят перекличку прямо около закрытых касс, вычёркивая из тетрадки тех, кто не явился на перекличку. В день открытия касс люди, прошедшие две переклички, занимают свой порядковый номер в живой очереди. Тетрадкой, перекличками и контролем соблюдения порядка занимаются случайные активисты, которые сами получают заветный билет и передают эту ношу другим. (Для краткости опускаю некоторые несущественные моменты.)
У меня сразу возник острый политический вопрос: как быть с теми, кто не участвовал в этой процедуре и просто встал в очередь за билетами раньше, чем кто-то с номером из тетрадки? Активисты при входе в кассу проверяют запись в тетрадке, но ни в каких правилах театра или НПА не прописано право держателей тетрадки кого-то не пускать в кассу — у всей этой процедуры вообще нет никакого формального статуса. Поэтому любой человек может сказать, что не признаёт эту самодеятельность, руководствуется общими нормами РФ и займёт то место в живой очереди, которое успеет занять.
Перед нами конфликт двух разных взглядов на политику. В одном легитимны только «официальные» правила, установленные организациями или государством, а подобная самоорганизация ничтожна. В другом суверенитет находится в руках самоорганизованных любителей театра, потому что любые правила и организации в конечном счёте существуют для них. Мои симпатии, конечно, на стороне самоорганизации, но даже на этом микропримере уже видно, с какими проблемами она сталкивается.
На практике люди, отрицающие власть тетрадки, всегда появляются и пытаются прорваться в очередь. Но охрана театра, а вслед за ней и полиция, почему-то встают на сторону тетрадки (так проще, наверное), так что самоорганизация в итоге работает всё равно как бы с позволения «официальных» структур, обладающих монополией на насилие.
Самоорганизация любителей театра могла бы стать полноценным самоуправлением, если бы получила достаточно политического признания, чтобы самой выдворять нарушителей. Но в этом случае против выступит уже государство, потому что это поставило бы под сомнение его сущность — суверенитет.
Довелось наблюдать любопытное явление. Билеты на Щелкунчик в Большой театр на новогодние праздники пользуются повышенным спросом. Как вы думаете, как их распределяют среди желающих, которых в несколько раз больше, чем мест? Рыночно (поднятием цен)? Нет. Дежурством в очереди у кассы? Почти.
Там сложилась удивительная самоорганизованная система, в которой любители театра за три дня до открытия очереди в кассу заводят тетрадку самозаписи желающих в очередь (фамилия-номер), а затем два вечера накануне проводят перекличку прямо около закрытых касс, вычёркивая из тетрадки тех, кто не явился на перекличку. В день открытия касс люди, прошедшие две переклички, занимают свой порядковый номер в живой очереди. Тетрадкой, перекличками и контролем соблюдения порядка занимаются случайные активисты, которые сами получают заветный билет и передают эту ношу другим. (Для краткости опускаю некоторые несущественные моменты.)
У меня сразу возник острый политический вопрос: как быть с теми, кто не участвовал в этой процедуре и просто встал в очередь за билетами раньше, чем кто-то с номером из тетрадки? Активисты при входе в кассу проверяют запись в тетрадке, но ни в каких правилах театра или НПА не прописано право держателей тетрадки кого-то не пускать в кассу — у всей этой процедуры вообще нет никакого формального статуса. Поэтому любой человек может сказать, что не признаёт эту самодеятельность, руководствуется общими нормами РФ и займёт то место в живой очереди, которое успеет занять.
Перед нами конфликт двух разных взглядов на политику. В одном легитимны только «официальные» правила, установленные организациями или государством, а подобная самоорганизация ничтожна. В другом суверенитет находится в руках самоорганизованных любителей театра, потому что любые правила и организации в конечном счёте существуют для них. Мои симпатии, конечно, на стороне самоорганизации, но даже на этом микропримере уже видно, с какими проблемами она сталкивается.
На практике люди, отрицающие власть тетрадки, всегда появляются и пытаются прорваться в очередь. Но охрана театра, а вслед за ней и полиция, почему-то встают на сторону тетрадки (так проще, наверное), так что самоорганизация в итоге работает всё равно как бы с позволения «официальных» структур, обладающих монополией на насилие.
Самоорганизация любителей театра могла бы стать полноценным самоуправлением, если бы получила достаточно политического признания, чтобы самой выдворять нарушителей. Но в этом случае против выступит уже государство, потому что это поставило бы под сомнение его сущность — суверенитет.
Не прошло и двух месяцев как мэрия вернула себе «муниципалитет» Ломоносовского района, а зачистка их наработок уже идёт полным ходом.
Ольга Сидельникова и Гордей Нефёдов с коллегами за несколько лет проделали большую работу, чтобы выжать из ничтожных полномочий муниципальной администрации и совета депутатов хоть что-то реально полезное для граждан. И на мой взгляд они добились очень многого. И вот теперь единороссы мелкопакостно спешат отменить и стереть все эти наработки, как будто только и ждали возможности напаскудничать.
Похожим образом у нас в Зюзино и месяца не прошло после зачистки совета от независимых депутатов, как началась стройка храма в парке. Документация на неё была давно готова, и я достоверно знаю, что церковники и чиновники ждали очистки совета от нас, чтобы начать захват парка, хотя в наших полномочиях не было возможности заблокировать стройку.
Так собянинская мэрия упивается безраздельной властью в городе.
Ольга Сидельникова и Гордей Нефёдов с коллегами за несколько лет проделали большую работу, чтобы выжать из ничтожных полномочий муниципальной администрации и совета депутатов хоть что-то реально полезное для граждан. И на мой взгляд они добились очень многого. И вот теперь единороссы мелкопакостно спешат отменить и стереть все эти наработки, как будто только и ждали возможности напаскудничать.
Похожим образом у нас в Зюзино и месяца не прошло после зачистки совета от независимых депутатов, как началась стройка храма в парке. Документация на неё была давно готова, и я достоверно знаю, что церковники и чиновники ждали очистки совета от нас, чтобы начать захват парка, хотя в наших полномочиях не было возможности заблокировать стройку.
Так собянинская мэрия упивается безраздельной властью в городе.
Возможна ли демократия в мегаполисе?
В своём президентском обращении к Американской ассоциации политической науки в 1967 году Роберт Даль утверждал, что в городах есть большой потенциал для демократизации, но важен их размер. Оптимальным разбросом населения для городской демократии он считал 50-200 тысяч человек (позже они с Эдвардом Тафтом написали целую книгу об этом).
Тут же он замечает, что это звучит как приговор для мегаполисов. Возьмём Нью-Йорк, говорит Даль, по населению он примерно такой же как Швеция. А теперь представьте, что вся Швеция управляется из Стокгольма, без местной власти — абсурдно было бы называть в этом случае Швецию демократией, а Нью-Йорк фактически так и управляется, в нём нет субгородских местных властей. Но если мы не верим в возможность децентрализации таких мегаполисов, то не стоит ли нам открыто признать, что они никогда не будут управляться демократически? Таков вопрос-призыв Даля для коллег.
За последующие полвека у нас так и не появились успешные примеры демократизации крупных городов. Было много теоретических и практических наскоков на эту проблему, но ничего демократичнее двухуровневой муниципальной власти пока не вышло.
Но пока во мне не иссяк демократический энтузиазм, я считаю это не приговором, а загадкой: почему не получается придумать демократическую модель управления для больших городов?
Один вариант разгадки подсказывает Джеймс Скотт со своей антропологической критикой «высокого модернизма». В известной книге Скотт показывает, что сама идея схематического упорядочивания и планирования общественной жизни (порождённая оптикой государственного управления) внутренне авторитарна.
Попытки придумать и внедрить модель демократического управления городом: всё посчитать, разбить на функциональные и территориальные единицы, запрограммировать сдержки и противовесы и т.д. — это тоже форма «социальной таксидермии» (термин Скотта), которая чрезмерно упрощает городскую жизнь, стремясь сделать её управляемой. А это противоречит самой идее демократии как коллективного самоуправления, поэтому как ни изобретай городскую демократию — всё равно получается авторитаризм.
На поверхности это старая банальная идея о том, что демократию нельзя построить сверху, только grassroots. Но самое вкусное внутри: может ли у grassroots-движения быть свой план демократизации города? По Скотту, скорее нет, потому что планирование это государственническая оптика. А мне кажется, что он может быть в форме лозунгов политической борьбы, которые воплотятся в жизнь успешными демократическими движениями, а затем их рационализируют задним числом, так что нам будет казаться, что всё работает, потому что всё просчитано и спланировано.
В своём президентском обращении к Американской ассоциации политической науки в 1967 году Роберт Даль утверждал, что в городах есть большой потенциал для демократизации, но важен их размер. Оптимальным разбросом населения для городской демократии он считал 50-200 тысяч человек (позже они с Эдвардом Тафтом написали целую книгу об этом).
Тут же он замечает, что это звучит как приговор для мегаполисов. Возьмём Нью-Йорк, говорит Даль, по населению он примерно такой же как Швеция. А теперь представьте, что вся Швеция управляется из Стокгольма, без местной власти — абсурдно было бы называть в этом случае Швецию демократией, а Нью-Йорк фактически так и управляется, в нём нет субгородских местных властей. Но если мы не верим в возможность децентрализации таких мегаполисов, то не стоит ли нам открыто признать, что они никогда не будут управляться демократически? Таков вопрос-призыв Даля для коллег.
За последующие полвека у нас так и не появились успешные примеры демократизации крупных городов. Было много теоретических и практических наскоков на эту проблему, но ничего демократичнее двухуровневой муниципальной власти пока не вышло.
Но пока во мне не иссяк демократический энтузиазм, я считаю это не приговором, а загадкой: почему не получается придумать демократическую модель управления для больших городов?
Один вариант разгадки подсказывает Джеймс Скотт со своей антропологической критикой «высокого модернизма». В известной книге Скотт показывает, что сама идея схематического упорядочивания и планирования общественной жизни (порождённая оптикой государственного управления) внутренне авторитарна.
Попытки придумать и внедрить модель демократического управления городом: всё посчитать, разбить на функциональные и территориальные единицы, запрограммировать сдержки и противовесы и т.д. — это тоже форма «социальной таксидермии» (термин Скотта), которая чрезмерно упрощает городскую жизнь, стремясь сделать её управляемой. А это противоречит самой идее демократии как коллективного самоуправления, поэтому как ни изобретай городскую демократию — всё равно получается авторитаризм.
На поверхности это старая банальная идея о том, что демократию нельзя построить сверху, только grassroots. Но самое вкусное внутри: может ли у grassroots-движения быть свой план демократизации города? По Скотту, скорее нет, потому что планирование это государственническая оптика. А мне кажется, что он может быть в форме лозунгов политической борьбы, которые воплотятся в жизнь успешными демократическими движениями, а затем их рационализируют задним числом, так что нам будет казаться, что всё работает, потому что всё просчитано и спланировано.
База про стартовавший призыв в армию от юриста с опытом работы с призывными комиссиями и нашего товарища Артёма Клыга.
Forwarded from Артём Клыга
Осенняя призывная кампания в России
Сегодня в России стартовала призывная кампания. На призывную службу должны отправить 120 тыс. человек. К сожалению, правовые советы, которые раздают призывникам по инструкциям, написанным для частичной мобилизации, могут как запутать, так и навредить.
Призыв на срочную службу и мероприятия по частичной мобилизации - это два разных зверя. В отличие от мобилизации, призыв на срочную службу подробно описан в законодательстве, поэтому разбираться с нуля в нём не придётся.
Написал небольшую заметку о призывной кампании в России с учётом законодательства, действующего в России на 01 ноября 2022 года. Прошелся по основным моментам, которые отличают призыв на срочную службу от мобилизации.
Приятного чтения!
Сегодня в России стартовала призывная кампания. На призывную службу должны отправить 120 тыс. человек. К сожалению, правовые советы, которые раздают призывникам по инструкциям, написанным для частичной мобилизации, могут как запутать, так и навредить.
Призыв на срочную службу и мероприятия по частичной мобилизации - это два разных зверя. В отличие от мобилизации, призыв на срочную службу подробно описан в законодательстве, поэтому разбираться с нуля в нём не придётся.
Написал небольшую заметку о призывной кампании в России с учётом законодательства, действующего в России на 01 ноября 2022 года. Прошелся по основным моментам, которые отличают призыв на срочную службу от мобилизации.
Приятного чтения!
Telegraph
Осенняя призывная кампания в России
Сегодня в России начинается осенняя призывная кампания. В этом году она сокращена на тридцать дней и пройдёт в течение ближайших двух месяцев. Согласно Указу Президента РФ, в рамках осеннего призыва на воинскую службу планируется призвать 120 тыс. человек…
Чрезвычайщина в Москве и на бюджетном уровне
Единороссы в Мосгордуме сегодня продавливают принятие бюджета Москвы одним днём. Прямо сейчас идёт уже второе чтение. На разработку поправок после первого чтения было 10 (десять) минут (минут).
Вчера на заседании бюджетной комиссии председатель МГД миллиардер-коррупционер Шапошников предложил рассмотреть и принять бюджет без поправок сразу одним заседанием, ссылаясь на «сложную внешнеполитическую обстановку и агрессию против России». Депутатов Яблока и КПРФ попросили «не демонстрировать партийные амбиции и интересы».
А это, на секундочку, 3,7 трлн рублей расходов с дефицитом на следующий год, невообразимые деньги по любым меркам. Сам бюджет — это документ в 1,5 тысячи страниц, от которого зависит практически всё в нашем городе.
Планомерная деградация регламента проработки бюджета началась ещё 20 лет назад, за это время срок на работу депутатов с бюджетом сжался с 6 до 1,5 месяцев. До 2002 года Правительство Москвы вносило проект бюджета в Мосгордуму в мае-июле, так что у депутатов было почти полгода на его изучение и рассмотрение. В 2004 году появился законодательный срок внесения проекта бюджета — до 10 сентября, затем его несколько раз сдвигали, а в апреле 2014 года в закон добавили положение о рассмотрении в трёх чтениях в течение 60 дней, но с внесением не позже 15 октября и принятием не позже 1 декабря.
Это общая тактика мэрии (что при Лужкове, что при Собянине) во всех интересующих её кровно вопросах, власть над которыми приходится делить с другими органами: манипулировать регламентами так, чтобы участие и влияние котрагента сводилось до абсурдно бессмысленного минимума. Таким же образом, например, мэрия затаптывала МСУ. Очень важно, что делается это с согласия самой Мосгордумы, вернее с согласия её большинства, которое в кармане у мэрии.
В первом чтении сегодня было 16 голосов против бюджета и только 28 за, что антирекорд для Собянина, если я не ошибаюсь.
UPD. Поправляют: в 2019 было 17 против, это сразу после фееричных выборов.
Единороссы в Мосгордуме сегодня продавливают принятие бюджета Москвы одним днём. Прямо сейчас идёт уже второе чтение. На разработку поправок после первого чтения было 10 (десять) минут (минут).
Вчера на заседании бюджетной комиссии председатель МГД миллиардер-коррупционер Шапошников предложил рассмотреть и принять бюджет без поправок сразу одним заседанием, ссылаясь на «сложную внешнеполитическую обстановку и агрессию против России». Депутатов Яблока и КПРФ попросили «не демонстрировать партийные амбиции и интересы».
А это, на секундочку, 3,7 трлн рублей расходов с дефицитом на следующий год, невообразимые деньги по любым меркам. Сам бюджет — это документ в 1,5 тысячи страниц, от которого зависит практически всё в нашем городе.
Планомерная деградация регламента проработки бюджета началась ещё 20 лет назад, за это время срок на работу депутатов с бюджетом сжался с 6 до 1,5 месяцев. До 2002 года Правительство Москвы вносило проект бюджета в Мосгордуму в мае-июле, так что у депутатов было почти полгода на его изучение и рассмотрение. В 2004 году появился законодательный срок внесения проекта бюджета — до 10 сентября, затем его несколько раз сдвигали, а в апреле 2014 года в закон добавили положение о рассмотрении в трёх чтениях в течение 60 дней, но с внесением не позже 15 октября и принятием не позже 1 декабря.
Это общая тактика мэрии (что при Лужкове, что при Собянине) во всех интересующих её кровно вопросах, власть над которыми приходится делить с другими органами: манипулировать регламентами так, чтобы участие и влияние котрагента сводилось до абсурдно бессмысленного минимума. Таким же образом, например, мэрия затаптывала МСУ. Очень важно, что делается это с согласия самой Мосгордумы, вернее с согласия её большинства, которое в кармане у мэрии.
В первом чтении сегодня было 16 голосов против бюджета и только 28 за, что антирекорд для Собянина, если я не ошибаюсь.
UPD. Поправляют: в 2019 было 17 против, это сразу после фееричных выборов.
В немного запоздалой статейке развернул мысль про антидемократическую силу концепции государства-сервиса и её связь с имперскостью. По большому счёту это уже было в книжке, но по удобным случаям надо повторять.
September
Как концепция государства-сервиса блокирует демократию и развивает имперскость
Недавний пост про Кыргызстан в инстаграме у популярного российского блогера Ильи Варламова обрушил на него волну обвинений в имперстве. В этой критике акцент делался на хамской форме высказывания блогера, при этом почти незамеченным осталось идеологическое…
Два мироощущения
Многие люди так гадают о второй волне мобилизации, будто её может не быть. Они собирают прогнозы, инсайды, косвенные подтверждения тому, что на мой взгляд очевидно и неизбежно. Задумался, откуда такая разница здравых смыслов в одном, казалось бы, информационном пузыре, и понял, что здесь есть два качественно разных мироощущения.
Есть мироощущение тех, кто ждёт каждое утро новостей страшных или одной хорошей. В нём всё вокруг является неким преходящим ужасом, который возник ниоткуда и так же может уйти в прошлое. Его носители ожидают (или осторожно надеются), что в обозримом будущем всё наладится, посадить или убить успеют не всех, эмигранты вернутся, замороженные проекты возобновятся, в общем, ледники растают, восполнится Иордан, жизнь победит и нам останется провести уборку в доме.
Другое мироощущение можно назвать эсхатологическим (хотя по сути оно революционное ): впереди длительная эскалация наблюдаемых разрушительных тенденций, и нет сомнений, что её переживут далеко не все из нас с вами. Чем дальше, тем меньше будет островков свободы, эмиграция будет всё более необратимой, малые дела бесследно исчезнут и так далее. Окончательно чётко я ощутил это в августе 2020 года, когда смотрел новости про подавление восстания в Беларуси и политическую пыточную тюрьму посреди Минска — тогда стало понятно, что у нас всё только начинается и впереди много страшного.
Ясно, что первое мироощущение можно трактовать как психологическую защиту, люди ведь не могут жить без надежды. Но что мотивирует жить и работать со вторым, эсхатологическим? На первый взгляд, оно лежит «по ту сторону принципа удовольствия» и может создавать только саморазрушение. На самом же деле оно предельно освободительно.
В эсхатологическом мироощущении центральное место занимает осознание того, что уходящий мир крайне несправедлив и жесток: он опутан видимым и невидимым (структурным) насилием, его разрывало неравенство, каждый его благополучный участок, где люди сыты и счастливы, маскировал цепочки эксплуатации, а идиосинкразия к «полной посадке» в московских ресторанах в нём возникла задолго до войны. Словом, оно признаёт серьёзные противоречия старого мира.
Тут-то и открывается мотивирующая перспектива, принципиально отличная от горевания по спокойному прошлому. Противоречия должны быть сняты, их напряжение и создало тот исторический вихрь, в который нас сейчас втягивает. Эскалация заканчивается не уборкой в доме, а чередой масштабных потрясений, после которых наступает переучреждение. Кем и на каких основаниях? Это и есть открытые вопросы, которые нам нужно решать в политической практике уже сейчас.
Многие люди так гадают о второй волне мобилизации, будто её может не быть. Они собирают прогнозы, инсайды, косвенные подтверждения тому, что на мой взгляд очевидно и неизбежно. Задумался, откуда такая разница здравых смыслов в одном, казалось бы, информационном пузыре, и понял, что здесь есть два качественно разных мироощущения.
Есть мироощущение тех, кто ждёт каждое утро новостей страшных или одной хорошей. В нём всё вокруг является неким преходящим ужасом, который возник ниоткуда и так же может уйти в прошлое. Его носители ожидают (или осторожно надеются), что в обозримом будущем всё наладится, посадить или убить успеют не всех, эмигранты вернутся, замороженные проекты возобновятся, в общем, ледники растают, восполнится Иордан, жизнь победит и нам останется провести уборку в доме.
Другое мироощущение можно назвать эсхатологическим (
Ясно, что первое мироощущение можно трактовать как психологическую защиту, люди ведь не могут жить без надежды. Но что мотивирует жить и работать со вторым, эсхатологическим? На первый взгляд, оно лежит «по ту сторону принципа удовольствия» и может создавать только саморазрушение. На самом же деле оно предельно освободительно.
В эсхатологическом мироощущении центральное место занимает осознание того, что уходящий мир крайне несправедлив и жесток: он опутан видимым и невидимым (структурным) насилием, его разрывало неравенство, каждый его благополучный участок, где люди сыты и счастливы, маскировал цепочки эксплуатации, а идиосинкразия к «полной посадке» в московских ресторанах в нём возникла задолго до войны. Словом, оно признаёт серьёзные противоречия старого мира.
Тут-то и открывается мотивирующая перспектива, принципиально отличная от горевания по спокойному прошлому. Противоречия должны быть сняты, их напряжение и создало тот исторический вихрь, в который нас сейчас втягивает. Эскалация заканчивается не уборкой в доме, а чередой масштабных потрясений, после которых наступает переучреждение. Кем и на каких основаниях? Это и есть открытые вопросы, которые нам нужно решать в политической практике уже сейчас.
Forwarded from Это базис
⚡️Новый выпуск!
В прошлом выпуске мы разобрали один из главных институтов современного государства —армию. Другой, сосуществующий с ним и настолько же привычный нам, — тюрьму — обсуждаем в новом. Как долго существует тюрьма и сама идея «легитимного» или «государственного» насилия и можно ли в будущем обойтись без этого механизма наказания?
Ведущие: Маргарита Руссу, Роман Колеватов и наш гость Алексей Жабин, журналист, автор и редактор @moloko_plus.
00:00 — Вступление. Представление ведущих
02:40 — История наказания и тюрьмы
09:09 — Почему люди попадают в тюрьму?
14:33 — Частные тюрьмы: капитализм в системе заключения
22:30 — Российские и американские тюрьмы: такие ли разные?
29:55 — Неравенство и как с ним покончить
43:47 — Тюрьма как государство рядом
46:25 — Как сократить число заключенных?
51:44 — Вопросы от слушателей
Выпуск доступен на всех площадках по ссылке, а также в видео-формате на YouTube.
Поддержите наш подкаст, чтобы мы могли продолжать записывать и снимать выпуски — все способы нам помочь в закреплённом сообщении.
За помощь в записи и сведении спасибо Только сами.
В прошлом выпуске мы разобрали один из главных институтов современного государства —армию. Другой, сосуществующий с ним и настолько же привычный нам, — тюрьму — обсуждаем в новом. Как долго существует тюрьма и сама идея «легитимного» или «государственного» насилия и можно ли в будущем обойтись без этого механизма наказания?
Ведущие: Маргарита Руссу, Роман Колеватов и наш гость Алексей Жабин, журналист, автор и редактор @moloko_plus.
00:00 — Вступление. Представление ведущих
02:40 — История наказания и тюрьмы
09:09 — Почему люди попадают в тюрьму?
14:33 — Частные тюрьмы: капитализм в системе заключения
22:30 — Российские и американские тюрьмы: такие ли разные?
29:55 — Неравенство и как с ним покончить
43:47 — Тюрьма как государство рядом
46:25 — Как сократить число заключенных?
51:44 — Вопросы от слушателей
Выпуск доступен на всех площадках по ссылке, а также в видео-формате на YouTube.
Поддержите наш подкаст, чтобы мы могли продолжать записывать и снимать выпуски — все способы нам помочь в закреплённом сообщении.
За помощь в записи и сведении спасибо Только сами.
Всевозможные самопровозглашённые правительства и съезды бывших депутатов каждый раз рождаются из одного фундаментального заблуждения — в их картине мира не существует такого политического субъекта как общество или народ.
Уверенность в том, что власть приобретается и осуществляется без активного участия граждан, основана на их эмпирическом опыте. Они видели, как путинская элита принимает власть у ельцинской через заморозку общества и дистанцирование от народа. В их собственных избирательных кампаниях переговоры с влиятельными и богатыми людьми были важнее прямого общения с избирателями.
Их общественно-политическое становление пришлось на эпоху растущей деполитизации середины 1990-х – конца 2000-х. Оппозиционеры из 90-х травмировались отвержением народа. Как любил многозначительно повторять Д.Травин: «Народ безмолвствует…». В следующих поколениях оппозиционеров народ уже был окончательно демонизирован и сброшен со счетов, вместо него оппозиционеры апеллировали к неким «адекватным» или «нормальным» людям.
Так появляется завиральная идея о том, что политическая борьба является уделом небольшой группы наиболее продвинутых граждан, путинскую элиту можно как-то подсидеть или расколоть, а народ если и есть, то в виде декораций. Это своего рода карго-культ власти: чтобы править, нужен большой зал с колоннами, флаг, регламент и устав на гербовой бумаге, а согласие управляемых дело наживное. Отсюда же фиксация на написании программ и альтернативных конституций.
Интересно, что по мере отхода Кремля от плебисцитарных технологий он сам, похоже, всё больше начинает верить, что народа не существует. Если путинизм заиграется в им же созданную мифологию, то он тоже может в какой-то момент оказаться в таком же положении генералов без армии.
Уверенность в том, что власть приобретается и осуществляется без активного участия граждан, основана на их эмпирическом опыте. Они видели, как путинская элита принимает власть у ельцинской через заморозку общества и дистанцирование от народа. В их собственных избирательных кампаниях переговоры с влиятельными и богатыми людьми были важнее прямого общения с избирателями.
Их общественно-политическое становление пришлось на эпоху растущей деполитизации середины 1990-х – конца 2000-х. Оппозиционеры из 90-х травмировались отвержением народа. Как любил многозначительно повторять Д.Травин: «Народ безмолвствует…». В следующих поколениях оппозиционеров народ уже был окончательно демонизирован и сброшен со счетов, вместо него оппозиционеры апеллировали к неким «адекватным» или «нормальным» людям.
Так появляется завиральная идея о том, что политическая борьба является уделом небольшой группы наиболее продвинутых граждан, путинскую элиту можно как-то подсидеть или расколоть, а народ если и есть, то в виде декораций. Это своего рода карго-культ власти: чтобы править, нужен большой зал с колоннами, флаг, регламент и устав на гербовой бумаге, а согласие управляемых дело наживное. Отсюда же фиксация на написании программ и альтернативных конституций.
Интересно, что по мере отхода Кремля от плебисцитарных технологий он сам, похоже, всё больше начинает верить, что народа не существует. Если путинизм заиграется в им же созданную мифологию, то он тоже может в какой-то момент оказаться в таком же положении генералов без армии.
С тех пор, как я прочёл потрясающую «Народную историю США» Говарда Зинна, меня не оставляет мечта когда-нибудь прочесть Народную историю России.
Не только потому, что я до сих пор не разобрался со своим внутренним конфликтом между социализмом и определённого рода любовью к родине, но и потому, что без нарратива народной истории невозможно построить успешное демократическое движение — только он может вытеснить дурман геополитической «тысячелетней России», которым прокурили страну кремлёвские идеологи и попы.
Достойный подход к снаряду совершает поэт, переводчик, публицист и просто наш хороший товарищ Кирилл Медведев в свежей статье. Рекомендую.
Не только потому, что я до сих пор не разобрался со своим внутренним конфликтом между социализмом и определённого рода любовью к родине, но и потому, что без нарратива народной истории невозможно построить успешное демократическое движение — только он может вытеснить дурман геополитической «тысячелетней России», которым прокурили страну кремлёвские идеологи и попы.
Достойный подход к снаряду совершает поэт, переводчик, публицист и просто наш хороший товарищ Кирилл Медведев в свежей статье. Рекомендую.
Telegraph
«Если нет народа, значит, нет и левыx»: прогрессивная история и патриотизм снизу
Что может объединить общество, расколотое войной и неравенством? Каковы альтернативы постсоветским историческим нарративам? Поэт и активист Кирилл Медведев размышляет о солидарном антиимпериализме и идее новой гражданственности Разговор о «прогрессивном»…
Главный грех большевиков — узурпация власти после Октябрьской революции — напрямую связан с их попыткой совместить технооптимизм и демократию. На мой взгляд, это ключевой порок их политического проекта, который нам следует учесть.
С одной стороны, большевики были радикальными демократами, поскольку намечали горизонт бесклассового общества, за которым исчезает разница между управляющими и управляемыми, то есть торжествует политическое равенство, демократия. Их критика парламентских суррогатов народовластия была настолько воинственной, что многие либералы даже убедили сами себя, что в идеологии большевизма никакой демократии никогда не было.
С другой стороны, большевики исповедовали предельную веру в научно-технический прогресс и, следуя материалистической социальной философии, переносили производственные отношения на всё социальное, культивируя перспективу рационального устройства общества. А поскольку высокоразвитая промышленность строится на бескомпромиссном научном знании и жёсткой управленческой иерархии, рациональное управление обществом тоже должно быть делом экспертов, владеющих соответствущей наукой.
Джеймс Скотт дал интересную критику ленинской технократической утопии общества-фабрики как разновидности «высокого модернизма». Но будучи антропологом (анар****ом ), Скотт принижает значение политической борьбы, считая революционные политические трансформации хаотическим процессом, которому большевики потом ретроспективно приписывали управляемость. (Видимо, он не читал главную большевистскую книгу о революции, написанную Троцким.) В итоге у Скотта есть хорошие рецепты антиавторитаризма, но он слишком мало может сказать о самой демократии.
Следует признать, что противоречие между технооптимизмом и демократией сидит в марксизме по меньшей мере со времён «Капитала». Довольно откровенно это выражает Энгельс в статье 1873 года «Об авторитете»: «Если человек наукой и творческим гением подчинил себе силы природы, то они ему мстят, подчиняя его самого, поскольку он пользуется ими, настоящему деспотизму, независимо от какой-либо социальной организации». Однако дальше Энгельс поясняет, что это не аргумент против политической автономии как таковой, а жёсткая констатация того, что демократия недостижима в первом же акте революции, потому что она требует преодоления существующих социальных отношений.
Как известно, советский проект в итоге полностью опрокинулся в технооптимизм и вовсе забыл про демократию до самой Перестройки. Но для нас сейчас важно, что построенный, казалось бы, на его отрицании мир сделал тот же выбор в этой паре. Причём довольно быстро. В 1997 году в одном номере Foreign Affairs вышли сразу две влиятельные статьи: «Is Government Too Political?» замглавы ФРС США Алана Блайндера и «The Rise of Illiberal Democracy» Фарида Закарии, в которых они выражали здравый смысл новой эпохи — управление важными общественными институтами нужно изолировать от масс, народ ещё не готов к самоуправлению. И это не Гайдар про советский народ, а американские экономисты про развитые западные страны. То есть технократия всё равно победила, просто место диамата в ней заняла экономикс.
Таким образом, вера в особую роль научно-технического знания и его приоритет над политическим равенством имеет очень крепкие позиции в господствующей идеологии, так что даже марксисты не смогли её раскусить. Но мы сможем, если будем относиться к опыту людей из прошлого не менее серьёзно, чем к своим научно-теоретическим конструкциям.
С одной стороны, большевики были радикальными демократами, поскольку намечали горизонт бесклассового общества, за которым исчезает разница между управляющими и управляемыми, то есть торжествует политическое равенство, демократия. Их критика парламентских суррогатов народовластия была настолько воинственной, что многие либералы даже убедили сами себя, что в идеологии большевизма никакой демократии никогда не было.
С другой стороны, большевики исповедовали предельную веру в научно-технический прогресс и, следуя материалистической социальной философии, переносили производственные отношения на всё социальное, культивируя перспективу рационального устройства общества. А поскольку высокоразвитая промышленность строится на бескомпромиссном научном знании и жёсткой управленческой иерархии, рациональное управление обществом тоже должно быть делом экспертов, владеющих соответствущей наукой.
Джеймс Скотт дал интересную критику ленинской технократической утопии общества-фабрики как разновидности «высокого модернизма». Но будучи антропологом (
Следует признать, что противоречие между технооптимизмом и демократией сидит в марксизме по меньшей мере со времён «Капитала». Довольно откровенно это выражает Энгельс в статье 1873 года «Об авторитете»: «Если человек наукой и творческим гением подчинил себе силы природы, то они ему мстят, подчиняя его самого, поскольку он пользуется ими, настоящему деспотизму, независимо от какой-либо социальной организации». Однако дальше Энгельс поясняет, что это не аргумент против политической автономии как таковой, а жёсткая констатация того, что демократия недостижима в первом же акте революции, потому что она требует преодоления существующих социальных отношений.
Как известно, советский проект в итоге полностью опрокинулся в технооптимизм и вовсе забыл про демократию до самой Перестройки. Но для нас сейчас важно, что построенный, казалось бы, на его отрицании мир сделал тот же выбор в этой паре. Причём довольно быстро. В 1997 году в одном номере Foreign Affairs вышли сразу две влиятельные статьи: «Is Government Too Political?» замглавы ФРС США Алана Блайндера и «The Rise of Illiberal Democracy» Фарида Закарии, в которых они выражали здравый смысл новой эпохи — управление важными общественными институтами нужно изолировать от масс, народ ещё не готов к самоуправлению. И это не Гайдар про советский народ, а американские экономисты про развитые западные страны. То есть технократия всё равно победила, просто место диамата в ней заняла экономикс.
Таким образом, вера в особую роль научно-технического знания и его приоритет над политическим равенством имеет очень крепкие позиции в господствующей идеологии, так что даже марксисты не смогли её раскусить. Но мы сможем, если будем относиться к опыту людей из прошлого не менее серьёзно, чем к своим научно-теоретическим конструкциям.
Старое уходит, новое ещё не родилось
Это касается не только самой политической системы и общественной жизни, но и их описаний. В воздухе густо разлит запрос на объяснение поведения и трансформаций политического режима — люди хотят понимать, где мы находимся и что нас ждёт. Кризисы материального мира рождают кризисы идей и теорий.
Например, на днях у Андрея Перцева вышла характерная колонка на Kit, в которой он констатирует, что его эзотерический метод подслушиваний и интерпретаций «анонимных источников в АПтеке» перестал работать. Подобно Гегелю, который отвечал на претензии о несоответствии наблюдаемых фактов выводам его логики словами «тем хуже для фактов!», Перцев отказывается признать капитуляцию своей эпистемологии и ссылается на поломки самой онтологии: у власти больше нет логики и планов, поэтому никто больше не может её понять, включая её саму.
Ладно журналисты, но что учёные? Самые честные политологи говорят, что не могут ничего предсказывать, максимум могут сказать, сколько в среднем жили подобные (в очень грубом приближении) режимы и с какой вероятностью они трансформировались в «демократии». Но природа не терпит пустоты, поэтому на их поляну хлынула волна поп-психологии («дед сошёл с ума, мы показали его выступление профессиональному психиатру») и вульгарного экономизма («это всё выгодно Китаю, сейчас на низком курсе отскочим, а вообще это всё из-за зерна на самом деле»).
До 24 февраля наиболее убедительную, на мой взгляд, политическую теорию путинской России предложили те, кому это и положено по профилю — политические теоретики. Это был плебисцитаризм Григория Юдина. Но сам автор, кажется, больше не считает его актуальным. Я до сих пор думаю, что война была next big thing в плебисцитаризме Путина, но нельзя отрицать и видимый отход от плебисцитарных практик, то есть режим трансформируется, и пока не очень понятно, куда.
Мы привыкли, что из горшочка с науками всегда можно достать подходящую теорию для всего, потому что живём в эпоху иллюзий о полном освоении познаваемой вселенной. Сами учёные тем временем хорошо понимают, как мало мы на самом деле знаем. Признание этого будет первым шагом к познанию нового.
Нам так или иначе приходится искать аналогии и закономерности в прошлом, но все политические теории из прошлого когда-то были созданы с конкретными целями в конкретных полемических обстоятельствах. Так что объяснения, теории будут, но не как предшествующие нашей практике направляющие представления, а как осмысление этой практики и закрепление его в статусе знания. Монархи не придумывали монархию до выхода на свою деспотическую тропу.
Это касается не только самой политической системы и общественной жизни, но и их описаний. В воздухе густо разлит запрос на объяснение поведения и трансформаций политического режима — люди хотят понимать, где мы находимся и что нас ждёт. Кризисы материального мира рождают кризисы идей и теорий.
Например, на днях у Андрея Перцева вышла характерная колонка на Kit, в которой он констатирует, что его эзотерический метод подслушиваний и интерпретаций «анонимных источников в АПтеке» перестал работать. Подобно Гегелю, который отвечал на претензии о несоответствии наблюдаемых фактов выводам его логики словами «тем хуже для фактов!», Перцев отказывается признать капитуляцию своей эпистемологии и ссылается на поломки самой онтологии: у власти больше нет логики и планов, поэтому никто больше не может её понять, включая её саму.
Ладно журналисты, но что учёные? Самые честные политологи говорят, что не могут ничего предсказывать, максимум могут сказать, сколько в среднем жили подобные (в очень грубом приближении) режимы и с какой вероятностью они трансформировались в «демократии». Но природа не терпит пустоты, поэтому на их поляну хлынула волна поп-психологии («дед сошёл с ума, мы показали его выступление профессиональному психиатру») и вульгарного экономизма («это всё выгодно Китаю, сейчас на низком курсе отскочим, а вообще это всё из-за зерна на самом деле»).
До 24 февраля наиболее убедительную, на мой взгляд, политическую теорию путинской России предложили те, кому это и положено по профилю — политические теоретики. Это был плебисцитаризм Григория Юдина. Но сам автор, кажется, больше не считает его актуальным. Я до сих пор думаю, что война была next big thing в плебисцитаризме Путина, но нельзя отрицать и видимый отход от плебисцитарных практик, то есть режим трансформируется, и пока не очень понятно, куда.
Мы привыкли, что из горшочка с науками всегда можно достать подходящую теорию для всего, потому что живём в эпоху иллюзий о полном освоении познаваемой вселенной. Сами учёные тем временем хорошо понимают, как мало мы на самом деле знаем. Признание этого будет первым шагом к познанию нового.
Нам так или иначе приходится искать аналогии и закономерности в прошлом, но все политические теории из прошлого когда-то были созданы с конкретными целями в конкретных полемических обстоятельствах. Так что объяснения, теории будут, но не как предшествующие нашей практике направляющие представления, а как осмысление этой практики и закрепление его в статусе знания. Монархи не придумывали монархию до выхода на свою деспотическую тропу.
В следующем году должны пройти выборы мэра Москвы. Чисто технически для Собянина это должна быть «изи катка» — оппозиция разгромлена, муниципальный фильтр (=контроль выдвижения) в кармане, ДЭГ нарисует высокую явку. Но есть нюанс.
В существующей системе мэр Москвы — единственное выборное лицо, которое определяет всё городское хозяйство вплоть до кустиков и урн у наших подъездов и распоряжается циклопическим бюджетом в 3,7 трлн рублей в год (или 7 млн рублей в минуту). Вместе с мэром мы фактически выбираем всех глав департаментов и комитетов московского правительства, 11 префектов, 125 глав управ районов. Большую централизацию власти просто сложно представить — мэр Москвы это египетский фараон.
При этом единственный политической субъект, который имеет ресурсы для участия в этих выборах, это сама мэрия. В городе больше ни у кого нет мун.фильтра и ресурсов на кампанию такого масштаба. В этом отношении ситуация примерно такая же, как в 2018 году: будет Собянин и несколько ноунеймов на договорняке. Поэтому для горожан это опять проходная история, разве что подарки на ДЭГ урвать — с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Однако есть и существенное отличие от прошлых выборов. До 24 февраля Собянин строил «глобальный город» — мегаполис, который в экономических и культурных измерениях больше, чем национальное государство, внутри которого он находится. Как Нью-Йорк, Лондон или Париж. В этом была его фишка. Теперь этот проект закрыт, Собянин остаётся просто руководителем самого большого региона России и топом путинской элиты.
Это серьёзная смена контекста и мотивации. Если раньше он мог сказать: да, я строю авторитарную сверхцентрализованную систему, которая едет только на коррупции, но это мой эффективный способ делать Москву топовым мировым мегаполисом, — то теперь он просто удерживает власть и конкурирует с другими кремлёвскими боссами за непонятно что. Тоже неплохо, но не то пальто.
Думаю, что в этих условиях кампания Собянина будет построена на мегапроектах: он без конца будет открывать новые гигантские развязки, ж/д-ветки и станции, стадионы и т.д. Поскольку у него больше нет уникального положения хозяина мирового мегаполиса, ему остаётся конкурировать с чемезовыми, кадыровыми и сечиным тупо в масштабах инфраструктурных проектов. Учитывая хотя бы размер полузаброшенных промзон, у Москвы ещё очень большой потенциал роста в модели мегапроектов и стройки. Но теперь он сильно зависит от экономического роста в стране, которого будет только меньше.
Собянин, конечно, получит свой мандат на дальнейшее «похорошение» и будет заниматься им по инерции, но теперь от «высокого постмодернизма» с его хитроумным манипулированием городской интеллигенцией и генерированием трендов останется только голая истощающая машина роста.
В существующей системе мэр Москвы — единственное выборное лицо, которое определяет всё городское хозяйство вплоть до кустиков и урн у наших подъездов и распоряжается циклопическим бюджетом в 3,7 трлн рублей в год (или 7 млн рублей в минуту). Вместе с мэром мы фактически выбираем всех глав департаментов и комитетов московского правительства, 11 префектов, 125 глав управ районов. Большую централизацию власти просто сложно представить — мэр Москвы это египетский фараон.
При этом единственный политической субъект, который имеет ресурсы для участия в этих выборах, это сама мэрия. В городе больше ни у кого нет мун.фильтра и ресурсов на кампанию такого масштаба. В этом отношении ситуация примерно такая же, как в 2018 году: будет Собянин и несколько ноунеймов на договорняке. Поэтому для горожан это опять проходная история, разве что подарки на ДЭГ урвать — с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Однако есть и существенное отличие от прошлых выборов. До 24 февраля Собянин строил «глобальный город» — мегаполис, который в экономических и культурных измерениях больше, чем национальное государство, внутри которого он находится. Как Нью-Йорк, Лондон или Париж. В этом была его фишка. Теперь этот проект закрыт, Собянин остаётся просто руководителем самого большого региона России и топом путинской элиты.
Это серьёзная смена контекста и мотивации. Если раньше он мог сказать: да, я строю авторитарную сверхцентрализованную систему, которая едет только на коррупции, но это мой эффективный способ делать Москву топовым мировым мегаполисом, — то теперь он просто удерживает власть и конкурирует с другими кремлёвскими боссами за непонятно что. Тоже неплохо, но не то пальто.
Думаю, что в этих условиях кампания Собянина будет построена на мегапроектах: он без конца будет открывать новые гигантские развязки, ж/д-ветки и станции, стадионы и т.д. Поскольку у него больше нет уникального положения хозяина мирового мегаполиса, ему остаётся конкурировать с чемезовыми, кадыровыми и сечиным тупо в масштабах инфраструктурных проектов. Учитывая хотя бы размер полузаброшенных промзон, у Москвы ещё очень большой потенциал роста в модели мегапроектов и стройки. Но теперь он сильно зависит от экономического роста в стране, которого будет только меньше.
Собянин, конечно, получит свой мандат на дальнейшее «похорошение» и будет заниматься им по инерции, но теперь от «высокого постмодернизма» с его хитроумным манипулированием городской интеллигенцией и генерированием трендов останется только голая истощающая машина роста.
Парадокс упредительной контрреволюции
Со времён первых больших навальнингов в 2017-2018 годах в центре Москвы стали появляться круглосуточные дежурства 2-го спецполка с автозаками. Сначала на Пушкинской и у Библиотеки, потом стал замечать их появление и в других местах. Все эти годы, по моим субъективным наблюдениям, количество полиции и росгвардии на улицах постоянно росло. Если раньше их свозили в город целыми частями на дни протестных акций, то теперь их как будто расквартировали здесь на постоянку.
В любой революции есть две стороны, хотя мы и привыкли, что инициатива исходит от восстающих, а не от властей. Сейчас мы наблюдаем, как власть выставляет свою часть декораций, не дожидаясь революционеров. Понятно, что таким образом она действует на упреждение революции, но парадокс в том, что тем самым она и воплощает её пролог.
Илья Будрайтскис хорошо написал по этому поводу в своей книге: «Эта грядущая революция не имеет ясных оснований в обществе, лишена видимого волевого политического субъекта, о ней ничего не знает большинство её потенциальных будущих участников. Но образ революции живёт своей собственной насыщенной жизнью в сознании правящей группы. Воображаемая революция описывается в десятках экспертных докладов, спецслужбы уточняют её сценарии, а полиция находит высший смысл своего существования в том, чтобы встретить „час X“ во всеоружии».
Напоминает план Хабалова по подавлению восстания в Петрограде, который подготовил все условия для перехода солдат на сторону рабочих в феврале 1917 года. Нет лучшего способа призвать революцию, чем уйти с головой в её предотвращение.
Со времён первых больших навальнингов в 2017-2018 годах в центре Москвы стали появляться круглосуточные дежурства 2-го спецполка с автозаками. Сначала на Пушкинской и у Библиотеки, потом стал замечать их появление и в других местах. Все эти годы, по моим субъективным наблюдениям, количество полиции и росгвардии на улицах постоянно росло. Если раньше их свозили в город целыми частями на дни протестных акций, то теперь их как будто расквартировали здесь на постоянку.
В любой революции есть две стороны, хотя мы и привыкли, что инициатива исходит от восстающих, а не от властей. Сейчас мы наблюдаем, как власть выставляет свою часть декораций, не дожидаясь революционеров. Понятно, что таким образом она действует на упреждение революции, но парадокс в том, что тем самым она и воплощает её пролог.
Илья Будрайтскис хорошо написал по этому поводу в своей книге: «Эта грядущая революция не имеет ясных оснований в обществе, лишена видимого волевого политического субъекта, о ней ничего не знает большинство её потенциальных будущих участников. Но образ революции живёт своей собственной насыщенной жизнью в сознании правящей группы. Воображаемая революция описывается в десятках экспертных докладов, спецслужбы уточняют её сценарии, а полиция находит высший смысл своего существования в том, чтобы встретить „час X“ во всеоружии».
Напоминает план Хабалова по подавлению восстания в Петрограде, который подготовил все условия для перехода солдат на сторону рабочих в феврале 1917 года. Нет лучшего способа призвать революцию, чем уйти с головой в её предотвращение.