С гоминизацией насилие вырвалось на свободу, животные иерархии свергнуты. Насилие не остановить: система жертвоприношения (культура) спасла первые человеческие общины от взаимоубийства; христианство уничтожило эту систему — человечеству грозит или полное уничтожение, или всеобщий мир; так и секс (тем паче что он более всего повязан с желанием) — он вырвался на свободу с гоминизацией. Всеобщая оргия и вражда, захлебывание в сексе грозило человечеству — отсюда строгость сексуальных запретов (психоанализ учит, что люди изначальны пансексуальны, то есть их желание направленно на все объекты; культура учит нас, куда «правильно» направить влечение; все отличия от цисгендерности — сбои культуры; без жесточайших табу обществу грозила бы тотальная оргия; кошмар перманетного изнасилования — в Содоме люди хотели изнасиловать ангелов/Бога: но вот христианство отменяет табу и…). Христианство уничтожило и это: человечеству грозит или абсолют оргии, или абсолют любви (целомудрия). Жирар говорит о насилии, но мы можем говорить и про секс, ибо и то, и то суть формы желания. Но как раз латентность, кою мы считаем христианской формой сексуальности, — мирная сексуальность.

(146) Зеркальное тождество насилия и примирения, тотальной войны и всеобщего мира: оба рушат тотальность; оба апокалиптичны. Любовь творит «насилие» по отношению к тотальности, свергает начальства и власти. (148) За пределами тотальности (социально-космической) обретается и любовь и война — а тотальность была преодолена христианством, то есть она запустила эти обе возможности: абсолютной любви и абсолютного насилия (так и с сексом; при разрушении тотальности высвобождаются и адская, и райская апокалиптические возможности; Жирар мыслит апокалиптическую политику). Поэтому, скажем, отказ от христианства («просвещение», секуляризация») в Новое время привел к абсолютному государству и тотальной войне. Эти последние суть то, что случается с христианскими обществами, где Евангелие успели сломать жертвоприносительные механизмы. Если эти общества от Евангелия отказываются, образуется взрыв власти и насилия, которые больше оказывается невозможным как-то упорядочить. Желание (насилие, похоть) в человеке, биологически не сдерживаемое. разорвало бы социум — отсюда необходимость строжайших запретов. Христианство освободило нас: освободило желание. Иными словами, христианство разрушило традиционные общества в самой их основе, и мы стоим перед альтернативой общества всеобщего мира или альтернативой всеобщего разрушения. (149) Ницше прав: Евангелие — это худшее, что могло произойти с человечеством! (158) Право изобретено насилием; мы разоблачили насилие; отсюда или оргия насилия, или мир, но праву пришел конец в любом случае.

(167, 300): Апокалипсис, смешивая природу и культуру — что казалось долгое время мифом, — угадывает ядерную бомбу и экологический кризис: мы уничтожаем мир, зло разрушает природу совершенно буквально. Апокалипсис — не бурные фантазии, а четкий, ясный, рациональный прогноз. (169) Но конец мира сего — конец мира Начальств и Властей, но не конец Творения; совпадут ли два эти конца, зависит от нас. (172) Ответственность за безумие мира несут христиане. (173) Апокалипсис завершает гоминизацию. (178) Подражать Христу значит подражать Его богооставленности. (188) Говорят, мы все больше убиваем невинных, но и спасаем мы больше: Откровение дает обе эти возможности. История Запада (христианского человечества) есть нарастания обоих — райской и адской — альтернатив: никогда не виданное массовое насилие, но и прямо обратно — никогда не виданные системы действенного исполнения притчи о Страшном суде (системы помощи голодным, больным, бездомным, заключенным). https://blog.predanie.ru/article/hristianstvo-i-fallokratiya-16-vse-lyudi-ravny-no-ne-v-ideale-a-vzapravdu-nam-pridetsya-ili-unichtozhit-drug-druga-ili-polyubit/

Владимир Шалларь рассказывает о философе, который поддерживал его весь 2022 год. Речь пойдет о Николае Онуфриевиче Лосском. Владимир с восхищением показывает, как Н.О. Лосский предвосхитил многие философские интуиции XX и XXI веков.
Содержание:
- Пифагор как первый мистико-коммунист.
- Тупиковая линия софиологии.
- Н.О. Лосский - это наш Гуссерль.
- Преодоление модерна Лосским.
- Лосский делезианец.
- Лосский пересказывает на новый лад Оригена.
- Пишет как очень умный чистый ребенок.
- Лосский не признавал законы.
- В Царстве Божьем нет законов.
- Спонтанный сдвиг от небытия к бытию.
- ТОП-5 книг Н.О. Лосского.
- Надо преодолеть и материализм и идеализм.
- Неопатристика как итог русской религиозной философии.
https://www.youtube.com/watch?v=jBIv6f_65_c

Специфически христианская темпоральность: пакибытие, по новой/снова-время («повторение» Кьеркегора, мессианско-марксистская ставка Беньямина на искупление прошлого, на руины и проигравших, воскресение - Христа и чаемое - всех, покаяние, рекапитуляция, перевозглавление, новое творение, второй адам: анакефалайозис - концепт Иринея, того же теолога, коему принадлежит и концепт теозиса - обожения; впрочем и там и там - вслед Павлу - и против гностиков с их меланхолией): перезапись, начать сначала: от начала и до конца - не получилось и вот - переписать эту же саму историю, но с памятью о первой. Переиграть. Актуализировать несостоявшуюся альтернативу. Осуществить загубленные виртуальные траектории. Это не цикличное, но и не линейное время, но и не гегельянского типа одноразовые сценарии, не эволюция, не прогресс, но и не регресс, не упадок. Не получилось, поражение, все, все испорчено, изгажено: и тут перевозглавление, переначало: новое начало: то что делает Христос, то что происходит в покаянии, то чего хочет герой «Повторения» и любой участник закончившейся фиаско любви: демоническая одержимость мерзостными воспоминаниями - исцеляется экзорцизмом повторения. Мы уже в зле, все кончилось: не убийство уже - гниение трупа; но вот переиграть, начать с нуля, все спасти с 100 процентов проигрыша. Можно с любого момента переначать, все погибшее спасти. «Второй шанс». Регина - не Серена, а другого; и все же верить, что Серен (теолог, ироник, импотент) как-то «повторит» роман с Региной, переиграет - так что роман не кончится разрывом. Христос - это то, что могло случиться, но не случилось с человеком: и вот реализуется Христом; рай - это то каким мог бы быть мир - но не стал он - но все же воскреснет как рай и об этом «стенает вся тварь». Стыдно, тяжело, грязно и грязновато, неловко, устало, некрасиво, мелко и мелочно, недостойно, без пафоса и трагедий, обгадившись (грех в своей сущности - не трагедиен, то есть полностью не эстетичен, гадок) - неспасаемо расстаться, угробить любовь, угробить жизнь, страну, мир в грешках-грешочках, больше в грязнотце, в усталой какой-то некрасоте и недостоинстве, в пустоте, в тягостном тошном несчастье, в невозможности простить - свою, свою! гадость («ад - это я»): и вот - спасается неспасаемое, кровоточивая исцеляется, слепой прозревает, грешникам все прощено, воскресают мертвые, ад изблевывает пожранные души: вот о чем речь; «могила пуста». Вся грязь, вся усталость, все кромешное наше гниение и гнильцо, вся пыль, ничтожество и убожество все - все это можно переиграть сначала? - в этом упование, смысл «покаяния», повторения-перевозглавление. «Господи, уже невыносимо воняет смрадом разложения мертвого тела»; «встань и иди». Торжество пыли, обожение убожества, спасение неспасаемого? - да: спасение грешников, воскресение мертвых: повторение-воскресение. Пакибытие, снова-сначала-бытие, бытие-повтор. Все и всех можно спасти; «все можно исправить»: здесь и экзистенциальные, и политические смыслы-подрывы: подрывы главным образом личного и общественного адского, унылого вот-этого-всего; любую грязь, любую безнадёжность можно спасти, высветлить-выпламенить божественным экстазом. Пасха. Эсхатон. «Пакибытие и время»

«Я хочу самых простых, самых обыкновенных вещей. Я хочу заплакать, я хочу утешиться. Я хочу со щемящей надеждой посмотреть на небо. Я хочу написать тебе длинное прощальное письмо, оскорбительное, небесное, грязное, самое нежное в мире. Я хочу назвать тебя ангелом, тварью, пожелать тебе счастья и благословить, и еще сказать, что где бы ты ни была, куда бы ни укрылась — моя кровь мириадом непрощающих, никогда не простящих частиц будет виться вокруг тебя.

Грязь, нежность, грусть. Окурки, обстриженные ногти, грязь из-под этих ногтей. Мировые идеи, кровь убийства и совокупления, геморроидальная кровь, кровь из гнойных язв. Черемуха, звезды, невинность, фановые трубы, раковые опухоли, заповеди блаженства, ирония, снег. Дорогое, бессердечное, навсегда потерянное твое лицо. Наши отвратительные, несчастные, одинокие души — сквозь мировое уродство — к Богу.

Георгий Иванов. Распад атома. 1938

Христианство и фаллократия, 16: «все люди равны — но не в идеале, а взаправду: нам придется или уничтожить друг друга, или полюбить». Серия, где Жирар рассказывает, как христианство уничтожило традиционные общества.

«Христианская религия демонстрирует, что главенствующую роль в генезисе культуры играет религиозное. Христианство демистифицирцет его, отвергая ошибочный постулат, на котором основывается архаическое религиозное — идею эффективности обожествленноо козла отпущения. [Новозавеветное] Откровение лишает людей религиозного. Обращенное на него [религиозное] откровение замарало его, обесценило и привело в неистовство. Именно утрата жертвоприношения — единственной системы сдерживания насилия — вновь помещает это насилие посреди нас. Если [евангельские] Страсти — это декларация войны, то исключительно потому, что они сообщают людям истину о них самих, лишая их жертвенного механизма. В нормальной религии — той, которая сотворяет себе кумиров, — должны быть козлы отпущения. С тех пор, как Страсти поведали людям о невиновности жертв, они стали драться друг с другом — то есть заниматься тем самым, от чего удерживали их жертвы отпущения».

(277) Водородная бомба — бомба, созданная Евангелием для подрыва Начальств и Властей (буквально: водородная бомба, способная уничтожить мир, создана в (пост)христианском мире). (291): «Сейчас насилие не сдерживается уже ничем. И с такой точки зрения мы могли бы сказать, что апокалипсис уже начался». (296–297): Ислам — религия, пришедшая после Евангелия, взявшая на вооружение иудеохристианство и при этом вернувшая сакрализацию насилия (монотеизм, но отвергший весть о том, что Бога убили, а следовательно, жертвы невинны, а жертвоприношения не нужны); у иудеев нет жертв, ибо Храм разрушен, у христиан жертва бескровная, мусульмане — единственные монотеисты, у которых есть кровавые жертвоприношения. Евангелие разрушило жертвоприносительный механизм, сакральное насилие убывает; единственный шанс его удержать — на базе единобожия (ибо язычество повергнуто) ресакрализовать насилие: вот формула исламизма по Жирару. Это можно расширить: ресакализация насилия, дезактивация Евангелия возможна на базе «единобожия», если из него выбросить все, связанное с евангельски описанными словами и делами Иисуса Христа. Дело не в «исламе»; дело в возможности выворачивания Откровения наизнанку, прямо противоположно его смыслам. Религия любви может стать — и легко становится, как показывает опыт, — религией насилия.

Что тут добавить? Блистательное изображение того, как христианство привело человечество к современности во всех ее аспектах, включая капитализм, атеизм, войны и пр. Итак, мы достигли поставленной цели: у нас есть четкий ответ на поставленный вопрос о смысле мутаций современной сексуальности, причиненных христианством, — и мы его сформулировали как и в чисто сексуально-генденой форме, так и социально-экономическо-политической и религиозной формах. Мы вплотную подошли к современности. Вооруженные достигнутым пониманием, мы пришли к завершающему этапу наших изысканий — к тому, куда движется сексуальность, взорванная христианством. Жирар предложил нетривиальное понимание исламизма. Завершающий этап наших изысканий мы начнем с выдающегося исламского мыслителя — Гейдара Джемаля. Это поможет достичь нескольких целей: система Джемаля еще раз продемонстрирует нам верность наших схем (Лосева, Соловьева, Розанова, Фуко, Лакана, Жирара) — но уже в новой перспективе, осветит проблему исламизма и традиционализма, фундаментализма в целом, позволит понять, как строить правильно политическую теологию, а главное — позволит нам перейти к современному положении дел в сфере сексуальности. https://blog.predanie.ru/article/hristianstvo-i-fallokratiya-16-vse-lyudi-ravny-no-ne-v-ideale-a-vzapravdu-nam-pridetsya-ili-unichtozhit-drug-druga-ili-polyubit/

В прошлой серии Рене Жирар показывал нам, как христианство разрушило традиционные общества; в этой серии Гейдар Джемаль противопоставляет традиционализм — политической теологии единобожия.

Своеобразие философии Гейдара Джемаля кроется в его полном согласии с традиционалистской доктриной (Генон и его продолжатели, в частности — Александр Дугин, например) при полной же ей оппозиции. То есть, Джемаль — анти-традиционалист (анти-генонист, анти-дугинист…) в строгом, точном смысле. Традиционализм утверждает — и Джемаль с этим согласен — следующее. Есть интегральная, общая для всех цивилизаций Традиция, общая для всех метафизика (которая более-менее сводится к платонизму/веданте). Реальность есть поток появлений-исчезновений; этот поток связывается в одно тем, что он состоит из того, что уйдет в ничто. Тотальность негации — вот что связывает поток реальности. Эта Тотальность, это Единое, То, что ничтожит Все и тем делает Все — Всем, оно есть сакральная реальность: Единое, Вечное, Абсолютное etc. Традиция осуществляет связь с сакральным. Таковы «хорошие», традиционные, сакральные общества — все общества, кроме западных, (пост)христианских, ибо последние — профанные общества, потерявшие сакральность, безбожные общества.

Джемаль, согласный с традиционалистским прочтением сакральности и профанности, добавляет, однако, следующее: сакральному поклоняются язычники, т. е. все религии, кроме религий монотеистического Откровения. Абсолют Традиции есть не кто иной, как Сатана, Иблис, Великое Существо, Космос-Общество; архонт миропорядка (ап. Иоанн), бог эона (ап. Павел). Тотальности Всего противостоит некая Не-Тотальность. Джемаль здесь хорошо играет с метафизикой. Если классическая метафизика делает одно отрицание — отрицание Всего, в результате которого остается Единое (отрицание временного, дающего Вечное; отрицание относительного, дающее Абсолютное, etc.), то Джемаль совершает второе отрицание — отрицание Единого, в результате которого получается Бог пророческого Откровения.

Все минус все сущее = Бытие — формула язычников. Минус Бытие — формула монотеистов. Здесь видим принципиальное различие язычества от монотеизма. Язычники поклоняются Космосу, Бытию, Тотальности всего, отрицающей все частное; монотеисты — Неотмирному Субъекту, не выводимому из бытия. Бог пророческого Откровения никоим образом не выводим из бытия, миропорядка, эона.

Человек, разумеется, есть мирское существо. Однако он устроен как зеркало: от отражает Все (почему, во-первых, и может выйти на Великое Существо, а во-вторых, отвергнуть его). Принципиальна амальгама зеркала, черная обратная сторона его: в человеке нет ничего кроме того, что он отражает, и того ничто, кое позволяет отражать все, точки нетождества со всем. Бог есть Тот, Кто противостоит Всему, но таков и человек (Бог — онтологически, человек — гносеологически). Язычество ставит на зеркальность человека: человек отражает Все и поклоняется Всему, Мировому Существу, но оно не знает про амальгаму зеркала, не знает того, что существо субъекта в том и состоит, что он не тожественен Всему. А коли такое нетождество есть, то метафизика тождества ложна.

Но обратите внимание: все традиции как раз работают над тем, чтобы растворить субъекта в тотальности (нирвана и пр.). Монотеизм ставит на обратную сторону зеркала, но то, что позволяет отражать и не является ни отражением, ни всем тем, что может быть отражено. Нетождество субъекта позволяет ему выйти на Того, Кто безусловно неподобен Всему, Непредставим, Неотмирен. Язычники, служа Сатане, хотят, чтобы люди растворились в Едином — Сатане. Монотеисты поднимают восстание против Единого, хотят, чтобы мир сей пал вместе с архонтом-богом его. https://blog.predanie.ru/article/hristianstvo-i-fallokratiya-17-zhenonenavistnicheskaya-pozitsiya-istoricheskogo-hristianstva-est-lish-krajnyaya-forma-oppozitsii-estestvennomu-kosmosu/

Первое, что бросается в глаза в Житии святого Нифонта: темы насилия, власти и тела. Мир сей и ад описывается как система насилия, крайне сгущенной телесности, переживающей жестокость и унижение. Страшный в своей «обыденности» эпизод: «Блаженный Нифонт увидел, как бесы влекли душу в ад. Это была душа одного раба, которого господин изнурял голодом и бил; он не стерпел такого мучения, и, по наущению беса, взял веревку и удавился». Бесы тащат грешников, зацепив их сердца веревкой, — а те даже не понимают. Бесы борются с Нифонтом, бросая его в колодец, колотя его, пугая и прочее. Нифонт в юности ссорится и дерется, бесы понукают людей к ссоре и пр.: «Госпожа, с которой жил Нифонт, наставляя его, ссорилась с ним, бранила и била его». Сам ад построен как жестокая система подчинения и насилия: бесам «нет пользы» от гибели души, но их «князья, узнав, что они не борются с людьми, то жестоко бьют их»: ад-в-себе есть пыточное подчинение.

Таким видится мир глазам святого Нифонта. Дойдя «до дна» он вырвался благодаря своему другу, который «не узнал его», из-за «страшного лица» (такие страшные и угрюмые лица видит Нифонт и у бесов). Он начинает покаяние. Величайшее из множества его испытаний — сомнение в бытии Божества — дьявол говорит ему: «Ты заблуждаешься, Нифонт, Бога нет, ибо где Он?», «Что ты говоришь: есть ли Христос? Нет Христа: я один всем владею и царствую над всем, кто тебе сказал, что есть Бог или Христос?»

Покаяние суть освобождение, путь из мира власти и насилия в мир свободы и кротости (первая заповедь: «вывел из дома рабства»). Нифонт понимает, что свободен от агрессии бесов, помолившись Богородице. Бесы укоряют своего князя: «Смотри, как имя Иисусово прославляется теми, которых мы когда-то держали в своей власти, — где же наша сила? Ее одолели, и царство наше разрушилось». В русле сомнений Нифонта о Боге и вере Житие дает такой эпизод: Нифонт спрашивает ангела: «Отчего же ты не накажешь его [грешного человека, хранить которого «приставлен» ангел], чтобы он отстал от греха? Я не имею возможности, — отвечал ангел, — приблизиться к нему, так как с тех пор, как он начал грешить, он раб бесов, и я не имею над ним власти: ибо Бог сотворил человека со свободной волей и показал ему узкий путь и широкий, чтобы он ходил, по какому хочет».

Итак, ангел не может наказывать, наказание не ведет к Богу, человек свободен. Свободой же — своей и Бога — он и спасается: «нет греха, превышающего человеколюбие Божие». Мрачное лицо Нифонта-грешника сменяется «светлым как солнце» лицом Нифонта-святого.

«У него всегда было веселое и светлое лицо, так что некоторые недоумевали и говорили: Что это значит, столько лет он ходил угрюмый, а теперь радуется и весел? У святого же явилось мужество против бесов, насмехаясь над ними, он говорил: Где те, кто утверждали, что нет Бога?»

Две цепочки: бесы-насилие-мрачность-угрюмство-неверие (депрессия, меланхолия) и ангелы-свобода-кротость-вера-свет-веселие-радость-насмешка. Ад это власть, насилие, несчастье. Рай это свобода, кротость, веселие.

Набоков, нежнейший и умнейший из русских писателей, в романе, начинающимся смертью жены толстого философа и кончающийся смертью их ребенка, романе посвященном триумфу тупой и злобной тирании пишет: «в стекле различимы кое-какие отражения, непосредственно созданные идиотическими и жалкими режимами, которые всем нам известны и которые лезли мне под ноги во всю мою жизнь. На самом деле рассказ ведется не о жизни и смерти в гротескном полицейском государстве. Главной темой является, стало быть, биение любящего сердца Круга, мука напряженной нежности, терзающая его. Простая сущность вещей /которую Круг/ осознает, но не может выразить в словах этого мира. Прореха в его мире, ведущая в мир иной, полный нежности, красок и красоты. Божество испытывает укол состраданья к своему творению и спешит вмешаться. Круг осознает, что он в надежных руках: ничто земное не имеет реального смысла, бояться нечего.»

Вспомнил обо всем этом, читая статью Хоружего о исихастской этике с выработанной ей «культурой умиления», восторженной жалости-любования ко всем существам, включая демонов.

Часто спорят о смысле «wert» у Маркса: ценность/стоимость, а соответственно о возможностях русского перевода: не придать ли философского веса текстам Маркса? — не («экономическая») «стоимость» только лишь, но и («философская», «духовно-культурная», etc.) «ценность»?; или может быть: «потребительная ценность», но «меновая стоимость»? Очевидно аутентичный марксистский здесь ход — и он же хайдеггирианский! — такой: не возводить/включать «стоимость» к «ценности», но понять «ценность» как проекцию «стоимости». Не «спасать» экономику включая ее в аксиологию, но понять последнюю как проекцию первой (стоимости как экономические ценности, бедные братья возвышенных духовно-культурных ценностей, как все же члены одного благородного семейства ценностей? — нет, сами ценности — парвеню). Ясно ведь, что сама аксиологическая тематика возникает в рабско-монетных обществах, в тех где начали менять все на все; ясно, что аксиология достигает оформления и расцвета в долгом XIX веке — акме, классической эпохе капитализма, эпохи тотальности меновой стоимости. Ясно, также, что аксиология стремительно увядает и исчезает в короткий XX век, в эпоху кризиса капитализма; тогда когда Хайдеггер и квалифицирует аксиологию как симптом забвения бытия. «Духовное-нравственные ценности», «культурные ценности», etc. суть буржуазное свинство, проституирование бытия, логика продажности всего, сущностно коммерческое мышление; аксиология есть выражение нигилизма; там, где все оценивается — там обесценивается, то что бесценно, то есть вообще говоря все, все бытие и все сущие, кроме товаров. Аксиология — это бордель. Короче говоря, wert-стоимость первична; wert-ценность — производна от нее. Ясно, что ἀξία в философии — проекция цены-стоимости на все сущие, все бытие. Хайдеггер «Нужны ли поэты?»:

«Просчитанное становится товаром. Человек движется посреди сделок и «мен». Он живет посреди вибраций денег и диктата цен. В качестве такого постоянного менялы и посредника человек есть «коммерсант». Он непрерывно взвешивает и принимает в расчет и все же не знает подлинного веса вещей. Человечность человека и вещность вещей растворяются внутри этого победительного, устремленного-к-успеху производства (выставления) в рассчитанной рыночной стоимости рынка, который в качестве мирового рынка не только охватывает всю землю, но в качестве воли к волению торгуется в существе бытия и таким образом приводит всё сущее к деятельности расчета, господствующего всего упорнее там, где числа не нужны.»

Phyllis Trible. Depatriarchalizing in Biblical Interpretation

Мы ошибаемся, трактуя осуждение Адама и Евы как заповедь. Слова Бога описывают, но не предписывают. Они полны горького возмущения, а не оправдания. Особенно важны слова, обращенные к женщине: «и он [муж] будет господствовать над тобою» (Быт 3:16). Это высказывание не благословляет мужское господство, но именно что осуждает такое поведение.

Подчинение и господство суть извращения творения. Непослушание сделало женщину рабыней. Ее инициативность и ее свобода исчезают.

Мужчина также подвергся порче, ибо стал господином, властвуя над той, кого Бог создал равной ему. Подчинение женщины мужчине означает их общий грех.

И этот же грех оскверняет все отношения: между животными и людьми (3:15); матерями и детьми (3:16); мужьями и женами (3:16); человеком и землей (3:17, 18); человеком и его трудом (3:19). Если в творении мужчина и женщина познали гармонию и равенство, то во грехе они познали отчуждение и раздор…

Песнь Песней — это во многом мидраш на Быт 2–3. С помощью вариаций и инверсий она творчески актуализирует основные мотивы и темы рассказа о творении. Женщина и мужчина рождены для взаимности и любви. Они наги без стыда; они равны, не дублируя друг друга. Они обитают в садах, где природа присоединяется к празднованию их единства.

Обе пары [в Книге Бытия и в Песни Песней] дают имена; обе пары трудятся. Если первая пара вовлечена в традиционные для мужчин и женщин занятия, то вторая избегает стереотипов. Но ни одна из пар не вписывается в риторику патриархатной культуры.

Мужчины и женщины противостоят жизни и смерти как равные друг другу. Но первая пара теряет свое единство, ослушавшись Бога. И тогда желание женщины становится властью мужчины. Вторая пара утверждает свое единство в эротической любви. И так желание мужчины становится наслаждением женщины.

Рассказ о грехопадении вовсе не «обвиняет женщину во всех несчастьях мира». Напротив, он отвергает ключевые черты патриархата; он не обосновывает угнетения женщин. Он исследует смысл человеческого существования для мужчины и женщины. Он раскрывает благость и в то же время уязвимость обоих существ; их задуманное равенство под Богом и друг перед другом; их солидарность в грехе и страдании; их общую нужду в спасении.

Песнь Песней выступает противовесом «полутонам меланхолии» (Герхард фон Рад), пронизывающим Книгу Бытия — показывая, как после грехопадения мужчина и женщина существуют во взаимной гармонии. Смысл их жизни — любовь, и эта любовь исключает угнетение и эксплуатацию. Она знает благо секса и, таким образом, не ведает сексизма. Половая любовь расширяет бытие за пределы общественных стереотипов. Она притягивает к себе публичное и приватное, историю и природу. Она преобразует все живое, даже если жизнь укрепляет ее. Благодать возвращается к женщине и мужчине. https://blog.predanie.ru/article/adam-rebro-eva-pochemu-muzhchina-ne-predshestvuet-zhenshhine/

Тотальность Бытия, Мировое существо есть Космос, мир. Переходник от Мирового Существа к людям — Общество-Власть, система угнетения. Есть принуждающий Космический Закон, есть принуждающие социальные законы. Как есть архонт космоса, бог века сего, царствующий надо Всем, так есть правители, правящие людьми. Принуждение, угнетение, смерть царствуют на всех уровнях единой онтологической машины несвободы. Мировая данность давит на всех нас и космически, и биологически, и социально. Языческие жрецы поклоняются Мировому Существу и его именем освящают социальный порядок. Каждое частное — частица Целого: общества, возводимого к власти, космоса, возводимого к его архонту, Всего, возводимого, его богу.

Система живет жертвоприношением. Мировая данность жрет людей. Буквально. Системно это происходит в краже человеческого времени. Система заставляет работать на себя, то есть тратить на нее рабочее время, а время — главный ресурс, материя самой жизни, сама экзистенция. Итак, внизу — раб, отдающий свое время Фараону, вверху — жрецы, поклоняющиеся Мировому Существу и обожествляющие Фараона. Так Джемаль связывает трудовую теорию стоимости с теологией. Экзистенция человека отчуждается в пользу Общества-Власти-Космоса-Эона в форме отчуждения труда: время-экзистенция-энергия людей идет на продукты работы, каковые отчуждаются в пользу системы.

Монотеизм бросает мировой системе угнетения вызов. Вызов самому Бытию. Это возможно в силу нетождества субъекта Всему силой Неотмирного Контрбытийного Бога. Бог посылает пророков — Авраама против Вавилона, Моисея против Египта, Иисуса против Рима, Мухаммеда против Ирана. Они свергают идолов, то есть власть царей, власть жрецов, власть Мирового Существа. Монотеизм есть религия Революции, ликвидации угнетения на всех уровнях — политическом, социальном, космическом, онтологическом. Фараон/Кесарь есть бог; порядок его власти есть сакральный порядок; идеология его порядка есть Сакральная Традиция; прийти и сказать: «Ваши боги — демоны, ваши сакральные сказания — мерзость, ваш порядок — несправедлив» означает начать революцию. Это и есть пророческий монотеизм.

Все это прекрасно, пока Джемаль не переходит к конкретной политической, социальной аналитике. Тут становится все хуже, все страннее. Классов нет, есть касты. Нет групп интересов, есть тайные «клубы». До сих пор есть жрецы, работающие на европейскую знать, которая тайно правит миром. Они претворяют проект самообожествления, слияния с Мировым Существом. В общем, Джемаль скатывается в оккультистско-конспирологический бред.

Тут урок для политического теолога: Джемаль не смог правильно гармонизировать метафизический и социологический уровни своих рассуждений; неверная гармонизация искажает всю картину и выливается в оккультные и конспирологические фантазии. С метафизикой надо было кончать при переходе к трудовой теории стоимости (время, с одной стороны, экзистенциальное понятие, с другой — политэкномическое; вот тут и можно было бы строить синтез теологии и политэкономии); но Джемаль тащит метафизику дальше, отбрасывает научный подход и все кончается плохо.

Строить политическую теологию надо не так: теология должна находиться на собственно теологическом уровне; на социологическом уровне ее уже не должно быть, иначе — мы начинаем творить мифы. Политическая теология состоит из двух уровней: теологии и политики, и каждый из уровней должен быть на своем месте, секрет — в их гармонизации без смешения. Надо оставаться и ортодоксальным теологом, и ортодоксальным марксистом: тогда политическая теология будет работать как надо, а не превращаться в фэнтези, как у Джемаля. В итоге Джемаль, отвергая традиционализм на уровне метафизики, принимает его на уровне социологии и политологии, превращая их в бред. https://blog.predanie.ru/article/hristianstvo-i-fallokratiya-17-zhenonenavistnicheskaya-pozitsiya-istoricheskogo-hristianstva-est-lish-krajnyaya-forma-oppozitsii-estestvennomu-kosmosu/

“Из десяти Божьих заповедей именно предписание субботнего отдыха является сегодня одним из самых нарушаемых. […] Согласно Торе, человек шесть дней должен преобразовывать мир, а седьмой день ему следует отдыхать. Угомонившись, он должен созерцать и пользоваться благами, созданными своими руками. Парадоксально, но это должно было стать наказом. Кажется, что человеку достаточно рекомендовать отдых, а ему (часто под угрозой смерти) запрещают трудиться [Исх 31:15: “…Шесть дней пусть делают дела, а в седьмой — суббота покоя, посвященная Господу: всякий, кто делает дело в день субботний, да будет предан смерти…” ]. Видимо, в природе человека заложено что то, побуждающее его все время работать, — поэтому такое правило и должно было стать именно заповедью.”

Это примечательное замечание Седлачека про то, что активность надо запрещать под страхом смерти я еще обсужу, но сначала ответим на вопрос: как Суббота защищает Освобождение Израиля? Заповедь о Субботе — заповедь о времени. Тема времени в контексте борьбы Бога и Фараона, появляется здесь:

“И сказал им царь Египетский: для чего вы, Моисей и Аарон, отвлекаете народ [мой] от дел его? ступайте [каждый из вас] на свою работу. И сказал фараон: вот, народ в земле сей многочислен, и вы отвлекаете его от работ его. И в тот же день фараон дал повеление приставникам над народом и надзирателям, говоря: не давайте впредь народу соломы для делания кирпича, как вчера и третьего дня, пусть они сами ходят и собирают себе солому, а кирпичей наложите на них то же урочное число, какое они делали вчера и третьего дня, и не убавляйте; они праздны, потому и кричат: пойдем, принесем жертву Богу нашему; дать им больше работы, чтоб они работали и не занимались пустыми речами” (Исх 5).

“Они праздны, потому и кричат: пойдем, принесем жертву Богу нашему” — власть, заметив, что в праздности своей народ вспомнил о Боге, увеличивает работу: “работать надо!”.

Иными словами: трудящиеся обратились к властям с неким требованием, на которую власти ответили усилением гнета. Власть хочет пожрать время людей “на работу”, “на пользу”, и, конечно, пользу для себя. Истинное предназначение времени, человеческое предназначение — “жертва Богу”. “Жертва Богу” — весьма “неэффективная” трата времени, как и всякая чисто человеческая “деятельность” (любовь, радость, дружба, искусство). Фараон изгоняет Бога из времени.

Первый элементарный социальный смысл Субботы ясен: ныне он задействован как 8-часовой рабочий день, обязательные выходные и отпуска и прочие завоевания рабочего движения (за которые люди когда-то, совсем не так давно, платили жизнями). Самая непонятная заповедь становиться необыкновенно актуальной: Фараону всегда кажется, что люди держат “праздные речи” и неплохо бы им “дать больше работы”. Заповедь о Субботе напрямую освящает и вменяет борьбу за права рабочих[2]. Отдых — право, “гарантированное” Господом, “отвоеванное” Революцией Моисея: “и помни, что [ты] был рабом в земле Египетской, но Господь, Бог твой, вывел тебя оттуда рукою крепкою и мышцею высокою, потому и повелел тебе Господь, Бог твой, соблюдать день субботний [и свято хранить его]”. Память о преодоленном рабстве и Суббота повязаны.

Субботний год бросает вызов средоточию современности, понятию долга. Долги надо было простить: “в седьмой год делай прощение. Прощение же состоит в том, чтобы всякий заимодавец, который дал взаймы ближнему своему, простил долг и не взыскивал с ближнего своего или с брата своего, ибо провозглашено прощение ради Господа [Бога твоего]” (Втор 15:1-2) Прощать долги? Но ведь это “аморально”? (если речь идет, разумеется, не о банках и корпорациях, которым долги как раз легко прощаются — за счет “бюджетной экономии”, то есть кражи у народа). Опять же: в нашем чудном “закредитованном” мире есть ли заповедь актуальней?

Суббота — заповедь не только о том, что следует прервать активность, но еще и о том, что надо уничтожить все следы человеческой активности, метастазы социума (долги, рабство и прочее). Далее — https://blog.predanie.ru/article/apologija-bezdel-ja-ili-protiv-aktivnosti/

В чем глубинная причина искажения политической теологии у Джемаля? Вспомним принципиальное для традиционализма деление на благие сакральные общества и дурные профанные, где последними оказываются (пост)христианские общества — но не исламские! Если Джемаль прав (а нам кажется, прав) и сакральные общества есть общества поклонения Великому Существу, Сатане, социально-космической тотальности, то профанные, (пост)христианские общества есть победа над сатанизмом, триумф единобожия.

Христианство победило традиционализм, десакрализовало Сакральную Традицию, ниспровергло ее. Но Джемаль не может так сказать: он мусульманин. В его конфессиональной логике необходимо, чтобы умма была субъектом сопротивления, а все прочие (включая профанные общества (пост)христиан) — субъектом угнетения. Джемалю надо это как-то объяснить, и он пускается в фэнтези: на самом деле профанизм — не ликвидация традиционализма, а его скрытая, усиленная форма. На самом деле на Западе до сих пор есть жрецы, служащие проводником власти от Мирового Существа к европейской знати, коя на самом деле до сих пор правит Западом. Все это нужно, чтобы как-то смазать тот очевидный факт, что традиционализм (сатанизм, язычество) преодолен христианством, а не исламом. Поэтому и искажается политическая теология Джемаля: не может так быть, чтобы марксизм, западная теория, была права, Джемаль придумает свою исламскую: касты, воины, жрецы… (хотя ведь теория каст — индийская, а Джемаль берет ее и вовсе в узкотрадиционалистском смысле Генона и Ко — то есть опять в некую западную идею, и, ко всему прочему, крайне сомнительного интеллектуального качества). Если класс есть эмпирически находимая социальная реальность, то каста — нечто, что существует только в голове у Джемаля. Нежелание увидеть реальность привело Джемаля к созданию теории, с помощью которой реальность действительно увидеть нельзя.

В итоге у Джемаля получается так, что профанизм не только не победа над традиционализмом, но и его усиление, он хуже «традиционного» традиционализма: профанизм есть криптонеотрадиционализм. Здесь становится видно, что Джемаль не до конца преодолел традиционализм, и что круговым движением он возвращается к нему. Происходит то, что Жирар писал об исламе вообще: если единобожие есть то, что уничтожает сакральное насилие (онтологическую негацию по Джемалю), и после единобожия нет никакой возможности вернуться к «традиционному» сакральному насилию, то для его новой жизни после победы единобожия требуется такой вид единобожия, который ресакрализует насилие уже на базе самого единобожия: требуется ислам. И такова, в частности, философия Джемаля с его «воинами» и пр. Не профанизм — новая форма традиционализма, а сам проект Джемаля и подобные ему суть попытки таких проектов.

Двойство Джемаля есть отображение двойства ислама. (Впрочем, надо оговориться, что и традиционалистская доктрина сама по себе и ее критическое прочтение Джемалем много сложнее и объемнее, чем я здесь грубейше наметил. Тут в скобках замечу только, что более глубинное чтение джемалевского толкования профанизма как криптонеотрадиционализма показало бы, как кажется, что Джемаль как могучий мыслитель чисто диалектически из двух псевдоальтернатив выбирает третью истинную альтернативу. В выборе между традиционализмом и «современностью», разумеется, «обе хуже», разумеется, надо выбирать третье; но у нас нет, к сожалению, времени: все привлекаемые нами тексты нужны нам не сами по себе, а для нашей концептуальной постройки; надеюсь это разъяснение снимет с нас часть вины за поверхностное чтение текстов.) https://blog.predanie.ru/article/hristianstvo-i-fallokratiya-17-zhenonenavistnicheskaya-pozitsiya-istoricheskogo-hristianstva-est-lish-krajnyaya-forma-oppozitsii-estestvennomu-kosmosu/

Всякое постметафизическое, деконструктивистское, постструктуралистское, etc. предприятие должно, если и не исходить, то во всяком случае иметь ввиду, что христианство учреждается в ясном и недвусмысленном акте отвержения таких основоконцептов западной метафизики как «бог», «начало/власть», «миропорядок», «вечность». Апостол Иоанн и апостол Павел помещают эти концепты в демонологическую рубрику: господь космоса, бог вечности - не Иисус Распятый и не Тот, чьим совершенным образом Иисус является - и не Тот, Кто есть Их Любовь Друг к Другу, сходящая на общину Иисуса - но тот - здесь к постметафизической теме примыкает либертарная - кого Иисус называл владеющим всеми царствами, началом власти и господства: того начала, относительно коего Иисусом Его общине сказано: «у вас да не будет так». Архонт космоса, бог эона - владеющий архонтами народов: господство и угнетение на одном уровне = метафизика и демонология на другом уровне. ἄρχων-Θεός αἰών-κόσμος - новозаветное именование сатаны, а не Троицы: Новый Завет как первообразец постметафизики и деконструктивизма. Всякий раз читая тексты - античные, схоластические, модерные, консервативные, фундаменталистские, традиционалистские - с означающими «власть/начало», «бог», «вечность», «миропорядок»: деконструктивистски/новозаветно следует эти означающие декодировать как: «сатана», «архонт архонтов народов, суверен политических суверенов».

Маркс и Кьеркегор — оба родились 5 мая (с разницей в пять лет). «От Гегеля к Ницше. Революционный перелом в мышлении XIX века. Маркс и Кьеркегор» — великая книга Карла Лёвита, где — помимо прочего — сравниваются два главных ученика Гегеля — Маркс и Кьеркегор: «преобразование гегелевской философии абсолютного духа в марксизм и экзистенциализм Марксом и Кьеркегором». В своей борьбе с Гегелем Маркс и Кьеркегор лишь продолжают в разных направлениях его мысль. Для Гегеля Конец истории уже произошел, христианство «снято» в современном обществе. Маркс и Кьеркегор же считают, что Конец истории только впереди. Оба восстают против буржуазного общества в ужасе перед самой мыслью о том, что оно — завершение истории человечества. Оба зовут к революции. Маркс — к внешней, социальной. Кьеркегор — к внутренней, экзистенциальной. Даже в своей борьбе с христианством они в глубине едины — Маркс отвергает современное ему христианство как ложное сознание, но и Кьеркегор, этот великий христианский мыслитель, тоже борется с современным предавшим себя христианством во имя христианства подлинного, тоже против «ложного сознания». Самое интересное в книге — то, что социальная революция Маркса и экзистенциальная революция Кьеркегора имеет один источник, они — две стороны одной монеты, внешнее и внутреннее недовольство капитализмом (хотя по Лёвиту скорее получается, что эти двое разорвали мысль Гегеля пополам). Здесь становится понятным, как можно быть одновременно и марксистом, и христианином, как можно руководствоваться и «Капиталом», и «Заключительным ненаучным послесловием» — никакого противоречия нет, есть только социальное и экзистенциальное измерения одного и того же феномена. Маркс нападет на политическую философию Гегеля, Кьеркегор – на гегелевское философское христианство: оба осуществляют совокупную атаку на буржуазно-христианский мир. Кьеркегор против масс, за «единичного» — то есть против государства, против социума. Но ведь и Маркс с противоположной стороны против государства, против классового общества: коммунизм освободит индивида (конкретного экзистирующего, по Кьеркегору). Как единичный Кьеркегора изнутри переживает отчаяние и обращается к Богу, так пролетарий Маркса, изнутри переживая ужас капитализма, свершает революцию. Гегель был последний, кто соединял христианство и секулярный современный мир: все, кто шел за ним, с разных сторон разрывали их. Маркс отвергал христианство, Кьеркегор вскрывал антихристианскую сущность современности. И конечно, Гегель был прав: современный мир — продукт христианства, но сказать, что современный мир христианский, мы не можем, тут нужно думать со всей возможной диалектической сложностью. Мы должны «примирить» христианство и современность — так, как делал Гегель, и более гегелевски, чем он сам, исторически: мы не умозрительно соединяем Кьеркегора и Маркса, но мы чаем, что сама история их примирит. Нам нужно экзистенциалистское прочтение Маркса и марксистское прочтение Кьеркегора — но не на бумаге, а в реальной истории. https://blog.predanie.ru/article/triady-o-kerkegore-k-210-letiyu-chastnogo-myslitelya-ironicheskogo-teologa-izoshhrennogo-pisatelya/

⬆️К слову, Бердяев (христианский экзистенц-либертарий, начинавший как марксист) интерпретировал теорию Маркса (второго сегодняшнего именинника наряду с Кьеркегором) именно как «экзистенциальную политэкономию», экзистенциалистские экономику, политологию, социологию:

«Маркс дал определение капитала, которое очень удивило и даже возмутило экономистов. Он определил капитал, как общественные отношения людей в производстве. Капитал не есть предметная, вещественная реальность, он есть отношение людей. Маркс расплавил неподвижные, овеществленные, экономические категории, признал их историческими. За экономическими категориями, за товарами скрыты живые люди, их труды, их борьба, скрыты отношения людей. Хозяйственная жизнь не имеет под собой никакой экономической субстанции, вещественной субстанции, ее субстанцией являются люди и классы, человеческий труд и борьба. Капитализм превращает людей в товары и видит отношения товаров там, где есть отношения людей. Такое понимание капитала и капитализма есть самое замечательное открытие Маркса, огромная его заслуга. Это открытие существенно противоречит материализму Маркса, ибо материализм то все и овеществляет, не видит актов живых людей и их живых отношений. Капитализму противоположно персоналистическое мировоззрение, а персонализм есть антипод материализма. То, что открывается Марксом о капиталистической системе, соответствует экзистенциальной философии, а не материалистической философии. Ибо экзистенциальная философия видит за миром объектов, вещей, товаров, человеческое существование, человеческие отношения, человеческую судьбу. Самое понятие труда принадлежит экзистенциальной философии. Материализм же Маркса, как всякий материализм, принадлежит буржуазному миру, миру вещей и товаров, экономических категорий, материальных предметов. Это там, в этом буржуазном, капиталистическом мире экономика детерминирует жизнь людей. Освобождение от буржуазного капиталистического мира есть освобождение человеческого существования от власти вещей и предметов, от детерминирования жизни экономикой.»

«У Маркса были несомненные элементы экзистенциализма, таково все его экономическое учение. В тезисах о Фейербахе Маркс говорит, что основной ошибкой старого материализма было рассматривать все исключительно объективно, как вещи, а не субъективно, как человеческую активность. Маркс разрушил понимание хозяйства буржуазной политической экономией как предметных реальностей, он видит в хозяйстве лишь трудовую активность людей и их отношения в производстве. Поэтому он отрицает экономические законы. Замечательное учение о фетишизме товаров и создаваемых им иллюзиях есть экзистенциальное учение.»

«Верят ли в силу духа, верят ли христиане в силу духа? Вот беспокойный вопрос, особенно беспокойный в наши дни поклонения силе. Нужно правду сказать: подавляющее большинство людей, в том числе христиан, — материалисты, материалисты не доктрины, а жизни, и верят лишь в материальную силу, силу военную и силу экономическую, силу оружия и силу денег. Люди, слишком верящие в силу духовную, производят впечатление глуповатых, над ними смеются. И напрасно негодуют против марксистов. Обличают марксистов за то, что они не верят в самобытную реальность духа, признают примат материи и экономики как первореальности. Но верят ли обличители сами в реальность и силу духа и обнаруживают ли силу духа? В действительности одной материальной силе противопоставляют лишь другую материальную силу. Не марксизм выдумал господство экономики над человеческой жизнью, он раскрыл это в самой жизни.»

И т.д. и т.д. и т.д.

⬆️Вообще, несмотря на известность мема «от марксизма к идеализму» (и скорее благодаря ей) непонятыми остаются две важнейших тут вещи: 1. участники перехода от марксизма к теологии («идеализм» несмотря на упомянутый мем — оставался предметом жесточайшей критики и после перехода) особо оговаривали, что таковой переход к теологии возможен именно из марксизма: в марксизме заложена возможность творческого развития к теологии — «от Маркса к Кьеркегору» (см. ⬆️) — в противоположность народническому социализму с его позитивистским теоретическим ядром: «от марксизма к теологии» — естественный (!) путь развития, тогда как от позитивизма к теологии вообще нет хода. 2. участники перехода в зрелом своем творчестве не оставляя теологии возвращаются к марксизму: экзистенциальный марксизм зрелого Бердяева, марксизм «Догматического истолкования Апокалипсиса» Булгакова. Вообще часто не понимают, что переход от марксизма к теологии не означал отбрасывания социализма - большинство участников как было так и остались социалистами — но что еще более интересно: вообще говоря возможен переход от марксизма к теологии с сохранением-переосмыслением марксизма: эту возможность и являет зрелое творчество Бердяева и Булгакова - двух вершин русской религиозной философии.

В отличие от народничества, которое по своей отрешенности могло развиваться только в сектантство, марксизм таит потенции православия: они были вскрыты вышедшими из него вождями новой богословской школы. Г. П. Федотов. Трагедия интеллигенции

Марксизм возникал при такой исторической обстановке, что он не мог развить в себе идеалистического антибуржуазного содержания, которое должно быть ему присуще, которое в зачаточном виде в нем есть в большей степени, чем в других течениях. Н. А. Бердяев. Борьба за идеализм

В христианстве, которое слишком часто понималось как религия личного спасения, т. е. индивидуалистически, должно быть еще откровение об обществе. И очень много в откровении о новом обществе подготовлено в русском революционном социалистическом движении, которое не сознавало себя религиозным, но в подсознательном имеет в себе религиозный элемент. Бердяев Н. А. Россия и новая мировая эпоха

Характеристики большевизма в нескольких словах не осилишь. Главное же, что нужно понять, это то, что он является последним словом трагического пересечения только еще восходившей к своей собственной культуре русской религиозности с только что порвавшей со своими религиозными корнями западноевропейской культурой. Ф. А. Степун. Путь творческой революции

Не будучи в действительности материалистами, марксисты придают своему мировоззрению вид материализма посредством недоговоренностей, неясностей, неточностей. Похвально стремление диалектического материализма освободиться от скудости механистического материализма и вскрыть богатое содержание каждого явления, как это указано, напр., Лениным. У свободных мыслителей диалектический материализм быстро переродился бы в какую-либо сложную систему идеал-реализма [т.е. в христианскую метафизику]. Ленин близок к такому идеал-реализму. Если эволюция, согласно Ленину, имеет творческий характер, если она при этом есть имманентное, содержащее «внутренние импульсы», «спонтанейное» (самопроизвольное) самодвижение, то понятно, что о переходе от одних ступеней бытия к другим можно говорить не только как о факте, но и как о ценности. Высшие ступени мирового бытия качественно глубоко отличны от низших и потому не могут быть поняты, как только все более усложняющиеся агрегаты низших, простейших элементов. Эта мысль особенно подчеркнута в современном советском диалектическом материализме. Она резко отграничивает его от механистического материализма. Н. О. Лосский Диалектический материализм в СССР

Вот чего не понимают: христианское «женоненавистничество» есть отрицание женщины при патриархате, то есть отрицание патриархата, ликвидация позиции мужчины-господина, введение скопчества. Отрицается не столько женщина, сколько тот, кто хочет ее и владеет ей, — отрицается традиционная мужская социализация в пользу того, кто отказывается от женщины, от семьи, то есть от патриархата.

Джемаль пишет: «женоненавистническая позиция исторического христианства есть лишь крайняя форма оппозиции естественному космосу» — христианство просто проговаривает вслух то, что предшествующие и последующие монотеистические традиции предпочитали предать молчанию. Но именно на женоненавистничестве христианство строит общество равноправия — почему? — надо было пройти сквозь эту радикальную аскезу, чтобы сначала уничтожить того, кто владел женщиной, чтобы явился тот, кто мог бы с ней быть равен.

Монашество есть операция, порождающая общество равноправия полов. Какой гендер у монаха? Сами они считали, что вышли из человечества и приняли ангельский чин-гендер: монахи — те, кто живут вне семьи, вне собственности, вне власти (обеты целомудрия, бедности, послушания). Почему другие вне-монотеистические формы аскетизма не дают таких же эффектов? На этот вопрос мы отвечали выше: христианский аскетизм носит антиэссенциалистский характер, культивирующий субъекта настолько, что субъект — именно в качестве субъекта, вот этой конкретной личности — «увековечивается» в общении с Неотмирным Субъектом. Христианство есть радикальный персонализм, монашество есть практика радикального персонализма (трансцендентный эгоизм, по Леонтьеву). Вне-монотеистический аскетизм работает на аннигиляцию субъекта, его уничтожение: это не радикальный подрыв социума как в монотеизме, а его крайнее выражение. Если Мировое Существо подчиняет субъекта на нижних уровнях социума, включает в себя, как шестеренки в монструозный механизм угнетения, то на высшем — мистико-аскетическом — он его растворяет в себе, полностью поглощает.

Тут одна из типичных ошибок: «все религии одинаковы, лишь отличаясь по внешности». Наоборот: везде есть какой-то культ, специальные служители культа, какие-то люди, занимающиеся теми или иными духовными практиками и собирающиеся в общины. Внешне как раз все примерно одинаково, а вот внутренне все разное вплоть до противоположности. Так можно сказать, что у нацистов, либералов, анархистов, коммунистов, социал-демократов нет никаких различий, на основании того, что у них всех есть партии, уставы, программы, лидеры, митинги, выборы и пр.: дескать, есть только внешние различия (названия, символика), а занимаются они одним и тем же.

Но какова женщина, не воспроизводящая патриархат, по Джемалю, кто она? Дева (дева-воительница). Ибо дева — человек женского пола, достигшая полноты развития (не ребенок, вполне развитая особь хомо), но не имеющая мужчины, детей, семьи. То есть соответствующая развиваемой нами здесь формуле латентности.

Но дева — самоочевидно женский вариант христианского скопчества, монашества. Война полов — ибо любой мирской порядок есть порядок угнетения, то есть мирской порядок всегда основан на том или ином конфликте, в частности якобы мирный традиционный гендерный порядок разумеется основанным на скрытой войне — прекращается только в образе девы-воительницы, ибо только с ней мужчина может совместно вести борьбу против Общества, в ней находит себе равноправного партнера в деле, которое не касается секса и семьи.⬇️

⬆️Тип русской девушки-революционерки — не буржуазный, а революционный феминизм; но понятным образом таковой мужчина — тоже выпадает из генитальности в латентность, раз он не «имеет» деву, а на равных сотрудничает с ней в сфере, не касающейся секса и семьи (я думаю, еще о развитой Булгаковым теологии Богородицы и Предтечи как архетипов женщины и мужчины: Дева и Девственник). Отвержение насилия — «бабская» черта, женщина — воплощение инертности социума и материи. Не бунтуйте, все хорошо, терпите. Дева — учит нас Джемаль — единственная модификация женщины, которая может быть подлинной подругой мужчины — ибо она бунтарка. Бунт девы-воительницы и мужчины-героя — вот вариант монашеского радикализма «в миру» по Джемалю. Единственное мыслимое равноправие и сотрудничество полов — борьба девы-революционерки и мужчины-революционера против патриархата, включая и его женскую опору, против социума, против мира сего, против архонта-бога его.

Именно поэтому современный мир противостоит и девам, делает из них самок, и мужчинам, делая из них мальчиков. Господствующих самок и покорных мальчиков. Этот вывод Джемаля полностью совпадает с выводом Алена Бадью, к «Истинной жизни» которого мы перейдем в следующий раз.https://blog.predanie.ru/article/hristianstvo-i-fallokratiya-17-zhenonenavistnicheskaya-pozitsiya-istoricheskogo-hristianstva-est-lish-krajnyaya-forma-oppozitsii-estestvennomu-kosmosu/

Эффективное лечение требует как своего начала верного диагноза. Диагностическая гипотеза: мы страдаем синдромом Крафта.

Крафт, персонаж «Подростка» Достоевского долгими размышлениями приходит к выводу: «Россия» (то есть его — Крафта — конкретная, историческая политико-экономически-социально-культурная реальность — реальность, чьей частью является сам Крафт) не способна быть частью «исторического прогресса»: та констелляция событий и процессов, к коей принадлежит Крафт, не способна к учреждению сингулярного (здесь-и-сейчас) представительства Универсальной Истины. Из «России» нет пути к актуализации Универсальной Истины, «вечной» лишь виртуально, актуально не сущей. Поэтому Крафт убивает себя. Все мы сейчас (во всяком случае во всё той же России) больны именно синдромом Крафта: мы не видим путей актуализации Истины, не видим способа той конкретно-политической деконструкции нашей реальности, что смогла выявить Альтернативу всей предлежащей нам реальности с её одинаково дурными псевдоальтернативами, кои суть лишь полюса, создающие одну и туже систему войны — буквальной, конкретной войны, и той, что лежит в основе капиталистической системы («борьба за своим интересы», «конкуренция», «классовая война»), и той наконец, что «отец всему». Альтернативы не видно, и похоже, что ситуация просто не имеет её: синдром Крафта. Мы не знаем как остановить войну.

Достоевский однако в том же романе предлагает и лекарство: вера-верность Универсальной Истине даже — и пожалуй в первую очередь — в ситуации её невозможности. Это ведь и есть вера в её подлинности, а именно: христианская мудрость странника Макара, которую главный герой опознает как «решительный коммунизм». Самому стать сингулярным представительством Универсальной Истины: вот лекарство от синдрома Крафта. Крафт — самоубийца; Макар — самый счастливый герой романа, место актуализации мирной радости посреди всепоглощающей войны за деньги, признание, власть и т.д.

Продолжение⬆️. Капитализм есть радикальная десакрализация всего и вся. Именно поэтому буржуазная идеология на глубине — не набор идей, а циническое развенчание любых идей. Буржуазная идеология есть неверие ни во что. И именно поэтому современная освободительная идея должна быть верой, реабилитацией самой идеи веры. Бросить вызов капитализму означает прежде всего уверовать в то, что его можно сломить, верить в нечто высшее. Жижек критикует современный цинизм, космополитизм, «разврат», «распад семьи», подпадание личных отношений в потребительские, «партнерские», «договорные» формы — но это ведь вроде бы типичные правые темы? Нет: «правые» критики современности относятся к той категории, которую Манифест — вообще много говорящий про ложные формы социализма, что чрезвычайно актуально — называет «феодальным, реакционным социализмом». Только марксизм — в своем социальном анализе, и исходящей из него деконструкции идеологий — может изобличить современных левых как поборников капитализма, и рационально артикулировать те крохи истины, что пытаются высказать правые. Сама нынешняя раскладка «левые/правые» есть идеология, требующая марксистской демистификации — и в этом непреходящая актуальность Манифеста. В марксизме ныне актуальна не только его деконструирующая, демистифицирующая роль, но и его способность вселять веру в утопию, в высшее. Марксизм ведь и был уникальным синтезом утопического социализма и весьма не утопической политэкономии — и именно в этом источник его исключительной силы.

Самые блистательные страницы Манифеста посвящены изобличению буржуазной идеологии (буржуазная собственность лишает собственности большинство людей, буржуазный брак есть проституция и пр.) — и это невероятно актуально. «Свобода» труда есть безработица и бесправие; «свобода» выбора медицинских услуг — коммерциализация медицины, лишающие многих медицинского обслуживания как такового; «свобода» образования есть его коммерциализация, не позволяющая многим его получить и пр. и пр. «Гибкий рынок труда», где каждый-де — маленький предприниматель, лишает людей раннее завоеванных трудовых и социальных прав, опуская современных прекариев и фрилансеров на уровень пролетариев XIX в. «Буржуазная свобода есть форма несвободы большинства, бремя, лишающее нас свободы выбора» резюмирует Жижек. Как на заре появления капитализма возрождается рабство, исчезнувшее в Средневековье, так и сейчас торжество неолиберализма, «свободы» приводит к усилению разных форм личного господства: господство есть то содержание, которое скрывается в форме буржуазной свободы (рабство, колониализм являют глубинную истину «просвещения», «прав и свобод», либерализма, модерна на стадии их появления).

Во всем этом — и в ряде других аспектов — Манифест остается актуальным, но все же в главном — «пролетарская революция» и пр. — ведь очевидно, что нет? На этот счет Жижек замечает, что все удавшиеся коммунистические революции происходили не по рецептам Манифеста. Ленин, Мао, Тито явно в противоречии с ортодоксальным марксизмом совершали революции, пользуясь очень сложными социальными группировками (пролетариат, крестьянство, интеллигенция, нацменьшинства и пр.) в очень сложных обстоятельствах (война, национальное освобождение и пр. политические обстоятельства, не сводимые к классовой борьбе как таковой), то есть не в ситуации, которую пророчил Манифест, не в развитом капитализме, дозревшем до глобального конфликта буржуазии и пролетариата. Ленин, Мао и Тито не столько шли по магистральной дороге истории, сколько шли ей в противоход, пользовались ее срывами, перебоями, «прорехами» (как пишет Жижек), крайне точно выбирая исключительный момент в крайне сложной констелляции сил и обстоятельств. Продолжение следует

Продолжение⬆️. «Во всяком случая я — не марксист» цитирует Жижек Маркса. Маркс — не марксист, также как Ленин, Мао и Тито — не ортодоксальные марксисты. Подлинная верность марксизму — согласно пресловутой, но от того не менее верной формуле — верность ему как методу, а не как догме. Маркс — не марксист, потому что он изобретает марксизм. Так Ленин, Мао и Тито переизобратали марксизм. Так и мы должны повторить учредительный акт Маркса, в этом быть верному ему: нужно переучредить марксизм.

Жижек заканчивает на таком парадоксе: «мало сказать, что критика Маркса в отношении политической экономии и данное им описание капиталистической динамики по-прежнему полностью актуальны. Нужно сделать еще один шаг вперед и утверждать, что только сегодня, с глобальным капитализмом, выражаясь гегелевским языком, реальность пришла к этим понятиям. [...] Когда реальность полностью достигает своего понятия, это понятие само по себе должно быть преобразовано. В этом и заключается истинный диалектический парадокс: Маркс не просто был неправ, он часто был прав, но куда более буквально, чем он сам ожидал». Марксизм должен быть переизобретен, потому что его описание реальности полностью совпало с реальностью. Не могу сказать, что я понял этот «диалектический парадокс».

В заключение пунктиром намечу несколько случаев когда Жижек сам попадает в плен догматического марксизма — и поэтому думает, что марксизм таки был не прав. Вообще, можно сказать, что некоторые специфические черты жижековской мысли, все ее выверты и «парадоксы», как ни странно, можно объяснить именно что излишней догматичностью жижековского марксизма. Поскольку марксизм в догматической своей форме и вправду «не работает», Жижеку надо пускаться в необычайные философские приключения, чтобы путем «диалектических парадоксов» таки доказать его истинность. Гораздо и проще, и вернее было бы отбросить догматический марксизм — и как раз в этом быть верным истинному духу марксизма. Итак, немного критики:

Жижек повторяет старую песню о том, что пролетарской революции на Западе не случилось, и вообще капитализм не ликвидирован, и в этом-де Манифест явно промахнулся. Надо настаивать на том, что классический капитализм (в том виде как он описан Марксом) вопреки этой старой песне действительно пал: классический капитализм сгорел в Первой мировой войне, а констелляция событий известная как «короткий XX век» есть ни что иное как «мировая революция».

Марксизм не догма, а метод. Маркс считал, что социально-экономические процессы идут по одной и той же логике в каждой отдельно взятой стране (феодализм-капитализм-социализм) — вопреки собственному пониманию капитализма и социализма как глобальных систем. Эту ошибку исправили теория империализма (Ленин, Люксембург) и теория мирсистемы (Валлерстайн и ко): капитализм есть система ядро-периферия, и «мировая революция» происходит в ядре в форме социал-демократии, кейнсианства и пр., а на периферии в форме советского социализма, национально-освободительных движений и пр. «Пролетарской революции» на Западе не было, потому что она произошла в форме «социальных государств» (и поэтому львиная доля «левой» критики «общества потребления» должна быть изобличена и отброшена как глубинно буржуазная критика социальных завоеваний рабочего класса на Западе в XX в.). Продолжение следует

- Александр Филиппов и канон социологии.
- Кризисная социология Маркса.
- Гоббс: надо дезактивировать христианство.
- Руссо: нормальная религия - это язычество.
- Конт: социология как новая религия.
- Вебер договаривает то, что не успел договорить Маркс.
- Ленин - великий политический философ.
- Гитлер - это пустое место.
- Журнал "Эгалите": люди без тяжести.
- Ленинизм как метод и образец.
- Ленин - философ абсолютной истины.
- От марксизма - к "Сумме теологии" Фомы Аквинского.
- Ленин - гений практического понимания марксизма.
- Верность истине - это не обязательно верность формулировкам.
- Фашизм - это сумасшествие от безнадежности.
- Кровавая политическая борьба пророка Илии.
- Пророк Илия устраивает массовую казнь иереев.
- Религия как первообразец любой идеологии.
- Воображение: из небытия достать бытие.
- Милбанк: социология есть теология секулярного.
- Беньямин: Карл Маркс секуляризировал библейский мессианизм.
- Джон Кейнс как создатель благополучия западных стран.
- "Практика большевиков и есть религия" (Кейнс).

https://www.youtube.com/watch?v=lyTxGuNmEEw