Зачем, спрашивает Зайцев, «Фалес … стал доказывать геометрические соотношения, которые были давно известны вавилонянам, легко проверяются измерением и до той поры не вызывали ни у кого желания обосновать их? … Почему Анаксимандр попытался создать механическую модель солнечной системы, явно ненужную ни для … календаря, ни для мореплавания?».

Однако дело в том и состояло, что греки презрели тиранию вопроса «зачем?», отказавшись искать в любой деятельности очевидной пользы: в отличие от всех прочих человеческих обществ, древние не отвергали то, что не имеет явной применимости, нельзя тут же на месте приспособить, но, напротив, ценили даже выше.

В этом смысле школа и по сей день наследует древним: неправда ли, что многие, кого изрядно утомляла тотальная умозрительность школьного курса, задавались вопросом, как это вообще может пригодиться в жизни? В ответ можно было услышать, например, что благодаря знанию математики тебя как минимум не обсчитают… Тут будет верно следующее замечание Аристотеля, хотя и сказанное о другом искусстве, которое «изучают не ради того, чтобы не ошибаться при своих собственных покупках и не подвергаться обману при купле и продаже … Вообще, искать повсюду лишь одной пользы всего менее приличествует людям высоких душевных качеств и свободнорожденным».

Подобные объяснения — не более чем наивная рационализация авторства тех, кто и сам не понял, что к чему, но также убеждён, что всякое знание нужно преимущественно для дальнейшего зарабатывания на кусок хлеба. Школа, однако, спервоначалу предназначалась для тех, кто вопрос с хлебом давно оставил за скобками, смысл её состоял в обучении тому, что принципиально не может быть использовано для трудовой деятельности.

Согласно Аристотелю, «все занятия делятся на такие, которые приличны для свободнорожденных людей, и на такие, которые свойственны несвободным», при этом «ремесленными (βάναυσος) [называют] такие искусства и занятия, которые исполняются за плату: они лишают людей необходимого досуга и принижают их», а также «делают тело и душу свободнорожденных … непригодными для применения добродетели и для связанной с нею деятельности». Такому, верили греки, не место в школе, вотчине свободного человека, но в каком-нибудь училище, где дают иные, полезные знания.

Собственно, термин σχολή, от которого происходит слово «школа», и означает «досуг», «свободное время»; это «схолэ» было вариантом т.н. «демонстративного потребления», способом показать свою принадлежность к сливкам общества, обозначив, что ты столь богат, что можешь себе позволить получать знание, которое в принципе не может быть ремеслом, чем-то, что может прокормить. И наоборот, рабочему люду σχολή было явлением неведомым, Аристотель даже приводит пословицу, гласящую: οὐ σχολὴ δούλοις, «нет досуга для рабов».

Схолэ противопоставлялось ремеслу, или τέχνη. Тот, кто занимался технэ, к схолэ, i.e. науке и философии, уже не мог быть пригоден: так, Платон сетует, что «философия привлекает многих людей, непригодных к занятиям ею, поскольку их тела деформированы производственным трудом, а их души искалечены ремесленной деятельностью».

Уже сами греки прекрасно понимали, сколь необходимо σχολή для рождения науки: так, Аристотель убеждён, что «математические искусства образовались … в области Египта, ибо там было предоставлено классу жрецов время для досуга»; тем он, пишет А.И., «проецирует в Египет (как мы теперь знаем, безосновательно) греческое отношение к знанию как к самостоятельной ценности». Вот и «возникновение теоретической астрономии Аристотель … объясняет … не практическими потребностями, а удивлением и любознательностью».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 5/23 ⤴️➡️

НАВИГАЦИЯ

Nota bene: стрелочки и не только в постах и здесь КЛИКАБЕЛЬНЫ:
➡️ приведёт к следующему посту
⬅️ к предыдущему
⬆️ к первому в серии
⤴️ к посту, где будет статья целиком
#хештеги выведут все посты из одного цикла

Критика, дебаты, опровержения
С Криптоплатоником о греках, труде, спорте и философии: #crypl
С М. Велецким о греческой религии, матриархате, советском антиковедении: #velec
Заблуждения Сурикова
Укролиберал
Ростбиф мурзилки
Свидетели ДЕГиовы
Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео «Арзамаса» «Древняя Греция за 18 минут»: #arzamas ⤴️
О религии Олимпийских игр

Кинокритика
Триста гиперреалистов, Долония Александра

Биография
Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона ⤴️

Метафизика и онтология
Цикл и линия ⤴️
Нищета отсылок
Магия против технологии: противостояние, неизвестное древним грекам

Этика
(Не) будь как все
Аморальность глупости
Ложная скромность и греки
Максим М., Элли и дядя Чарли
Мы не преклоняем коленей
Слово о воинах света и добра
Тирания альтруизма
Прогенитор
Явление cuckold как апофеоз платонизма

Политика
Либеральный сыр
Хозяин, ты где?
Идiотъ
Прокруст-эгалитарист
Где на самом деле находится легендарная Атлантида, которую искали советские подлодки?: #atlantis
Почему в фэнтези как правило королевства добрые, а империи злые?

Эстетика
Гребни шлемов
Сдержанность фаллосов
Поклоняющиеся воде
В поисках кайроса
Чёрный и белый
Догоняя Гомера
Избыточность пирамид
О греческом спорте и спорте советском
Пролетарское чтиво

Экономика
ВВП Римской Италии
Реальные зарплаты в Древних Афинах

Эпистемология, или О науке и всём, с ней связанном
Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?: #scientia ⤴️
Кто такие «средневековые дебилы»?: #debily ⤴️

Аксиология, или Быт и нравы древних
Расплетая греческую ДНК: могла ли причиной успехов древних быть их „нордическая“ кровь?: #racewar ⤴️
Вечная юность
Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?: #grebcy ⤴️
Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?: #nagota
Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?: #cremation ⤴️
Мужчина номад, а женщина оседла?
Уперевшись рогом
На́ тебе, Боже, что нам негоже“: о рациональности жертвоприношений
Вождь Большой ноготь

Мифология
50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале: #bdsm ⤴️
Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый «Путь героя»: #monomif ⤴️
Жертва трансцендентности
Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки: #red ⤴️
О (бес)смертности божьей
«Улучшаторам» мифа

Законотворчество
Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?: #impiety ⤴️
Кому выгоден миф о том, будто в Античности царила «культура изнасилования»?: #rape ⤴️

Для того, чтобы принцип σχολή сумел развиться, грекам пришлось преодолеть некое состояние по умолчанию, присущее, по Зайцеву «всякому, так сказать, нормальному обществу», которое «препятствует любому духовному творчеству, не связанному с практической целью, и тем самым тормозит развитие культуры».

Польза науки проявляется лишь в долгосрочной перспективе, сразу она не очевидна, и потому в условиях Азии любые попытки ей заниматься неизменно оказывались сурово пресечена. Не поощрялось и само мышление outside the box, i.e. такое, что предлагает новый взгляд, деконструирует прежний, противорчит общепринятым нормам, ведь они в большинстве обществ «очень жестки: они определяют еще при рождении ребенка его будущее место … диктуют взгляды на мир, на себе подобных и на сверхъестественные силы. Отклонение … ставит нарушителя перед угрозой утраты связей с обществом или даже прямой расправы».

Эта «нормальность», как её назвал А.И., состояние по умолчанию, враждебное всему новаторскому и непрактичному, крайне напоминает период упадка Европы, называемый Средневековьем, — можно сказать, пожалуй, что весь прочий мир пребывал в Средних веках всю свою историю, и не знает такого названия только потому, что не ведал иного, не ощущает контраста с периодом, известным как Античность: он не впадал в ничтожность, потому что никогда её не покидал.

Когда-то такой была и Греция, которая в микенские времена ещё ничем особым не выделялась: для этого периода некоторые подмечают ряд вполне «феодальных» черт. Чтобы появилась известная нам древность, понадобилась гибель традиции, преодоление посредственности и обычности.

Чем активнее они гибли, тем сильнее поднимала голову знакомая нам классическая культура: «при сопоставлении быстроты разрушения традиционного уклада со степенью участия тех или иных греческих государств в культурном перевороте мы получаем … весьма определенную картину соответствия», пишет А.И. Там же, где традиция сохраняла силу, не была истреблена и Азия в головах, и характерным примером этого будет Спарта, где жили, «выражаясь современным жаргоном, „запрограммированные“ на всю жизнь όμοιοι („гомои“)».

Конечно, и до греков человечеству было интересно, как работает мир, испокон веков предпринимались попытки объяснить его, однако их ещё нельзя назвать наукой, помимо прочего потому, что они почти всегда имели мифологический, сверхъестественный характер, — а ведь «ученый должен безжалостно отбрасывать … объяснения, из которых нельзя вывести … доступные проверке следствия, как, например … через деятельность … богов. Это различие и ведет нас к дедуктивному элементу в научном исследовании, который, как мы увидим, сложился только в Греции и оказался решающим для формирования научного метода в целом».

Что же такого привлекательного для греков было в научном методе? Ведь жило же как-то человечество без него на протяжении тысячелетий, и в ус не дуло — так что вынудило древних изменить «норме»?

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 6/23 ⤴️➡️

Здесь следует упомянуть о таком доминирующем в эллинской культуре качестве, как соревновательность, неизбывная склонность превзойти друг друга, стать наилучшим, первейшим. Конечно, бывали и другие народы со схожими склонностями, но в случае эллинов было выражено столь гипетрофированно, что это даже вынудило Я. Буркхарда сочинить особое понятие «агональной культуры», — от слова ἀγών, которым древние именовали состязание. Лучше всего его суть отражена в этой строке Гомера: «Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться».

И действительно, не было большей страсти для грека, чем обретение κλέος, славы, которая остаётся ἀέναον, «немеркнущей», «непреходящей» и ἀθάνατος, «бессмертной»: совсем недаром они выбрали отправной точкой своей истории учреждение Олимпийских игр в 776 г., которые нечасто знали другой награды, кроме престижа.

Из спорта соревнование постепенно проникает и в другие сферы жизни древних, в т.ч. литературу, которая впервые в истории становится авторской, — тогда как для прежней, сообщает Зайцев, были «характерны либо анонимность, либо попытки приписать авторство памятника какому-то авторитетному лицу». На Востоке, как мы помним, вообще было опасно высказывать необычное мнение, это грозило изгнанием или смертью.

Не было там принято и спорить с высокими авторитетами, вместо этого предлагалось подстраивать под их мнения как свои мысли, так и наблюдаемую реальность. В случае же греков, как заметил уже Ницше, даже такой почитаемый автор, как Гомер, не был в безопасности: нападки на него совершали уже Гераклит с Платоном, чему причиной является «огромное, страстное желание самому стать на место низверженного поэта и наследовать его славу». По тому же принципу позднее не боялись греки оспаривать и общепринятые представления о мире, задавать непростые вопросы.

Хотя де Токвиль в своё время и заметил, что «полет мысли научного гения не нуждается в поддержке: достаточно и того, чтобы ему не мешали», на самом деле, сообщает Л.Я. (2021) «чтобы наука как социальная деятельность сложилась и обрела устойчивость, непрепятствования ... мало. Устойчивостью обладает тот социальный институт, который основан на тех же нормах, что и общество в целом». Но связана ли как-либо научная деятельность с греческими ἀγών и κλέος?

Очень даже тесно: «с соревнованием ради славы связаны нормы, типичные как для античной, так и для современной науки», уверяет Жмудь, и называет в их числе стремление к признанию за достижения, претензии на оригинальность открытий, борьба за приоритет в случае спорности авторства (Ibid 34).

Неслучайно наука впервые появляется в цивилизации, столь увлекавшейся столкновением мнений, в результате чего участники постоянно оттачивали умение аргументации. Ведь лучше всего привести такой, который затем не удастся оспорить, и тем победить раз и навсегда. Вот и «математики очень быстро убедились, что лишь применение строгого логического доказательства позволяет добиться … неопровержимых и, следовательно, общепризнанных результатов»; ибо «любой скептик мог самостоятельно пройти по всем его этапам и убедиться в его неопровержимости», тогда как прежний «эмпирический … метод … не обладал такой убедительной силой», а, значит, «был ненадежным средством в достижении успеха».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 7/23 ⤴️➡️

Хотя, как мы помним, Фалес и снабдил своё убеждение «всё есть вода» обоснованием, пишет Жмудь, «некоторые полагают, что ... [древнегреческие] философские системы и научные гипотезы возникают в результате рационализации прежних мифологических представлений, как бы вырастая из мифа в ходе его трансформации».

Это концепция, именуемая «от мифа к разуму», отрицает принципиальную разницу между мифологией и раннегреческой наукой, в некотором роде принижая как ту, так и другую: первую он полагает имеющей ценность не саму по себе, но лишь в той степени, в какой она породила последнюю, в случае которой очень невысоко оценивает деятельность первых исследователей, касаемо того же Фалеса полагая, что ничем таким уж особенным он занят не был, но лишь наукообразно толковал мифы, отчего его и соратников деятельность клеймится презрительной кличкой «натурфилософия».

Так полагал, в частности, Ф. Корнфорд (1912), который, по словам д.ф. П. Видаль-Накэ (2001 [1981]), протягивает нить исторической преемственности между философской рефлексией и мифо-религиозным мышлением»; сам Видаль-Накэ также полагал, что «то, что мы у греков называем разумом, довольно часто оказывается мифом», считал мифологию «недостающим звеном» в генезисе науки и философии. Насколько это верно?

Трудно спорить с тем, замечает Жмудь, что «в философских воззрениях VI-V вв. нередко можно встретить следы мифологических представлений и традиционных ходов мысли ... какие-то элементы мифа сохранились и были включены в новую систему», однако убеждён, что мифология «лишь в очень незначительной степени повлияла на становление философии». Так ли это?

Аристотель уверен, что Фалеса вдохновил Гомер, ведь «уже первые богословы … изобразили праотцами всего возникшего Океана … и [говорили], что боги клянутся водой или … Стиксом», а предмет клятвы, пишет он, есть самое чтимое, а значит, древнейшее. Сам Стагирит не уверен, что согласен с логикой, а вот «Фалес, говорят, высказывался о первопричине указанным образом». Стобей тоже считает, что «по этой же причине и Гомер высказывает о воде такое суждение: „Океан, который всем прародитель“».

Неудивительно поэтому, что на Фалесе «водная» концепция не заканчивается, и похожим образом мыслит следующий же философ: согласно Цензорину, «по мнению Анаксимандра Милетского, из нагретой воды с землей возникли то ли рыбы, то ли чрезвычайно похожие на рыб животные», причём от них потом прозошли и люди. Вот и у Плутарха он полагает, что «люди первоначально зародились внутри рыб … и только после того, как оказались в состоянии прийти на помощь самим себе, вышли наружу и достигли земли». Как сообщает Псевдо-Плутарх, Анаксимандр верил, что «первые животные были рождены во влаге … [и] с возрастом … стали выходить на сушу».

Немножко напоминает теорию эволюции, которая в качественно ином виде оформилась лишь в XVIII-XIX вв., неправда ли? Вновь тут трудно не согласиться со словами Рассела о том, сколь долгоиграющими оказались предположения первых же учёных…

Впрочем, предпосылки могут быть и древнее Гомера, проистекая напрямую из народных верований, согласно которым, как уверяет проф.-клас. Р. Онианс (1999 [1935]), жизнь связывалась с влагой, присущей душе. Последняя, как полагал Гераклит, рождается влажной, а с годами жидкость начинает испаряться, по Диогену из Аполлонии в детях «много влаги», тогда как старость, говорит Софрон, «высушивает», того же мнения Гиппон, у которого «старики сухи». Подробнее об этом уже рассказывалось и даже не единожды.

Можно припомнить и другие примеры влияния мифа на философию и науку. Так, Гесиод считал, что не существует свободных от необходимости подчиняться ἀνάγκη, неизбежности, за исполнением воли которой следили дочери, мойры, от чьей воли, по Симониду, зависят и боги, а у Эсхила Прометей заявляет, что даже Зевсу не уйти от судьбы.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 8/23 ⤴️➡️

Это то, о чём говорил один из семи мудрецов Питтак, утверждая, что «с неизбежностью и боги не спорят». Корнфорд из этого делает вывод, с которым согласен и даже позитивист Рассел, убеждённый, что «идея судьбы оказала большое влияние на всю греческую мысль и … возможно, была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон».

Для Гесиода же крайне важна концепция справедливости, или дике (δίκη), под которой греки понимали наличие каждого на соответствующем ему месте, соблюдение должного порядка, comme il faut. Несоответствие этому идеалу, нарушение рамок допустимого, звалось хюбрисом (ὕβρις). Он не знает исключения: даже Солнце, согласно Гераклиту, «не преступит надлежащих границ», «[положенных] мер ... не то его разыщут эринии, союзницы правды»; i.e., оно обязано закатиться на исходе каждого дня потому, что иначе будет записано в хюбристы, станет преступным, и будет подвергнуто каре. Этого ему совсем не хочется, и поэтому закат Солнца есть неизбежность, судьба — прямо как законы природы.

Всё это в конечном счёте не существенно: Жмудь даже сомневается, имеют ли вообще «смысл поиски родословной того феномена, который уже давно признан уникальным и не имеющим аналогов в предшествующей истории культуры?»

Но если даже и так, здесь мы её не отыщем, ведь мифы и легенды вообще-то были присущи вообще всякому народу, однако «никогда и нигде не приводили к возникновению науки», ergo, они a priori не могут служить основным объяснением. «Гораздо более плодотворным представляется социально-психологический анализ культурной ситуации того времени … в чем особенность … обстановки архаической эпохи, стимулировавшей свободное развитие познавательных интересов и последовавшее за ним открытие научных способов познания; какие факторы привели к возникновению самой этой уникальной ситуации; какие мотивации … побуждали греков к научной деятельности».

При этом есть мнение ещё радикальнее: не просто уверяющее, что сюжеты мифов оказались пересобраны в научные теории, но и что сам миф сам по себе уже был особым типом мышления, в некотором роде предтечей, прототипом науки, «наукой джунглей», по выражению Юнга. Якобы «до появления философии и науки их функции выполнял миф, бывший … универсальной идеологией и одновременно главным средством познания и осмысления мира», пишет Жмудь (1988). По этой логике миф как бы органично наукой и стал, сохранив, однако, множество того, что после Э. Тейлора называют «пережитками».

Согласно этой концепции было некое «мифологическое мышление», затем породившее научное. Первым о нём заговорил отец позитивизма О. Конт (ок. 1830 г.), который был уверен, что развитие любого человеческого общества весьма типично, весьма напоминая взросление человека, проходя весьма схожие стадии: по этой логике психология первобытного человека считалась детской, которой ещё только предстоит «повзрослеть», пока же характеризовалась как «младенческое состояние ума».

За Контом следовал Тейлор (1871), от которого и пошло расхожее в прошлом (в научной среде, в обиходной — и сейчас популярное) представление, будто развитие цивилизации по строгой системе есть неизбежность, которая рано или поздно случится, и вообще всякая из их числа рано или поздно эволюционирует в не менее впечатляющую, чем античная.

Нам, впрочем, важнее тут то, что Тейлор и его школа не противопоставляли принципиально мышление «дикарей» цивилизационному: хотя оно и изображалась, по словам Л.Я., как «нечто лишенное основных качеств научного мышления, т.е. критического, абстрактного и логического», не являлось ещё его антагонистом, речь шла скорее о «его раннем этапе, о чем-то неразвитом», Тейлор, как и Конт, «видел в мифе своего рода первобытную науку или философию».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 9/23 ⤴️➡️

Леви-Брюль (1910), развивая мысль, заявил, что, напротив, представители примитивных сообществ мыслят качественно иначе, нежели цивилизованные, систематически, обстоятельно доказывал и подчёркивал «чужеродность» их для нас мышления. О la mentalité prélogique, совсем не таком, как у нас, вслед за ним рассуждал и Юнг (1933).

Тем они ударились как бы в другую крайность, совсем уж занижая способности первобытного человека. Сам этот Леви-Брюль, впрочем, полагал «первобытное мышление» очень ограниченным явлением, касающимся только области мифа и религии, полностью отрицая его для более практичных аспектов жизни, где, он говорил, и последний из дикарей мыслит вполне рационально. Ergo, концепция оказывается абсурдом, ведь в случае поверий и вполне «цивилизованные» люди нечасто пользуются правилами аристотелевской силлогистики, предпочитая эмоции и аффекты.

Сам автор тоже вынужденно упомянул примеры «мифологического мышления» своих современников, напирали на это и его критики, как пишет Л.Я., «демонстрируя множество представлений европейцев, так же мало говорящих о логике их носителей, как и взгляды дописьменных народов». В конечном итоге сам же Леви-Брюль отверг свой концепт, заявив единство человеческого мышления.

Увы, это не привело к прекращению попыток сочинить всё новые виды мышления, многочисленные «логосы», которые, впрочем, уже не были подчинены один другому, но сосуществовали почти на равных, или же сменяли друг друга, но не обязательно по принципу улучшения.

Все эти концепции объединяет только полный отрыв от какой-либо научности, согласно Жмудю, там нет и следа «обращения к данным, которые могут считаться общепризнанными в современной психологической науке, к тому, что она думает о мышлении и, в частности, о „первобытном“». Её же мнение на сей счёт весьма категорично, утверждая, что никакой «примитивной ментальности» не бывает, не существует, по Л.Я., «данных, подтверждающих существование разных типов процессов мышления вроде тех, о которых твердили старые классические теории», «маловероятно, что существуют межкультурные различия в отдельных основных познавательных процессах ... не обнаружено данных об отсутствии у какой-либо культурной группы какого-либо важного познавательного процесса — абстракции, умозаключения, категоризации и т.п.»

Антропология пришла к тому же мнению: П. Радин (1927) назвал «ошибочным ... старое утверждение ... что способ мышления первобытного человека существенным образом отличается от нашего», а Л.Я. Штернберг (1936) после многолетних исследований установил, что «мыслительный аппарат „дикаря“ устроен … как и у нас, и процесс мышления у него происходит по тем же законам». Ф. Боас (1911) установил, что «характерные умственные признаки человека в главных чертах одинаковы во всем мире», а «способность к логическому мышлению свойственна всем членам человеческого рода» (Ibid). Думал так и Юнг, утверждавший: «Ничто не указывает на то, что первобытный человек мыслит, чувствует или воспринимает принципиально иначе, чем мы».

«Таким образом», подытоживает Жмудь, «миф, тесно связанный с религией, все больше терял право на существование в качестве первобытной науки и вообще познавательного процесса». Т. Флурнуа (1901) раскритиковал и отверг прежнее мнение, считавшее «религию прежде всего делом разума, чем-то вроде метафизического объяснения космоса», и указал, что «она признает существенными и основными только аффективные и волевые феномены: эмоции, чувства, стремления, непосредственные интуиции, желания и т.д.», ни о чём рациональном тут не идёт и речи, и только истребление подобного способа думать позволяет заняться научной деятельностью.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 10/23 ⤴️➡️

Так оказывается, миф или, шире, религия в целом, не только не вдохновили появление науки, но, более того, разрыв с ними стал необходимым условием её рождения.

Собственно, само понятие «мифологическое мышление» весьма абсурдно, является оксюмороном. Как замечает А.И., «мы не имеем права вкладывать в это слово не то значение, в котором его употребляют психологи», а они понимают под ним осознанное использование данных о реальности для создания новых умозаключений.

Миф же ни к чему подобному не стремится, не создаёт представлений о реальности, но описывает несуществующее, а это значит, по Л.Я., что «создание мифологических повествований не является процессом мышления», ведь «миф является продуктом чистого, не контролируемого разумом воображения … его производство зачастую бессознательно и находится под сильным влиянием аффективных элементов нашей психики», он, «близкий к художественному творчеству и искусству … не должен и не может быть рациональным и логичным, и поэтому сравнивать его с плодами научного мышления бессмысленно». «Здесь невозможны никакие компромиссы», убеждён Зайцев: «либо Зевс сиживал на Олимпе … либо мифы не являются продуктом мышления», указывает А.И.

Итак, уверен Жмудь, «мифологическое мышление, о котором так часто раньше писали, никогда не существовало и существовать в принципе не может», ибо миф продуцируется «не мышлением, а эмоционально окрашенной фантазией», «и в создаваемых ею образах нередко проявляется и естественное любопытство человека к тому, как устроен этот мир ... [однако] даваемый им ответ, как правило, всерьез не принимается, если он не канонизирован и не превратился в теологическую догму».

Если же происходит так, всё ещё хуже: сказка становится единственной допустимой формой восприятия реальности, которую потом очень трудно выкорчевать и заменить на что-то более разумное, именно такие трудности затем подстерегали науку в сражении с христианством.

А вот греки, не смущаясь, совмещали с десяток мифов о происхождении человека: всё потому, пишет Зайцев, что «в мифы никогда не верят с той последовательностью, с какой принимают к сведению и руководству реально воспринимаемые факты жизни». Даже самые суеверные папуасы никогда не живут так, будто их легенды соответствуют действительности, например, неизвестны случаев, чтобы они давали взаймы с условием расплатиться на том свете.

«Нет причин выдумывать особую магическую ментальность, будто бы наличествующую у первобытного человека, ведь даже т.н. примитивные люди демонстрируют необходимый технический ум, когда речь идёт о решении практических, обозримым ситуаций». Согласно Л.Я., «эмпирический тип осмысления мира, адекватный жизненным ситуациям, должен был доминировать, иначе бы человек просто не выжил».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 11/23 ⤴️➡️

В общем, резюмирует он, «за понятием „мифологическое мышление“ не стоит никакая реальность»; в наши дни оно окончательно растеряло всякую состоятельность, лишилось последней аргументации и «остается тем, чем является на самом деле: странным соединением психологического анахронизма, эпистемологической путаницы и исторической бессмыслицы».

Почти все рассуждавшие о «мифологическом мышлении» соглашались в противопоставлении его тому, как мыслят сейчас, именно современная мысль выступала эталоном, которому оппонировала эта «неправильная» альтернатива. Как мы помним, сомнительность этого допущения смущала уже Леви-Брюля и даже заставила отречься от концепции совершенно.

Разумеется: чтобы ему рассыпаться, хватает и самого беглого анатомирования, ведь он мало на чём основан помимо наивного прогрессивизма, воображающего, что в силу «исторической неизбежности» мы просто обязаны были прочто и надёжно обойти древних, — что оказывается, конечно же, выдачей желаемого за действительное. Всё дело в том, что в наши дни «мифологического» в головах у людей будет ещё и поболе, чем у древних, — «в современных формах религиозности», пишет об этом Жмудь, «куда больше иррационализма, чем в греческой религии, по крайней мере, классического периода».

Основной чертой «мифологического мышления» его авторами считалась «вера в реальность собственных фантазий», полагалось, что «чем более цивилизованным является человек, тем более он способен к рациональному объяснению, либо ... по крайней мере понимает, когда он … когда фантазирует». «Увы», замечает на это Л.Я., «сейчас трудно согласиться с этой мыслью, наблюдая, например, за той огромной популярностью, которой пользуются в современной культуре мистика, магия, астрология, различные „восточные учения“ и т.п.».

П. Радин в конечном счёте пришёл к выводу, что от «дикарей» нас «отличает ... лишь письменное слово и техника мышления, созданная на его основе»; Л.Я. также отмечает, что «результаты исследований, проведенных как у нас в стране, так и за рубежом, приводят к тому же ... решающим фактором, изменяющим характер познавательного процесса, является школьное образование, основанное на письменном языке. Даже самый краткий период школьного обучения достаточен, чтобы взрослый человек, испытывавший ранее значительные трудности в решении формально-логических задач и отчетливой вербализиции своих знаний … сделал на этом пути значительные успехи».

Жмудь, отметив этот факт, тут же предлагает «вспомнить о том, что греческая культура перестала быть дописьменной еще в VIII в. до н.э., и по отношению к ней гипотеза об ином типе мышления выглядит до крайности неубедительной и даже парадоксальной». Это значит, что соответствующее образование имели, без сомнения, уже Гомер с Гесиодом, которые потому и не могут иметь отношения к «мифологическому».

(Учитывая всё сказанное, следует полагать странным отношение тех «традиционалистов», языческих и не очень, которые полагают науку порождением ненавистного им модерна, а оттого — великим злом, с которой предписывают безжалостно бороться. Мы, однако, видели, что научный метод и «рациональное мышление» являются отнюдь не новоделом, но той самой традицией, ровесниками европейской цивилизации.)

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 12/23 ⤴️➡️

Мифология ещё и потому не могла дать начало греческой науке, что верования как явление просто не играли достаточную для этого роль в жизни древних. А.И. уверяет, что «еще до появления алфавитной письменности началось ослабление позиций религий в жизни греков ... Судя по всему, греческая религия в эпоху, предшествовавшую созданию „Илиады“, в сравнительно малой степени выполняла функции регулятора поведения людей в общественной и частной жизни».

Как пишет Л.Я., «мифология отнюдь не была стержнем греческого мировоззрения», «не играла сколько-нибудь определяющей роли в жизни общества и никогда не служила руководством к действию». Религия там, по Зайцеву, «никогда не занимала доминирующего положения в жизни, сравнимого с ролью религии в древнейшем Риме, в древнем Египте, в средневековой Европе или в ранних исламских государствах». Это понимали и сами греки: уже Геродот замечает, что эллины «с давних пор» «отличались большим по сравнению с варварами благоразумием и свободой от глупых суеверий».

Гомер не станет здесь исключением — напротив, он очень характерен: как заметил антик. П. Мазон, «не было поэмы менее религиозной, чем „Илиада“». Того же мнения д.и.н. И.Е. Суриков (2013), убеждённый, что «эпические поэмы [Гомера] беспрецедентно выделяются в ряду … памятников эпоса различных народов. Они … отличаются, если можно так выразиться, светским характером».

Гомерово отношение к богам также, пишет А.И., «представляется немыслимым в обществе, где религия является доминирующей формой идеологии»: в «Илиаде» повсеместно встречаются «комические и фривольные сцены с участием богов», которые «выступают у Гомера в эпизодах, которые могли только позабавить слушателя». Он упоминает описания того, как «Гера бьет по щекам свою пад­че­ри­цу Арте­ми­ду ... Афро­ди­та пла­чет, жалу­ясь на раны, кото­рые нанес ей смерт­ный ... а ее мать Дио­на уте­ша­ет ее рас­ска­зом о том, что ... гиган­ты ... заса­ди­ли как-то в мед­ную боч­ку само­го бога вой­ны Аре­са, так что он едва не погиб там».

Дорев. ист. Р.Ю. Виппера (1916) и вовсе «поражает та легкая, иногда ироническая манера, которую позволяет себе Гомер в обращении с богами»; как ему кажется, «трудно допустить, чтобы верующие люди могли забавляться такими эпизодами эпоса, как любовь Арея и Афродиты, обнаруженная Гефестом, и последующее публичное осмеяние обманутого мужа, или ссоры Зевса с Герою, или взаимная брань богов». Отношение Гомера к богам он называет «фривольным», предлагая задуматься, что была за религия у людей, «которые так любили играть фигурами небожителей, которые сделали себе как бы спорт из потехи над богами».

У греков эти нападки на религию явно не встречали нареканий, иначе великий аэд никогда не достиг бы такой популярность, которую переоценить невозможно: Гомера заучивали наизусть, по нему учились читать. Разумно предположить, как следствие, что такой настрой был более или менее общим.

До подобной степени свободы от влияния верований на жизнь новоевропейцы дошли затем только веку эдак к XVIII, — недаром Рассел называет отношение Гомера к богам «вольтеровской непочтительностью». Суриков полагает «вполне закономерным», «что один и тот же народ … создал гомеровские поэмы и породил первые в истории мировой культуры философские системы». В основе тут никогда не лежало того, что мы обычно называем «мифом».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 13/23 ⤴️➡️

Как сообщает антик. П. Вен (1988 [1983]), греками чаще всего «мифология воспринималась … [не более чем] собранием историй, которые на ночь рассказывают старые бабки». Можно утверждать, что религии в её прежнем виде просто на нашлось места в полисе, новой форме городской организации.

Как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2014), «тот набор историй ... и, соответственно, те социальные практики, которые ... „обслуживались“ этими историями, оказались мало совместимы с той социальной реальностью, которую мы застаем в Греции в начале т.н. „исторической“ эпохи». Вот почему миф оказывается преимущественно вытеснен в область культуры.

Вот и Сурикову представляется «совершенно несомненным», что «по сравнению с более ранними древними обществами, да даже и по сравнению с более поздними … античное греческое было несоизмеримо, на много порядков более рациональным».

Уже Гекатей (VI в.), один из ранних историков, вернее, логографов, свои сочинения противопоставляет мифологии: согласно Деметрию, он начал свою «Историю» с того, что назвал греческие предания «многоразличными и смехотворными». Павсаний 800 лет спустя (II в. н.э.) всё ещё того же мнения, и, «начиная … описание … смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы».

Уже Ксенофан полагал, что «тот из мужей достохвален, кто, выпив, являет благое», к чему относит склонность «не воспевать сражений титанов или гигантов, иль кентавров — сии выдумки прежних времен». Вот и у Аристофана в «Осах» сын заявляет отцу о том, что это неприлично — говорить о мифах за столом: «Нет, сказки — прочь; скажи из жизни что-нибудь». Всё это касалось и простых людей: у того же автора во «Всадниках» раб удивляется: «Ты в богов веруешь?».

Вот тебе и «мифологическое мышление», которого мы не наблюдаем вообще нигде, но одно только то, которое упоминавшийся Юдковский окрестил «рациональным»: последнее оставалось характерной чертой греков невероятно долго, собственно, и много позднее, в эпоху эллинизма, когда то, что Зайцев называет греческим «культурным переворотом», замедляется, а то и обращается вспять.

И тогда, однако, древние продолжали требовать доказательств, отказываясь с отвращением от довода «просто поверь», что крайне удручало, например, библейских мужей, которые глубоко сокрушались, что в то время как «иудеи требуют чудес», «еллины ищут мудрости», отношение же первых «для еллинов безумие».

Если христианский взгляд, по крайней мере, мейнстрим его, предполагал трансцендентность Бога, его отдельность от этого мира, неподчинение законам последнего, то у греков, как мы помним, даже боги пребывают в той же реальности, живут здесь же, на горе Олимп, и существуют по тем же правилам, что и всё прочее. Как отмечает проф.-клас. Дж. Киндт (2009), по П. Вену, «в работах Геродота, Фукидида и прочих мыслителей V в. … сверхъестественное не пребывает на некоем отдельном плане бытия, но должно „поместиться туда же, куда и вся остальная реальность“», адаптироваться под неё. И позднее Плутарх (I-II вв. н.э.) «бы хотел, чтобы ска­зоч­ный вымы­сел под­чи­нил­ся разу­му».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 14/23 ⤴️➡️

Итак, как мы выяснили, наука появилась лишь в самой меньшей степени под влиянием греческих мифов, в основном став следствием ряда склонностей, присущих их цивилизации. Впрочем, с выводом этим согласны далеко не все: есть и те, кто активно ему возражает, заявляя, что Античность никакой науки вовсе не знала, да и не могла, поскольку этому мешали некие ограничения в мышлении, присущие всякой религии, отличной от христианства.

Ожидаемо, этого взгляд исходит от апологетов этой религии, среди которых особо громким является некий Т. Вудс (2010 [2005]), который пересказывает мнение С. Яки (1995), уверенного, что т.н. «язычникам», в т.ч. и эллинам, будто бы «чужда идея неизменных законов природы», т.к. у них «считалось, что у вещей есть собственная воля и разум, и эта идея не давала даже возможности помыслить о том, что вещи могут вести себя регулярным, фиксированным образом»: «Яки констатировал, что для того, чтобы наука могла возникнуть, нужно было „лишить природу души“». Такое вот у него представление о греческой религии на уровне самого примитивного «анимизма», последний раз актуального в нач. XX в.

Некто Р. Старк (2003), в свою очередь, убеждён, что «предшествовавшие [христианству — Б.] технические новации … нельзя считать наукой и лучше называть практическими сведениями, умениями, премудростями … или просто знанием». Характерно, что сам он является борцом с теорией эволюции, а также противником нерелигиозного образования и секуляризации вообще.

По мнению Вудса и его соратников только идея единого Бога, соотносящегося с бытием, позволяет надёжно изучить последнее. Подразумевается, что греки ничего подобного не знали… смешно, учитывая, что они же, собственно, начиная с Ксенофана, его и сочиняют.

Кроме того, эта убеждённость мягко говоря противоречит тому, что мы действительно наблюдаем в Средние века, когда никакой науки почему-то не случилось, — и напротив, её возрождение в Новое время тесно кореллирует со спадом религиозности. В общем, всё как и у греков: пока религия играла контролирующую роль в жизни общества, науки в нём не могло появиться.

Как сообщает проф. ист. Э. Уилсон (2002), в том, что мысль, будто бы лишь «триумф христианства над анимистическим восприятием мира» позволил научной и технической мысли развиться, вообще существует, виноваты сами антиковеды, которые несильно интересовались научно-технический аспектом своей эпохи, целиком в какой-то момент сдав эту область медиевистам, позволив выдумкам последних бесконтрольно доминировать.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 15/23 ⤴️➡️

А всё потому, что именитый М. Финли ок. 1965 г. совершил диверсию, заявив, будто в Античности практически не прослеживается соответствующее развитие, а потому можно и не тратить времени на изучение этой области. Обрадовавшись, медиевисты вцепились мёртвой хваткой в это заявление, поспешив застолбить за своей эпохой славу «времени беспрецедентного, не имеющего аналогов в предшествующей истории технологического прогресса»: естественно, такое заявление, отмечает Уилсон, заставляло их всячески принижать достижения Античности, — что мы и наблюдаем, не так ли?

А где же ваш πρᾶξις, позвольте спросить? Одним из ключевых аргументов здесь является принцип, обратный тому, которые, как считается, присущий хорошему бизнесу: «обрати недостатки в достоинства», здесь же, напротив, ставятся в вину последние, и принцип σχολή, та антиутилитарная установка, которая, как мы видели, была ключевой в генезисе науки, по мнению христианских апологетов, напротив, делала невозможным её появление у греков, якобы заставив их отвергать чувственно-познаваемый мир, вообразив его невозможным или же недостойным для изучения.

В итоге древние будто бы вообще не имели веры в то, что наблюдаемый мир существует, но вместо этого, вслед за Платоном, что есть один только занебесный: желания же изучать то, чего нет, у них, как следствие, не могло появиться.

«Согласно преобладающей сейчас точке зрения, Античности не был свойствен практический ... взгляд на знание», пишет об этом Жмудь; его полагали исключительно умозрением, θεωρία, и «не ждали ничего социально-полезного ни сами ее создатели, ни общество в целом. Теоретические дисциплины … пользовались гораздо большим вниманием, чем прикладные».

Этого же мнения Суриков, который конформистски не сомневается, что «в работе древнегреческих ученых крайне малое место занимал эксперимент», а «методами ... были наблюдение и логическое умозаключение», что, «наряду с оторванностью от прикладных целей, является важнейшим отличием античной науки от современной», утверждает, будто бы эллины считали природу «вместилищем божественного», и потому якобы не могли следовать завету Ф. Бэкона «пытать» её, чтобы вырвать знания, ибо якобы «относились к ней со священным трепетом».

В частности, он уверен, что «для грека природа была именно храмом, а не мастерской», не сомневаясь, что эллин «уж не стал бы», например, «резать лягушек … просто чтобы узнать, как они устроены» (Ibid). Последняя дилетантская ремарка особенно позорно выглядит написанной в книге про Пифагора, ученики которого Алкмеон и Гиппий как раз тем и были заняты.

Л.Я. называет мифологему «мракобесной Античности» вообще «крайне уязвимой для критики». Так, масштаб греческого βάναυσος, презрения к практической имплементации, нельзя преувеличивать, поскольку общество, его сколько-нибудь широко практикующее, протянуло бы очень недолго. Это был скорее идеал, к которому особенно и не стремились. До как минимум V в., по Жмудю, «господствующей установкой было ... ожидание полезности знания»: Эсхил, к примеру, утверждал, что «умён тот, кто знает полезное, а не … многое». Да и максимы семи мудрецов совершенно житейские.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 16/23 ⤴️➡️

Л.Я. пишет, что «использование … знаний в утилитарных целях» было высоко, и тому «cвидетельств ... вполне достаточно, чтобы отказаться от взгляда на античную науку как на чистое умозрение, никак не связанное с жизнью общества. Наиболее дальновидные из греческих правителей понимали, чего стоят научные знания, и умели их использовать в своих интересах».

Также древних попрекали тем, что они будто бы полагают движение времени сугубо цикличным «вечным возвращением», жили, по выражению М. Элиаде, «в страхе истории», и только христианская мысль смогла утвердить идею времени, которое становится, и тем самым допускает само понятие прогресса. В противопоставлении циклического и однонаправленного типов времени есть свой смысл, — правда, его тоже придумали греки, в мировоззрении которых этот дуализм играл свою роль, о чём подробнее мы уже говорили.

Представление о прогрессе, в т.ч. научном, также не являлось секретом для древних, согласно исследованию Л. Эдельштейна (1967). С его доводами согласились не все, однако большая часть критики, замечает Жмудь, строилась на том, что за признавала за таковой только идеологию прогрессивизм, убеждённость, что прогресс будет постоянным, уверенным и обнимающим все сферы жизни: этого детища XVII-XIX вв. греки, понятно, не знали, однако вовсе не потому, что были недалёки, но ровно по обратной причине: ведь речь идёт о безумной, противостоящей реальности убеждённости. «Стоит ли», спрашивает Л.Я., «ожидать от мыслителей классической эпохи представлений, присущих Конту и Спенсеру, а не найдя их, — отрицать за ними всякое понимание прогресса?»

Да и вообще трудно понять, как народ, якобы не имевший о нём представления, смог создать историографию науки, явления, которого в принципе не существовало во времена Средневековья, если не считать арабов.

Правда, древние считали, что возможно открыть вообще всё, закончить науку, достигнув абсолютной актуальности, или τέλος. Так, Аристотель верил, что философия скоро завершится, а Евдем полагал геометрию уже достигшей совершенства. «По мысли большинства авторов, писавших на эту тему, он [прогресс] либо уже завершился, либо завершится в следующем поколении». «Чем значительнее был прогресс ... тем естественней казалось, что усилия современников ... в скором времени приведут к совершенству, дальше которого ... двигаться уже невозможно»..

Однако это ни о чём не говорит, эта мысль, похоже, вообще естественна, и высказывали её также и новоевропейцы во времена, когда наука уж точно была. Так, Декарт (XVII в.), по Л.Я., считал, что «после открытия его принципов человечество вплотную приблизилось к овладению природой, впереди еще только две-три победы», того же мнения придерживались Вольтер с Дидро и Руссо (XVIII в.); а Максу Планку в молодости (кон. XIX в.) посоветовали не заниматься физикой, поскольку «в этой области почти всё уже открыто».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 17/23 ⤴️➡️

Теперь мы можем вернуться к понятию «натурфилософии», которым клеймили род деятельности ранних греческих мыслителей, начиная с Фалеса: подразумевается, что в тогда ещё как будто бы не произошло разделения философии и науки, и те были неким конгломератом, единой массой.

Это очередное заблуждение, которое ни в какие времена не было правдой: как пишет Жмудь, греческие учёные «даже на самой ранней стадии были далеки от „архаического синкретизма“ … Уже в книге Анаксимандра видно движение мысли от космогонии к космологии и астрономической системе ... к происхождению животных и человека. Две части поэмы Парменида отнюдь не случайно отделяют его метафизическое учение о бытии от космологических, физических и биологических воззрений … У Эмпедокла религиозные и натурфилософские доктрины излагаются в двух разных сочинениях, а многочисленные труды Демокрита по различным отраслям знания демонстрируют далеко зашедший процесс дифференциации». Итак, «даже первые 100-150 лет развития точных наук и философии не подтверждают идею об их изначальном синкретизме».

Вообще же совмещение ряда занятий у некоторых мыслителей вообще никак не свидетельствует в пользу того, что те в их глазах были неким единым явлением, «натурфилософией», — ведь и много позднее тот же Ньютон занимался, помимо физики, алхимией и богословием: следует ли полагать, что для него или современников между ними не было разницы?

Труд Ницше «Рождение трагедии…» (1872), также известный как «Эллинство и пессимизм», популяризировал тезис, который разделяли и такие исследователи как Г. Дильс и В. Нестле: предполагалось, что грекам было присуще весьма невысоко оценивать перспективы как всего человечества, так и индивида в целом. Впервые его выдвинул Я. Буркхард, правда, уже он ничуть не меньше говорил о наличии у древних «оптимистического темперамента» и «интеллектуального оптимизма», после него исследователи также полагали грекам присущими оба качества. Если же приглядеться, утверждает Жмудь, «античный взгляд на прогресс немногим отличается от аналогичных воззрений, бытовавших в доиндустриальную эпоху», i.e. вплоть до XVIII в.

К выводам о пессимизме греков прийти так-то немудрено, если учесть обилие примеров их весьма определённых высказываний, апофеозом которой является: «Для человека лучше всего вовсе не рождаться, а если уж родился — то поскорее умереть», которую можно отыскать в «Агоне Гомера и Гесиода», в рассказе про Силена, переданного Псевдо-Плутархом, и ещё кое у кого.

Обилие подобного, однако, вызвано исключительно тем, что только такие и сохранились, т.к. отвечали отношению к жизни тех, кто их переписывал, сиречь самих христиан, на что указывает Зайцев: «значительная часть наиболее отчетливо пессимистических высказываний греков попала в наши руки только через специальную подборку … Стобея, в то время как аналогичной подборки жизнеутверждающих высказываний нет ни у Стобея, ни в других дошедших до нас компиляциях, хотя в соответствующем материале … не было недостатка». Хрестоматийным примером тут считается поэт IV в. Херемон: «Нет ничего такого среди людей, чего бы они искали и с течением времени не нашли».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 18/23 ⤴️➡️

«Многие ученые полагают, что наука … возникла лишь в Новое время … [тем] деятельность греческих ученых лишается статуса научной», пишет Жмудь, сам же считает, что «нет оснований отказываться от традиционной точки зрения, связывающей появление науки с греческой цивилизацией. Нельзя назвать ни одной научной отрасли — будь то математика, механика, астрономия, оптика, биология или медицина, — в которой ученые Нового времени не стояли бы на фундаменте, заложенном греками».

Если мы согласны с Поппером, что в науке «важнейшей конституирующей чертой является гипотетико-дедуктивный метод … [то] этот критерий позволяет с большой точностью определить время и место зарождения науки: VI в., ионийские города Древней Греции». Именно там «впервые начинает систематически применяться научная гипотеза и дедуктивное доказательство, ставшие главными орудиями в приобретении знаний. В предшествующих же восточных культурах эти важнейшие компоненты отсутствовали … [а] европейская наука не создала никаких принципиально новых методов научного познания», — вплоть до XIX и особенно XX вв., когда она действительно выходит на качественно иной уровень.

Он также указывает, что «распространившийся взгляд на раннегреческую науку как на спекулятивную и не опиравшуюся на наблюдения и эксперименты мало соответствует реальности», ведь это всё имело место. Итак, подытоживает Зайцев, «именно греки создали науку как специфическую форму систематизированного знания».

Продолжили же их деятельность, в какой-то момент остановившуюся, как мы видим, только в Новое время, начиная с Возрождения. А что же Средние века, когда доминировала христианская религия, которая, согласно Вудсу сотоварищи, должна быть столь благотворной для науки? Почему-то, напротив, тогда её совсем не наблюдается: собственно, нет таких специалистов по вопросу, которые считают обратным образом, и спор о первенстве, как мы видели, идёт вокруг других эпох, тогда как в эту, утверждают они наука либо ещё не появилась, либо не успела возродиться.

Сами новоевропейцы, что характерно, не сомневались, что наука есть порождение Античности, причём полагали они так вплоть до самого недавнего времени: всего пару веков назад разговора о «мракобесной безнаучной Античности» не могло бы состояться в принципе: такого человека сочли бы за сумасшедшего, за опасного больного, ибо наука греков и римлян была не просто важной частью науки современной, но частью преимущественной, основной, наилучшей, вполне актуальной, ничуть не устаревшей: как пишет Жмудь, она «оставалась современной, по крайней мере, до конца ХVIII в.»

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 19/23 ⤴️➡️

В то время, например, историк медицины или математики «всё еще мог позволить себе ограничить свой биографический труд исключительно античными учеными», ибо ничего из того, что возникло в его время, им и в подмётки не годилось, нимало не продолжало науку вперёд. Так, Д. Ле Клерк (1696) закончил свой труд на Галене, и только потом, под градом критики, добавил крохотный очерк современного ему врачевания; спустя век у Акермана (1792) из 33 глав Античности было посвящено 26, ещё 3 — арабам, 3 — салернской школе и только одна рассматривала «возрождение медицины Галена и Гиппократа в Европе».

Отсюда следует, что на кон. XVIII-нач. XIX в. ок. 80% тогдашней медицины были античным наследием, и, выходит, даже Новому времени далеко не сразу удалось превзойти Античность, сумев это сделать лишь века два-три назад, о Средневековье и говорить нечего; ergo, разговоры о достижениях этой эпохи абсурдны в самой наивысшей степени.

Поведению, присущему Вудсу и прочим, когда они пытаются доказать свой тезис, удивляться не следует: подтасовки и откровенное враньё являются доброй традицией, его к оружающей. Ими было окружено его рождение в виде побочного детища всё той же концепции Ex Oriente lux, согласно которой греческая мудрость имела восточные корни, в особенности египетские и вавилонские. Позднее к числу «учителей» под влиянием таких авторов как Иосиф Флавий добавляются евреи, после чего, уже во времена ранней христианизации апологеты, пишет Жмудь, «пытались совместить Пятикнижие и античную философию, следуя еврейским писателям», например, Евсевий и Климент на голубом глазу доказывали, что Платон был учеником Моисея.

Новоевропейские историки науки вплоть до самого недавнего времени, буквально пары веков назад, не подвергали подобные допущения особой критике, и, составляя историю открытий, запросто называли, по Л.Я., «таких „ученых“, как Каин, Авраам или Моисей». Так, тот же Ле Клерк (1696) «начинал свою историю медицины не с Гиппократа, а с Асклепия», а в «Словаре» Н. Элоя (1755) «можно обнаружить статьи о … Эскулапе и кентавре Хироне», Г. Маттиас (1761) «приводит такие имена как Адам, Сет, Тувалкаин, Хам, Гермес, Осирис, Моисей, Аполлон и т. п.», а Байи (1775) «видел в Атланте, Тоте, Зороастре и Уране первооткрывателей астрономии».

Таким образом как бы считалось, что хоть у греков и была наука, и даже очень неплохая, но в основе её всё же лежала иудеохристианская мысль: не так, то эдак апологеты пытались засунуть свою чудную религию в историю основания науки. Как пишет Жмудь, «с течением времени эта перспектива меняется, разумеется в пользу язычников, а не христиан, а библейская тема медленно, но верно уходит из трудов по истории науки.

Здесь вновь можно убедиться, сколь далеко было даже Новому времени до греков, ведь такое отношение к делу стало огромным шагом назад по сравнению с ними, у которых, пишет Жмудь, уже «с последней трети V в. профессиональная литература … постепенно сводит эту тенденцию к минимуму. В истории музыки … еще можно встретить имена Орфея, Мусея или Марсия, но в истории философии, астрономии или математики фигурируют лишь имена реальных исторических лиц. В этом смысле перипатетическая историография и доксография более рационалистичны, чем многие сочинения ХVII и даже ХVIII в., начинавшие историю греческой астрономии с Атласа, Урана и тому подобных фигур».

У Евдема всё начинается, как и положено, с Фалеса. Его труды, согласно Л.Я., «по своему материалу и подходам к науке весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени. Мы не найдем здесь ни легендарно-анекдотического материала, ни … особого интереса к философско-теологическим аспектам … [или] мистике чисел», характерные, в то же время, например, для Ньютона и Кеплера.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 20/23 ⤴️➡️

То, что научная мысль в наши дни куда ближе к мышлению эллинов, нежели христиан, не секрет и для самих последних: скажем, некто В.П. Лега (2018), христианский идеолог, убеждён, что «представления пифагорейцев или перипатетиков отличаются от взглядов современных атеистов … только терминологией». У него, конечно, это сказано «как что-то плохое», что тоже характерно.

Хорошо доказывает это мнение та критика, которой Ориген (III в. н.э.) подверг Цельса. Первому там не по вкусу, что последний пытается отождествлять по вечной греко-римской традиции Яхве с Зевсом, но не потому, что опасается за утерю христианами своеобычности, но т.к. верит, что в этом случае молитвы, считающиеся им заклинаниями, могут не сработать, «если мы в состоянии доказать, что и так называемая магия не во всех отношениях представляет из себя пустое занятие, как о ней думают последователи Эпикура и Аристотеля». Вот и Вудс пишет, что даже в наши дни «католицизм допускает существование чудес и признает, что в жизни есть место и сверхъестественному». О какой науке тут может идти речь?

Учитывая это всё, становится ясно, что никак не благодаря, но вопреки христианству могла появиться, а точнее, возродиться наука, путём преодоления ряда устремлений этой религии.

На это обычно возражают, указывая, сколь много её творилось так или иначе под руководством духовных лиц и организаций, сами ли они совершали исследования или же занимались покровительством. Здесь, однако, мы видим один из величайших обманов в истории, который можно уподобить ситуации, когда маньяк, долгие годы истязающий жертву, заодно присваивает её достижения, исправляя их в соответствии со своими представлениями о нормальным, не позволяя им развиваться вне обозначенных им очень своеобразных рамок.

Точно так было и здесь, ведь Римская империя унаследовала и развила созданную греками науку, которая сперва не имела к христианству никакого отношения, будучи целиком секулярной. Истребление последней, как сообщает проф. ист. проф. П. Браун (1976), не было самоцелью Церкви, став своего сорта collateral damage в политической борьбе императоров, которые опирались на церковь, пытаясь добиться полного самовластия, для чего расправлялись с самоуправлением регионов, состоявшего из дольше всего сопротивлявшихся христианизации элит. Последние, однако, и были носителями всего знания, и их гибель закономерно привела к почти полному исчезновению нецерковной, светской образованности.

К VI-VII вв. научная деятельность окончательно стала уделом немногочисленных церковников, лучшие из которых, пишет Браун, могли похвастаться уровнем, прежде считавшимся лишь базовым: это как если бы профессора и академики вдруг опустились на уровень средней, а то и младшей школы. Церковь не могла не воспользоваться выдавшимся случаем, на долгие века узурпировав места получения знаний, благодаря чему теперь могла в зародыше предупредить любое инакомыслие, став монопольной владыкой дум.

Римский вариант греческого σχολή, называемый otium, был истреблён, поскольку новая религия, происходившая из Азии, принесла соответствующие же и черты, в первую очередь восточный утилитаризм, требуя у всякого исследования и просто умствования явной применимости, безжалостно пресекая то, в чём не видела явной для себя пользы; так, в IV в. Иероним из Стридона видел сон, где был бит Богом за то, что многовато читал не святых отцов, но Цицерона.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 21/23 ⤴️➡️

Эти и другие подобные практики за пару веков привели к почти полному исчезновению грамотности, в римские времена повсеместной, дошло до того, что сама книга стала чем-то необычайным, ценным артефактом, а в 518 г. впервые к власти в Риме приходит человек, не умевший читать и писать: Прокопий с горечью называет этого Юстина I ἀναλφάβητος: таким, которому ни о чём не говорит алфавит.

В Византии же хотя агрессивная христианизация и привела к прекращению финансирования закрытию школ и академий, интеллектуальная элита там смогла, правда, на порядки уменьшившись численно, выжить. Именно она сохранила и пронесло античное знание сквозь века, которое всякий раз, попадая на Запад, инициировало там малые Возрождения, например, Каролингское IX в.: тогда, по Т. Вудсу, «реформа образования была основана на возрождении древнеримской модели».

После окончательного падения ВРИ эти же знания позволили случиться итальянскому Ренессансу; таким образом, можно сказать, что Средневековье оказалось добито самими древними, протянувших руку помощи новоевропейцам из славного Элизиума, исчезнув вовсе не усилиями тех, кто жил в саму эту эпоху. Так случилось отмщение.

Не сохранись античного наследия, вне всякого сомнения, случилось бы то, что пророчил у себя аллегорически Азимов, полагавший, что без такового эпоха варварства и скотства длилась бы не тысячу, а все 30 тысяч лет.

Апологеты вроде Т. Вудса прекрасно осознают этот факт; если очистить его рассуждения о «достижениях» Средневековья от пафоса, они суммируются как «будьте нам благодарны, что потеряно было почти всё, ведь могло бы быть вообще всё», он много пишет о том, что «монахи ... сохранили ... наследие Античности», как им «удалось сберечь свет знания». Не следует обманываться: речь идёт лишь о неумелом damage control, который Церковь пыталась осуществить вокруг созданного ею же самой (не)управляемого хаоса, который сильно недооценила. Некоторую благодарность тут и правда чувствуешь… правда, здесь снова будет удачной сравнение с маньяком, державшим, который по итогу сделал во многих отношениях инвалидом, тогда как мог оставить вообще полным паралитиком, а то и вовсе умертвить.

Итак, полного и законченного упадка не случилось только и исключительно потому, что убитую ими же Античность христиане могли время от времени «доить», совершая reverse engineering находимых время от времени артефактов, остатков более развитой цивилизации древней цивилизации, при этом никакой благодарности к древности у них не заметишь, совсем даже напротив, и по сей день они её продолжают без тени смущения поносить и принижать, впрочем, странно было бы ждать иного отношения от упоминавшегося маньяка, ведь тот, принижая жертву, как бы легитимизирует своё с ней обращение.

Однако же двух мнений тут быть не может, и если Античность так упадочна, как они и говорят, то непонятно, почему тогда вся наука и достижения Средних веков основаны всецело на её наследии: так, например, когда у Вудса заходит речь о появлении университетов, он отмечает, что они сформировались именно в XII в. как раз потому, что тогда «в западноевропейский научный оборот вернулись на много столетий выпавшие из него великие труды древних, в том числе геометрия Евклида, метафизика, физика и этика Аристотеля, а также медицинские работы Галена ... шло интенсивное изучение Дигест … Юстиниана».

Университеты эти, к слову, нимало не напоминали современные, будучи буквально крестьянскими избами-читальнями образца XIX в., где зачитывали вслух и пытались понять древние труды, поскольку книги, как мы помним, стали невероятной редкостью, а также слишком сложными для катастрофически понизившегося уровня. Вудс пишет, что «обычно преподаватель читал … лекции по какому-нибудь важному тексту, часто — античному», и только «постепенно профессора стали включать в свои лекции не только комментарии к древним текстам».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 22/23 ⤴️➡️

Итак, как мы поняли, никакой науки мифология или религия не создавали, да и не могли, вне зависимости, о которой конкретно идёт речь. Более того, сама мысль возникла, похоже, у довольно ограниченных людей, которые, поскольку сами не верили в древние мифы, не могли оттого взять в толк, зачем те может быть нужны, вот и попытались хоть как-то оправдать их существование.

Это явление не ново, похожее переживали уже самые древние: как сообщает Михайлин, миф, «видимо, просто не был заточен под полисную реальность … и греки долго вертели его так и эдак, пытаясь приспособить к делу», для чего «в Афинах придумали театр». Впрочем, и раньше, уже у Гомера, мы видим миф именно как часть культуры, а не религии. В результате он хорошо послужил развивающейся художественной культуре, однако это не имело никакого отношения к первоначальной функции. Но даже в таком виде он никакого отношения не имел к рождению науки.

В XIX-XX вв., эпоху религиозной индиффирентности, позитивизм, с присущим ему сциентизмом, решил объяснить это потерявшее для него смысл явление как предтечу научного мышления. Вообще наука по их мнению есть, перефразируя Гераклита «отец всех, царь всех», и вся культура ей как бы подчиняется, не имея смысла в отрыве.

Такое вот ограниченное и скудное мировосприятие, напоминающее в своём роде modus operandi самой науки, которая стремится всё, к чему прикасается, подвергнуть анализу — а значит, сперва убить, раздробить на части, дезинтегрировать, чтобы далее изучить мёртвые частицы. То, что англичан Корнфорда и Рассела в этом поддерживает Видаль-Накэ, неудивительно, учитывая, сколь важным для французов явлением является изобретённая ими деконструкция, хотя и прискорбно.

Если теперь согласиться с теми, кто полагает сциентизм, и, шире, позитивизм в целом сортом религии, своеобразной сектой науковерия, если хотите, то можно будет говорить даже об эдакой попытке как бы вернуть миф на положенное ему место, отозвать его из объятий культуры. От него снова требуется найти себе объяснение, тем умертвляя принцип σχολή и совершая рецидив Азии. Сама наука гибнет от подобного настроя: как замечает Зайцев, «идущая от Греции традиция причинно-следственного объяснения противостоит крепнущим голосам сторонников … экономного описания объектов нашего знания, возрождающих догреческие и, в частности, вавилонские традиции».

«Новоевропейский расцвет культуры, начатый итальянским Ренессансом, на наших глазах близится, по-видимому, к своему концу», полагает он. Если нынешние тенденции сохранятся, мир неизбежно ждут новые Тёмные века.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 23/23 ⤴️