П. Радин, критикуя идеи Леви-Брюля, обратил внимание, что от «дикарей» нас «отличает ... лишь письменное слово и техника мышления, созданная на его основе»; Л.Я. также отмечает, что «результаты исследований, проведенных как у нас в стране, так и за рубежом, приводят к тому же ... решающим фактором, изменяющим характер познавательного процесса, является школьное образование, основанное на письменном языке.

Даже самый краткий период школьного обучения достаточен, чтобы взрослый человек, испытывавший ранее значительные трудности в решении формально-логических задач и отчетливой вербализиции своих знаний … сделал на этом пути значительные успехи». Это прекрасно, к слову, бьётся со структуралистским подходом Детьенна, который полагает, что в центре всего находится язык, — а мышление, таким образом, меняется потому, что резко усложняется тот самый язык.

Итак, особый тип мышления, как оказалось, взаправду существует! Такой он будет, впрочем, всего один, при этом совсем даже не экзотичен, не является ни для кого тайной, напротив, широко известен и даже скучен: он называется научным. Так вот ты где, тот самый «логос»... что характерно, «логос» зачастую и переводится как «наука» в словах вроде «биология», хотя на деле это, конечно же, «слово».

Греки полагали, что если очень много и правильно обсуждать некую тему, то рано или поздно можно вполне удовлетворительно познать её. Общение для них было единственным подлинным способом познания; поэтому и разум они помещали не куда-то, но в лёгкие, φρένες («фрэнес», отсюда, например, шизофрения). Потому-то «логос» и стал означать «подлинное знание» уже у Гераклита, а затем и вовсе начал переводиться как «наука», т.е. способ это самое знание обрести.

Никаких иных способов для этого нет, других «логосов» не существует, все альтернативы есть лишь разные варианты заблуждения, всё многообразие их своеобычия и «особого пути» ведёт в никуда, а единственный выход из бесконечного тупика сочинили греки. Всё так, как и полагал Гераклит: «для бодрствующих существует один общий мир, а из спящих каждый отворачивается в свой собственный»; действительно, сны мы видим разные, но просыпаемся все в одну реальность; по-настоящему пробуждаться научили нас греки.

Уже самим древним захотелось спасти заблудшие души от душащего их ночного кошмара, от которого сами несчастные никак не могли пробудиться. К счастью, греки (а затем и римляне) знали простой рецепт исцеления варварства, который называется эллинизацией (и романизацией). Уже Исократ утверждал, что в его времена «эллинами скорее называют тех, кто посвящен в нашу образованность, а не тех, кто с нами одной крови».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 15/29 ⤴️➡️

На этой мысли была построена вся античная цивилизация, которая на регулярной основе перевоспитывала прочее народонаселение, будила спящих дикарей, переделывала их в людей; «в каждом гуке сидит американец, который мечтает выбраться наружу».

Увы, науке не нашлось места в мире, созданным страшным падением в пучину варварской азиатщины, известным, как Средние века; то было время великого сна разума. Но оковы Гипноса оказались не вечны, не прошло и тысячи лет, как началось пробуждение, был организован грандиозный побег из сонного царства, обители Морфея.

Тогда наука, получив второе рождение, однако же показала неспособность достичь древнегреческого уровня рациональности. Новоевропейской цивилизации мысленное усилие будто бы давалось с невероятным трудом, происходило словно величайшее напряжение всех мускулов: как мы уже увидели благодаря краткому обзору Жмудя, даже в XVIII в. лучшие из умов в способности здраво мыслить уступали ученикам Аристотеля из V в. до н.э. Да и в наши дни сон разума развеялся не до конца, даже, надо сказать, сонливость всё усиливается, как отмечал всё тот же Л.Я... но это разговор, пожалуй, для другого раза.

Учитывая всё сказанное, следует счесть странным отношение языческих и не только традиционалистов к науке как к порождению ненавистного им модерна, которую из-за этого они полагают великим злом и с которой предлагают безжалостно бороться.

Мы увидели, что научный метод и рациональность являются отнюдь не новоделом, но вполне себе традицией, ровесниками европейской цивилизации, они рождены тогда же, когда она делала свои самые первые робкие шаги. Наличие науки естественно для Европы, а ненормальной ситуацией стала её гибель вместе с самой Античностью. Её воскрешение тесно связано с отказом от чужеродного для нас средневекового пути, Возрождением, бывшего, собственно, возрождением, возвращением к классической древности. Но нам, по правде, ещё есть очень много чего возрождать.

Итак, азиатское мракобесие как раз и есть новодел, тогда как наука и рациональное мышление оказываются той самой традицией. Именно бодрствование есть европейская норма, сон же, желание погостить у Морфея нам не свойственно.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 16/29 ⤴️➡️

Случилось тут вашему покорному слуге пережить то, что можно охарактеризовать как, пожалуй, интеллектуальное предательство.

Да, иначе это и не назовёшь... Оное разочарование постигло меня в тот момент, когда я вздумал посмотреть, что думает о текущей ситуации в одной восточноевропейской стране небезызвестный моим читателям Л.Я. Жмудь. Его наставник, выдающийся исследователь древности А.И. Зайцев, известен в т.ч. смелыми политическими высказываниями на политические темы, любопытными прогнозами и предположениями... Помятуя об этом, я полюбопытствовал, какого мнения на этот счёт его любимый ученик.

Увы, всё оказалось донельзя предсказуемо, Л.Я. обнаружился на передовой пораженческой мысли, он активный, как это сейчас называется, нетвойнетщик. Мда, бывает. Но как же он дошёл до жизни такой? Конечно, можно вообразить, что он попросту невероятно умён, всё-таки, шутка ли, доктор философии, выдающийся исследователь, и проч. и проч. Наверное, он просто долго думал и рассуждал на искомую тему, и вследствие этого соответствующее к ней отношение и надумал, так?

Действительно, как-то так и предлагается считать достойнейшей публике. Более того, немало прогрессивной научной мысли пребывает в одной с Л.Я. когорте, она обнаруживается в числе подписантов разных петиций, выступающих против определённых военных действий. То есть создаётся впечатление, что все умнейшие люди вроде как думают одно, и тот, кто задумает поспорить с ними, автоматически попадёт в категорию дураков. Изящно.

Мне сдаётся, впрочем, что всё было несколько прозаичнее. Скорее всего Л.Я. не тратил времени зря на такую ерунду, как минимальное обдумывание сложившейся ситуации, и вместо этого просто бездумно поддержал мейнстримное в его среде мнение. Как известно, нашей интеллигентской среде всегда были присущи крайне деструктивные умонастроения, которые свели на нет не одно полезное начинание ещё в о времена империи, и, собственно, неиллюзорно приблизившие крах исторической России.

Либерал наш уже во времена Достоевского был верным лакеем Запада, и с тех пор ничего не изменилось. Умников наших всё ещё взращивают, с головой выдерживая в парадигме соответствующих ценностей и идей, и, как следствие, они оказываются спящими агентами пресловутой columna quinta; в итоге они даже без сигнала кураторов способны, когда это нужно, громогласно расписываться в горячей поддержке выгодных Западу мнений. Тем самым как бы открывается ещё один фронт на информационном театре военных действий.

Ну а мнения эти предсказуемы, всё это мы уже слышали: есть Альянс Добра, который за всё хорошее и против всего плохого, он пестует маленький, но гордый народ, против которого оскалила кривую морду варварская орда, которая мыслит не так, как положено, отклоняется от генеральной линии партии. Что тут ещё понимать, как вообще можно думать иначе как-то?

Из работ Жмудя, однако, вроде как выходит, что думать не так, как принято, не только можно, но и просто необходимо. В своё время он проделал невероятно кропотливую работу, изучив первоисточники о раннепифагорейском обществе, со всей тщательностью сопоставил их, и пришёл к выводу, что расхожее мнение о Пифагоре и его школе глубоко ошибочно, что никакой религиозной сектой тоталитарного толка там и не пахнет, в общем, много популярных мифов развеял.

«Укролиберал», 1/2 ➡️

Иными словами, Л.Я. не принял на веру мейнстримную в его среде точку зрения, вместо этого постарался докопаться до глубинной сути вещей... Что же помешало ему сделать это и здесь тоже? Похоже, такое Л.Я. и в голову не пришло... он и не подумал, что навыки критики источников могут быть полезны и за пределами исторической науки. Таким образом, даже занимаясь напрямую самым критическим мышлением из возможных, причём в ходе своей профессиональной деятельности, он не нисколько не научился оному, либо же очень убедительно сумел это скрыть.

Важно то, что он не применяет его на деле, и не существенно, не умеет или же не имеет возможности. А это значит, что путь, который он прошёл, нимало не помогает стать настоящим мыслителем, способным к независимому исследованию. Философом Л.Я. только числится, на деле нисколько им не являясь. Прямое соприкосновение с прекрасной Античностью тоже нисколько не поспособствовало соответствующему становлению.

В этом, собственно, и состоит суть обнаруженной мной проблемы. Она заключена вовсе не в том, что Л.Я. пребывает по другую сторону баррикад — дело это, хоть и достойное в условиях войны СВО самых суровых репрессий, всё же житейское. А том, какой дискредитации подвергается сам академический способ постижения древних. В том, что касается подлинного приобщения, приближения к классической древности, академизм оказывается тупиковым путём, он неудачен. У Жмудя, по крайней мере, то есть лучшего из лучших, как-то не особенно получилось стать тем, кто сумел подлинно воспроизвести древних, а не только лишь понаблюдать, поподглядывать за ними в щёлочку; я, грешным делом, полагал, что к этому и надо нам всем стремиться, и только так и возможно вылезти из нашей культурной ямы постмодернизма, и, шире, той, в которой нас загнал провал Средневековья.

Напоминает ли Л.Я. древних, кропотливому изучению которых посвятил столько времени, оставив множество знаковых, важнейших работ? Нисколько. Он изучал их, пребывая на почтительном отдалении, закрывшись от греков прочным стеклом или же решёткой, будто посетитель в зоопарке от опасного тигра. По понятной причине он из-за этого не сумел приблизиться к ним; да и не пытался. Он остался одомашненным, тихим кабинетным учёным, инструментом, не субъектом, но объектом. Древних философов он не напоминает ничуть, ибо, в отличие от них, не имеет собственного мнения даже по самым насущным вопросам. Он не свободен в своих взглядах, но является чьей-то марионеткой, аватаром чужих мыслей и взглядов.

Таков, возможно, и весь академический дискурс, который нередко тенденциозен в пользу спонсоров; иначе говоря, кто платит, тот и заказывает там музыку. Тот же, кто сам хочет быть музыкантом, должен искать иные пути, протоптанный Жмудём не подходит.

Конечно, нельзя забывать и такой немаловажный, быть может, даже ключевой фактор, как происхождение Л.Я., который родом из Львова. А, ну так с этого и надо было начинать, скажут тут некоторые, чему же вы удивляетесь, собственно? А тому, что от интеллектуала, который имеет претензию быть философом, всё-таки ожидаешь, что он вознесётся над тем, что Шопенгауэр называл самой примитивной гордостью, сумеет трезво на неё взглянуть; по крайней мере люди, подобные Жмудю, именно этого требуют от русских.

В общем, Л.Я. никакой не аристократ духа, но, напротив, человек донельзя мелкий, небольшой. Не являясь художником и даже не стремясь быть таковым, он может быть лишь инструментом оного. Чем ему и предстоит быть, на большее он не годен; я с удовольствием и далее буду на него ссылаться, разумеется, исключительно в том, что касается древности. Мнение же его за пределами сферы компетенции, естественно, интересовать меня будет самым минимальным образом.

⬅️ «Укролиберал», 2/2

РАСПЛЕТАЯ ГРЕЧЕСКУЮ ДНК: МОГЛА ЛИ ПРИЧИНОЙ УСПЕХОВ ДРЕВНИХ БЫТЬ ИХ «НОРДИЧЕЧСКАЯ КРОВЬ»?

Что имеют в виду, когда говорят, что европейская цивилизация впервые появилась в Древней Греции? Без сомнения, то, что именно тогда и там общество приобрело те характерные особенности, которых не знало прежде, когда человечество влачило жалкое существование, прозябая в варварстве и скотстве, в которые вновь впало после великого крушения блистательной Античности, её грандиозного краха, который привёл к периоду страшного упадка, известного, как Средние века.

Но задаваться следует отнюдь не вопросом, как так вышло, что Античность встретила свой конец; он оказался ошибочным, тупиковым, неверна сама его постановка. Ведь на самом деле скотство, варварство Средневековья есть норма, естественное состояние. Посредственность, типичность — это повсеместность, тогда как нечто выдающееся это всегда отклонение, гениальность есть помешательство. Потому спросить себя надо не почему умерла древность, но как она вообще возникла. Как вышло, что такое явление как классическая древность появилось, сумев достичь тех высот, за которые столь известно, что именно сподвигло её бросить вызов обычности и превзойти её, сокрушить в себе?

Среди множества попыток это объяснить есть и такое, которое предсказуемо идёт от немецких учёных XIX-XX вв.; оно убеждено, что своему грандиозному взлёту древние обязаны ни много, ни мало наличию у них нордической, или же арийской крови, которую они унаследовали от великих северных предков; когда же последняя иссякла, тогда греки и пришли в упадок.

Надо сказать, что, несмотря на то, что эта точка зрения не имеет под собой какого-либо исторического основания, за что не раз подвергалась сокрушительной критике, она и по сей день имеет немало сторонников повсюду в Европе. Что же, может быть, это так неспроста, и она имеет под собой основания? Возможно, отвергли её только лишь из-за повсеместной сейчас стыдливой политкорректности и «белого стыда»? Или всё же оно есть лишь следствие германских комплексов неполноценности?

Ответы на эти и многие другие вопросы можно найти в новой статье «Эллинистики».

Итак, именно образованность, связанная с письменной культурой, превращает варварское состояние ума в то, что только и можно с полной основательностью именовать «мышлением».

Жмудь, отметив этот факт, тут же предлагает «вспомнить о том, что греческая культура перестала быть дописьменной еще в VIII в. до н.э., и по отношению к ней гипотеза об ином типе мышления выглядит до крайности неубедительной и даже парадоксальной». Это значит, что соответствующее образование имели, без сомнения, уже Гомер с Гесиодом, которые потому и не могут иметь отношения к «мифологическому».

Впрочем, как пишет Зайцев, «бесспорно», что и ранее, «еще до появления алфавитной письменности началось ослабление позиций религий в жизни греков ... Судя по всему, греческая религия в эпоху, предшествовавшую созданию Илиады, в сравнительно малой степени выполняла функции регулятора поведения людей в общественной и частной жизни».

Ещё и поэтому древнегреческое мышление никак не назвать мифологическим: как пишет Л.Я., «мифология отнюдь не была стержнем греческого мировоззрения», «не играла сколько-нибудь определяющей роли в жизни общества и никогда не служила руководством к действию». Религия там, по Зайцеву, «никогда не занимала доминирующего положения в жизни, сравнимого с ролью религии в древнейшем Риме, в древнем Египте, в средневековой Европе или в ранних исламских государствах. В определении норм поведения человека доминировали ориентация на оценку окружающих … или утилитаристский расчет».

Как мы помним, греки потому и достигли таких вершин развития, что преодолели пресловутую «норму», которая представляет собой суровый диктат традиции, обязательной к исполнению. Для древних такие предписания значили немного. Жмудь утверждает: «У нас нет оснований считать, что мифологические системы, подобные древнекитайской, которая выполняла функцию всестороннего регулирования поведения индивида и общества ... являются универсально первичными, реликтами древнего прошлого всего человечества». Греческая уж точно не была таковой, древние в этом плане, без сомнения, выделялись в особенности: так, Геродот отмечал, что эллины «с дав­них пор» «отли­ча­лись бо́льшим по срав­не­нию с вар­ва­ра­ми благоразу­ми­ем и сво­бо­дой от глу­пых суе­ве­рий».

Очень характерно то, какое произведение находилось в центре греческой культуры. Антиковед П. Мазон считал, что «не было поэмы менее религиозной, чем „Илиада“». Того же мнения д.и.н. И.Е. Суриков (2013), убеждённый, что «мало в мировой литературе книг менее мистических, чем … Илиада»; «эпические поэмы [Гомера] беспрецедентно выделяются в ряду других памятников эпоса различных народов. Они ... отличаются, если можно так выразиться, светским характером».

Гомерово отношение к богам также, пишет А.И., «представляется немыслимым в обществе, где религия является доминирующей формой идеологии»: в Илиаде повсеместно встречаются «комические и фривольные сцены с участием богов», которые «выступают у Гомера в эпизодах, которые могли только позабавить слушателя». Он упоминает описания того, как «Гера бьет по щекам свою пад­че­ри­цу Арте­ми­ду ... Афро­ди­та пла­чет, жалу­ясь на раны, кото­рые нанес ей смерт­ный ... а ее мать Дио­на уте­ша­ет ее рас­ска­зом о том, что ... гиган­ты ... заса­ди­ли как-то в мед­ную боч­ку само­го бога вой­ны Аре­са, так что он едва не погиб там».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 17/29 ⤴️➡️

Проф. ист. Р. Виппера (1916) и вовсе «поражает та легкая, иногда ироническая манера, которую позволяет себе Гомер в обращении с богами»; как ему кажется, «трудно допустить, чтобы верующие люди могли забавляться такими эпизодами эпоса, как любовь Арея и Афродиты, обнаруженная Гефестом, и последующее публичное осмеяние обманутого мужа, или ссоры Зевса с Герою, или взаимная брань богов». Отношение Гомера к богам он называет «фривольным», предлагая задуматься, что была за религия у людей, «которые так любили играть фигурами небожителей, которые сделали себе как бы спорт из потехи над богами».

Виппер полагает, что Гомер, быть может, «есть начало отрицания личных божественных сил, что его ирония, его игра с образами богов происходит от его крайне скептического отношения к верованиям современников». И правда, его аудитория явно не склонна бояться богов, почитает их вовсе не безоговорочно, а самым слабым из них готовы и вовсе готова бросить вызов — и победить, ранив, как вышло у героя Диомеда с Аресом и Афродитой.

Гомер также старательно избегает фантастических мотивов, всё самое волшебное в Одиссее мы узнаём только от самого героя, быть может, сталкиваясь с тропом «ненадёжный рассказчик». О неуязвимости Ахилла, исключением из которой была лишь его знаменитая пята, у Гомера нет ни слова, или, больше, есть полемика, когда Гектор рассуждает, что ахиллово «тело ... как и всех, про­ни­цае­мо ост­рою медью».

У греков вышеописанные нападки на религию явно не встречали нареканий, иначе слепой аэд никогда не стал бы так популярен, а популярность его переоценить невозможно: Гомера заучивали наизусть, по нему учились читать. Поэтому верно предположить, что мы говорим о том, что было комплиментарно греческому духу в целом.

Как сообщает антик. П. Вен (1983), греками чаще всего «мифология воспринималась … [не более чем] собранием историй, которые на ночь рассказывают старые бабки … отношение … идущее от Павсания, Аристотеля, да даже Геродота, состоит в том, чтобы видеть миф преданием, историческим источником, который следует подвергать критике»; «для греков … миф — это истина, которую исказила народная глупость». Они пытаются найти там рациональное зерно, убрав сверхъестественные мотивы; в остальном же для них сказания очень рано становятся тем же, чем они являются и для нас — богатейшим источником прекрасных сюжетов для вдохновения культуры, но не более.

Для религиозных же целей они перестали применяться, видимо, тогда же, когда образовался полис, ведь вместе с ним прошла и их эпоха. Как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2014), «тот набор историй ... и, соответственно, те социальные практики, которые ... „обслуживались“ этими историями, оказались мало совместимы с той социальной реальностью, которую мы застаем в Греции в начале т.н. „исторической“ эпохи», и потому их функция изменилась. Миф оказался вытеснен из области религии в область культуры».

Вот и Сурикову представляется «совершенно несомненным», что «по сравнению с более ранними древними обществами, да даже и по сравнению с более поздними … античное греческое было несоизмеримо, на много порядков более рациональным». И он прав, до подобной степени свободы от влияния верований на жизнь новоевропейцы дошли затем только веку к XVIII, — недаром Рассел называет отношение Гомера к богам «вольтеровской непочтительностью».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 18/29 ⤴️➡️

Суриков заключает «вполне закономерным», «что один и тот же народ … создал гомеровские поэмы и породил первые в истории мировой культуры философские системы». Так и есть: гомерово безбожие было основой, имевшей далекодущие последствия.

Уже его же его земляк-иониец Гекатей (VI в.) свои сочинения противопоставлял мифологии: согласно Деметрию, он начал свою «Историю» с того, что назвал греческие предания «многоразличными и смехотворными»; как пишет д.и.н. В.П. Бузескул (1903), у этого автора «замечается уже некоторый рационализм», «Гекатей старается, по возможности, устранить элемент сверхъестественный, сделать мифы и сказания правдоподобными».

Веком спустя философ Ксенофан (V в.) высмеял традиционную греческую религию, подверг сомнению возможность существования богов, подобных людям; он считал, что это люди приписали богам свои черты, а не наоборот, и если бы кони и быки умели «б писать, точно люди … кони коням бы богов уподобили, образ бычачий дали б бессмертным быки».

В классический же период подобное отношение расцвело ещё более буйным цветом. В Афинах времён их Золотого века учёные софисты довели антирелигиозную тенденцию до апофеоза, когда Протагор (V в.) попросту сказал, что богов не существует, — и мало кто в кружке интеллектуалов, близком к Периклу, не думал аналогично.

Как отмечает проф.-клас. Дж. Киндт (2009), по П. Вену, «в работах Геродота, Фукидида и прочих мыслителей V в. … сверхъестественное не пребывает на некоем отдельном плане бытия, но должно „поместиться туда же, куда и вся остальная реальность“», адаптироваться под неё. Это отношение сохранялось и много позднее: так, Плутарх (I-II вв. н.э.) «бы хотел, чтобы ска­зоч­ный вымы­сел под­чи­нил­ся разу­му». Павсаний во II в. н.э. всё ещё мыслит на одной волне с Гекатеем, столь же ни во что не ставит мифологию: он, «начи­ная … опи­са­ние … смот­рел на все эти пре­да­ния элли­нов в луч­шем слу­чае как на лег­ко­мыс­лен­ные и глу­пые рас­ска­зы», убеждён, что «рас­ска­зы­ва­ет­ся … мно­гое … невер­ное, сре­ди наро­да людь­ми, не очень све­ду­щи­ми в исто­рии, кото­рые все, что они в дни дет­ства слы­ша­ли в хорах и в тра­геди­ях, счи­та­ют за исти­ну».

Демокрит (V-IV вв.), в конце концов, высказался на эту тему исчерпывающе, заявив, что «лживые басни о том, что будет после смерти» измышляют «люди … терзаемые сознанием дурно прожитой жизни», которые оттого в течении неё «мучаются … [пребывая] в треволнениях и страхах»

Уже Ксенофан, пишет Вен, «не желал, чтобы его гости … говорили о глупостях, и потому запрещал им рассуждать на тему „титанов, гигантов, кентавров“» и т.д.. Вот и у Аристофана в «Осах» сын заявляет отцу о том, что это неприлично — говорить о мифах за столом: «Нет, сказки — прочь; скажи из жизни что-нибудь». Всё это касалось не только учёных людей, но и простых: у того же автора во «Всадниках» раб удивляется: «Ты в богов веруешь?».

Из всего этого следует, собственно, то, что если «мифологическое мышление» всё же, несмотря на наши прежние рассуждения, и существует, то древние греки — это последний народ, про который можно сказать, что оно им было присуще.

Надо сказать, что характерные для греков религиозная индифферентность, глубочайшая рациональность, склонность предпочтения веры разуму оставались характерными чертами греков и позднее, во времена эллинизма, считающегося временем упадка, начала конца. Древние даже тогда для всего продолжали требовать доказательств, отказываясь с отвращением от довода «просто поверь», что крайне удручало, например, библейских мужей, которые глубоко сокрушались, что в то время как «иудеи требуют чудес», «еллины ищут мудрости», отношение же первых «для еллинов безумие».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 19/29 ⤴️➡️

Что же, всё понятно: греки создали науку, соединив стремление к соперничеству, к славе и естественное влечение к рациональности. Вроде пока что всё сходится, так? Или нет? Постойте-ка... Уже слышатся, кажется, возмущённые голоса опровержения.

Как тут яростно подсказывают, мною уже так много сказано об античной науке, как о чём-то самом собой разумеющемся, и при этом я совсем не обмолвился, что в общем-то не существует согласия по поводу того, что она вообще существовала: есть те, кто отрицает это, и, более того, полагает, что науку могло создать — и создало — только христианское мышление, тогда как «язычеству» будто бы недоставало неких особенностей мышления, другие же, которые как раз имелись, напротив, мешали.

Сторонниками этого мнения по преимуществу вполне ожидаемо оказываются как раз христиане, или, точнее, апологеты этой религии, а также тесно связанной с ней эпохи упадка, известной как Средние века (каковой, впрочем, они её, естественно, не считают).

Особенно выделить здесь можно некоего Т. Вудса, католика-традиционалиста, связанного с экстремистскими организациями. Он приводит мнение монаха-бенедиктрианца С. Яки, от которого и идёт столь популярный в соответствующей среде нарратив, согласно которому нехристианские религии будто бы формируют несовместимое с научным да и вообще любым познанием мировоззрение, мышление.

Яки утверждает, что язычество, в частности, не допускает исследования природы, поскольку якобы перед ней преклоняется, сакрализирует её; вот и язычникам, приводит его слова Вудс, вроде как «была чужда идея неизменных законов природы. Считалось, что у вещей есть собственная воля и разум, и эта идея не давала даже возможности помыслить о том, что вещи могут вести себя регулярным, фиксированным образом». Любопытно, как одно следует из другого, не так ли? Ведь и у человека имеется и то, и другое, но при этом управлять массами, рассчитывая на предсказуемость, удаётся запросто. Тем не менее, пишет Вудс, «Яки констатировал, что для того, чтобы наука могла возникнуть, нужно было „лишить природу души“».

Социол. рел. и очередной агент католической церкви Родни Старк, в свою очередь, убеждён, что «предшествовавшие [христианству — Б.] технические новации … нельзя считать наукой и лучше называть практическими сведениями, умениями, премудростями … иди просто знанием». При этом он, что характерно, является борцом с теорией эволюции, а также противником нерелигиозного образования и секуляризации вообще.

По мнению Вудса и его коллег, в общем, оказывается, что только идея трансцедентного Бога, который установил законы бытия раз и навсегда, позволяет надёжно изучить последние. Подразумевается, что греки ничего подобного не знали… сложно представить, как это может быть, учитывая, что эллинские философы такого Бога и сочинили. Ну не иудейские же, право слово, которых в принципе не существовало до начала эллинизации. Таким образом, если бы только наличие такой концепции и позволяло подлинное исследование (что, конечно, неверно), то оно было и у греков.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 20/29 ⤴️➡️

Апологеты далее ставят в упрёк древним их принцип схолэ, ту антиутилитарную установку, которая, как мы видели, была ключевой в генезисе науки. Они, однако, утверждают, она будто бы привела к тому, что древние отвергли чувственно-познаваемый мир, вообразив его невозможным или же недостойным для изучения. В итоге древние якобы потеряли веру в то, что наблюдаемый мир существует, но вместо этого все считали, как это делал Платон, что есть только занебесный; желания же изучать то, чего нет, у них, конечно же, как следствие, не могло появиться.

«Согласно преобладающей сейчас точке зрения, Античности не был свойствен практический ... взгляд на знание», пишет об этом Жмудь; его полагали исключительно умозрением, θεωρία, и «не ждали ничего социально-полезного ни сами ее создатели, ни общество в целом. Теоретические дисциплины … пользовались гораздо большим вниманием, чем прикладные».

Проф. и д.ист. Э. Уилсон посвятил немало усилий развенчанию этого заблуждения. Он пишет, что мнение, будто лишь «триумф христианства над анимистическим восприятием мира» позволил научной и технической мысли развиться, сложилось потому, что антиковеды несильно интересовались научно-технический аспектом своей эпохи, сдав эту область медиевистам, позволив выдумкам последних бесконтрольно доминировать. А всё потому, что именитый М. Финли совершил диверсию, заявив в своё время, будто в древности практически не прослеживалось соответствующее развитие, а потому можно и не тратить времени на изучение этой области.

В то же время медиевисты за своей эпохой поспешили застолбить славу «времени беспрецедентного, не имеющего аналогов в предшествующей истории технологического прогресса»; естественно, такое заявление, отмечает Уилсон, заставляло их всячески принижать достижения Античности.

Соответственно, им, мягко говоря, крайне не по вкусу классический, даже примордиальный новоевропейский нарратив о высокой Античности, достичь уровня которой мы страстно, но без толку жаждали так долго. В качестве альтернативы ему они предлагают модель поступательного развития, где Средние века оказываются не временем самого жуткого цивилизационного провала из всех, но уверенным шагом вперёд.

К сожалению, в антиковедении сейчас почти повсеместно принято, склонив голову, соглашаться с мнением, которое из этого следует, что будто бы Античность была весьма упадочна (как минимум) в научно-техническом плане.

(Надо сказать, что когда новоевропейцы около двух веков назад, наконец, поняли, что все потуги достичь величия классической древности представляют собой карго-культ, то впали в культурную депрессию, нынешнюю яму постмодернизма. Было бы неудивительно, если бы ответом на это и была бы нынешняя апологетика Средневековья, ведь ей примерно столько времени и есть. Такая реакция в психологии называется примитивным обесцениванием, наступающая в ответ на т.н. примитивную идеализацию).

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 21/29 ⤴️➡️

Вот и И.Е. Суриков ведёт себя вполне конформистски, ничтоже сумняшеся соглашаясь с мнением выше, не сомневаясь, что «в работе древнегреческих ученых крайне малое место занимал эксперимент», а «методами ... были наблюдение и логическое умозаключение», что, «наряду с оторванностью от прикладных целей, является важнейшим отличием античной науки от современной», утверждает, будто бы эллины считали природу «вместилищем божественного», и потому якобы не могли следовать завету Ф. Бэкона «пытать» её, чтобы вырвать знания, ибо якобы «относились к ней со священным трепетом».

Он уверен, что «для грека природа была именно храмом, а не мастерской», не сомневается, что эллин «уж не стал бы», например, «резать лягушек … просто чтобы узнать, как они устроены». Последняя дилетантская ремарка особенно позорно выглядит написанной в книге про Пифагора, ученики которого Алкмеон и Гиппий, по Халкидию, как раз и известны тем, что проводили первые вскрытия, причём на людях. Широко вскрытия практиковали и александрийцы III в. Герофил и Эрасистрат.

Как пишет Жмудь, «читая трактаты Аристотеля о животных, легко убедиться в том, что этот человек, постоянно защищавший идеал βίος θεωρετικός, взрезал своими руками десятки животных, не видя в этом, вероятно, никакого противоречия с провозглашаемым образом жизни». В общем и целом, это был скорее некий идеал, который никогда не мог воплотиться в реальности, да к этому и не стремились.

Мифологему «мракобесной Античности» Л.Я. вообще называет «крайне уязвимой для критики». Действительно, масштаб греческого βάναυσος, презрения к практической имплементации, раздут совершенно неприлично, несуразно. Подобное болезненное, доведённое до абсурда проявление схолэ, просто не могло существовать, поскольку общество, его практикующее, протянуло бы очень недолго.

Есть множество примеров стремления к применимости знания даже среди интеллектуального сословия; до как минимум V в., по Жмудю, «господствующей установкой было ... ожидание полезности знания», так, Эсхил, к примеру, утверждал, что «умён тот, кто знает полезное, а не тот, кто знает многое». Просто применимость не была там самоцелью и уж тем боле обязательным условием, как в других местах, однако знание так или иначе оставалось связанным с объективной реальностью.

Л.Я. пишет, что «использование их [учёных] знаний в утилитарных целях» было высоко, и тому «cвидетельств ... вполне достаточно, чтобы отказаться от взгляда на античную науку как на чистое умозрение, никак не связанное с жизнью общества. Наиболее дальновидные из греческих правителей понимали, чего стоят научные знания, и умели их использовать в своих интересах».

Совсем уже вымученно звучат размышлизмы о каких-то там ограничениях, будто бы продуцируемых религией греков вследствие «анимизма»: по этим явно понимается безнадёжно устаревшая концепция XIX в. упоминавшегося уже Тейлора; актуальная наука, однако, ни одну религию не характеризует такими отсталыми, бессмысленными терминами.

Рассел, как уже упоминалось, совсем напротив, считал возможным, что как раз из греческой мифологии наука извлекла веру в естественный закон. В любом случае, если бы что-то мешающее, сковывающее познание и следовало из верований древних (а это не так), то, как уже было доказано, образованные слои греческого общества были экстремально секуляризированы, и их мышление и ментальность лишь минимально зависело от установок, диктуемых верованиями.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 22/29 ⤴️➡️

Попрекают древних ещё и тем, что они будто бы отрицали историческое развитие, жили, по словам М. Элиаде, «в страхе истории», полагая время сугубо циклическим «вечным возвращением», и только христианская мысль смогла утвердить идею времени, которое становится и, тем самым, допускает само понятие прогресса...

Однако, как мы уже видели, грекам были известны оба типа времени, которые они без труда совмещали, и, более того, их дуализм, баланс был ключевым для греческого мировоззрения. Собственно, исключительно циклическое время характерно только для совсем примитивных культур, и эту стадию древние преодолели ещё в гомеров век.

Представление о прогрессе также не являлось секретом для древних, согласно исследованию Л. Эдельштейна (1967). С его доводами согласились не все, но лишь потому, что наивно ожидали у греков не обычный оптимизм, но идеологию прогрессивизма современного толка; её у греков, естественно, не было, поскольку в виде подобной догмы оно появилась только в XVIII-XIX вв.

Подобная безумная, противостоящая реальности убеждённость, что «всё изменяется к лучшему в этом лучшем из миров», происходит неотвратимое улучшение всех сфер жизни, грекам, действительно, нимало не была свойственна, но вовсе не потому, что они были недалёки, а как раз по обратной причине. Потому вслед за Жмудём назовём оптимизм греков не «ограниченным», но «реалистичным».

Сохранилось немало примеров, как древние отмечали, сколь преумножились знания, i.e. произошёл научный прогресс, да и трудно понять, как народ, якобы не имевший о нём представления, смог создать историю науки, аналогов которой в принципе не существовало в Средневековье, несмотря на подчёркнутое наличие тогда представления об однонаправленном времени.

Догма прогрессивизма подразумевает, что у науки не может быть конца. Греки, однако, мыслили иначе, и потому предлагается считать, что они не знали прогресса. Правда, древние полагали, что возможно открыть вообще всё, закончить науку, достигнув абсолютной актуальности, или τέλος. Так, Аристотель верил, что философия скоро завершится, а Евдем полагал геометрию уже достигшей совершенства. Жмудь пишет, что «по мысли большинства авторов, писавших на эту тему, [прогресс] либо уже завершился, либо завершится в следующем поколении». По Л.Я., «чем значительнее был прогресс ... тем естественней казалось, что усилия современников ... в скором времени приведут к совершенству, дальше которого ... двигаться уже невозможно».

Однако это ни о чём не говорит, эта мысль, похоже, вообще естественна, и высказывали её также и новоевропейцы во времена, когда наука уж точно была. Так, Декарт (XVII в.), по Жмудю, считал, что «после открытия его принципов человечество вплотную приблизилось к овладению природой, впереди еще только две-три победы», того же мнения придерживались Вольтер с Дидро и Руссо (XVIII в.); а Максу Планку в молодости (кон. XIX в.) посоветовали не заниматься физикой, поскольку «в этой области почти всё уже открыто».

Также существует склонность клеймить то, чем занимались милетские исследователи, презренной кличкой «натурфилософии»: подразумевается, что в тогда ещё как будто бы не произошло разделения философии и науки, и те были неким конгломератом, единой массой.

Однако это очередное заблуждение, которое ни в какие времена не было правдой: как пишет Жмудь, греческие учёные «даже на самой ранней стадии были далеки от „архаического синкретизма“ … Уже в книге Анаксимандра видно движение мысли от космогонии к космологии и астрономической системе ... к происхождению животных и человека. Две части поэмы Парменида отнюдь не случайно отделяют его метафизическое учение о бытии от космологических, физических и биологических воззрений … У Эмпедокла религиозные и натурфилософские доктрины излагаются в двух разных сочинениях, а многочисленные труды Демокрита по различным отраслям знания демонстрируют далеко зашедший процесс дифференциации». Древние, ergo, прекрасно отличали «как мне хотелось быть» от «как, скорее всего, и есть».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 23/29 ⤴️➡️

Учитывая всё сказанное, нельзя не согласиться с Зайцевым, что «именно греки создали науку как специфическую форму систематизированного знания, характеризующуюся гипотетико-дедуктивным методом, единственным … дающим нам знание законов природы».

По А.И., «великие умы Возрождения сознательно опирались на первоосновы научного метода, заложенные греками. Коперник преодолел Птолемея, опираясь на его методы и на идеи Аристарха Самосского, Галилей опирался на работы Архимеда»; Вудс тоже пишет, что «Коперник во многом воспроизводил традиционные астрономические представления своего времени, основанные по преимуществу на трудах Аристотеля … на работах Птолемея».

«Многие ученые полагают, что наука … возникла лишь в Новое время … [а] деятельность греческих ученых лишается статуса научной», пишет Жмудь; сам он считает, однако, что «нет оснований отказываться от традиционной точки зрения, связывающей появление науки с греческой цивилизацией. Нельзя назвать ни одной научной отрасли — будь то математика, механика, астрономия, оптика, биология или медицина, — в которой ученые Нового времени не стояли бы на фундаменте, заложенном греками». Если мы согласны с Поппером, что в науке «важнейшей конституирующей чертой является гипотетико-дедуктивный метод … [то] этот критерий позволяет с большой точностью определить время и место зарождения науки: VI в., ионийские города Древней Греции».

Именно там «впервые начинает систематически применяться научная гипотеза и дедуктивное доказательство, ставшие главными орудиями в приобретении знаний. В предшествующих же восточных культурах эти важнейшие компоненты отсутствовали … [а] европейская наука не создала никаких принципиально новых методов научного познания». Он также указывает, что «распространившийся взгляд на раннегреческую науку как на спекулятивную и не опиравшуюся на наблюдения и эксперименты мало соответствует реальности».

Из этого следует, собственно, что претензия некоторых, будто это не греки, но люди Средневековья дали начало науке, не имеют отношения к реальности. Для истории науки Средневековья как будто бы и не было вовсе, изыскания этого времени никого в Новое время не заинтересовали, наука, вернувшись благодаря Возрождению, продолжилась с того самого момента, когда мир, который изобрёл бодрость, сморило в сон, как у всех прочих.

Бессмысленность и никчёмность «навозных веков» настолько вопиюща и очевидна, что кое-кого даже заставляет полагать, будто этого тысячелетия просто не было: то пресловутая фоменковщина, которая во многом вызвана именно осознанием того, насколько же Античность превосходила всё наступившее после; этот культурный шок-то и пытались исцелить, объяснив историю мира иначе, так, будто и не было там великого сна.

Итак, верным оказывается классический взгляд (который апологеты приучают называть «заблуждением эпохи Просвещения»), видящий Средневековье бесполезной пропастью, разорвавшей континуум европейской цивилизации надвое, заполнив лакуну варварством и азиатчиной.

При этом всего пару веков назад разговора о «мракобесной безнаучной Античности» не могло бы состояться в принципе: такого человека сочли бы за сумасшедшего, за опасного больного, ибо античная наука совсем ещё недавно считалась, — и являлась — не просто важной частью науки современной, но частью преимущественной, основной, наилучшей, вполне актуальной, ничуть не устаревшей: как пишет Жмудь, она «оставалась современной, по крайней мере, до конца ХVIII в.».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 24/29 ⤴️➡️

В то время, например, историк медицины или математики «всё еще мог позволить себе ограничить свой биографический труд исключительно античными учеными», ибо ничего из того, что возникло в его время, им и в подмётки не годилось, нимало не продолжало науку вперёд.

Так, Ле Клерк (1696) закончил свой труд на Галене, и только потом, под градом критики, добавил крохотный очерк современного ему врачевания; спустя век у Акермана (1792) из 33 глав Античности было посвящено 26, ещё 3 — арабам, 3 — салернской школе и только одна рассматривала «возрождение медицины Галена и Гиппократа в Европе»; это значит, что на нач. XIX в. ок. 80% тогдашней медицины были античным наследием: ergo, не вызывает сомнений, что научное наследие Средневековья можно оценить лишь как пренебрежимо малое, а разговоры о достижениях этой эпохи абсурдны в наивысшей степени: новоевропейцам удалось догнать и перегнать Античность лишь века два-три назад, а отнюдь не в Средние века.

Христианское мышление науки не создавало, и вело Европу совсем в другую сторону, звало, по прежней метафоре, погрузиться в сон; только отказ от парадигм этой религии позволил европейцам вернуться на верный путь античного бодрствования. Для самих сонь не секрет, что наука ближе к античному мышлению: так, теолог В. Лега убеждён, что «представления пифагорейцев или перипатетиков отличаются от взглядов современных атеистов … только терминологией».

Характерна тут критика Оригеном Цельса (III в. н.э.): последний осуждает практику interpretatio graeca/romana первого, i.e. отождествление чужих богов со своими; если для Цельса «совершенно безразлично», как называть богов, то Ориген возражает, но не потому, что боится потерять своеобычие, но поскольку имена богов, по его мнению, являются заклинаниями, теряющими силу при переводе; только «если они изрекаются в надлежащем ... порядке и последовательности … имеют особенную силу», а «переведенная [формула] ... оказывается совершенно бессильной»; он убеждён, что «не в самих предметах … а в свойствах и особенностях звуков заключается та внутренняя сила, которая производит то или иное действие». Верно это, отмечает он, «если … так называемая магия не во всех отношениях представляет из себя пустое занятие, как о ней думают последователи Эпикура и Аристотеля».

Т. Вудс пишет, что и в наши дни «католицизм допускает существование чудес и признает, что в жизни есть место и сверхъестественному». Ну и как из такой религии появиться науке, ничего подобного не признающей? Только путём преодоления её догм. Именно это и случилось; ergo, не благодаря, но вопреки христианству возникла, точнее, возродилась наука. Для её возвращения понадобилось отказаться от мракобесия Средневековья и возродить античные принципы.

Замечу, что науку и христианство сперва связывал между собой исключительно миф, заблуждение. Первые новоевропейские историки науки неразумно доверились раннехристианским апологетам, которые, по Жмудю, «пытались совместить Пятикнижие и античную философию, следуя еврейским писателям». Уверенные в непогрешимости Библии, они записали в отцы науки таких выдуманных персонажей, как Каин и Авраам, сочинив также преемственность греческой мудрости от еврейской, например, Евсевий утверждал, что Платон был учеником Моисея.

I.e. как бы считалось, что хоть у греков и была наука, и очень неплохая, в основе её всё же лежала иудеохристианская мысль: не так, то эдак апологеты пытались положить свою чудную религию в основание научной мысли. Отсюда и возникла тенденция записывать в учёные никогда не существовавших персонажей Библии, и делали так вплоть до XVIII в. Как отмечает Жмудь, «с течением времени эта перспектива меняется, разумеется в пользу язычников, а не христиан», а «библейская тема медленно, но верно уходит из трудов по истории науки».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 25/29 ⤴️➡️

Если христианство и приняло самое благотворное, даже ключевое участие в генезисе науки, как это утверждают такие его апологеты, как Вудс, то ничего этого ещё не было заметно на заре этой религии. В эпоху, когда Рим ещё стоял, однако уже крестился, христиане не спешили выказывать особого интереса к науке, а немногие исключения вроде Филопона ожидаемо оказываются крещёными язычниками.

Впрочем, тогда это было и ни к чему, ведь ещё не случилось гибели того огромного пласта секулярной образованности, которая ушла из мира уже после смерти империи, причём не без помощи той самой церкви; иначе говоря, последняя была вовсе не создательницей науки, но её палачом.

Это тотальное истребление образованности не было самоцелью церкви, но стало, как указывает проф. П. Браун, сопутствующим уроном в политической борьбе императоров, которые опирались на церковь, пытаясь расправиться с самоуправлением регионов, состоявшего из дольше всего сопротивлявшихся христианизации элит. Последние, однако, и были носителями всего знания; истребление их закономерно привело к почти полному исчезновению нецерковной, светской образованности.

К VI-VII в.в. она окончательно стала уделом немногочисленных церковников, лучшие из которых, пишет Браун, могли похвастаться уровнем, прежде считавшимся лишь базовым. Места приобретения знаний на долгие века узурпируются церковью, заметившей, что так может предупредить любое инакомыслие. В общем, если в двух словах, то церковь попросту истребила элиты, бывшие носителями знаний, а затем закрыла нецерковные места их получения, став на долгие века в прямом смысле властительницей дум.

Идеал схолэ, или, точнее, его римский вариант otium, был истреблён, поскольку церковь азиатской религии сурово насадила азиатский же принцип утилитаризма, требовала у всякого исследования и просто умствования явной применимости, безжалостно пресекая то, в чём не видела явной для себя пользы; уже в IV в. Иероним из Стридона видел сон, где был избит своим Богом за то, что слишком много читал не святых отцов, но Цицерона.

Эта интеллектуальная деградация, впрочем, оказалась невероятно выгодной для церкви, которая, сменив императоров в роли лидера Западной Европы, обнаружила, что отупевшими массами куда проще управлять. Поэтому она нисколько не жалела о почти полном исчезновении грамотности, в римские времена бывшей повсеместной. Теперь же дошло до того, что сама книга стала артефактом, чем-то святым, необычайным, а в 518 г. впервые к власти в Риме пришёл человек, не умевший читать и писать.

В Византии же хотя агрессивная христианизация и привела к прекращению финансирования закрытию школ и академий, интеллектуальная элита там смогла, хоть и на порядки уменьшившись численно, выжить, самовоспроизводиться и пронести античное знание сквозь века. Последнее на протяжении эпохи упадка несколько раз попадало на Запад; всякий раз, когда это случалось, там случались малые Возрождения, такое, как, например, Каролингское IX в.; тогда, по Т. Вудсу, «реформа образования была основана на возрождении древнеримской модели».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 26/29 ⤴️➡️

После окончательного падения ВРИ эти знания с беженцами попали на Запад и позволили случиться итальянскому Ренессансу; таким образом, Средневековье было добито самими древними, протянувших руку помощи из славного Элизиума, а вовсе не усилиями тех, кто жил в саму эту эпоху; так случилось отмщение.

Не сохранись и этих крох античного знания, без сомнения, мы и поныне всё ещё влачили бы жалкое существование на руинах мёртвой цивилизации; всё было бы как описывал у себя аллегорически Азимов, полагавший, что без древнего знания эпоха средневекового скотства должна продлиться не тысячу, а все 30 тысяч лет.

Это прекрасно известно даже таким апологетам как Т. Вудс; если очистить его рассуждения о «достижениях» Средневековья от болтологии, они суммируются как «будьте нам благодарны, что потеряно было почти всё, ведь могло бы быть вообще всё», он много пишет о том, что «монахи ... сохранили ... наследие Античности», как им «удалось сберечь свет знания», а вовсе не создать его.

Действительно, достижения церкви в этом плане и правда прослеживаются: разрушения от ею же созданного не особо управляемого хаоса они смогла нивелировать аж на целые доли процента; некоторую благодарность тут и правда чувствуешь... примерно как к маньяку, державшему вас в своей пыточной десятилетиями, и всего лишь по итогу сделал во многих отношениях инвалидом, тогда как мог оставить вообще полностью парализованным, а то и мёртвым.

Ergo, полного и законченного упадка не случилось только и исключительно потому, что папуасы могли высасывать соки убитой ими же Античности, совершая reverse engineering находимых время от времени артефактов древней цивилизации; при этом никакой благодарности к древности у них не заметишь, совсем даже напротив, и по сей день они её продолжают без тени смущения поносить и принижать; впрочем, странно было бы ждать иного отношения от упоминавшегося маньяка к своей жертве, который, кроме прочего, ещё и ограбил её.

Но двух мнений тут быть не может. Если Античность так упадочна, как они и говорят, то непонятно, почему тогда вся наука и достижения Средних веков основаны всецело на её наследии: так, например, когда у Вудса заходит речь о появлении университетов, он отмечает, что они сформировались именно в XII в. как раз потому, что тогда «в западноевропейский научный оборот вернулись на много столетий выпавшие из него великие труды древних, в том числе геометрия Евклида, метафизика, физика и этика Аристотеля, а также медицинские работы Галена ... шло интенсивное изучение Дигест … Юстиниана».

Университеты эти, к слову, нимало не напоминали современные, будучи буквально крестьянскими избами-читальнями образца XIX в.; там зачитывали вслух и пытались понять древние труды, поскольку книги были невероятно редки и слишком сложны для катастрофически понизившегося уровня. Вудс пишет, что «обычно преподаватель читал … лекции по какому-нибудь важному тексту, часто — античному», и только «постепенно профессора стали включать в свои лекции не только комментарии к древним текстам».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 27/29 ⤴️➡️

Как легко убедится всякий при помощи одного лишь невооружённого глаза (и ещё, может, пары ударов по кнопкам), античные статуи не могут похвастаться крупными размерами мужских достоинств, иначе пенисов или же фаллосов. В сети при должном желании возможно отыскать самые разные объяснений, почему же скульпторы поступили именно так; найти же действительно обоснованное мнение на этот счёт гораздо труднее.

(Впрочем, в наши дни такова ситуация с великим множеством областей знания: подобно ярому ветру, интернет широко разнёс мнения дилетантов-незнаек, которые сорняками осели в благодатной почве незрелых умов. Их требуется старательно выкорчевать, прежде чем засаживать поле полезными культурами, ибо с сорняком конкурировать невозможно, слишком уж он убедителен; «но то, что убеждает, тем самым ещё не становится истинным — примечание для ослов»).

Чего только не придумывают те, кому кажется, что можно сочинить объяснение чего угодно, просто достаточное количество времени почесав в затылке! Такой способ суждения носит наименование a priori, то есть независимого от опыта, от знания, в общем, он не основывается ни на каких фактах. Именно его мы можем наблюдать у тех, кто предлагает ответ на вопрос, почему даже очень развитые в прочих отношениях персонажи, как, например, идеал юношеской красоты Аполлон, или же воплощение мужской актуальности, могучий завсегдатай гимнасия Геракл, оказываются крайне не впечатляющи, даже ущебны, когда речь касается другого, при этом весьма немаловажного аспекта, касающегося тела человека.

Кроме прочего, приходилось слышать совсем вопиющие мнения, в частности, будто бы небольшой размер пенисов призван отражать необычайную склонность греков к явлению под названием παιδεραστία, иначе говоря, к связям взрослых мужчин и юных мальчиков, как будто бы практиковавшихся у древних на самую широкую ногу; предлагается думать, что крайне скромные размеры достоинства якобы невероятно способствуют упрощению взаимодействия между эрастом (ἐραστής) и эроменом (ἐρώμενος).

Любопытно было бы выловить тех, кто выдумывает эти глупости: очевидно, то сочинители бульварной прозы переквалифицировались, чтобы заполнять в познаниях масс лакуны, связанные с Античностью, вдохновляясь для ответов популярными в наши дни неврозами, навеянными т.н. педоистерией.

Иные считают, что всё дело в приличиях, и греки будто бы так стеснялись гениталий, что оттого и стремились их как можно более уменьшить. Другие рассуждают о том, что-де небольшой пенис служит целям гармонии, но каким именно образом — неизменно затрудняются ответить. Встретить можно и много других выдумок, не менее нелепых.

Ни одна из них, однако, и близко не подходит к истинной причине, не может её воспринять, поскольку, видимо, считает её слишком метафизической, воображая, что настоящая должна быть куда более приземленной, материальной. По этой же причине людям так тяжело принять, что пирамиды в Египте построены только и исключительно с целью захоронения тел умерших, чтобы уберечь тело от распада, потому что последнее имело невероятную важность для египтян. Как же так, неужели религиозные и, шире, культурные убеждения могут иметь такое проявление в бренной реальности? Поверить в возможность такого оказывается для людей поразительно нелегко.

Может, им просто кажется, что такой ответ слишком прост? Или, раз они сами не верят ни во что подобное, то это как бы нивелирует смысл существования тех же пирамид, делает их бесполезными, истребляет всякую в них интересность?

«Сдержанность фаллосов», 1/2 ➡️

Всё то же, видимо, верно и для статуй. Ведь единственная причина, по которой древние фаллосы изображались столь небольшими, был греческий идеал сдержанности, который малый размер и должен символизировать; по той же причине, к слову, не отличался внушительностью и изображаемый женский бюст. Идеал этот греками полагался одним из важнейших свойств и качеств цивилизованного человека, таким, который и отличает его от тех, кого древние называли варварами.

Последние, по мнению древних, живут уподобляясь животным, полностью пребывают во власти собственных примитивных инстинктов, они марионетки своих страстей, управляются ими, подобно автоматонам. Никакого контроля за своим поведением, и, ergo, судьбой они не ведают, не способы управлять своей жизнью, не могут выбирать, что их ждёт. Из-за этого отсутствия самоконтроля варвар немощен, он не может быть эффективен, поскольку ему неведом выбор. Не он решает, что и как будет, но этот выбор он делегирует вовне, отдавая себя во власть самых примитивных инстинктов, вручая управление той части мозга, что досталась нам ещё от рептилий, so-called lizard brain.

Греки же полагали, что держать себя в руках просто обязательно. Иной жизни они и представить не могли, и даже воевали именно так, одолевая противника сплочённостью, будучи слиты в единый кулак, уподобляя себя его пальцам, кости которых потому и зовутся подобно греческому построению фалангой. Варвары же бьются невоздержанно, пытаясь одолеть одной личной удалью, неравномерно и неумело применяя свою силу, и потому почти всегда терпели от древних поражения.

В повседневности греки также не забывали о самоконтроле, извечно стараясь следить за тем, чтобы не нарушать рамок золотой середины, или, иначе, σωφροσύνη. «Ничего слишком», «знай меру», учили греческие семь мудрецов, воспроизводившие народную мудрость. Столь же умеренным должен быть и фаллос достойного грека, по крайней мере в состоянии покоя, тогда, когда от него не требуется активных действий — а статуи и посвящены моментам, когда таковых не предвидится. Конечно, в таких случаях он мал гипетрофированно, но это уже художественное преувеличение преуменьшение. Вместе с тем есть все основания полагать, что в иных ситуациях, например, во время познания прекрасной пαρθένος или γῠνή, этот же фаллос бы выглядел куда более внушительно.

Огромные эрегерированные пенисы — неизменный атрибут сатиров, персонажей, которые в греческом искусстве отчасти были аллегорией как раз на дикие народы. Сатиры нередко сопровождали вечно пребывающих под chauffer менад или вакханок, легкомысленных спутниц бога Диониса, известных своей пониженной социальной ответственностью. Воспользоваться оной особенностью менад сатирам, однако, почти никогда не удавалось, поскольку в самый необходимый момент их прежде столь завидные достоинства не срабатывали; как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин, «судя по всему, никто и никогда в греческой архаике и классике не изображал сатира, совокупляющегося с менадой или с другой „человекоподобной“ женщиной ... Сексуальная неуспешность сатиров ... носит характер тотальный и принципиальный». То же верно и для Приапа, которого Гера наказала сочетанием вечной эрекции и полового бессилия.

Все их проблемы заключались в отсутствии контроля, за них решал случай или непредсказуемая природа, а вовсе не разум, он же νοῦς или же ratio. Для грека же было подлинным безумием доверить вершить свою судьбу чему-либо на стороне.

⬅️ «Сдержанность фаллосов», 2/2

Вопрос греческой гомосексуальности извечно вызывает у наших соотечественников сильнейшее неравнодушие. Всё-таки древние справедливо считаются отцами европейской цивилизации, на них принято смотреть снизу вверх, бездумно подражая... и, в общем, некоторым, если не многим, оказывается как-то неловко, что среди античного наследия встречается и такое... В конце концов, генезис нашей страны восходит через Византию именно к древним, и как будто бы оказывается, что сам корень, из которого растёт древо государства Российского, отравлен. Да и на новое поветрие не спихнёшь это, напротив, гомосексуальность оказывается традицией! А это уже ни в какие ворота, согласитесь?

Гомофобная общественность не готова мириться с подобным, она активно защищает греков от обвинений в гомосексуальности, сочиняя разной степени сомнительности апологетику, которая всеми правдами и неправдами старается доказать, что никаких «пидорасов» в Греции не было и быть не могло, а подобные инсинуации выдуманы ЛГБТ-комьюнити, пытающихся легитимизировать свои «извращения» путём обращения к древности.

Любопытно, что раньше этой проблемы в России просто не стояло, поскольку отношение к гомосексуальности до XVIII в. тут не отличалось от греческого, и, насколько можно судить, практиковалось вполне свободно. Возражала против этого только церковь, да и то не слишком активно, полагая позу наездницы чуть ли не большим преступлением, и даже за неё полагая лишь епитимью.

Конечно, и эта мысль регулярно встречает бурные возражения, впрочем, не отталкивающиеся от реальных фактов, которые гласят однозначное: по иронии судьбы, гомофобия была Петром I импортирована с того самого Запада, который ныне считается оплотом как раз противоположных ценностей, из германоязычных стран, протестантских, куда более буквально воспринявших христианское вероучение, как это вообще типично для немцев. (Соответственно, любая гомофобия со стороны современного язычника, точнее, «язычника», немедленно может и должна служить поводом детектировать в нём стесняющегося себе в этом признаться христианина).

Впрочем, на Западе тоже не котируют греческую гомосексуальность, которая считается неправильной, вероятно, потому что она нимало не доместифицировала, не выхолащивала, не создавала, иными словами, немощных манерных стереотипных геев, но плодила только лишь могучих «боевых пидорасов».

Ещё грекам вменяют, что они предпочитали контакты не между двумя половозрелыми мужчинами, но между таковым и юношей, то есть речь идёт об одном из самых страшных преступлений для современника — педофилии. Действительно, ведь и слово-то само это греческое... впрочем, φιλία не имеет в греческом отношения к сексу, за это ответствует ἔρως. Также и παῖς означало не только ребёнка, но и вообще того, кто по жизни занимает роль подчинённого, было весьма полисемантическим словом, например, могло иметь смысл «девочка», «сын» или же «раб».

Греческая гомосексуальность, таким образом, подразумевала неравенство партнёров, на что современное ЛГБТ, конечно же, смотрит волком. В своё время мне встретилось пространное рассуждение, что-де никакой борьбы с «гей-пропагандой» нет, но сражаются «лагерное советское» понимание гомосексуальности и «западное», где первое требует, чтобы пассив был унижен и бесправен, находился во власти у своего патриархального господина (ничего подобного, к слову, не встретить во французской криминальной среде), последнее же стоит на их равенстве.

Мнение это любопытное, но его можно легко углубить, применив к древности, припомнив, что уже римляне считали «по-советски». До эллинизации там царила небывалого уровня гомофобия и вообще совершенно варварское стеснение собственной телесности: по этой причине даже статуи римляне, в отличие от эллинов, старались изображать в одежде, и избегали раздеваться целиком даже во время купаний, к примеру, Катон Старший полагал, что если его сыновья увидят его голым в бане, то тем самым неисправимо развратятся; по всё той же иронии, в те времена гомосексуальность считали следствием разлагающих ценностей не Запада, но Востока.

«В поисках кайроса», 1/3 ➡️

Гинекофобия, соответственно, у римлян тоже была высоко развита, ведь они полагали, что любой пассивный партнёр есть низшее существо. То же верно и для отечественной блатной культуры, смотрящей на женщину со смесью страха и отвращения.

Отношение греков было сложнее. Пассив у них именовался ἐρώμενος, тогда как старший партнёр — ἐραστής, хотя, как пишет проф. К. Довер в ключевой работе «Греческая гомосексуальность» (1978), «греки зачастую использовали слово παιδῐκα в смысле эромена», например: «Клиний был пэдика Ктесиппа» — слово, производное от уже упоминавшегося παῖς. (Вполне возможно, что слово «педик», таким образом, не является, как это принято считать, грубым искажением слова «педераст», но заимствовано более напрямую.)

Отношения их напоминали те, что в современном обществе приняты (или, точнее, были приняты) между мужчиной и женщиной. От эраста ожидалось, что он будет одаривать своего пэдика подарками, а тот — кокетничать, изображать недотрогу и т.д. В то же время считалось позорным, если последний сам проявляет инициативу, или, хуже, клянчит подарки — более того, мужская проституция была поводом для лишения гражданства. При этом одним из самых распространённых подарков эромену был петух, что вызывает очередные характерные ассоциации у соотечественника. Птица эта у греков, однако, не была связана ни с чем дурным, напротив, высоко уважалась за воинственность, под цвет петушиного гребешка раскрашивались знаменитые греческие гребни на шлемах.

Обвинения греков в «растлении малолетних», впрочем, беспочвенны: проникающего акта с малолетними любовниками древние, как пишет проф. В.Ю. Михайлин, не практиковали, всё ограничивалось платонической страстью. Причины этого весьма любопытны: всё дело в том, что любой грек гомеровской и архаической эпох был воином, имевшим в основе своего мировоззрения очень определённый символизм, полагавший любой поединок, схватку суть поиском уязвимого места на теле противника, этакой возможности, или καιρός, точки вхождения, куда может просочиться смерть.

По этой причине греки старались прикрыть на теле все такие возможности, надев броню; при этом они обманывали смерть при помощи своих знаменитых мускульных кирас, напоминающих по форме анатомию развитого мужского торса: древние верили, что судьбе так может показаться, будто никакой брони и нет, но само тело является одним куском прочного металла, что боец цельнометаллический, а значит, никаких кайросов тут и быть не может. Уж тем более древние не стремились проделывать новых отверстий в воинах, особенно в юных, и потому избегали, как правило, проникающего секса.

Идеальным же воином был, соответственно, такой, который закрыл все свои кайросы. Женщины, как следствие, воинами были совсем никудышными, — в силу того, что ни для кого не было секретом, где находится точка в них входа, та самая возможность. Поэтому амазонки, например, обречены на поражение, и неизменно проигрывают в любых схватках, во всяком сюжете их одолевают герои-мужчины. В то же время Афина несокрушима, ибо свой кайрос она надёжно оберегает от посягательств. Кенида же поступила радикальнее, упросив Посейдона в награду за близость сделать её героем Кенеем, лишённым кайросов.

⬅️ «В поисках кайроса», 2/3 ➡️