Уязвимые места есть у всех, нужно знать свои кайросы и уметь их защитить. Поэтому женщины, о своей уязвимости прекрасно знающие, оказываются лучшими специалистами в том, чтобы отыскать чужой кайрос. Особенно этим отлична Афина, которая в V книге Илиады наделяет Диомеда особой силой — умением видеть кайросы даже самих богов, в результате чего он поражает копьём Афродиту и Ареса.

Героев, славящихся неуязвимостью, неизменно губят именно женщины, отыскивая-таки кайросы даже у них. Например, Ахилла приводит к гибели троянка Поликсена; неуязвимому, по Софоклу, Аяксу помогает умереть Афина; Геракла, которого защищает шкура льва, убивает его жена Деянира; филактерию Мелеагра в камин бросает мать; Кенея/Кениду подводит к смерти demoiselle en détresse Гипподамия.

Елена, в свою очередь, обрекает Трою. После её похищения открылась возможность для нападения греков на город, и она, таким образом, стала его кайросом. Другой его кайрос — это уязвимость в крепостных стенах, та часть кладки, которую сооружал смертный; характерно, что она отделана смоковницей, прочно ассоциированной греками с женскими гениталиями. Тут можно также припомнить, что во многих языках неприступная крепость обозначается эпитетами вроде impregnable или impenetrable. Отвечает же за городские укрепления Афина, скрывшая кайрос лучше всех, даже родившаяся полностью закованная в броню, воплотив и породив архетип iron maiden.

Женщины, впрочем, в то же время способны и устранять кайросы, ведь, как и отмечал Платон, самый умелый вор это также и наилучший охранник. Тело Ахилла, например, если верить самой распространённой версии (впервые, впрочем, упоминаемой только римлянином Стацием в I в. н.э.), до состояния железа закаливает его мать, оставляя в качестве уязвимости, кайроса одну лишь пяту. Афина же так укрепляет Диомеда в какой-то момент, что он становится целиком несокрушим, теряя все и всяческие кайросы, — в итоге и лучший из лучников Трои может только слегка его поцарапать и думает о завершении своей карьеры.

Как уже можно догадаться, нахождение кайроса, и, далее, победа в схватке путём умерщвления противника нередко осмыслялась эротически или гомоэротически, то есть любое проникновение ассоциировалось с сексом, оружие воспринималось как фаллос, кайрос же — как влагалище, что, кстати, дословно означает ножны, точно также, как и vagina.

Соответственно, проигравший в этом случае был пассивом, его, так сказать, «имели», или же «нагибали». Так, на некоем кувшине-ойнохое (οἰνοχόη) есть рисунок, посвящённый победе афинян при Эвримедонте, где триумфальный греческий гоплит, символизирующий саму битву, «я есть Эвримедонт», держит наизготовку свой фаллос, тогда как перс-лучник, терпящий поражение, стоит, закрыв голову руками и характерно нагнувшись, а надпись рядом гласит: «я стою раком». (Любопытно в этой связи припомнить, как в некоей MMO пытались запретить нападать на женщин-игроков в связи с тем, что поражение у них как раз ассоциировалось с изнасилованием.)

Греческая вазопись любила изображать фаллос с крыльями и огромными глазами — последнее, как указывает арх. и крупнейший специалист в вопросе Д. Бордман, означало объект, который сам отыщет кайрос; по той же причине глаза пририсовывали и к морскому тарану.

При всём при этом греки, как правило, не испытывали презрения к пассивным партнёрам, если мы говорим о тех, что были из числа добровольных, статусных. В частности, они совершенно не презирали женщин за их роль в сексе, но, напротив, относились к ним со всем уважением, что является уникальным явлением для обществ, называемых патриархальными. Причина этого кроется, как полагает проф. Д. Констан, в том, что многие греки успели побывать в роли пассивного партнёра, будучи юны, и потому, возмужав, полагали, что в этом ничего такого и нет, что это совершенно нормальное явление, закономерный порядок вещей.

⬅️ «В поисках кайроса», 3/3

Итак, как мы поняли, никакой науки мифология или религия не создавали, да и не могли, вне зависимости, о которой конкретно идёт речь. Более того, сама мысль возникла, похоже, у довольно ограниченных людей, которые, поскольку сами не верили в древние мифы, не могли оттого взять в толк, зачем те может быть нужны, вот и попытались хоть как-то оправдать их существование.

Это явление не ново, похожее переживали уже самые древние: как сообщает Михайлин, миф, «видимо, просто не был заточен под полисную реальность … и греки долго вертели его так и эдак, пытаясь приспособить к делу», для чего «в Афинах придумали театр». Впрочем, и раньше, уже у Гомера, мы видим миф именно как часть культуры, а не религии. В результате он хорошо послужил развивающейся художественной культуре, однако это не имело никакого отношения к первоначальной функции. Но даже в таком виде он никакого отношения не имел к рождению науки.

В XIX-XX вв., эпоху религиозной индиффирентности, позитивизм, с присущим ему сциентизмом, решил объяснить это потерявшее для него смысл явление как предтечу научного мышления. Вообще наука по их мнению есть, перефразируя Гераклита «отец всех, царь всех», и вся культура ей как бы подчиняется, не имея смысла в отрыве.

Такое вот ограниченное и скудное мировосприятие, напоминающее в своём роде modus operandi самой науки, которая стремится всё, к чему прикасается, подвергнуть анализу — а значит, сперва убить, раздробить на части, дезинтегрировать, чтобы далее изучить мёртвые частицы. То, что англичан Корнфорда и Рассела в этом поддерживает Видаль-Накэ, неудивительно, учитывая, сколь важным для французов явлением является изобретённая ими деконструкция, хотя и прискорбно.

Если теперь согласиться с теми, кто полагает сциентизм, и, шире, позитивизм в целом сортом религии, своеобразной сектой науковерия, если хотите, то можно будет говорить даже об эдакой попытке как бы вернуть миф на положенное ему место, отозвать его из объятий культуры. От него снова требуется найти себе объяснение, тем умертвляя принцип σχολή и совершая рецидив Азии. Сама наука гибнет от подобного настроя: как замечает Зайцев, «идущая от Греции традиция причинно-следственного объяснения противостоит крепнущим голосам сторонников … экономного описания объектов нашего знания, возрождающих догреческие и, в частности, вавилонские традиции».

«Новоевропейский расцвет культуры, начатый итальянским Ренессансом, на наших глазах близится, по-видимому, к своему концу», полагает он. Если нынешние тенденции сохранятся, мир неизбежно ждут новые Тёмные века.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 23/23 ⤴️

ПРАВДА ЛИ, ЧТО НАУЧНЫЙ МЕТОД РОДИЛСЯ ИЗ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ МИФОЛОГИИ?

Согласно традиционной точке зрения, наука была создана ещё древними греками, и перешла к нам в числе прочего наследия, оставленного нам блистательной Античностью, которой вообще принадлежит слава первопроходицы в бесчисленном множестве явлений.

Но, может быть, наука всё же не входит в список того, что мы унаследовали от классической древности? Есть и такое мнение, причём оно донельзя агрессивно и навязчиво. Как пишет д.ф.н. Л.Я. Жмудь, «многие ученые полагают, что наука в современном смысле этого слова возникла лишь в Новое время. Тем самым деятельность греческих ученых лишается статуса научной».

Апологеты Средних веков и связанной с ним христианской религии, в свою очередь, последние полвека прикладывали сверхусилия, чтобы сочинить образ мракобесной и отсталой древности, которая и в подмётки не годилась Средневековью, изображаемому временем «беспрецедентного научно-технического прогресса». Представители католической церкви, которым удаётся вставить свои пять су на этот счёт, также заявляют, что древнегреческая религия, да и язычество в принципе, слишком обожествляли реальность, чтобы иметь возможность её исследовать, и только христианская религия будто бы смогла преодолеть это ограничение.

Иного мнения позитивисты, например Б. Рассел полагает, что как раз греческая мифология, точнее, идущая оттуда «идея судьбы ... была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон». Что же это получается, миф может создать науку? Некоторые полагают именно так: согласно концепции «от мифа к разуму» или же «логосу» мифологические представления постепенно трансформировались в чисто научные теории. Другие возражают, что только христианская религия могла так вдохновить науку.

Так кто же прав? Давайте разбираться вместе в нашем новом расследовании.

Когда некоторое время назад одного малоизвестного, но достойного отечественного деятеля культуры поздравляли с очередным ДР, было упомянуто, что он мастер не одного дела, но многих, в точности, мол, было сказано, как завещал Хайнлайн, считавший, что «сверхспециализация — удел насекомых».

Сам я, конечно, не могу не согласиться с замечанием Хайнлайна, оно дельное и верное, он совершенно, на мой взгляд, прав, я вообще невероятно ценю идеал самодостаточности и умения всего, впрочем, корни этого уходят в некую склонность, которую наши собратья ув. партнёры из-за океана обычно называют control freak.

Не по нраву мне в выведенном сравнении другое, а именно то, что соответствующая мысль высказана впервые отнюдь не Хайнлайном; удручает тут, собственно, именно оно, вторичность цитируемого источника. Причём современная культура достигла, кажется, такой степени упадка, что и ссылка на американского научного фантаста уже считается признаком высокоинтеллектуальности...

При этом я вовсе не хочу принизить этого писателя, напротив, отношусь к нему скорее с симпатией, но лишь отмечаю, что на ту же тему сказали больше и лучше люди, которые, без сомнения, его бесконечно превосходили: как бы он ни был велик, он лишь карлик по сравнению с древними, как, впрочем, и все мы.

В общем, ту же тему основательно и тщательно успели раскрыть уже древнегреческие софисты, в частности, Протагор; они высоко почитали идеал αὐτάρκεια, или самодостаточности, и, соответственно, поощряли стремление быть умелым во многих вещей, мастером на все руки. Противоположность же, специализация на одном ремесле, или τέχνη, ими не уважалась, полагалась крайне незавидным уделом, даже недостойным и презренным.

Вообще так думали не только софисты, это была мейнстримная, типовая греческая мысль: так, Аристотель полагал, что в лучшем из государств ремесленники будут лишены гражданства. Только Сократ и Платон начали противостоять этому мнению, почему и считаются предтечами античного вырождения; так, если греки в целом считали, что гражданину следует совмещать множество дел, в частности, каждый из них должен быть воином, гоплитом, то Платон полагал, что воины должны заниматься только войной, строго на ней специализироваться. Надо ли говорить, что когда мечты Платона воплотились, средний воин стал тупым солдафоном, а идеал воина-философа, который воплощал тот же Сократ, ушёл в прошлое?

С другой стороны, можно было припомнить если не софистов, о которых, в общем-то, подробности знают только те, кто углублялся в изучение вопроса, то хотя бы полиматов в принципе, то есть тех, кого называют «человек эпохи Возрождения», i.e. специалистов в великом множестве вопросов, таких, как Аристотель или же да Винчи, самый известный такой пример.

В общем, вместо отсылки к древности, её глубокой проработанной философии, мы наблюдаем кивок в сторону поверхностной массовой культуры, прискорбный афоризм вместо рассуждения, что, впрочем, типично для современного клипового мышления, считающего умение заучить и выдать γνώμη за философию. Всё это, конечно, радовать не может.

Увы, поступают так даже лучшие. Так, когда небезызвестному Богемику приходит в голову порассуждать о том, почему же Москва называлась Третьим Римом, он отмечает, что Риму подражали вообще все, поскольку-де «есть только одна истинная цивилизация — античная, а всё, что было позже — её отражения». В качестве примера он приводит «Хроники Амбера» Р. Желязны, где «есть только один реальный мир, Амбер, а все остальные миры — лишь его искажённые проекции».

Сравнение, опять же, весьма правильное по сути, однако не по форме: первоисточник снова оставляет желать лучшего. Это нищая отсылка, она уместна в среде презренного плебейства, которое одно и увлекается подобной низкопробной литературой, но никак не у серьёзного и основательного интеллектуала. Есть метафора лучше, она связана с учением Платона об идеях, то есть более-менее широко известном учении — уж не знать хотя бы основы платонизма для интеллектуала совсем недопустимо.

«Нищета отсылок», 1/2 ➡️

Платон утверждал, что множество вещей одного толка, таких, как, например, вся совокупность стульев, которые мы можем наблюдать, на деле нам лишь кажутся, а по-настоящему вовсе не существуют; есть лишь один-единственный истинный стул, невидимый глазу, пребывающий где-то далеко, в занебесной области, — это идея (εἶδος) стула. Только эта идея и пребывает по-настоящему, лишь этот стул и имеет истинное бытие, все же прочие являются его искажёнными чувственными копиями. Вот с чем стоило бы провести соответствующую параллель.

Увы, даже этот, казалось бы, мейнстрим, к сожалению, оказался неизвестен Богемику, или, быть может, он просто пощадил свою аудиторию, что несильно лучше. Всё-таки ждёшь, что в среде с такой претензией на интеллектуальность будет ссылка на что-то посерьёзнее, чем фэнтези. Всё это заставляет вспомнить слова Фейербаха об эпохе, «когда образ предпочитают вещи, копию — оригиналу, представление — действительности, а видимость — бытию».

Впрочем, ещё лучше, чем Платон, о том же сказал последний великий философ Античности, его последователь Плотин, у которого есть концепция Единого, из которого всё проистекло, однако этот факт достоин, по нему, сожаления и исправления. Возвращение в Единое является высшей целью, и тому, как её достичь, должна учить философия. Чем дальше простые люди погружаются в иллюзорный мир чувственных вещей, который их окружает, тем дальше и безвозвратнее они уходят от породившего их Единого, тем сложнее им в него возвратиться, подобно тому, пишет он, как дети, воспитанные чужими людьми, не помнят лиц своих отцов и не понимают своего предназначения в жизни.

Причина разрыва людей с Единым, пишет Плотин, «лежит в них же самих ... в их изначальном порыве к обособлению и инобытию, в их замысле ни от кого не зависеть». Из этого Единого некоторым образом проистекает наблюдаемый нами мир, который, впрочем, не является злом, поскольку не может им быть то, что построено в соответствии с воспоминанием об истинном мире Единого; и всё же он хуже него. Он полон дурного, но это, по Плотину, не важно, как и вообще что-либо, что происходит в этом незначительном мире, как и во всех прочих ложных попытках воспроизвести Единое, существенно лишь то, насколько мы в итоге приближаемся к великому возвращению.

Нетрудно догадаться, что Античность и следует сравнивать с тем самым Единым. Ведь новоевропейская цивилизация с самого момента своего зарождения не могла ступить и шагу без оглядки назад, на древних, во всём им подражая, пытаясь раз за разом соорудить новый Рим.

Древние много времени проводили в поисках истинно-сущего бытия, не догадываясь, что его не было, пока они его не создали; они-то в в нём и жили. После заката блистательной Античности оказалось, что она сама и была тем эйдосом, тем Единым, который Запад теперь воспроизводил в виде жалких подобий, кажущихся копий.

Только Рим существовал по истине, но он пал, вызвав к жизни множество подражаний. Все, кто мог, обзывался Римом, но это всегда в той или иной степени был карго-культ. От османов и до американцев, от румынов и до русских, все хотели быть как Рим, но бесконечно, нескончаемо уступали своему оригиналу. Они тоже были в той или иной степени прекрасны, но лишь потому, заметим вслед за Плотином, что не может быть безобразным то, что сделано по образцу, воспоминанию о Едином. В них была своя прелесть, но ей не удавалось и близко подойти к красоте классической древности.

Увы, воспоминание о Едином оказалось весьма смутным, и только сейчас, в наши дни, мы стали примерно понимать, как же всё-таки выглядел наш утерянный Золотой век; осознание упадка , настигнувшего нас после того, как мы оторвались от любящей груди древности, захлестнуло нас, породив тоску постмодерна. И ведь это только начало, ибо в том, что касается подлинного возрождения древности, мы только делаем первые робкие шаги шаги; большая часть открытий ещё предстоит, и «назад, в дорогое Отечество», о котором мечтал Плотин, нам вернуться удастся ещё нескоро. Если вообще.

⬅️ «Нищета отсылок», 2/2

Хотя своё название садомазохизм получил в честь двух людей, живших спустя тысячелетия после Геракла, сама соответствующая практика (как, впрочем, и почти всё на свете) была известна уже во времена классической древности, или Античности.

Конечно, тут можно возразить, что Геракл, если он и правда существовал, жил во времена, когда Греция ещё не была классической: то была эра бронзы, то есть крито-микенской Греции, совсем иной цивилизации. Однако есть все основания полагать, что элементы БДСМа в миф о пребывании этого могучего сына Зевса в рабстве у своевольной Омфалы проникли в более поздние времена, в самые что ни на есть классические — в эпоху Перикла; подхватили же их и вовсе римляне: жители Вечного Города уж точно знали толк в сексуальных утехах... но обо всём этом позднее.

Итак, Геракл стал «нижним», причём вовсе не по согласию, как пишет Софокл, «не доброй волей», но был он «купленный … проданный лидиянке Омфале». Случилось это так: по Аполлодору, герой задумал жениться на Иоле, дочери царя Эврита, и для этого даже победил в состязании по стрельбе; царь, однако, нарушил своё слово и отказал герою, несмотря на то, что его старший сын, Ифит, убеждал отца не упрямиться. Всё потому, что Эврит знал о том, как Геракл в припадке μανία τού θεού, насланного богами безумия, убил своих детей от брака с Мегарой, и боялся повторения подобного преступления — которое, к слову, могучий герой и будущий бог наёмников и заглаживал, совершая свои трудные подвиги.

Геракл не был склонен сносить такие оскорбления, поэтому Эврит мог ожидать отмщения в любой момент. Собственно, поэтому, когда царские коровы были похищены неизвестным — которым был король воров Автолик, дед Одиссея — первым под подозрение попал несостоявшийся зять Эврита. Ифит, однако, не поверил в вину Геракла, и решил очистить доброе имя своего друга, однако в очередном приступе безумия героя он сбро­сил Ифи­та с городской стены.

Диодор, впрочем, рассказывает другую версию: будто бы отвергнутый Геракл в отместку действительно угнал стада Эврита, а когда Ифит явился на поиски, Геракл «под­нял­ся с ним на высо­кую баш­ню и велел гля­нуть, не вид­но ли оттуда пасу­ще­го­ся табу­на. Посколь­ку Ифит не увидел кобы­лиц, Геракл объ­явил, что его пона­прас­ну обви­ня­ют в кра­же, и сбро­сил Ифи­та с баш­ни».

В наказание за такое преступление, нарушившее обычай θεοξένια, божественного гостеприимства, Зевс наслал на сына тяжкую болезнь. В поисках очищения Геракл явился к оракулу Аполлона, где с ним, по Аполлодору, отказались говорить; тогда герой хотел разграбить храм, и основать свой собственный оракул — в процессе он едва не погиб от руки златокудрого бога юнош, однако Зевс вовремя разнял своих сыновей.

В итоге Геракл всё же получил предсказание, гласящее, что «он изба­вит­ся от болез­ни, если будет про­дан в раб­ство и отслу­жит три года, а полу­чен­ные день­ги отдаст Эври­ту как виру». У Диодора же Аполлон сразу дал аналогичное пророчество, а у Софокла рабство длится не три года, а всего один.

Покупателем Геракла стала Омфала, чьё имя переводится как «пуп», символ центральной власти (отсюда «пуп Земли», он же Омфал, и поныне покоящийся подле великого оракула Аполлона в Дельфах), а также женской страстности. «Так Геракл стал рабом девы Омфа­лы, доче­ри Иар­да­на, царствовав­шей над мео­на­ми, кото­рых ныне назы­ва­ют лидий­ца­ми», пишет Диодор.

#bdsm
«50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 1/7 ⤴️➡️

Сюжет, описывающий злоключения Геракла в роли «нижнего» Омфалы никак не назвать малоизвестным, он встречается и в самых упрощённых, безбожно выхолощенных пересказах, как, например, у Н.А. Куна в его более чем широко известном сборнике древнегреческих мифов, переработанных для детей; он, конечно же, убрал оттуда всё самое интересное, однако, по советской наивности, пропустил момент с обменом героя и царицы одеждой, не поняв, по всей видимости, что это одна из немаловажных и даже характерных практик БДСМ.

«Нарядив Геракла в женские одежды, она заставляла его прясть и ткать со своими служанками. Герой … должен был сидеть, согнувшись, за ткацким станком или прясть шерсть руками, привыкшими владеть острым мечом, натягивать тетиву тугого лука и разить врагов тяжкой палицей», рассказывает Кун; в то же время «Омфала, надев на себя львиную шкуру Геракла, которая покрывала ее всю и волочилась за ней по земле, в его золотом панцире, опоясанная его мечом и с трудом взвалив себе на плечо тяжкую палицу героя, становилась перед сыном Зевса и издевалась над ним».

Что же, здесь мы можем наблюдать прискорбный дилетантизм автора. Вместо того, чтобы разбирать, у кого какая версия, он решил заняться унификацией мифов, собрать их в единый сюжет. Поступать так современнику, привыкшему к одной-единственной одобренной версии, канону христианства и иных таких религий, увы, вообще свойственно.

Собственно, расхождения — это знак весьма благотворный, они говорят о том, что перед нами живой сюжет, а не поставленный за стекло, анатомируемый. Как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев, «мифология никогда не бывает непротиворечивой и систематичной ... пока еще идет процесс мифотворчества и пока его порождения выполняют в обществе свои первоначальные функции. Систематизация мифов начинается тогда, когда в них перестают верить».

Как сообщает проф.-клас С. Прайс (1999), «учитывая, что греческие мифы не были ригидны, с точки зрения методологии крайне важно уважать индивидуальные версии мифов, то, как их рассказывают и представляют в тех или иных местах. Абсурдно пытаться выткать компендиум, изготовить сборную солянку из разномастных заимствований у разных авторов».

Вот почему я не последую за Куном, да, собственно, уже поступаю иначе. В общем, что касается мучений, то ни у Аполлодора (I в. н.э.), ни у Диодора (I в.) нет об этом ни слова. Софокл (V в.) упоминает лишь «прихоти Омфалы» и «рабской службы у нее позор».

У Лукиана (II в. н.э.), впрочем, Асклепий поносит Геракла, заявляя, что, в отличие от него, «никогда не был рабом … никогда не чесал шерсть в Лидии, разодетый в женское платье, не был битым золотой сандалией Омфалой». Автор повторяет это и в другом месте, упоминая, что искусство иногда изображает Геракла «в рабстве у Омфалы, одетого в странную одежду; у Омфалы накинута на плечи львиная шкура, а в руке она держит палицу, точно она — Геракл; он же, в шафрановой и пурпуровой одежде, чешет шерсть, и Омфала бьет его сандалией».

Подобные издевательства оказались самыми страшными для Геракла — и поныне есть явление, именуемое «комплексом Геракла»: суть его в страхе мужчин перед деятельностью, традиционно считающейся женской. Итак, Лукиан ссылается на популярный в искусстве сюжет — а значит, традиция изображать Геракла переодетым в женскую одежду и униженным рабом Омфалы древнее его. Но насколько?

Овидий (I в. н.э.) сообщает о том же: «в пла­тье свое наря­жать ста­ла Алкида она. Туни­кой тон­кою он, в гетуль­ский окра­шен­ной пур­пур, был обла­чен и надел пояс цари­цы сво­ей. Не по его животу был пояс, а туни­ка жала; все разы­мал он узлы тол­сты­ми мыш­ца­ми рук. Он и брас­ле­ты сло­мал, они были ему слиш­ком узки, и под ступ­ня­ми его тон­кая обувь рва­лась». «Ей же дуби­на его доста­ет­ся и льви­ная шку­ра, ей доста­ет­ся кол­чан, лег­ки­ми стре­ла­ми полн».

Итак, пресловутый cross-dressing, травестизм, мы видим у обоих источников, издевательства же — у одного позднего Лукиана.

#bdsm
⬅️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 2/7 ⤴️➡️

Увы, источники на интересующую нас тему невероятно разрозненны, их не пощадило неумолимое время, нам достались лишь фрагменты. Впрочем, есть ещё Плутарх, который интересует нас особо, хотя пишет, казалось бы, на первый взгляд незначительное: мол, возлюбленную Перикла, гетеру Аспасию «в комеди­ях называют новой Омфа­лой, Дея­ни­рой, Герой». Что бы это всё значило?

Перед нами вовсе, понятное дело, не комплимент в сторону Аспасии; комедии вообще редко имели склонность хвалить и нахваливать, но, напротив, любили поносить. Вот и здесь смысл таков, полагает проф. А. Пауэлл (1995), что Аспасия, подобно Гере, склонна манипулировать и обманывать своего супруга, за его спиной вставляя палки в колёса его политике. Деянира же известна тем, что погубила мужа, Геракла.

А что же Омфала? Подразумевается, что подобно тому, как Геракл был её рабом, таков же и Перикл у Аспасии. Плутарх упоминает «пред­по­ло­же­ние», «что Перикл пред­при­нял поход на Самос в уго­ду Аспа­сии», «глав­ным обра­зом ради Миле­та — по прось­бе Аспа­сии». В культурной среде Афин того времени такое обвинение, кажется, вообще было общим местом. Соответствующее сравнение тоже пользовалось популярностью, и потому «драматурги в Афинах живо интересовались фигурой Омфалы, начиная с сер. V в.», пишет Пауэлл. Уже упоминался Софокл; «Омфалой» Аспасию называли Хирон Кратинский и/или Филой Эвполийский; известны также и две сатирические пьесы, называвшиеся «Омфала» за авторством Ахея и Иона.

Тогда мы и можем, пишет Пауэлл, наблюдать «самый ранний сохранившийся случай невероятно популярного в более поздние времена сюжета, любимого равно грекам и римлянами: переодевание Геракла в женскую одежду во время его пребывания у Омфалы»; то же, что Омфала переодевалась, в свою очередь, в львиную шкуру героя, как и то, что она принуждала его заниматься женской работой, чесать шерсть и т.д., как он полагает, сочинено впервые Лукианом, что не может быть верно, ведь то, что касается переодевания, мы видим уже у Овидия.

Впрочем, Пауэлл может быть прав насчёт того, что унижения — изобретение Лукиана, ведь, как мы помним, Лукиан интерпретировал сюжет изобразительного искусства, а в таких случаях греки зачастую неверно понимали, что же именно имели в виду их же предки. Первое же упоминание самого рабства Геракла у Омфалы, похоже, датируется IV в., о нём говорит Эфор Кумский, а возможно, что и Кратин (V в.).

Похоже, что перед нами нечто вроде политического заказа или, как минимум, политического стремления очернить Перикла. Из Плутарха известно, что Ион Хиосский (IV в.) был поклонником Кимона, которого всячески хвалил, называл «безупречным внешностью», отмечал и его «обхо­ди­тель­ность, гиб­кость и бла­го­вос­пи­тан­ность в обра­ще­нии», в которых отказывал Периклу, укоряя последнего за «надменность», «самохвальство», «мно­го высо­ко­ме­рия и пре­зре­ния к дру­гим».

Таким образом, Ион вполне мог провести параллель между Гераклом и Периклом, а также Омфалой и Аспасией, имея в виду, что первый гражданин Афин обаблен и подчинён женщине, причём иноземной варварке, подобно тому, как подобное случилось с великим сыном Зевса. Мог, но сделал ли? Увы, от его работы на эту тему ничего не сохранилось, и мы можем лишь предполагать; точно известно лишь, что авторы комедий не воспроизводили идей, которые были неочевидны целевой аудитории и могли быть не поняты, но, напротив, воспроизводили животрепещущие темы.

Потому, пишет Пауэлл, «от афинян en masse ожидалось в театре, что они найдут невероятно забавным сравнение Аспасии и Омфалы, и легко поймут намёк на то, что политика Перикла „бабская“. Эта мысль, очевидно, нравилась публике, и была общим местом».

Итак, сюжет обмена одеждой, порабощения и унижения Геракла Омфалой можно отследить как минимум к веку Перикла, и нет сомнений, что генезис его имеет политическую подоплёку издевательского и оскорбительного толка, это самый настоящий чёрный пиар, направленный против политического противника. Но, может, это ещё не все смыслы?

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 3/7 ⤴️➡️

Вернёмся же к БДСМу, этой чудной практике нашего времени. Весьма нередко «нижний» там как раз считается рабом, который полностью или частично подчинён господину, имеющему патриархальные черты, даже если это женщина. Оный доминирует, i.e. является dominus'ом, собственно, господином, повелителем, а может, что и Господом.

В куда более редких случаях «нижнего» ещё одевают в женскую одежду с целью унижения, от которого он, в точности по заветам Л. Захер-Мазоха, получает несказанное удовлетворение. А порой его и вовсе в такой позиции используют как пассивного партнёра, он «становится женщиной» окончательно.

Всё это мы видим и в мифе о Геракле и Омфале. Они как бы меняются местами, совершают обмен гендерных ролей; впрочем, остаётся за кадром, менялись ли они ролями ещё и в сексе. Важно, однако, то, что, согласно ключевой здесь мысли, женщиной так или иначе быть унизительно, и когда в её роль воплощаются, хотят быть обиженным, оскорблённым, лежать у ног.

У древних, однако, мы не встретим такого отношения к женщине. Женский пол эллины вовсе не маргинализировали, не презирали, но полагали таким же человеком, как мужчина, просто выполняющим другую функцию в обществе. «Женщина и раб по природе своей два различных существа», писал Аристотель, а Цицерон называл жёноненавистничество болезнью. То, что в сексе им была предназначена пассивная роль, считалось естественным, вовсе не поводом их не уважать.

В случае, когда греческие мужчины играли пассивную роль, это ассоциировалось у них вовсе не с женщиной; подчинённый партнёр эллинами именовался παῖς, что означало также «ребёнок», «девочка», «сын» и «раб»: смысл в том, что всё перечисленное древними не считалось людьми в полном смысле слова, они были как бы прототипом человека, которым рано или поздно, по идее, должны будут стать, а до той поры служили ему; похож был статус и у собаки, «друга человека».

Плюс ко всему, молодые греки регулярно сами проходили эту стадию, будучи эроменами у статусных мужей, и потому воспринимали это как вариант нормы, которая, однако, была стадией, которую следовало преодолеть, возврат же к ней считался странным, необычным откатом назад, впрочем, на «Симпосии» у Платона то, что взрослый Агафон был возлюбленным Павсания, стало лишь поводом для шуток, не более. Совершенно точно является мифом убеждение некоторых, будто пассивом быть в Греции считалось позорным или даже наказуемым увлечением; каралась (лишением гражданства) лишь мужская проституция.

Однако пассивная роль в зрелом возрасте всё-таки была исключением из правил, такого следовало стесняться, скрывать, ведь там присутствовала сильнейшая ассоциация с подчинением, и тот, кто практиковал подобное странно бы выглядел, скажем, на высоком чиновничьем посту. Это отношение дошло и до наших дней, и начальник, который крайне требователен и суров, сравнивается иной раз с агрессивным гомосексуальным насильником.

Итак, мысль о том, что женщина — это нестатусный, униженный по жизни член общества, не является греческой. Таковым является παῖς, по Михайлину, представляющий «„исходную“ поведенческую систему, способную затем „переключиться“ как в мужской, так и в женский вариант». Принижение же женщины, «опускание» её до состояния παῖς — не греческая, не европейская, но азиатская практика.

Это наследие христианства, которое вообще сильно изуродовало всю нашу сексуальность (например, в отечественной культуре первые движения в сторону исцеления начались только под началом Розанова); оттуда же и такое отношение к переодеванию в БДСМ-практиках. У греков же ассоциация между переодеванием мужчины в женщину и затем сексом с ним в пассивной роли, похоже, попросту отсутствовала.

Неудивительно поэтому, что такие мотивы в мифе о рабстве Геракла у Омфалы появляются только в н.э. и позднее, к примеру, об этом говорит христианин Тертуллиан, по-видимому, попросту проецируя на могучего сына Зевса собственные подавленные хотения.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 4/7 ⤴️➡️

Овидий рассказывает ещё кое-что любопытное. Он упоминает бога Пана, или же, у римлян, Фавна, который «особ­ли­во не любит одеж­ды», запрещая на своих празднествах её носить, а почему так, говорит Овидий, «объ­яс­нит древ­ний забав­ный рассказ»; мы видим характерный этиологический миф, i.e. такой, который призван объяснить происхождение некоего явления.

Сперва он повествует, как Геракл и Омфала обмениваются одеждой, как его она «в пла­тье свое наря­жать ста­ла», а сама оделась в его львиную шкуру; «так и пиру­ют они, а после того засы­па­ют порознь, но ложа свои рядыш­ком сте­лют себе». Тут-то с Паном и случился казус: воспылав страстью к Омфале, решил он возлюбить её — «на что не пой­дет неуем­ная похоть?», однако в темноте был вынужден ориентироваться наощупь, по одежде, и, обнаружив женское платье, вообразил, что нашёл прекрасную царицу, после чего «всхо­дит на эту постель, рас­прав­ля­ет на ней свое тело и напря­га­ет, как рог, страст­ную жилу свою. Вот зади­ра­ет и туни­ку он с лежа­ще­го тела, но ока­за­лись под ней ноги в густых воло­сах. Даль­ше полез он, но тут герой тиринф­ский уда­ром сбро­сил его, он упал», «Фавн вопит, тяже­ло сва­лив­шись с высо­ко­го ложа, еле он тело свое под­нял с холод­ной зем­ли».

С тех пор и невзлюбил Пан одежду, «и зовет он теперь к празд­не­ству голый народ», а может, даже проклял её: в итоге Геракла ведь сгубила именно одежда, которую отравила ядом гидры по незнанию его жена Деянира. Некоторые, в частности, Р. Грейвс, полагают, что Пан также стал распускать слухи, что Геракл менялся с Омфалой одеждой на регулярной основе, а не этот единственный раз в ритуальных целях, но потому, что испытывал сексуальное удовольствие от процесса.

Первоначально, однако, травестизм, видимо, имел под собой совсем иную, ритуальную цель. Впрочем, мнение о том, что-де он есть пережиток «матриархата», как полагали в XIX в., а советские авторы — до 80-ых годов XX в, конечно, следует сразу же отбросить в силу того, что существование этого самого матриархата так и не было доказано.

У структуралистов на этот счёт есть несколько теорий. Так, П. Видаль-Накэ упоминает, что «во многих обществах при прохождении обряда инициации разница между до и после резко подчеркивалась: именно во время превращения в мужчин мальчики переодевались в девочек», «очень часто в религиозных церемониях и мифах переход молодых людей из юности во взрослый возраст сопровождался переодеванием в женские одежды, а для девушек — мужским травестизмом», «переодевание в женщину … для греческих архаических обществ … был способом драматизировать доступ юноши к мужественности и к брачному возрасту», пишет он.

Так, Плутарх сообщает, что в Аргосе девушки перед вступлением в брак привязывали себе бороды, а в Спарте коротко стриглись и одевали мужскую одежду. Надо сказать, что рудименты обычая ещё вполне живы: в (пост)советских детских лагерях отдыха иной раз бытует т.н. «День наоборот», когда мальчики одеваются девочками и vice versa.

Смысл этого заключался во временной инверсии ролей, «которая на время превращала мужчину в женщину и которая заставляла его вести себя совершенно противоположным образом по сравнению с тем, как он должен был вести себя в „нормальной“ жизни», i.e., они временно вели такой образ жизни, который максимально не похож на тот, какому предстояло им следовать всю оставшуюся жизнь.

Более того, в итоге требовалось превозмочь этот ритуал, показать, что тебе по вкусу всё-таки «норма», переодетый юноша должен сбросить женское платье и принять свою суть, свой пол: «классический пример в греческой мифологии — пребывание Ахилла на Скиросе: он был переодет в девушку, но не смог устоять, увидев оружие», пишет Накэ, i.e. «важен не столько сам факт травестизма, а антитеза, которую он выявляет». Тут ещё можно припомнить Афину, Артемиду и Аталанту, олицетворяющих девушек прямо в преддверии замужества, ведущих себя во всём подобно мужчинам, в особенности первую, которой в скандинавской мифологии подобны валькирии, теряющие свои силы в случае выхода замуж.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 5/7 ⤴️➡️

Хотя Кун пишет, что «Омфала как бы задалась целью угасить в Геракле всю его непоборимую силу», это чистая глупость. Напротив, во время своего пребывания у неё он совершил одни из самых впечатляющих своих подвигов. Как пишет Аполлодор, «гово­рят, к тому вре­ме­ни … отно­сит­ся поход в Колхиду и охота на Калидон­ско­го веп­ря»; тогда же герой «поймал кер­ко­пов … Силея … застав­ляв­ше­го всех пут­ни­ков вскапывать его вино­град­ник, Геракл убил вме­сте с его доче­рью Ксеноди­кой … тело Ика­ра, выне­сен­ное вол­на­ми на берег … похоронил».

Вторит ему и Диодор, упоминающий, что «Геракл … нахо­дясь в раб­стве у Омфа­лы, рас­пра­вил­ся с раз­бой­ни­ка­ми в ее цар­стве. Кек­ро­пов, кото­рые зани­ма­лись раз­бо­ем и при­чи­ня­ли мно­го зла, он частич­но истре­бил, а про­чих схва­тил и пере­дал свя­занны­ми Омфа­ле. Силея, кото­рый обра­щал чуже­зем­ных странни­ков в нево­лю и застав­лял их вска­пы­вать вино­град­ни­ки, Геракл убил уда­ром моты­ги. У ито­нян, раз­гра­бив­ших зна­чи­тель­ную часть под­власт­ной Омфа­ле стра­ны, он отнял награб­лен­ное, захва­тил город, из кото­ро­го те совер­ша­ли набе­ги, пере­бил там муж­чин, а сам город сров­нял с зем­лей».

Этим всё, конечно, не кончилось. Увидев, что она не ошиблась с покупкой, и в руках у неё оказался тот самый великий сын Зевса, Омфала не упустила своего шанса. «Вос­хи­щен­ная муже­ст­вом Герак­ла и поняв, кто он на самом деле и како­го рода, Омфа­ла пле­ни­лась его доб­ле­стью … соче­тав­шись с ним, Омфа­ла роди­ла Лама. Ранее, еще во вре­мя пре­бы­ва­ния Герак­ла в раб­стве, у него родил­ся от неволь­ни­цы сын Кле­одей», пишет Диодор.

С Гераклом подобное случалось вообще весьма часто, от него родить считалось великой удачей. Именно поэтому царь Феспий не отпускал героя, пока все, кроме одной, из его 50 дочерей, не родили от сына Зевса, причём, говорят, он сумел оплодотворить их всех за одну ночь, что вполне может считаться его 13-ым подвигом, аналогично поступили и амазонки, когда герой прибыл к ним по заданию Эврисфея.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале?», 6/7 ⤴️➡️

Другие авторы тоже упоминают потомков Геракла, Омфалы и её служанок. У Овидия Деянира припоминает множество похождений Геракла, закончившихся деторождением, но упрекает его «только в совсем недав­ней измене, той, от кото­рой рож­ден в Сардах … Лам». Аполлодор называет сыном Омфалы и Геракла Аге­лая, от которого «ведет свое нача­ло род Крёза». Геродот говорит, что Гераклиды «вели свой род от Герак­ла и рабы­ни Иар­да­на». Павсаний пишет о храме Афины, основанный Гелеем, который «был сыном Тир­се­на и вну­ком Герак­ла от миди­ян­ки (Омфа­лы)».

Этот Тирсен особенно интересен, поскольку он считается первым из народа, который греки, пишет Страбон, звали тирренцами, а «рим­ляне … этрус­ка­ми и тус­ка­ми», «гре­ки же, как пере­да­ют, назва­ли их так по име­ни Тирре­на, сына Ати­са, кото­рый отпра­вил сюда посе­лен­цев из Лидии»; этого Атиса Страбон называт «одним из потомков Геракла и Омфалы»; знает его и Геродот, который говорит, что Сардами до Гераклидов правили потомки «Лида, сына Атиса». У Страбона «Атис, во вре­мя голо­да и недо­ро­да оста­вил Лида, одно­го из сво­их двух сыно­вей, по жре­бию при себе, а дру­го­го, Тирре­на, с боль­шей частью сво­их людей отпра­вил за море. По при­бы­тии в эту стра­ну он назвал ее по сво­е­му име­ни Тирре­ни­ей».

Таким образом, сами греки считали этрусков потомками греков и лидийцев, что, пожалуй, близко к правде — этнически этот народ действительно откуда-то из Малой Азии, тогда как культура его явно находилась под сильнейшим греческим влиянием; более того, существует даже непопулярная, даже маргинальная теория, что Этрурия есть потерявшаяся и одичавшая греческая колония, либо же просто очень хорошо эллинизировавшиеся дикари, подобно тому, как это вышло с Карфагеном или же парфянами.

Впрочем, как мы знаем, Карфаген эллинизировался не сам, а под началом греческих специалистов, и они же выстроили флот Риму во время Первой Пунической; так что и здесь, в случае этрусков, есть все основания подозревать, что подъём этой цивилизации случился не без помощи приезжих греков.

Характерно, что Страбон пишет следующее: «после осно­ва­ния Рима в Тирре­нию при­был из Корин­фа Дема­рат», сын которого, «став дру­гом … царя рим­лян, воца­рил­ся после него под име­нем Луция Тарк­ви­ния», а его сын, «Тарк­ви­ний Гор­дый, был послед­ним царем»: по этой версии римскими царями были полугреки из основанного внуком Геракла и Омфалы города, а значит, и влияние греков на римлян оказывается куда древнее.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 7/7 ⤴️

50 ОТТЕНКОВ ГЕРАКЛА: КАК ОН ПОПАЛ В БДСМ-РАБСТВО К ОМФАЛЕ

Всё уже имелось в Античности, и практики, известные в миру как БДСМ, не исключение. Гераклу посчастливилось испытать это на себе, когда его сделала «нижним» властная царица Омфала. Этот сюжет, впрочем, нередко стыдливо упрощают, убирая самое интересное, чего я делать ни в коем случае не стану... Никаких купюр: Геракл был рабом своей госпожи именно в том смысле, в каком в первую очередь подумал чей-то (может быть, именно ваш) извращённый (на самом деле вовсе нет) ум.

Впрочем, за этой историей кроется нечто большее, чем простой опыт сына Зевса в игрищах, которые много лет спустя переоткрыли австрийский писатель и французский маркиз, а именно таинственные ритуалы взросления, напрямую связанные с травестизмом (раньше думали, что он воспроизводил отъём власти в матриархальных обществах, но все такие построения были успешно опровергнуты).

Впрочем, если углубляться в генезис мифа, окажется, что он удивительным образом созвучен с бытовавшими в то же самое время политическими событиями в тех же самых Афинах, где и облюбовали историю приключений Геракла у Омфалы более всего. В итоге более всех пострадал почему-то Перикл. Как такое вышло, как он вообще связан с Гераклом и Омфалой, с соответствующим сюжетом? Об этом читайте в новой статье «Эллинистики».

Человек по природе крайне консервативное существо, любой новодел он по умолчанию склонен воспринимать в штыки; так устроены, впрочем, вообще все живые существа, которые существуют в режиме крайней экономии в силу ограниченности ресурсов. Если всё и так кое-как работает, зачем, спрашивается, искать новые пути, отказываться от проторенных дорог? Только если меняются внешние условия, наступает дефицит, случается эволюция, тогда как застой создаёт живых ископаемых вроде латимерий, не меняющихся веками.

Посему издревле наилучшим способом убедить человека, что-де ваша свежая идея достойна рассмотрения, было ввести его в заблуждение, будто эта новая мысль на самом деле куда древнее, чем кажется, она уходит своей историей вглубь веков, это якобы ещё дедовское начинание, а значит, оно более чем приемлемо. Вести преемственность от чего-то устоявшегося испокон веков по этой причине стало общим местом.

Почти всегда это было полной фикцией, откровенной выдумкой, как, например, когда аристократы вели начало от Венеры или же Святого духа. Практика эта благополучно сохранилась вплоть до наших дней, и те же марксисты выводили понятие «первобытного коммунизма» (urkommunismus), по образцу которого хотели переустроить всякое общество, вернув человечество в те славные, по их мнению, времена.

Уже древние греки делали вид, что не сами совершали свои удивительные открытия в науке и философии, но заимствовали их у соседей, основывались на достижениях Египта и Вавилона, хотя в действительности подобных знаний эти восточные цивилизации не имели, а греки, к тому же, не знали никакого языка, кроме собственного.

В свою очередь, римляне утверждали, что происходят от троянцев, а европейцы Нового времени, кроме этого — от атлантов и арийцев. Делалось это всё не для праздного развлечения, а для создания идеологического обоснования для завоеваний. На эту тему небезызвестный Богемик как-то удачно процитировал некий фильм, где герой говорит, что «нельзя просто подойти к парню и молча дать ему в морду. Нужно что-нибудь сказать». Действительно, ведь иначе поведение могут счесть беспределом, и потому даже распоследняя гопота перед тем, как совершить отъём ценностей, пытается оправдать своё поведение.

В деле сочинительства обоснований для гоп-стопа не отставали и у нас: СССР выбрал происходить от Золотой Орды, вооружившись манифестом монголов дойти до «последнего моря». Вторжения монголов в школе учили воспринимать чем-то вроде изнасилования, которое стоило того, ибо кончилось деторождением, иго, как утверждалось, позволило избежать культурного захвата Западом и сохранить особость.

Ещё больше на эту тему рассуждала пресловутая «новая хронология», согласно которой Русь-Орда испокон веков раз за разом завоёвывала «вечерние страны»; из всего этого следовало, что будет и следующий раз. Эта концепция была ничуть не более надуманной и антиисторичной, чем шведские рассуждения XVII в. о том, что Атлантида локализована в Уппсале; её проблемой была лишь отсталость, ибо в XX в. сочинять подобное уже было не принято.

Ордынское наследие воспевалось по-разному. Так, в 40-ые писатель В.Г. Ян(чевицкий) сочинил трёхтомник о нашествии монголов, где они, конечно, резали и жгли сурово в том числе русских, но в целом структура и организация их военного общества рисовались как весьма эффективные, завидные, достойные подражания. В образе же Чингисхана угадывался сам Сталин, который, довольный удачным портретом, выдал автору премию своего имени I степени.

Орда в этой книге — не враг, но то, с чем Русь, смешавшись, достигнет вершины своего потенциала: тезис встретится с антитезисом и даст синтез, как объяснял удивительно похожую ситуацию лидер ряженых под Рим в видеоигре Fallout. Эти отношения, разумеется, как это сейчас называют, абьюзивны и токсичны, есть смесь любви и насилия. Сопротивление же захватчикам нужно больше для того, чтобы как бы впечатлить их, выторговать себе право быть равным партнёром в дуэте, тогда как народы, не столь упорно или умело сопротивлявшиеся, вроде Хорезма, были попросту сметены ветром истории.

«Хозяин, ты где?», 1/2 ➡️

Впрочем, наиболее интересным в этом в общем-то весьма поверхностном и не особенно историчном произведении оказывается некое культурное явление, лейтмотивом идущее через книгу. Оно, к слову, оказывается чуть ли не тем единственным, которое автор не переврал в угоду своей задумке.

В книге негромко, но заметно прослеживается тоска жителей обширной территории, раскинувшейся от Малой Азии до Индии, по белому хозяину, который, по легенде, когда-то давно стал тем единственным, кому удалось покорить эту половину вселенной. Был он румийцем, и звали его Искандер Зу-ль-Карнайн; именно по его стопам идут монголы, ему подражают, и верят, что когда покорят свою половину известного света, им придётся столкнуться с империей, созданной Искандером.

Других покорителей οἰκουμένη они не признают, а добравшись до Адриатики, с презрением осмеивают местных, пытавшихся поведать о царе мира Диоклетиане; такой, заявляют монголы явно выдуман, ведь только один Искандер и правил когда-либо вселенной, — а теперь их черёд.

Много сказаний ходит о нём, его подвиги воспевает даже Коран. Говорят, Искандер успел покорить целых 99 царств, а прожил аж 700 лет, но несмотря на это, умер молодым: его погубила молодая жена, которую он последней взял в гарем… но, быть может, здесь Искандера путают с князем Итилем, владыкой племени хунну.

В те далёкие времена в царстве Рум правил царь Файлакус, владения которого были так обширны, что, как говорят некоторые, доходили они самого царства Рус. Единственного сына царя звали Искандер, к которому с детства был представлен мудрейший из мудрецов Арасту, сын Никумахуса и ученик Филотуна.

Благодаря учению Арасту, Искандер понял, что восточные народы являются рабами по природе, ибо живут в условиях азиатской деспотии, и даже не заметят, если над ними сменится владыка, при том, что новая власть для них явно будет благотворнее; впрочем, с тем, что азиаты скорее подобны растениям, Искандер уже не соглашался с учителем. Тот предупреждал ученика, что аквадеспотии невероятно устойчивы как формы государственного устройства, и любого завоевателя по итогу подчинят себе: «Азия», сказал он, «имеет обычай пожирать людей с их мечтами». Состояние азиатской деспотии настолько естественно там, что к ней всё неизбежно возвращается, и так будет всегда.

Но Искандер полагал, что он готов встретиться со своей судьбой. Ведь он общался и с другими мудрецами, которые помогали ему преодолеть злую магию врага; в их числе были любитель задавать вопросы Сукрот, первый математик Волис, быстроногий Хурмус, изобретатель Арашминдус, писатель Балинос, философ Фарфурнус и другие.

Когда Файлакус «ушёл в ворота вечности», Зу-ль-Карнайн во главе великого воинства отправился на Восток, где одолел одного за другим всех своих врагов в великих сражениях, в особенности пострадал царь Дару, правитель Ирана, и стал владыкой всей Азии.

Говорят ещё, что покорил Искандер также всю Африку, Индию, страны франков и даже саму далёкую Чину, однако другие в этом сомневаются, хотя третьи заявляют, что если смотреть внимательно, не забыв очочки, то философские системы Востока, в том числе и той самой Чины, похоже, созданы не без влияния или даже руководства румийцев, а значит, что как минимум культурное покорение здесь имело место; хотя последние два века много принято рассуждать о влиянии некоей восточной мудрости на Европу, сказания, похоже, говорят о том, что всё было наоборот.

Никто не сумел устоять перед Искандером, ни единожды не познал он горечи поражения, всегда были победоносны его войска. Увы, его империя ненадолго пережила своего обожаемого правителя, рассыпавшись на части усилиями его наследников — по иронии, то же сталось и с монголами, так активно подражавшими Зу-ль-Карнайну.

Однако не всё наследие Искандера пошло прахом, мудрость его народа продолжила жить в веках, навсегда изменив Азию, и та никогда уже не забыла, как был приятен ошейник, надетый румийским господином, белым хозяином. Вспоминать славные времена ярма, скучать по Искандеру, звать его Азия продолжила ещё очень-очень долго. Где же ты, хозяин, где?

⬅️ «Хозяин, ты где?», 2/2

«Вы, эллины, вечно остаётесь детьми». Эти слова Платон вложил в уста египетского жреца, который в его диалоге «Тимей» затем будто бы поведал предку философа, законодателю Солону, а через него и всем грекам, их же собственную историю, или, вернее (как ни трудно до сих пор с этим фактом смириться столь многим), исторический миф, сочинённый философом (речь идёт о знаменитой Атлантиде).

Этой фразой Платон изящно объяснил, почему же об излагаемых далее событиях до него не слышал никто из греков: они, подобно детям, будто бы лишь немногое знают о том, откуда явились на свет. Но сказанное жрецом с тем же успехом можно применить и ко всякому аспекту жизни древних. Этот народ словно открыл секрет вечной юности, и не знал и следа той дряхлости, усталости от жизни, которые столь свойственны цивилизациям Востока, этим аквадеспотиям: те словно уже родились стариками, подобно тому, как у всё того же Платона в диалоге «Политик» появлялись на свет вообще все люди во времена Крона.

Греки наслаждаются жизнью так, словно бы никогда с ней не расстанутся, и не думают о том, что будет после; в результате их мифы о посмертии остаются чрезвычайно неразвиты: им это просто было неинтересно, но интересовало только «сейчас и здесь». Поклонение посмертию, тем более вечная подготовка ко входу во врата смерти им совершенно чужды и противны, жизнеотрицающие культы — неизменно малочисленны и маргинальны; слишком уж для этого они, как это называл Б. Рассел, «были преисполнены юношеского задора».

Азиатский принцип существования, скованный запретами и традициями по рукам и ногам, грекам был целиком чужд; эти юные бунтари отвергают деспотичных родителей, требующих беспрекословного подчинения, и даже их боги мало напоминают то же тираничное божество иудеев.

Но даже их собственные боги им рано наскучивают; подобно всякому ребёнку, они быстро наигрались с этой игрушкой и поставили пылиться на полку: уже в их раннюю архаику миф, согласно структуралистскому подходу, у греков начинает выполнять сугубо культурную функцию, и никак не определяет их жизнь, мышление. Первое же письменное поколение, гомеровское, крайне критично подходит к вопросу, и первый же письменный памятник европейской литературы, Илиада, относится к богам несерьёзно, иронично и едко высмеивая саму концепцию.

Греки вырастают из своих обычаев необычайно быстро, словно дети, которым уже малы их прежние одежды, но которые они ещё не успели сменить, и теперь смотрятся в них нелепо. В результате пережитки дикарства всюду сопровождают высокую культуру, и в то время как греки образуют свои города вокруг религиозных центров, борются друг с другом за останки героев и изображения богов, защищают культы и рьяно прислушиваются к воле пифии, устраивают религиозные войны, их первый же историк Гекатей громко подвергает сомнению древние предания, заявляя, что миф о Геракле и другие легенды представляют собой пустой вымысел, а первый же философ Фалес отказывается верить в олимпийских богов.

«Вечная юность», 1/2 ➡️

Подобно всяким детям, греки обожают подражать, они легко перенимают у соседей их особенности, органично включают в свою культуру, преуспевают, совершенствуют. Вместе с тем они никогда не зацикливаются на чём-то одном, как это делают окружающие их «взрослые», но неизменно пребывают в поисках нового, широта их взглядов необыкновенна, многообразие их увлечений необычайно.

Ничто из того, с чем эллины сталкиваются, они не оставляют неизменным, но вечно всё изучают, разбирают на части, пробуют за зуб, переставляют так и сяк, словно дети свои кубики. Они неспособны усидеть на месте, эти вечные непоседы крайне подвижны, легко снимаются с насиженных мест в поисках лучшей доли, и так колонизируют обширные участки доступного им побережья.

Не боятся греки оставить свои самые крупные города, всерьёз намереваясь бросить Афины в случае победы персидского оружия в ходе греко-персидских войн, и всем народом уплыть, чтобы основать новый город где-нибудь ещё. Именно страх перед обещанием Фемистокла весь народ забрать с собой и основать новые Афины где-нибудь в Италии, заставил спартанцев отправить свои знаменитые 300 оборонять Фермопилы.

Для этого народа очень важны различного рода соревнования, соперничество, стремление стать лучшим, выделиться, стать яркой индивидуальностью, непохожей на остальных. Похвальба, награда, добрая слава — всё это они воспринимают с восторгом, бурно и искренне радуются, воспринимают донельзя всерьёз, близко к сердцу. Их гладят по голове и нахваливают старшие, сами боги, — и детям это глубоко по нраву, ведь их бунт против богов по-настоящему детский, это лишь временный разрыв пубертата, подростковое восстание.

Как и все дети, греки освобождены от труда, к которому относятся с пренебрежением, даже с отвращением, считая уделом и признаком раба. По их мнению, чем больше человек способен посвящать себя σχολή («схолэ»), свободному времяпровождению, тем более истинно он существует, иначе же он пребывает как бы зря.

Впрочем, речь идёт не о безделии, а об исследовании мира, о познании его. Как истинные дети, греки уделяют изучению того, что их окружает, непропорционально много времени, и их философы вроде Пифагора даже называют данное занятие (θεωρία, «теория») истинным смыслом жизни. Философия как таковая тоже берёт своё начало в этой особенности античных людей, именно поэтому только греки и смогли её создать, и никто другой..

Ницше, в своё время описав три стадии развития личности, наивысшую, достижимую только для единиц, назвал попросту «ребёнок»; можно сказать, что лишь немногие сейчас могут достичь уровня, который для эллинов был базовым.

То было «прекрасное детство человечества», как называл его небезызвестный К. Маркс; но почему при взгляде на древность неизменно складывается ощущение, что эти дети, этот античный ребёнок был небывалого размера, будто те кости динозавров, которые греки принимали за останки своих героев, принадлежали как раз ему? И почему мы, такие взрослые, так умудрённые, кажемся лишь карликами, лилипутами в сравнении с древними?

⬅️ «Вечная юность», 2/2

Ну разве не свойственно человеку быть ксенофобом по его природе? Тем не менее, предубеждённость перед незнакомым пропадает, когда он открывает книгу. Вот она — отпечатанная, с буковками. Как там могут написать неправду? Да бросьте, кто будет этим заниматься?

Если сказать на это, что едва ли не важнее смотреть, кто написал, когда и зачем, нежели то, что именно, он может крайне удивиться и обидеться. Да как же это так? Неужели при восприятии информации нужно придерживаться того, что называется философией подозрения? Да бросьте! никогда так не мыслили — неча и начинать.

Принцип «написанному — верить!» особенно присущ, похоже, всяческим протестантам, что и немудрено, ведь это такие христиане, которые отталкиваются не от интерпретаций, а от буквального текста своей священной книги. В итоге Фрейд, заметивший эту черту у американцев, сказал своё знаменитое: «Я везу им чуму», подразумевая, что в такой примитивной культуре, не склонной к рефлексии написанного, его мысли скоро изменятся до неузнаваемости, — и не ошибся.

Вот так наука психология и превратилась в то, что мы имеем сейчас, и именно потому случились нижеизложенные события. Итак, в один прекрасный день некоторым знакомым вашего покорного слуги довелось узреть в некоей книге на соответствующую тему, что-де «идиот» — это такой термин, обозначающий больного крайней степенью умственной отсталости. Вооружившись новомодным словечком «эйблизм», эти типы далее заявили, что-с никак-с нельзя, как следствие-с, сметь называть окружающих идиотами и тому подобными словами, ведь это будет оскорблением тех, кому эти слова вписывают в графу «диагноз»! Что за безумная инсинуация, спросите вы, и будете правы. Но что только не делают современные либеральные поветрия с языковой средой!

На резонные мои возражения о том, что-де «идиот» имеет и другие замечательные значения, читающее население в ответ даже не нашлось, что и ответить. И это при том, что этимология слова несколько сложнее, чем они себе вообразили, и, собственно, как это вообще часто бывает, является ключом к верному пониманию его семантики. Если другие слова, обозначающие умственную отсталость, как-то: «олигофрен», «дебил», не выходят за пределы «слабости» или «немощи», как глубоко их ни копнуть лопаткой пытливости, то ἰδιώτης у нас греческого происхождения и означает «отдельный, обособленный человек».

Ну да, допустим, крайняя неполноценность ума делает человека весьма обособленным, тут не поспоришь, скажете вы. Но дело тут совсем в другом; «идиотом» греки называли человека, который был обособлен не абы от чего, а от общества, уклониста, не участвующего в гражданской жизни, не интересующегося и не влияющего на политику.

«Идiотъ», 1/2 ➡️

Как известно, греки высоко уважали народовластие, даже в самые ранние периоды своей истории отвергая единоличное правление, не позволяя царям-басилеям действовать без ведома и одобрения совета старейшин и народного собрания. Со временем градус демократически только возрастал. Однако, в отличие от нашего времени, гражданами у древних были далеко не все жители, совсем даже напротив, лишь меньшинство их могло голосовать.

Гражданство следовало заслужить, оно не давалось просто так, но было привилегией, за которую приходилось расплачиваться, например, защищать полис с оружием в руках, а главное — участвовать в общественной жизни, разбираться в тонкостях политики и прочих премудростей. Лень разбираться? Тогда не будь гражданином.

Эта простая и такая верная позиция совсем чужда современному обществу, отравленного тем, что тут удачно назвали «безумной идеей всеобщего равенства», которое под действием этой отравы вообразило, что каждый может быть гражданином. Нет нужды говорить, что данная наивно-утопическая идея опровергается каждый день безжалостной реальностью. Как средний человек может быть хоть сколько-нибудь специалистом в такой непростой сфере как политология? А коль он в ней имеет нулевое представление, что он может избрать своим голосом? Ориентируясь на такого «гражданина», политики начнут упражняться лишь в том, у кого популизм более сахарный, заниматься тем, что зовётся δημαγωγία.

Такому прямая дорога в идиоты, лучшее, что он может сделать, это избегать любых голосований, чтобы не отравлять своим поверхностным мнением многострадальный институт демократии. Но, увы, сейчас такие как раз на виду, а идиотами становятся как раз люди знающие, достойные быть политически активными, ибо опасаются, что первыми подпадут под серп, которым вооружён репрессивный аппарат общества. В этом случае идиотизм есть зло, ибо он обрекает родной полис на тиранию: уже Платон отмечал, что таково наказание для несознательного гражданина.

И всё же, почему-таки медицинский диагноз назван словом, обозначающим человека, отрекающегося от политики? Что же, всё просто; ведь сочинён он был ещё во времена, когда люди не были поголовно лишены классического образования, но, напротив, создан обладателями оного, прекрасно знавшими оригинальный смысл слова. У этих людей, кроме того, всё в порядке было с чувством юмора. Они тоже считали, что жить надо по-эллински. Именно потому и обозначили, что те, кто подрывает устои эллинского образа жизни, это люди с самой крайней, последней формой умственной отсталости — идиоты.

⬅️ «Идiотъ», 2/2