Орфизм, как я указал, не может быть проявлением древнейшей религии, ибо крайне позднего происхождения. Максим отвечал, что обратного и не говорил... слабо понимаю, как тогда всё это может сойтись. Он воображает, видимо, что орфизм каким-то образом вылупился из пережитков догреческой религии, потому же считает его «матриархальным».

Это допущения, которые никогда и никем не были доказаны; но даже будь они истиной, то концепции оппонента это только во вред, ибо показали бы лишь околонулевую популярность догреческих верований. Ибо орфики, повторюсь, были немногочисленной и презираемой маргинальной сектой. Мы видим, что у греков «естественное религиозное устремление», как зовёт его Максим, к «потребности в спасении», практически отсутствовало. Где тут «народная религия»? Опять ошибка.

Что касается Элевсина, то здесь Максим активно надеется найти у Зайцева, который и правда крайне мне симпатичен, что-то вразрез моим словам… Зайцев пишет об «определённом» влиянии минойцев, а г-н Велецкий в другом месте предлагает «не отрицать наслоение двух типов религиозности», видимо, воображая, что я поступаю именно так. Он ошибается, я не спорю с тем, что влияние минойцев вполне прослеживается. Но их вера уже не считается ни сплошь земледельческий, ни сколь-нибудь матриархальной; ни о какой Великой Матери в приличном обществе тоже уже не идёт речи.

Напрасно Максим обратился к Зайцеву, надеясь, что тот поможет ему одолеть меня. Вместо этого А.И. обрушивает на г-на Велецкого страшный удар, сообщая, что элевсинский «земледельческий культ ... не надо проецировать в туманную древность, связывать с матриархатом и реконструировать по сомнительным реликтам». Вот уж действительно, словами г-на Велецкого, «чёрным по белому»! И правда, не надо, Максим.

Далее А.И. пишет, что «корни культа в Элевсине уходят ... в микенскую эпоху». Оппонент торжествует, для чего я не вижу поводов. Похоже, автор «Тетрадей» не понимает, что микенцы — это уже собственно греки-ахейцы, а не догреческое население, которое зовётся минойцами. Это печально.

Затем, к радости г-на Велецкого, А.И. называет «праводоподобным» «влияние догреческих минойских земледельческих культов» на Элевсин… кажется, что теперь-то уж Зайцев и Боборыкин поссорятся, неправда ли? Однако далее А.И. описывает сами мифы. Увы! Он пишет нерадостное для г-на Велецкого: «В Элевсине столкнулись два догреческих мифа: о похищении богини растительности и о рождении на поле божественного младенца, и третий, греческий, индоевропейский — о богинях зерна, матери и дочери». Вот так раз — связанный с матерью тут оказался только один миф, и надо же ему и быть тем одним, который собственно греческий, а не древний пережиток! Как ни жаль, но единственная матерь, обнаруженная тут, оказалась вполне патриархальной.

Против самой «матриархальной религии» я поначалу высказался крайне немногословно, буквально обозначив факт возражения — надеялся на известность оппоненту того, что речь идёт о невероятно маргинальной, многократно раскритикованной концепции, и он в ответ объяснится, почему, несмотря на это, её сторонник…

Выяснилось, к прискорбию, что г-н Велецкий не то, что не знает о споре, он не понимает, как такой вообще может быть, ибо концепция у него «не вызывает никаких сомнений», он воображает «факты и аргументы» в её пользу «в большинстве безукоризненными», они ему «кажутся убедительными». Более того, «даже не знает, что и ответить» на мой выпад против неё... мы можем наблюдать удивление, даже неприязнь автора к критику. Оппонент пишет, что мог бы высказаться даже «жёстче» по отношению к оному, то есть вашему покорному слуге… Хорошо, можно и жёстче: автор пишет, что теории эти ему «убедительны», но, как заметил Ницше, «то, что убеждает, тем самым ещё не становится истинным: оно только убедительно». Опущу конец цитаты из приличий.

Автор «Тетрадей» думает, что я «отметаю весь массив сведений о догреческом матриархате» — но в том-то и дело, что никакого «массива» попросту нет; это совершенно ненаучное построение, не имеющее фактов в свою пользу, там есть только болтология.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 5/12 ➡️

Первым делом г-н Велецкий спрашивает нечто удивительное: «Кто, кого и когда опроверг? Гесиода опровергли – с его хтонической теокосмогонией? Титаномахию опровергли? Элевсин разоблачили? Крито-микенцев отменили?» Как видим, оппонент убеждён, что всё вышеописанное так прочно связалось с концепцией «матриархальной религии Великой Матери», что таковую нельзя отбросить, не сокрушив всего перечисленного. Это мнение, мягко говоря, разделяется далеко не всеми… Вернее сказать, не только лишь всеми, мало кем оно разделяется.

Реконструируем его мысль. Максим считает, что раз есть «неразоблачённый» Элевсин, где чествовалась Деметра, значит, и матриархальная Матерь была. Как мы уже увидели, Деметра не догреческая богиня и не матриархальная, значит, «разоблачать Элевсин» и не нужно.

Гесиод? Он много пишет о земледелии, но из этого не следует никакой матриархальности; автор может думать, что любое земеледелие связано с матриархальностью… похоже, так и есть, но тогда и Аполлон будет матриархален. Земледелие, может быть, обязательно догреческого происхождения? Как доказано в наши дни, индоевропейцы вполне владели им, когда пришли в Грецию. Доказывает ли Гесиод как-либо концепцию? Нет; значит, и «опровергать Гесиода» ни к чему.

Причём тут титаномахия, понять вообще трудно, её можно приплести к орфизму, который по г-ну Велецкому наверняка матриархален… но в том-то и дело, что титаны Гесиода и титаны орфиков схожи лишь названием. Злодеяние титанов в орфизме — это поздний фанфик по мотивам в том числе Гесиода, к нему самому не имеющий никакого отношения, как и к догреческим верованиям. Опять же, «опровергать титаномахию» нет нужды.

Что же до крито-микенцев, или, точнее, минойцев, ибо г-н Велецкий явно о них, то к их верованиям мы сейчас присмотримся. Я при этом буду ссылаться на имена куда менее громкие, чем у Максима, но несравненно более академичные. Увы, взгляды автора «Тетрадей» по вопросу сформировали иные люди… Как писал С. Волков, «яркий пример против скучных цифр всегда побеждает, а эффектный образ затмевает факт»; то же мы видим и здесь. Максим упоминает свои источники, и там нет места актуальным исследованиям, статьям и монографиям, как, впрочем, и вообще историографии «матриархальной концепции»; оппонент не знает имён и мнений антропологов, работавших с ней, кто, что открыл, а главное, опроверг. Изучать это уныло, куда проще приобщиться к очередной всеобъясняющей концепции, к тому же, красиво описанной.

Мои источники не так знамениты, не столь на слуху, по крайней мере у широкой аудитории, но я предпочту эту кабинетность громким именам; выбор мой, возможно, есть проигрыш, но, к счастью, я и не стремлюсь убеждать тех, кого не интересует истина. Добавлю, что излагаю исключительно актуальный взгляд культурной антропологии на проблему. Мой оппонент же попросту отстаёт, это вообще известная проблема, когда популярная среда за академической не поспевает, иной раз труся позади на расстоянии в пару веков.

Приведя список своих источников, оппонент обозначил, что ему «не хотелось бы», чтобы я стал на них нападать. Для этого поздновато — я это сделал ещё до того, как он упомянул их, в первом посте, т.к. прекрасно знал, о ком пойдёт речь. Сам Максим тоже это понял и просит не трогать А. Лосева и М. Гимбутас... Увы для него, они-то мне как раз и нужны.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 6/12 ➡️

Чем так плох Лосев я предоставлю сказать... самому автору «Тетрадей». Максим писал в своё время, что А.Ф. «маскировал личные воззрения под историко-философские исследования»; он «излагает свое видение, свое мнение», а вовсе не «разбирается с чужими, стараясь делать это максимально объективно»; более того, он он выдаёт первое за второе, «совершает подмену». Максим совершенно прав, Лосев выдавал собственную теософию, смесь неоплатонизма с христианством, за античную мифологию. Это означает, что на Лосева опираться никак нельзя. Так зачем, спрашивается, это делает оппонент? Непонятно.

Впрочем, проблема Лосева и в ином. Как пишет этн. В. Кабо (1995), в СССР «история первобытного общества ... делилась ... на две обязательные, универсальные стадии — матриархат и патриархат. Матриархату предшествовала эпоха „первобытного стада“ и группового брака. Эта схема ... как неприкосновенная догма благополучно дожила до 1960-х годов, а в несколько улучшенном, модернизированном виде ... сохранялась до самого недавнего времени ... советская этнография разрабатывала проблемы, поставленные еще наукой прошлого века». Выходит, оппонент действительно, как я и говорил, начитался советских газет, вкусил её застарелой идеологии, хотя мне казалось, что он отнюдь не любитель Совдепии.

Что же до Гимбутас, то это-то и есть автор концепции «Великой Матери» в современном виде, и без критики её никуда. Арх. К. Веслер (2012) пишет, что «если упрощать ... то она видела ранненеолитическое общество равноправным, матрилокальным, матрилинейным и сосредоточенным на почитании Матери-Земли, что доказывала находками женских изображений … Мало кто из археологов поддерживает её концепцию, по целому ряду причин. Они стоят на том, что концепция Матери-Земли есть допущение, а не теория, и совершенно точно не доказанный тезис. Критики указывают, что Гимбутас смешивает современный миф, феминистическую идеологию и психологические теории, не поддержанные клиническими исследованиями, чтобы спроецировать архетип Великой Матери на прошлые сообщества». Далее он упоминает её собственные раскопки: «трудно найти там то, что не было бы подвергнуто разгромной критике».

Проблема концепции в её мегаломании. Она пытается на основании весьма скромных данных прийти к выводам, которые, быть может, и верны для крайне локального места, откуда происходят, но всё губит попытка обобщения, стремление найти во что бы то ни стало универсальное правило для объяснения вообще всего.

Таковы же марксистские формации; недаром Энгельсу так полюбился бахофёновский матриархат. Концепция эта вообще их напоминает, это такое же прокрустово ложе, дитя своей эпохи; викторианцы обожали сочинять концепции, под которые уже потом подгоняли факты, или даже не делали и этого. Как пишет специалист по первобытному обществу А. Туторский (2015), свой тезис Бахофен доказывал «исключительно умозрительно, основываясь не на эмпирических данных, а на собственном логическом построении».

Последним оплотом викторианщины была Совдепия; Туторский отмечает, что «не случайно последними от концепции матриархата в мировой науке отказались именно советские ученые: если научный мейнстрим перестал заниматься проб­лемой матриархата примерно в 1920-е годы, когда начавшиеся серьезные поле­вые исследования не дали никаких признаков его существования ни в настоя­щем, ни в прошлом разных народов мира, то в Советском Союзе от этой идеи отказались только в 1980-е годы».

Впрочем, г-н Велецкий вроде и не спорит, что матриархата как политического образования не было, но говорит как будто только о религии; вот только это тесно связанные понятия, мало кто из тех, кто рассуждает о первобытной матриархальной религии, не считает, что таковым же было и тогдашнее общество. Лосев и Гимбутас по крайней мере мыслили именно таким образом. Если г-н Велецкий иного мнения, то он спорит с ними, а его мнение не основывается вообще ни на чём, даже на устаревших и/или ангажированных авторах; если он с ними согласен, то его враг — вся актуальная наука. Не повезло ему, да?

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 7/12 ➡️

Максиму также интересно, почему Афина или Артемида не родили, раз могли… Ну уж точно не потому, что, как думает автор, их лишил плодовитости «патриархат»; ведь не лишил же он оной Геру, Афродиту, Деметру и прочих. Да, кстати: в изначальной версии мифа об Афродите она родилась от Урана без участия женщины, это вариант древний и куда более сойдёт за «матриархальный», тогда как у вполне патриархального Гомера Афродита рождается от Зевса и Дионы; то есть Зевс не только не отнял, но ещё и наделил богиню плодовитостью, что прямо противоположно предположениям Максима.

Вообще сам его вопрос странный, ведь не все делают что-то только потому, что могут… Афина именно не хотела замуж и рожать детей — она была, говоря современным языком, пацанкой. Многие выбирают такой путь и сейчас, и это не только не считают происками патриархата, но и наоборот, победой феминизма.

В случае же Артемиды её страсть ещё как можно было возжечь, но обычно то всё-таки были не мужчины, хотя Аполлон как-то насилу удержал её от союза с охотником Орионом, что могло повредить её имиджу вечной девицы. В общем, вывод г-на Велецкого опять надуман.

На моё замечание, что «культ девственности свойственен не патриархату, а азиатским деспотиям и христианству» он ответил, что-де последние тоже патриархальные общества. Это всё равно, что я бы сказал, что руки имеются не у животных, а у людей и обезьян, а мне бы ответили, что они же тоже ведь животные… Действительно, все, кто имеет руки — животные, но не все животные имеют руки, то же и здесь — все общества, что почитают девственность — сообщества патриархальные, но не все патриархальные сообщества почитают девственность. Как-то грустно, что пришлось объяснять этот простейший силлогизм...

Итак, я показал, что лишь НЕКОТОРЫЕ, а не ВСЕ патриархальные общества чтят девственности, ибо греки, которые действительно были патриархальны, её не чтили. Автор бездумно повторяет, что «девственность ценится везде, где существует моногамный брак и передача имени и имущества по отцовской линии». Это не так — в Греции, повторюсь опять, не было представления о девственности в нашем понимании, слово παρθενία означало совсем другое, и только в поздний эллинизм приобрело нынешнее значение. Это подробно исследовано, например, авторитетнейшей Дж. Сиссой (1988).

Вообще, надо сказать, складывается ощущение, что автору не очень интересно «а как на самом деле было». Если это не так, то прошу прощения; но почему тогда он замечание про то, что греки не знали девственности, просто проигнорировал, и снова назвал Афину с Артемидой девственницами? Быть может, ему интереснее создавать громкие концепции (в конце концов, он философ, а не учёный), а с фактами он обращается по принципу, заявленным Гегелем? Надеюсь, что ошибаюсь. Но прошу всё-таки поведением продемонстрировать, что это правда ошибка, то есть хоть отчасти, а услышать меня на этот раз. Не согласиться во всём (это было бы малоинтересно) — а именно услышать.

Итак, что мы имеем? От концепции автора не осталось и камня на камне, хотя он, подозреваю, будет иного мнения. В чём проблема оппонента? Он не академичен, и построения основывает на весьма шатком фундаменте, который не просто осыпается под ним — его вообще нет, его давно разобрали, чтобы построить новое здание. Но в руках у оппонента старые чертежи, древний план города. Города, который давно уже не стоит, он в другом месте и выглядит иначе. Но г-н Велецкий не смотрит на улицу, он идёт «по приборам», и готовится уже заселиться в выстроенный им воздушный замок… В таких жилищах, однако, говорят, очень прохладно по ночам.

Возмущение же автора, узнавшего, что концепция «матриархальной Великой Матери», оказывается, давно низвергнута, вызывает на ум иную ассоциацию. Г-н Велецкий напоминает тут жителя Совдепии, или, лучше, КНДР, узнавшего, что все, оказывается, живут совсем по-другому, нежели он. Сможет ли он принять новую реальность, и познать открывшийся мир, избежав происков политруков Лосева и Гимбутас? Или постарается забыть открывшиеся реалии, как «буржуазную пропаганду»?

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 8/12 ➡️

В то же время «греческая, равно как и европейская наука, стояла совсем на другой позиции. Ее сформулировал еще Анаксагор: „Явления — облик невидимых вещей“, т.е. изучение явлений позволяет проникнуть в суть скрытых закономерностей, которым подчинена природа»). Греческие астрономы, сообщает Л.Я., «начиная с Анаксимандра, были в первую очередь озабочены созданием геометрической модели, которая бы отражала истинную структуру космоса», в первую очередь Солнечной системы в виде знакомой нам последовательности планет, следующих за звездой, в чём не увидели нужды на Востоке, там не возникло даже подозрения, что такую можно создать.

В конечном итоге трудно не согласиться с Диогеном Л., что «это большая ошибка — приписывать варварам открытия эллинов».

Греки ещё и потому не могли перенять науку у соседей, что принципиально не желали учить чужих языков: «хотя греки и знали о существовании клинописи, никакого различия между ее видами они не делали, воспринимая … просто как некое „восточное письмо“»; «даже в более позднее время нам не известен ни один греческий автор, который бы знал египетский язык и письменность … нельзя обнаружить ничего египетского в тринадцати книгах Евклида», который почти всю жизнь прожил в Александрии.

Древние, согласно Жмудю (2002), верили, что «новому можно либо научиться от другого, либо найти самому. Любая вещь, имевшая самое поверхностное сходство с другой, более ранней, могла быть объявлена заимствованием»: схожее мышление в антропологии в наши дни именуется «диффузионизмом».

Он-то и «привел к очевидной предрасположенности греческой историографии к тому, чтобы отдавать Востоку приоритет в изобретении различных наук … усиленная иудейскими и христианскими авторами, выводившими греческую философию и науку из Пятикнижия, эта тенденция не только преобладала в ранний период европейской историографии науки, но и не раз становилась влиятельной в ХIХ-ХХ вв.»

Вот почему «современная история греческой науки может использовать античные сведения о восточных заимствованиях лишь в тех случаях, когда они подтверждаются восточными же источниками или хотя бы не противоречат им. Более чем столетний опыт изучения восточных текстов показывает, что таких случаев было очень немного».

В общем, трудно не согласиться с Ж.-П. Вернаном (1965), по словам которого определить «дату и место рождения» рационального мышления легко: «То был VI в. до н.э., греческие полисы Малой Азии»; он цитирует Дж. Бёрнета, согласно которому «ранние ионийские учителя проложили путь, по которому науке после этого оставалось просто следовать».

Не раз доводилось слышать о своеобразных «открытиях», «обнаруживших», что, оказывается, теорема Пифагора была известна задолго до великого математика. Это, однако, не стало бы новостью и для греков, ведь достижением философа они полагали вовсе не изобретение этой теоремы, но её доказательство. Касается это и Фалеса, ведь теорему о том, что диаметр делит круг пополам, было известно давно, было «общеизвестной истиной», но лишь он потрудился найти ему обоснование.

Возведение подобного мышления в принцип породило метол, называемый научным, а его применение к областям, ранее знавшими только прикладное, эмпирическое приложение, пишет А.И., закономерно привело к тому, что «достижения греческих астрономии и космологии к концу V в. до н.э. были колоссальны и далеко превосходили всё, чего достигли другие народы древности» .

Выходит, что наука начинается с тех самых доказательств, которые всем так надоели ещё со школьной геометрии. Поскольку они, как мы уже поняли, не могли быть заимствованы не с Востока, но созданы впервые греками, хочется спросить, а как же такое вышло? Что именно сподвигло древних на их изобретение?

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 4/23 ⤴️➡️

Зачем, спрашивает Зайцев, «Фалес … стал доказывать геометрические соотношения, которые были давно известны вавилонянам, легко проверяются измерением и до той поры не вызывали ни у кого желания обосновать их? … Почему Анаксимандр попытался создать механическую модель солнечной системы, явно ненужную ни для … календаря, ни для мореплавания?».

Однако дело в том и состояло, что греки презрели тиранию вопроса «зачем?», отказавшись искать в любой деятельности очевидной пользы: в отличие от всех прочих человеческих обществ, древние не отвергали то, что не имеет явной применимости, нельзя тут же на месте приспособить, но, напротив, ценили даже выше.

В этом смысле школа и по сей день наследует древним: неправда ли, что многие, кого изрядно утомляла тотальная умозрительность школьного курса, задавались вопросом, как это вообще может пригодиться в жизни? В ответ можно было услышать, например, что благодаря знанию математики тебя как минимум не обсчитают… Тут будет верно следующее замечание Аристотеля, хотя и сказанное о другом искусстве, которое «изучают не ради того, чтобы не ошибаться при своих собственных покупках и не подвергаться обману при купле и продаже … Вообще, искать повсюду лишь одной пользы всего менее приличествует людям высоких душевных качеств и свободнорожденным».

Подобные объяснения — не более чем наивная рационализация авторства тех, кто и сам не понял, что к чему, но также убеждён, что всякое знание нужно преимущественно для дальнейшего зарабатывания на кусок хлеба. Школа, однако, спервоначалу предназначалась для тех, кто вопрос с хлебом давно оставил за скобками, смысл её состоял в обучении тому, что принципиально не может быть использовано для трудовой деятельности.

Согласно Аристотелю, «все занятия делятся на такие, которые приличны для свободнорожденных людей, и на такие, которые свойственны несвободным», при этом «ремесленными (βάναυσος) [называют] такие искусства и занятия, которые исполняются за плату: они лишают людей необходимого досуга и принижают их», а также «делают тело и душу свободнорожденных … непригодными для применения добродетели и для связанной с нею деятельности». Такому, верили греки, не место в школе, вотчине свободного человека, но в каком-нибудь училище, где дают иные, полезные знания.

Собственно, термин σχολή, от которого происходит слово «школа», и означает «досуг», «свободное время»; это «схолэ» было вариантом т.н. «демонстративного потребления», способом показать свою принадлежность к сливкам общества, обозначив, что ты столь богат, что можешь себе позволить получать знание, которое в принципе не может быть ремеслом, чем-то, что может прокормить. И наоборот, рабочему люду σχολή было явлением неведомым, Аристотель даже приводит пословицу, гласящую: οὐ σχολὴ δούλοις, «нет досуга для рабов».

Схолэ противопоставлялось ремеслу, или τέχνη. Тот, кто занимался технэ, к схолэ, i.e. науке и философии, уже не мог быть пригоден: так, Платон сетует, что «философия привлекает многих людей, непригодных к занятиям ею, поскольку их тела деформированы производственным трудом, а их души искалечены ремесленной деятельностью».

Уже сами греки прекрасно понимали, сколь необходимо σχολή для рождения науки: так, Аристотель убеждён, что «математические искусства образовались … в области Египта, ибо там было предоставлено классу жрецов время для досуга»; тем он, пишет А.И., «проецирует в Египет (как мы теперь знаем, безосновательно) греческое отношение к знанию как к самостоятельной ценности». Вот и «возникновение теоретической астрономии Аристотель … объясняет … не практическими потребностями, а удивлением и любознательностью».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 5/23 ⤴️➡️

НАВИГАЦИЯ

Nota bene: стрелочки и не только в постах и здесь КЛИКАБЕЛЬНЫ:
➡️ приведёт к следующему посту
⬅️ к предыдущему
⬆️ к первому в серии
⤴️ к посту, где будет статья целиком
#хештеги выведут все посты из одного цикла

Критика, дебаты, опровержения
С Криптоплатоником о греках, труде, спорте и философии: #crypl
С М. Велецким о греческой религии, матриархате, советском антиковедении: #velec
Заблуждения Сурикова
Укролиберал
Ростбиф мурзилки
Свидетели ДЕГиовы
Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео «Арзамаса» «Древняя Греция за 18 минут»: #arzamas ⤴️
О религии Олимпийских игр

Кинокритика
Триста гиперреалистов, Долония Александра

Биография
Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона ⤴️

Метафизика и онтология
Цикл и линия ⤴️
Нищета отсылок
Магия против технологии: противостояние, неизвестное древним грекам

Этика
(Не) будь как все
Аморальность глупости
Ложная скромность и греки
Максим М., Элли и дядя Чарли
Мы не преклоняем коленей
Слово о воинах света и добра
Тирания альтруизма
Прогенитор
Явление cuckold как апофеоз платонизма

Политика
Либеральный сыр
Хозяин, ты где?
Идiотъ
Прокруст-эгалитарист
Где на самом деле находится легендарная Атлантида, которую искали советские подлодки?: #atlantis
Почему в фэнтези как правило королевства добрые, а империи злые?

Эстетика
Гребни шлемов
Сдержанность фаллосов
Поклоняющиеся воде
В поисках кайроса
Чёрный и белый
Догоняя Гомера
Избыточность пирамид
О греческом спорте и спорте советском
Пролетарское чтиво

Экономика
ВВП Римской Италии
Реальные зарплаты в Древних Афинах

Эпистемология, или О науке и всём, с ней связанном
Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?: #scientia ⤴️
Кто такие «средневековые дебилы»?: #debily ⤴️

Аксиология, или Быт и нравы древних
Расплетая греческую ДНК: могла ли причиной успехов древних быть их „нордическая“ кровь?: #racewar ⤴️
Вечная юность
Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?: #grebcy ⤴️
Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?: #nagota
Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?: #cremation ⤴️
Мужчина номад, а женщина оседла?
Уперевшись рогом
На́ тебе, Боже, что нам негоже“: о рациональности жертвоприношений
Вождь Большой ноготь

Мифология
50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале: #bdsm ⤴️
Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый «Путь героя»: #monomif ⤴️
Жертва трансцендентности
Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки: #red ⤴️
О (бес)смертности божьей
«Улучшаторам» мифа

Законотворчество
Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?: #impiety ⤴️
Кому выгоден миф о том, будто в Античности царила «культура изнасилования»?: #rape ⤴️

Для того, чтобы принцип σχολή сумел развиться, грекам пришлось преодолеть некое состояние по умолчанию, присущее, по Зайцеву «всякому, так сказать, нормальному обществу», которое «препятствует любому духовному творчеству, не связанному с практической целью, и тем самым тормозит развитие культуры».

Польза науки проявляется лишь в долгосрочной перспективе, сразу она не очевидна, и потому в условиях Азии любые попытки ей заниматься неизменно оказывались сурово пресечена. Не поощрялось и само мышление outside the box, i.e. такое, что предлагает новый взгляд, деконструирует прежний, противорчит общепринятым нормам, ведь они в большинстве обществ «очень жестки: они определяют еще при рождении ребенка его будущее место … диктуют взгляды на мир, на себе подобных и на сверхъестественные силы. Отклонение … ставит нарушителя перед угрозой утраты связей с обществом или даже прямой расправы».

Эта «нормальность», как её назвал А.И., состояние по умолчанию, враждебное всему новаторскому и непрактичному, крайне напоминает период упадка Европы, называемый Средневековьем, — можно сказать, пожалуй, что весь прочий мир пребывал в Средних веках всю свою историю, и не знает такого названия только потому, что не ведал иного, не ощущает контраста с периодом, известным как Античность: он не впадал в ничтожность, потому что никогда её не покидал.

Когда-то такой была и Греция, которая в микенские времена ещё ничем особым не выделялась: для этого периода некоторые подмечают ряд вполне «феодальных» черт. Чтобы появилась известная нам древность, понадобилась гибель традиции, преодоление посредственности и обычности.

Чем активнее они гибли, тем сильнее поднимала голову знакомая нам классическая культура: «при сопоставлении быстроты разрушения традиционного уклада со степенью участия тех или иных греческих государств в культурном перевороте мы получаем … весьма определенную картину соответствия», пишет А.И. Там же, где традиция сохраняла силу, не была истреблена и Азия в головах, и характерным примером этого будет Спарта, где жили, «выражаясь современным жаргоном, „запрограммированные“ на всю жизнь όμοιοι („гомои“)».

Конечно, и до греков человечеству было интересно, как работает мир, испокон веков предпринимались попытки объяснить его, однако их ещё нельзя назвать наукой, помимо прочего потому, что они почти всегда имели мифологический, сверхъестественный характер, — а ведь «ученый должен безжалостно отбрасывать … объяснения, из которых нельзя вывести … доступные проверке следствия, как, например … через деятельность … богов. Это различие и ведет нас к дедуктивному элементу в научном исследовании, который, как мы увидим, сложился только в Греции и оказался решающим для формирования научного метода в целом».

Что же такого привлекательного для греков было в научном методе? Ведь жило же как-то человечество без него на протяжении тысячелетий, и в ус не дуло — так что вынудило древних изменить «норме»?

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 6/23 ⤴️➡️

Здесь следует упомянуть о таком доминирующем в эллинской культуре качестве, как соревновательность, неизбывная склонность превзойти друг друга, стать наилучшим, первейшим. Конечно, бывали и другие народы со схожими склонностями, но в случае эллинов было выражено столь гипетрофированно, что это даже вынудило Я. Буркхарда сочинить особое понятие «агональной культуры», — от слова ἀγών, которым древние именовали состязание. Лучше всего его суть отражена в этой строке Гомера: «Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться».

И действительно, не было большей страсти для грека, чем обретение κλέος, славы, которая остаётся ἀέναον, «немеркнущей», «непреходящей» и ἀθάνατος, «бессмертной»: совсем недаром они выбрали отправной точкой своей истории учреждение Олимпийских игр в 776 г., которые нечасто знали другой награды, кроме престижа.

Из спорта соревнование постепенно проникает и в другие сферы жизни древних, в т.ч. литературу, которая впервые в истории становится авторской, — тогда как для прежней, сообщает Зайцев, были «характерны либо анонимность, либо попытки приписать авторство памятника какому-то авторитетному лицу». На Востоке, как мы помним, вообще было опасно высказывать необычное мнение, это грозило изгнанием или смертью.

Не было там принято и спорить с высокими авторитетами, вместо этого предлагалось подстраивать под их мнения как свои мысли, так и наблюдаемую реальность. В случае же греков, как заметил уже Ницше, даже такой почитаемый автор, как Гомер, не был в безопасности: нападки на него совершали уже Гераклит с Платоном, чему причиной является «огромное, страстное желание самому стать на место низверженного поэта и наследовать его славу». По тому же принципу позднее не боялись греки оспаривать и общепринятые представления о мире, задавать непростые вопросы.

Хотя де Токвиль в своё время и заметил, что «полет мысли научного гения не нуждается в поддержке: достаточно и того, чтобы ему не мешали», на самом деле, сообщает Л.Я. (2021) «чтобы наука как социальная деятельность сложилась и обрела устойчивость, непрепятствования ... мало. Устойчивостью обладает тот социальный институт, который основан на тех же нормах, что и общество в целом». Но связана ли как-либо научная деятельность с греческими ἀγών и κλέος?

Очень даже тесно: «с соревнованием ради славы связаны нормы, типичные как для античной, так и для современной науки», уверяет Жмудь, и называет в их числе стремление к признанию за достижения, претензии на оригинальность открытий, борьба за приоритет в случае спорности авторства (Ibid 34).

Неслучайно наука впервые появляется в цивилизации, столь увлекавшейся столкновением мнений, в результате чего участники постоянно оттачивали умение аргументации. Ведь лучше всего привести такой, который затем не удастся оспорить, и тем победить раз и навсегда. Вот и «математики очень быстро убедились, что лишь применение строгого логического доказательства позволяет добиться … неопровержимых и, следовательно, общепризнанных результатов»; ибо «любой скептик мог самостоятельно пройти по всем его этапам и убедиться в его неопровержимости», тогда как прежний «эмпирический … метод … не обладал такой убедительной силой», а, значит, «был ненадежным средством в достижении успеха».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 7/23 ⤴️➡️

Дебаты с г-ном Велецким подходят к завершению; в очередном ответе он написал так много, что это ему пришлось выложить отдельным файлом. Взаимностью не отвечу, буду краток.

В последний раз мной вовсе не зря было озвучено, что оппонент, очевидно, куда более философ, чем учёный, и сразу ему предложил хоть отчасти признать заблуждения. Всё потому, что исследователь первым же делом учится отбрасывать те свои теории, которые не подтверждаются, не привыкает к ним. Максим не таков, он буквально мёртвой хваткой вцепился в своё построение, ошибки он признавать и не думает. Если же он в чём и убеждён, то об этом просто умолкает, например, не говорит более о матриархальности или орфиках.

Гамбутас автор «Тетрадей» тоже уже не защищает, а вот за Лосева вступается вновь, хотя то, какую ерунду транслировал Лосев под видом исследований по греческой религии, прекрасно сам же и описал. Так зачем, спрашивается? Кажется, понимаю: оппонент явно видит в Лосеве себя, ибо подобным же образом выдаёт собственные теософские построения за взгляды древних, совершает такую же подмену понятий, как и Лосев, схоже вводит нас в заблуждение, дурит; в этом и дело.

Любопытна его новая тактика. Попытка найти у Зайцева хоть что-нибудь мне в противоречие успехом не увенчалась, но сам опыт оппоненту пришёлся по вкусу. Теперь он, нимало не смущаясь, говорит, что сумел по-быстрому нагуглить авторов, которые считают иначе, нежели я. Нагугленное он не устаёт нахваливать, новые авторы у него сплошь «замечательные» и «фундаментальнейшие»... при том, что видит он их, как признаётся, впервые.

Сам принцип, конечно, представляет собой великую наглость. Автор «Тетрадей» убеждён, что можно всерьёз рассуждать на тему, которую изучил по верхам за пару дней, выстраивать на этом основании концепции, системы. Он напоминает школьника, просмотревшего статью в википедии и на этом основании пререкающегося с настоящим специалистом. Это та самая «полуграмотность», которая, по С.В. Волкову, «куда хуже полного невежества», ибо «неграмотный по крайней мере сознает свою ущербность и не лезет „на равных“ спорить и тем более поучать публику. Полуграмотный разницы между собой и знающими не понимает. Зачастую подвергается сомнению и сама необходимость что-то знать, коль скоро можно посмотреть в Интернете. Но в любом случае достаточно большой объем знаний надо иметь в голове … Люди знающие и люди „могущие посмотреть“ — и мыслят по-разному». Всё так, у Максима ничего этого нет. Да и зачем? Ведь и правда можно же погуглить.

Ранее я убедительно показал, что концепция универсальной «матриархальной Великой Матери» является устаревшей, никто в неё уже не верит; оппонент это усвоил, ни о чём таком боле не заикается. Правда, он нагуглил другую, более умеренную версию, эдакую малую колесницу, которая о матриархате не говорит, а ограничивается мнением, что у минойцев было не множество, а одна богиня с ипостасями. Тут же Максим сделал вид, что только этой версии всегда и следовал, хотя из Лосева и Гамбутас мог почерпнуть только предыдущую, и притворился, что всё это время я критиковал не прежнюю, но новую. Он указал, что у последней сторонники всё же есть, тогда как я заявлял обратное. Что же, весьма низкая выходка, г-н Велецкий; я, естественно, противник и этой другой версии тоже, но я бы никогда не сказал, что она, в отличие от другой, никем вообще не разделяется.

У тех, кого нагуглил Максим, «не вызывает никаких сомнений», что за минойскими фресками «может стоять только ... образ Великой Богини Матери», одной, а не множества богинь. Напоминаю, что там просто-напросто рассматривали изображения женщин, увидели, что у тех мало различий, и вообразили, что они изображают одну богиню; это всё. ВСЁ. На деле мы не знаем, богини ли это вообще, есть мнение, что жрицы. Всякая «реконструкция» минойской религии отталкивается от argumentum ex silentio; выдающ. арх. Н. Маринатос (1993) это не по вкусу, она верно указывает, что «иерархию и отношения богов пантеона трудно определить по одним изображениям» и благоразумно отказывается это делать.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 9/12 ➡️

Можно копнуть и поглубже. Как пишет К. Гэр (2009), А. Эванс «восстановил» свои критские находки буквально из ничего, «многие наиболее известные фрески … почти целиком являются творениями Жилеронов»; речь о художниках, работавших с Эвансом, позднее заподозренных в торговле подделками. Сомнительные моменты в раскопках Кноссоса подмечал уже Богемик; его мнение о полной мистификации я не поддерживаю, однако то, что Эванс изображал Крит совсем не таким, каким его нашёл, известно отлично.

Так, в 1895-6 он обнаружил там защитные стены, но потом сделал вид, что ошибся, желая сочинить облик небывало мирного общества. За этим же ему понадобилась и матриархальная богиня, дополнявшая образ, при том, что в 1895 г. Эванс отвергал эту концепцию, но в 1901 уже передумал. Делал он это всё для достижения краткосрочных политических целей, которых, кстати, добился.

Минойских мотивов у греков и правда немало, это несомненно. Но их распределение в греческой мифологии вполне равномерно, и не наблюдается, как бы ни хотел того Максим, их локализации в некоей отдельной «народной религии», будто бы противостоящей «олимпийской». Напротив, много минойского можно найти как раз в богах-олимпийцах, например, в Афине, которая при этом очень почитается Гомером, хотя по г-ну Велецкому такого быть никак не может. Рожает её самолично Зевс опять же вовсе не потому, что патриархалы узурпировали право на плодородие, а из-за великого сходства Зевса и Афины в плане культовой принадлежности как покровителей города. Связь их так сильна, что логично бы им быть мужем и женой, но тогда Афина потеряла бы независимость, — вот и всё влияние патриархата; посему близость их была подчёркнута иначе: прямым рождением.

Автор «Тетрадей» всё ещё воображает, что минойцы в основном передали грекам земледельческие мотивы. Маринатос, однако, полагает минойскую цивилизацию «сложной и городской», и считает, что «вопрос плодородия доминировал в её религии не более, чем в любой другой». Зайцев сообщает, что «из богов олимпийского пантеона больше всего минойских элементов сохранила именно Артемида», в которой нет ничего от земледелия, она владычица зверей и рощ, и только; при этом ей построено святилищ больше, чем любому другому богу, народнее некуда. В общем, вполне справедливо мнение приведённого самим оппонентом Буркерта, называющего «насилием над реальностью» попытки разделения греческой религии.

Зачем вообще Максиму так сильно нужна эта единая богиня, та самая Великая Матерь? А всё очень просто, он воображает культ христианской Богородицы её прямым развитием, мечтает «провести единую линию от минойцев к христианам», ищет непрерывную традицию, которую якобы сохранили и пронесли сквозь времена низы общества, невзирая на сопротивление. У Максима выходит, будто народ только и ждал, когда ему дадут религию, отвечающую его потребностям, и именно ей стало христианство; на деле «запрос на спасение» появится только в эллинизм и будет продуктом дегенерации античной ментальности.

Вообще же размышлизм Максима является попыткой доказать, будто наступившие Тёмные века стали воплощением чаяний европейцев, что скотство и азиатское мракобесие для нас являются естеством, нормальностью, которой мы всегда алкали. Это не просто неверная, но ещё и невероятно оскорбительная инсинуация. Как сказал Богемик в ответ на очень похожее, «говоря совсем просто, это наезд и опускание»; отношения автор такого философского гопничества достоин соответствующего.

Это, впрочем, не новая мысль, апологеты Средневековья давно плодят подобные рассуждения, пытаясь доказать, будто греки были такими же ничтожествами, и потому так много внимания уделяют тем же орфикам, невероятно раздувая, преувеличивая роль этих маргиналов. Поступает так и оппонент, ибо не ищет истину, но создаёт идеологию, а её суть, по Волкову, «оперирование нетипичными примерами, неправомерными обобщениями, подача исключений как правил, а правил — как исключений, игнорирование количественных соотношений, забивание сознания эффектными штампами»... Всё так, именно это мы и наблюдаем.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 10/12 ➡️

По поводу орфиков оппонент, впрочем, уже понял, что они ну никак не подходят на роль «народной религии», и теперь предлагает взамен дионисийские культы. Последние, однако, не являлись религией спасения, ибо ещё не знали реинкарнации, кою изобрели только орфики; что характерно, заимствовало оную затем вовсе не простонародье, но пифагорейцы, поголовно высшая аристократия, хотя по Максиму она должна бы верить в гомеров Аид... Элевсин, в свою очередь, общегреческий интерес привлёк только в VI в., а значительное число посвящённых приобрёл и вовсе к III в. Оппонент прав, говоря, что «это ... „эзотерическая“ индустрия», что «речь ... о большом бизнесе», но зря думает, будто клиентурой там был народ.

Когда же автор «Тетрадей» начал прибегать к гуглопереводу, всё наконец-то встало на свои места. Оказалось, что он совсем не владеет языками, причём истинно по-советски не понимает, а в чём, собственно, потеря. Для исследователя, однако, это недопустимо, незнание хотя бы английского (а лучше ещё французского и немецкого) в наши дни не позволяет быть успешным учёным в гуманитарной сфере. Из актуального на русский сейчас не переводится вообще ничего, все, кому это нужно, читают в оригинале; так делаю и я. Г-н Велецкий так не может, а потому не может и быть компетентен.

Ещё хуже проблема с языками становится, когда мы переходим к самим древним текстам. Максим всё ещё не согласен, что греки не знали девственности; предложенную Дж. Сиссу читать он не собирается, заочно критикует, и возражает переводными Еврипидом и Диодором. У них, говорит оппонент, соответствующее слово, мол, переведено как «девственность», ну так и чего ещё рассуждать-то? Насочиняли там эти специалисты чего-то, да зачем они нужны, ему виднее...

Перед нами воплощение слов Волкова, писавшего, что «люди тратят жизнь, сотни тысяч часов работы для прояснения одного из аспектов одной из тем истории одного периода одной страны, для чего необходимо предварительно потратить массу времени на усвоение „контекста“, а во многих случаях — изучить всякие древние и сложные языки и т.д. Чтобы подвергнуть сомнению результаты, надо, по крайней мере, сделать ту же работу, только еще больше и еще лучше. А когда приходит наглый придурок, чего-то там немного читавший и заявляет, что это все ерунда, а „мне вот кажется“, то не удивительно, что значительная часть коллег кратко ответила бы с использованием нецензурных выражений». Правда: очень хотелось именно так и поступить; соблюсти греческий идеал сдержанности было как никогда трудно.

Действительно, никаких представлений о контексте, ситуативности г-н Велецкий не имеет. Например, еврипидов Ипполит как сын амазонки является носителем варварского начала, сексуальности негреческого типа, ещё он как бы обаблен, феминизирован, в общем, много нюансов, как пример не подходит никак. Но г-ну Велецкому это всё не интересно, он ведь все смыслы древних трагедий уже открыл сам. Он не представляет, да и не хочет, что παρθενία — термин со сложной судьбой, с ним разбираются профессоналы, в отличие от него, древнегреческий прекрасно знающие, и пришедшие к однозначным выводам. Так, проф.-клас. К. Довден пишет, что «παρθένος есть девица (maiden), а не девственница (virgin)», а д.ф. В. Чиокани — что «исследователи ... подчёркивают социальный смысл термина παρθένος, настойчиво переводя его как „девица“ (maiden)».

Впрочем, зачем это изучать? Ведь Максиму и так всё ясно. На деле исследования затем и нужны, что спецы уже изучили вопрос вдоль и поперёк, и надо не изобретать велосипед, но входить в режим «молчать и слушать, когда тебе говорят»... но какой Шариков на это способен?

Перед нами дилетант, позволяющий себе рассуждения на темы, в которых не разбирается и не может разбираться, ибо не имеет инструментария. Его построения на тему древнегреческой культуры и, в частности, философии, как следствие, поверхностны, пусты и попросту не могут иметь какую-либо ценность. Их следует просто отбросить, что я и советую сделать всем, кто будет входить в контакт с размышлизмами ув. г-на Велецкого. На том и закончим.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 11/12 ➡️

Последний пост о дебатах. Г-н Велецкий у себя пишет, что победил — странно было бы увидеть иное от подобной личности... Ну что же, а я уверен в обратном, в своей победе, и? Он хвастает, что его поздравляют с победой — слышу подобное и я в свой адрес. Всё немного сложнее, Максим, победа определяется не восхвалением толпы, она в другом, в том, вышло ли нейтрализовать воздействие оппонента на оную. Этого удалось добиться именно мне.

Первым делом Максим, по своему обыкновению, снова солгал, заявив, что я теперь якобы невысоко оцениваю все его тексты, хотя ранее был мало в чём с ним не согласен. Достаточно просмотреть предыдущий пост, чтобы увидеть, что так я отзываюсь только о его рассуждениях, связанных с Античностью, и объяснил, почему; но Максим не может, видимо, не обмануть даже в мелочах. О других его мыслях я всё ещё прежнего мнения постольку, поскольку на них не влияют отмеченные мной у него проблемы, в числе которых отсутствие опыта и умений научного исследования и, важнее, непонимание, что таковые вообще могут быть, незнание языков, и, ergo, игнорирование нюансов смыслов сложных терминов. В итоге он настолько упрощает сложную концепцию, что приходит к выводам, крайне далёким от реальности, что я и осуждаю.

Оппонент далее срывает покровы, заявляя, что осведомлён о том, как я старательно искал, к чему бы у него придраться и таки нашёл... вот только я в первом же посте дебатов об этом же сам и написал. Мне предложили начать с ним дебаты, а это значит нахождение его слабого места, того, с чем я не согласен; так я и поступил. Странно это лишний раз освещать, но Максиму нужно принизить меня хоть как-то, ибо сам он предстал, что и сам понимает, далеко не в лучшем свете.

Автор «Тетрадей» упоминает мой игнор ряда его замечаний по поводу предполагаемых или настоящих моих ошибок — тут он прав, я не стал многое у него разбирать, желая быть кратким, и потому отбросил всё, что только мог. Конечно, я мог бы пройтись и по этим тезисам оппонента, зря он надеется, что хоть там есть существенно меняющее ситуацию; воздержался я от этого, поскольку понял, что убедить в чём-либо оппонента невозможно, не в его правилах признавать ошибки, не считая мелочей, причём как раз самых спорных — насчёт Аполлона его согласие преждевременно, там как раз придраться есть к чему. Максим показательно сдаётся именно затем, чтобы потом сказать, что не твёрдый лоб, что способен сменить мнение, но зря думает, что кого-то обманул этим.

В общем, Максим уступил в мелочах, надеясь победить во многом. Аналогично поступаю и я. Как я сказал, самого его убеждать бесполезно, и, поняв это, я общался уже не с ним, а с читателями, и поэтому не стал отвлекаться, размениваться на второстепенное, но бил по главному, и именно это построение, как бы ни надеялся на обратное Максим, оказалось лежащим в руинах, в тучах поднявшейся пыли.

Подлинную победу я достиг как раз здесь: многие с удовлетворением сообщили, что дилетантские построения оппонента насчёт «матриархальной религии Великой Матери», которой, если верить Максиму, это его основной тезис, будто бы всегда втайне придерживалась греческая чернь, оказался полностью дискредитирован в их глазах, истреблён; сделать это было надо, сказали они, ибо, не будучи специалистами, могли бы и клюнуть на тезис, поверить ему. Остальное второстепенно, важнее всего этот триумф учёного исследования над идеологией, опирающейся на отсебятину. Иначе говоря, произошло подлинное просвещение, что и есть истинная victoria.

Я советую Максиму в дальнейшем воздержаться от рассуждений на темы, в которых он не разбирается. В этом корень его проблемы, присущей, увы, столь многим; например, вполне ув. мной г-н Савватеев за пределами математики превращается в жуткого и почти нерукопожатного мракобеса. Если же Максим не одумается, а так, увы, скорее всего и будет, публика уже предупреждена, что от его размышлизмов на тему Античности нужно держаться подальше. В остальном желаю ему удачи, он, кажется, и правда неплохой отечественный философ и достоин в этом отношении поощрения.

#velec
⬅️⬆️ Дебаты с Велецким, 12/12 ➡️

Хотя, как мы помним, Фалес и снабдил своё убеждение «всё есть вода» обоснованием, пишет Жмудь, «некоторые полагают, что ... [древнегреческие] философские системы и научные гипотезы возникают в результате рационализации прежних мифологических представлений, как бы вырастая из мифа в ходе его трансформации».

Это концепция, именуемая «от мифа к разуму», отрицает принципиальную разницу между мифологией и раннегреческой наукой, в некотором роде принижая как ту, так и другую: первую он полагает имеющей ценность не саму по себе, но лишь в той степени, в какой она породила последнюю, в случае которой очень невысоко оценивает деятельность первых исследователей, касаемо того же Фалеса полагая, что ничем таким уж особенным он занят не был, но лишь наукообразно толковал мифы, отчего его и соратников деятельность клеймится презрительной кличкой «натурфилософия».

Так полагал, в частности, Ф. Корнфорд (1912), который, по словам д.ф. П. Видаль-Накэ (2001 [1981]), протягивает нить исторической преемственности между философской рефлексией и мифо-религиозным мышлением»; сам Видаль-Накэ также полагал, что «то, что мы у греков называем разумом, довольно часто оказывается мифом», считал мифологию «недостающим звеном» в генезисе науки и философии. Насколько это верно?

Трудно спорить с тем, замечает Жмудь, что «в философских воззрениях VI-V вв. нередко можно встретить следы мифологических представлений и традиционных ходов мысли ... какие-то элементы мифа сохранились и были включены в новую систему», однако убеждён, что мифология «лишь в очень незначительной степени повлияла на становление философии». Так ли это?

Аристотель уверен, что Фалеса вдохновил Гомер, ведь «уже первые богословы … изобразили праотцами всего возникшего Океана … и [говорили], что боги клянутся водой или … Стиксом», а предмет клятвы, пишет он, есть самое чтимое, а значит, древнейшее. Сам Стагирит не уверен, что согласен с логикой, а вот «Фалес, говорят, высказывался о первопричине указанным образом». Стобей тоже считает, что «по этой же причине и Гомер высказывает о воде такое суждение: „Океан, который всем прародитель“».

Неудивительно поэтому, что на Фалесе «водная» концепция не заканчивается, и похожим образом мыслит следующий же философ: согласно Цензорину, «по мнению Анаксимандра Милетского, из нагретой воды с землей возникли то ли рыбы, то ли чрезвычайно похожие на рыб животные», причём от них потом прозошли и люди. Вот и у Плутарха он полагает, что «люди первоначально зародились внутри рыб … и только после того, как оказались в состоянии прийти на помощь самим себе, вышли наружу и достигли земли». Как сообщает Псевдо-Плутарх, Анаксимандр верил, что «первые животные были рождены во влаге … [и] с возрастом … стали выходить на сушу».

Немножко напоминает теорию эволюции, которая в качественно ином виде оформилась лишь в XVIII-XIX вв., неправда ли? Вновь тут трудно не согласиться со словами Рассела о том, сколь долгоиграющими оказались предположения первых же учёных…

Впрочем, предпосылки могут быть и древнее Гомера, проистекая напрямую из народных верований, согласно которым, как уверяет проф.-клас. Р. Онианс (1999 [1935]), жизнь связывалась с влагой, присущей душе. Последняя, как полагал Гераклит, рождается влажной, а с годами жидкость начинает испаряться, по Диогену из Аполлонии в детях «много влаги», тогда как старость, говорит Софрон, «высушивает», того же мнения Гиппон, у которого «старики сухи». Подробнее об этом уже рассказывалось и даже не единожды.

Можно припомнить и другие примеры влияния мифа на философию и науку. Так, Гесиод считал, что не существует свободных от необходимости подчиняться ἀνάγκη, неизбежности, за исполнением воли которой следили дочери, мойры, от чьей воли, по Симониду, зависят и боги, а у Эсхила Прометей заявляет, что даже Зевсу не уйти от судьбы.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 8/23 ⤴️➡️

Это то, о чём говорил один из семи мудрецов Питтак, утверждая, что «с неизбежностью и боги не спорят». Корнфорд из этого делает вывод, с которым согласен и даже позитивист Рассел, убеждённый, что «идея судьбы оказала большое влияние на всю греческую мысль и … возможно, была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон».

Для Гесиода же крайне важна концепция справедливости, или дике (δίκη), под которой греки понимали наличие каждого на соответствующем ему месте, соблюдение должного порядка, comme il faut. Несоответствие этому идеалу, нарушение рамок допустимого, звалось хюбрисом (ὕβρις). Он не знает исключения: даже Солнце, согласно Гераклиту, «не преступит надлежащих границ», «[положенных] мер ... не то его разыщут эринии, союзницы правды»; i.e., оно обязано закатиться на исходе каждого дня потому, что иначе будет записано в хюбристы, станет преступным, и будет подвергнуто каре. Этого ему совсем не хочется, и поэтому закат Солнца есть неизбежность, судьба — прямо как законы природы.

Всё это в конечном счёте не существенно: Жмудь даже сомневается, имеют ли вообще «смысл поиски родословной того феномена, который уже давно признан уникальным и не имеющим аналогов в предшествующей истории культуры?»

Но если даже и так, здесь мы её не отыщем, ведь мифы и легенды вообще-то были присущи вообще всякому народу, однако «никогда и нигде не приводили к возникновению науки», ergo, они a priori не могут служить основным объяснением. «Гораздо более плодотворным представляется социально-психологический анализ культурной ситуации того времени … в чем особенность … обстановки архаической эпохи, стимулировавшей свободное развитие познавательных интересов и последовавшее за ним открытие научных способов познания; какие факторы привели к возникновению самой этой уникальной ситуации; какие мотивации … побуждали греков к научной деятельности».

При этом есть мнение ещё радикальнее: не просто уверяющее, что сюжеты мифов оказались пересобраны в научные теории, но и что сам миф сам по себе уже был особым типом мышления, в некотором роде предтечей, прототипом науки, «наукой джунглей», по выражению Юнга. Якобы «до появления философии и науки их функции выполнял миф, бывший … универсальной идеологией и одновременно главным средством познания и осмысления мира», пишет Жмудь (1988). По этой логике миф как бы органично наукой и стал, сохранив, однако, множество того, что после Э. Тейлора называют «пережитками».

Согласно этой концепции было некое «мифологическое мышление», затем породившее научное. Первым о нём заговорил отец позитивизма О. Конт (ок. 1830 г.), который был уверен, что развитие любого человеческого общества весьма типично, весьма напоминая взросление человека, проходя весьма схожие стадии: по этой логике психология первобытного человека считалась детской, которой ещё только предстоит «повзрослеть», пока же характеризовалась как «младенческое состояние ума».

За Контом следовал Тейлор (1871), от которого и пошло расхожее в прошлом (в научной среде, в обиходной — и сейчас популярное) представление, будто развитие цивилизации по строгой системе есть неизбежность, которая рано или поздно случится, и вообще всякая из их числа рано или поздно эволюционирует в не менее впечатляющую, чем античная.

Нам, впрочем, важнее тут то, что Тейлор и его школа не противопоставляли принципиально мышление «дикарей» цивилизационному: хотя оно и изображалась, по словам Л.Я., как «нечто лишенное основных качеств научного мышления, т.е. критического, абстрактного и логического», не являлось ещё его антагонистом, речь шла скорее о «его раннем этапе, о чем-то неразвитом», Тейлор, как и Конт, «видел в мифе своего рода первобытную науку или философию».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 9/23 ⤴️➡️

Леви-Брюль (1910), развивая мысль, заявил, что, напротив, представители примитивных сообществ мыслят качественно иначе, нежели цивилизованные, систематически, обстоятельно доказывал и подчёркивал «чужеродность» их для нас мышления. О la mentalité prélogique, совсем не таком, как у нас, вслед за ним рассуждал и Юнг (1933).

Тем они ударились как бы в другую крайность, совсем уж занижая способности первобытного человека. Сам этот Леви-Брюль, впрочем, полагал «первобытное мышление» очень ограниченным явлением, касающимся только области мифа и религии, полностью отрицая его для более практичных аспектов жизни, где, он говорил, и последний из дикарей мыслит вполне рационально. Ergo, концепция оказывается абсурдом, ведь в случае поверий и вполне «цивилизованные» люди нечасто пользуются правилами аристотелевской силлогистики, предпочитая эмоции и аффекты.

Сам автор тоже вынужденно упомянул примеры «мифологического мышления» своих современников, напирали на это и его критики, как пишет Л.Я., «демонстрируя множество представлений европейцев, так же мало говорящих о логике их носителей, как и взгляды дописьменных народов». В конечном итоге сам же Леви-Брюль отверг свой концепт, заявив единство человеческого мышления.

Увы, это не привело к прекращению попыток сочинить всё новые виды мышления, многочисленные «логосы», которые, впрочем, уже не были подчинены один другому, но сосуществовали почти на равных, или же сменяли друг друга, но не обязательно по принципу улучшения.

Все эти концепции объединяет только полный отрыв от какой-либо научности, согласно Жмудю, там нет и следа «обращения к данным, которые могут считаться общепризнанными в современной психологической науке, к тому, что она думает о мышлении и, в частности, о „первобытном“». Её же мнение на сей счёт весьма категорично, утверждая, что никакой «примитивной ментальности» не бывает, не существует, по Л.Я., «данных, подтверждающих существование разных типов процессов мышления вроде тех, о которых твердили старые классические теории», «маловероятно, что существуют межкультурные различия в отдельных основных познавательных процессах ... не обнаружено данных об отсутствии у какой-либо культурной группы какого-либо важного познавательного процесса — абстракции, умозаключения, категоризации и т.п.»

Антропология пришла к тому же мнению: П. Радин (1927) назвал «ошибочным ... старое утверждение ... что способ мышления первобытного человека существенным образом отличается от нашего», а Л.Я. Штернберг (1936) после многолетних исследований установил, что «мыслительный аппарат „дикаря“ устроен … как и у нас, и процесс мышления у него происходит по тем же законам». Ф. Боас (1911) установил, что «характерные умственные признаки человека в главных чертах одинаковы во всем мире», а «способность к логическому мышлению свойственна всем членам человеческого рода» (Ibid). Думал так и Юнг, утверждавший: «Ничто не указывает на то, что первобытный человек мыслит, чувствует или воспринимает принципиально иначе, чем мы».

«Таким образом», подытоживает Жмудь, «миф, тесно связанный с религией, все больше терял право на существование в качестве первобытной науки и вообще познавательного процесса». Т. Флурнуа (1901) раскритиковал и отверг прежнее мнение, считавшее «религию прежде всего делом разума, чем-то вроде метафизического объяснения космоса», и указал, что «она признает существенными и основными только аффективные и волевые феномены: эмоции, чувства, стремления, непосредственные интуиции, желания и т.д.», ни о чём рациональном тут не идёт и речи, и только истребление подобного способа думать позволяет заняться научной деятельностью.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 10/23 ⤴️➡️

Так оказывается, миф или, шире, религия в целом, не только не вдохновили появление науки, но, более того, разрыв с ними стал необходимым условием её рождения.

Собственно, само понятие «мифологическое мышление» весьма абсурдно, является оксюмороном. Как замечает А.И., «мы не имеем права вкладывать в это слово не то значение, в котором его употребляют психологи», а они понимают под ним осознанное использование данных о реальности для создания новых умозаключений.

Миф же ни к чему подобному не стремится, не создаёт представлений о реальности, но описывает несуществующее, а это значит, по Л.Я., что «создание мифологических повествований не является процессом мышления», ведь «миф является продуктом чистого, не контролируемого разумом воображения … его производство зачастую бессознательно и находится под сильным влиянием аффективных элементов нашей психики», он, «близкий к художественному творчеству и искусству … не должен и не может быть рациональным и логичным, и поэтому сравнивать его с плодами научного мышления бессмысленно». «Здесь невозможны никакие компромиссы», убеждён Зайцев: «либо Зевс сиживал на Олимпе … либо мифы не являются продуктом мышления», указывает А.И.

Итак, уверен Жмудь, «мифологическое мышление, о котором так часто раньше писали, никогда не существовало и существовать в принципе не может», ибо миф продуцируется «не мышлением, а эмоционально окрашенной фантазией», «и в создаваемых ею образах нередко проявляется и естественное любопытство человека к тому, как устроен этот мир ... [однако] даваемый им ответ, как правило, всерьез не принимается, если он не канонизирован и не превратился в теологическую догму».

Если же происходит так, всё ещё хуже: сказка становится единственной допустимой формой восприятия реальности, которую потом очень трудно выкорчевать и заменить на что-то более разумное, именно такие трудности затем подстерегали науку в сражении с христианством.

А вот греки, не смущаясь, совмещали с десяток мифов о происхождении человека: всё потому, пишет Зайцев, что «в мифы никогда не верят с той последовательностью, с какой принимают к сведению и руководству реально воспринимаемые факты жизни». Даже самые суеверные папуасы никогда не живут так, будто их легенды соответствуют действительности, например, неизвестны случаев, чтобы они давали взаймы с условием расплатиться на том свете.

«Нет причин выдумывать особую магическую ментальность, будто бы наличествующую у первобытного человека, ведь даже т.н. примитивные люди демонстрируют необходимый технический ум, когда речь идёт о решении практических, обозримым ситуаций». Согласно Л.Я., «эмпирический тип осмысления мира, адекватный жизненным ситуациям, должен был доминировать, иначе бы человек просто не выжил».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 11/23 ⤴️➡️

В общем, резюмирует он, «за понятием „мифологическое мышление“ не стоит никакая реальность»; в наши дни оно окончательно растеряло всякую состоятельность, лишилось последней аргументации и «остается тем, чем является на самом деле: странным соединением психологического анахронизма, эпистемологической путаницы и исторической бессмыслицы».

Почти все рассуждавшие о «мифологическом мышлении» соглашались в противопоставлении его тому, как мыслят сейчас, именно современная мысль выступала эталоном, которому оппонировала эта «неправильная» альтернатива. Как мы помним, сомнительность этого допущения смущала уже Леви-Брюля и даже заставила отречься от концепции совершенно.

Разумеется: чтобы ему рассыпаться, хватает и самого беглого анатомирования, ведь он мало на чём основан помимо наивного прогрессивизма, воображающего, что в силу «исторической неизбежности» мы просто обязаны были прочто и надёжно обойти древних, — что оказывается, конечно же, выдачей желаемого за действительное. Всё дело в том, что в наши дни «мифологического» в головах у людей будет ещё и поболе, чем у древних, — «в современных формах религиозности», пишет об этом Жмудь, «куда больше иррационализма, чем в греческой религии, по крайней мере, классического периода».

Основной чертой «мифологического мышления» его авторами считалась «вера в реальность собственных фантазий», полагалось, что «чем более цивилизованным является человек, тем более он способен к рациональному объяснению, либо ... по крайней мере понимает, когда он … когда фантазирует». «Увы», замечает на это Л.Я., «сейчас трудно согласиться с этой мыслью, наблюдая, например, за той огромной популярностью, которой пользуются в современной культуре мистика, магия, астрология, различные „восточные учения“ и т.п.».

П. Радин в конечном счёте пришёл к выводу, что от «дикарей» нас «отличает ... лишь письменное слово и техника мышления, созданная на его основе»; Л.Я. также отмечает, что «результаты исследований, проведенных как у нас в стране, так и за рубежом, приводят к тому же ... решающим фактором, изменяющим характер познавательного процесса, является школьное образование, основанное на письменном языке. Даже самый краткий период школьного обучения достаточен, чтобы взрослый человек, испытывавший ранее значительные трудности в решении формально-логических задач и отчетливой вербализиции своих знаний … сделал на этом пути значительные успехи».

Жмудь, отметив этот факт, тут же предлагает «вспомнить о том, что греческая культура перестала быть дописьменной еще в VIII в. до н.э., и по отношению к ней гипотеза об ином типе мышления выглядит до крайности неубедительной и даже парадоксальной». Это значит, что соответствующее образование имели, без сомнения, уже Гомер с Гесиодом, которые потому и не могут иметь отношения к «мифологическому».

(Учитывая всё сказанное, следует полагать странным отношение тех «традиционалистов», языческих и не очень, которые полагают науку порождением ненавистного им модерна, а оттого — великим злом, с которой предписывают безжалостно бороться. Мы, однако, видели, что научный метод и «рациональное мышление» являются отнюдь не новоделом, но той самой традицией, ровесниками европейской цивилизации.)

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 12/23 ⤴️➡️

Случилось тут вашему покорному слуге пережить то, что можно охарактеризовать как, пожалуй, интеллектуальное предательство.

Да, иначе это и не назовёшь... Оное разочарование постигло меня в тот момент, когда я вздумал посмотреть, что думает о текущей ситуации в одной восточноевропейской стране небезызвестный моим читателям Л.Я. Жмудь. Его наставник, выдающийся исследователь древности А.И. Зайцев, известен в т.ч. смелыми политическими высказываниями на политические темы, любопытными прогнозами и предположениями... Помятуя об этом, я полюбопытствовал, какого мнения на этот счёт его любимый ученик.

Увы, всё оказалось донельзя предсказуемо, Л.Я. обнаружился на передовой пораженческой мысли, он активный, как это сейчас называется, нетвойнетщик. Мда, бывает. Но как же он дошёл до жизни такой? Конечно, можно вообразить, что он попросту невероятно умён, всё-таки, шутка ли, доктор философии, выдающийся исследователь, и проч. и проч. Наверное, он просто долго думал и рассуждал на искомую тему, и вследствие этого соответствующее к ней отношение и надумал, так?

Действительно, как-то так и предлагается считать достойнейшей публике. Более того, немало прогрессивной научной мысли пребывает в одной с Л.Я. когорте, она обнаруживается в числе подписантов разных петиций, выступающих против определённых военных действий. То есть создаётся впечатление, что все умнейшие люди вроде как думают одно, и тот, кто задумает поспорить с ними, автоматически попадёт в категорию дураков. Изящно.

Мне сдаётся, впрочем, что всё было несколько прозаичнее. Скорее всего Л.Я. не тратил времени зря на такую ерунду, как минимальное обдумывание сложившейся ситуации, и вместо этого просто бездумно поддержал мейнстримное в его среде мнение. Как известно, нашей интеллигентской среде всегда были присущи крайне деструктивные умонастроения, которые свели на нет не одно полезное начинание ещё в о времена империи, и, собственно, неиллюзорно приблизившие крах исторической России.

Либерал наш уже во времена Достоевского был верным лакеем Запада, и с тех пор ничего не изменилось. Умников наших всё ещё взращивают, с головой выдерживая в парадигме соответствующих ценностей и идей, и, как следствие, они оказываются спящими агентами пресловутой columna quinta; в итоге они даже без сигнала кураторов способны, когда это нужно, громогласно расписываться в горячей поддержке выгодных Западу мнений. Тем самым как бы открывается ещё один фронт на информационном театре военных действий.

Ну а мнения эти предсказуемы, всё это мы уже слышали: есть Альянс Добра, который за всё хорошее и против всего плохого, он пестует маленький, но гордый народ, против которого оскалила кривую морду варварская орда, которая мыслит не так, как положено, отклоняется от генеральной линии партии. Что тут ещё понимать, как вообще можно думать иначе как-то?

Из работ Жмудя, однако, вроде как выходит, что думать не так, как принято, не только можно, но и просто необходимо. В своё время он проделал невероятно кропотливую работу, изучив первоисточники о раннепифагорейском обществе, со всей тщательностью сопоставил их, и пришёл к выводу, что расхожее мнение о Пифагоре и его школе глубоко ошибочно, что никакой религиозной сектой тоталитарного толка там и не пахнет, в общем, много популярных мифов развеял.

«Укролиберал», 1/2 ➡️

Иными словами, Л.Я. не принял на веру мейнстримную в его среде точку зрения, вместо этого постарался докопаться до глубинной сути вещей... Что же помешало ему сделать это и здесь тоже? Похоже, такое Л.Я. и в голову не пришло... он и не подумал, что навыки критики источников могут быть полезны и за пределами исторической науки. Таким образом, даже занимаясь напрямую самым критическим мышлением из возможных, причём в ходе своей профессиональной деятельности, он не нисколько не научился оному, либо же очень убедительно сумел это скрыть.

Важно то, что он не применяет его на деле, и не существенно, не умеет или же не имеет возможности. А это значит, что путь, который он прошёл, нимало не помогает стать настоящим мыслителем, способным к независимому исследованию. Философом Л.Я. только числится, на деле нисколько им не являясь. Прямое соприкосновение с прекрасной Античностью тоже нисколько не поспособствовало соответствующему становлению.

В этом, собственно, и состоит суть обнаруженной мной проблемы. Она заключена вовсе не в том, что Л.Я. пребывает по другую сторону баррикад — дело это, хоть и достойное в условиях войны СВО самых суровых репрессий, всё же житейское. А том, какой дискредитации подвергается сам академический способ постижения древних. В том, что касается подлинного приобщения, приближения к классической древности, академизм оказывается тупиковым путём, он неудачен. У Жмудя, по крайней мере, то есть лучшего из лучших, как-то не особенно получилось стать тем, кто сумел подлинно воспроизвести древних, а не только лишь понаблюдать, поподглядывать за ними в щёлочку; я, грешным делом, полагал, что к этому и надо нам всем стремиться, и только так и возможно вылезти из нашей культурной ямы постмодернизма, и, шире, той, в которой нас загнал провал Средневековья.

Напоминает ли Л.Я. древних, кропотливому изучению которых посвятил столько времени, оставив множество знаковых, важнейших работ? Нисколько. Он изучал их, пребывая на почтительном отдалении, закрывшись от греков прочным стеклом или же решёткой, будто посетитель в зоопарке от опасного тигра. По понятной причине он из-за этого не сумел приблизиться к ним; да и не пытался. Он остался одомашненным, тихим кабинетным учёным, инструментом, не субъектом, но объектом. Древних философов он не напоминает ничуть, ибо, в отличие от них, не имеет собственного мнения даже по самым насущным вопросам. Он не свободен в своих взглядах, но является чьей-то марионеткой, аватаром чужих мыслей и взглядов.

Таков, возможно, и весь академический дискурс, который нередко тенденциозен в пользу спонсоров; иначе говоря, кто платит, тот и заказывает там музыку. Тот же, кто сам хочет быть музыкантом, должен искать иные пути, протоптанный Жмудём не подходит.

Конечно, нельзя забывать и такой немаловажный, быть может, даже ключевой фактор, как происхождение Л.Я., который родом из Львова. А, ну так с этого и надо было начинать, скажут тут некоторые, чему же вы удивляетесь, собственно? А тому, что от интеллектуала, который имеет претензию быть философом, всё-таки ожидаешь, что он вознесётся над тем, что Шопенгауэр называл самой примитивной гордостью, сумеет трезво на неё взглянуть; по крайней мере люди, подобные Жмудю, именно этого требуют от русских.

В общем, Л.Я. никакой не аристократ духа, но, напротив, человек донельзя мелкий, небольшой. Не являясь художником и даже не стремясь быть таковым, он может быть лишь инструментом оного. Чем ему и предстоит быть, на большее он не годен; я с удовольствием и далее буду на него ссылаться, разумеется, исключительно в том, что касается древности. Мнение же его за пределами сферы компетенции, естественно, интересовать меня будет самым минимальным образом.

⬅️ «Укролиберал», 2/2