К нам сейчас так мало информации просачивается сквозь цензуру, что серьезный анализ политических событий почти невозможен, но бывают порой исключения, и я каждый раз стараюсь на них обращать внимание.
Арестован по обвинению в коррупции очередной ректор. На этот раз ректор Всероссийской академии внешней торговли Минэкономразвития. Нам обычно трудно отличить борьбу с коррупцией от преследований оппозиции, а также межклановых разборок силовых и бюрократических структур. Поэтому обычно если арестован чиновник, который нам не нравится, общественность признает данное событие борьбой с коррупцией, а если арестован достойный человек, который нам нравится, событие интерпретируется, как очередной удар по демократии. Но в данном случае привлекают внимание «цифры». Ректору инкриминируется мошенничество на 1 млн рублей. Но пресса раскопала сведения о его доходах: еще несколько лет назад он официально получал в год 60 млн рублей. Какова вероятность, что должностное лицо станет совершать мошенничество на миллион, если такую сумму оно официально зарабатывает меньше чем за неделю? Причем, ректор ведь явно умный и хорошо информированный человек: знает, как много арестов осуществляется в последнее время. Станет ли он рисковать ради такой добавки к жалованию?
Думается, эта история нам говорит не только о конкретном случае, но и о том, как осуществляется «борьба с коррупцией» во многих других случаях: даже в тех, где «цифры» выглядят относительно реалистично.
Кто-то скажет, наверное, что так у нас борются со слишком высокими доходами госслужащих. Однако на деле в результате этой борьбы доходы останутся прежними, а вот конкретный госслужащий, их получающий, сменится. И, соответственно, сменится тот карман, в который они идут. Если бы хотели бороться с высокими доходами, провели бы административную реформу, направленную на их ограничение. Но в целом у нас всех устраивает ситуация, при которой можно, находясь на госслужбе, становится очень богатым человеком без всякого нарушения закона. Доходы чиновников Высшей школы не так уж велики в сравнении с доходами чиновников в нефтегазовом секторе или в банковской сфере.

Закат был этим вечером на море какой-то дьявольский

Не знал, что современная российская журналистика может еще чем-то поразить, но сегодня ей это удалось. Попросили меня сказать несколько слов российскому телевидению о вице-губернаторе Петербурга Михаиле Маневиче, поскольку у нас, как выяснилось, раскрыли дело о его убийстве, произошедшем в августе 1997 г. Я сказал несколько слов о Мише, о том, каким он был человеком и экономистом. О криминальных делах, естественно, не говорил, поскольку в них не разбираюсь.
Минут через двадцать после записи мне вновь позвонили телевизионщики, вежливо поблагодарили и задали вопрос, который «убил меня наповал»: как Ваша фамилия?
Меня невозможно было поразить политической ангажированностью современных масс-медиа: здесь все давно понятно. Меня невозможно было поразить пофигизмом тележурналистов: им просто нужна в кадре говорящая голова, поэтому качество эксперта давно никого не интересует. Меня невозможно поразить даже тем, что для петербургской журналистики я до сих пор являюсь экспертом по экономике, хотя четверть века этим делом не занимаюсь: у них в компьютерах списки экспертов, видимо, с девяностых годов не корректируются. В данном случае меня поразило другое. Я не понимаю, как чисто технически можно было получить информацию о наличии «эксперта по Маневичу», не зная его фамилии. Видимо кто-то сказал этим милым ребятам, что есть такой Дмитрий Яковлевич (имя-отчество они знали), который может произнести несколько слов о Маневиче, но фамилии не сказал. Соответственно, они, обращаясь ко мне, не знали, по-видимому, ни где я работаю, ни чем был связан с Мишей, ни тем более того, являюсь ли я хоть сколько-нибудь известным человеком, и интересно ли зрителям мнение такого человека о Маневиче.
Картина совершенно фантастическая, но иначе, кажется, эту историю объяснить невозможно… А, впрочем, почему фантастическая? Ведь информационный блок нужен нашему телевидению (как я понимаю) лишь для того, чтобы имелось пространство, в которое можно вставлять пропаганду, являющуюся главным делом СМИ. Чем конкретно насыщать это пространство, не столь уж важно. Поэтому в принципе могли спросить о Маневиче любого прохожего.

Ну, вот уже и шестьдесят два стукнуло. В равной степени сторонюсь, как связанного с возрастом пессимизма, так и совершенно неоправданного оптимизма.
Старческий пессимизм все чаще прорывается сегодня у многих моих ровесников, хоронящих нашу страну и уверяющих, будто она обречена на гибель своей историей, своим народом, своей культурой. Я понимаю этот пессимизм. Понимаю, что у моего поколения мало шансов увидеть возрождение России. Понимаю, что для нас надежды восьмидесятых – девяностых годов вряд ли сбудутся. Однако, стараюсь не «подгонять» под возраст свое видение будущего России. Стараюсь, опираться на знания, которые этот возраст дает, а не на эмоции, с ним связанные.
Пессимизм этот, впрочем, меня лично не пугает. А вот оптимизм, связанный с возрастом, опасен. Я не хочу молодиться. Не хочу делать вид, будто 62 – это не проблема. Возраст, конечно, представляет проблему, к которой следует подходить трезво. Мне еще много надо сделать. Много дописать. Цикл книг под условным названием «Почему Россия отстала?» продумывался десятилетиями, и глупо было бы недоделать работу, закрыв глаза на реалии. На то, что сил становится меньше. И на то, что в последние полтора года сильно увеличились риски того, что недописанное так и останется «в столе», а, точнее, в компьютере, из-за возможной цензуры, ударов на науке и по издательской деятельности.
Три книги из этого цикла удалось издать за последние годы. Четвертая – в издательстве. Пятая существует в виде препринтов докладов, которые надо еще превращать в завершенные и полностью подготовленные для читателя главы. Честно говоря, глядя на все происходящее в России, я все чаще думаю, что где-то потерял за свою жизнь года три. Мне надо было бы уже сейчас завершать издание цикла: пока есть силы и пока есть возможности.
Прошлое, впрочем, не изменишь. Важно не повторять ошибок. Важно четко осознавать себя и во времени, и в пространстве. Важно понимать, где ты реально находишься. Важно не опускать руки и не расслаблять мозги.
Буду стараться.

Я встречал разные странные заявления о нашей истории, но самое странное было недавно у Дмитрия Медведева. Пришлось возразить и рассказать о том, кто и когда действительно был врагом России https://www.youtube.com/watch?v=j9Qzd7mb-gw&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=2

Два выступления Евгения Пригожина с жесткими обвинениями в адрес Минобороны и с применением слов, которые запрещено использовать в СМИ, напомнили мне хорошо известную речь Павла Милюкова «Глупость или измена?», произнесенную в Государственной Думе в годы Первой мировой войны». Вот что писал об этом своем выступлении в «Воспоминаниях» сам Милюков:
«Я говорил о слухах об “измене”, неудержимо распространявшихся в стране, о действиях правительства, возбуждавших общественное негодование, причем в каждом случае предоставлял слушателям решить, “глупость” это, или “измена”. Аудитория решительно поддерживала своим одобрением второе толкование – даже там, где сам я в этом не был вполне уверен. Эти места моей речи особенно запомнились и широко распространялись не только в русской, но и в иностранной печати» [Милюков П. Н. Воспоминания. М.: Политиздат, 1991, стр. 445].
Для того, чтобы у нас сегодня не случилось чего-то подобного, Государственную Думу давно уже формируют исключительно из лояльных Кремлю людей, выступающих лишь с разрешенными заявлениями. А если вдруг случиться непредвиденное, то свободной прессы, способной широко распространить выступление нелояльного депутата, уже не существует. И вот оказалось внезапно, что подобные меры не предотвращают возникновения конфликта. Столкновение возникло не между властью и оппозицией, а внутри самой власти. Причем столкновение это не идейное. Думается, что идеи у Пригожина и Шойгу примерно одинаковые, а вот интересы вдруг оказались различны. Более того, еще год назад одинаковыми были и интересы, но сегодня вопросы снабжения армии боеприпасами перессорили единомышленников.
Позиция Пригожина, конечно, намного опаснее для власти, чем позиция Милюкова. Думская оппозиция до февраля 1917 г. могла лишь речи произносить. А Пригожин сегодня обещал увести ЧВК «Вагнер» с боевых позиций сразу после Дня Победы. Не берусь рассуждать о том, насколько это серьезная угроза, поскольку военным экспертом не являюсь, но очевидно, что такого рода проблемы невозможно решать расширением списка иноагентов или цензурированием телеграмканалов, как привыкла делать наша бюрократия, отыскивающая проблемы «под фонарем», а не там, где они действительно возникают.

В хорошей художественной литературе черное с белым всегда перемешано. Сперва не поймешь, где одно, а где другое. На мой взгляд, «Тихий Дон» – хорошая книга, а «Как закалялась сталь» – не очень. «Тихий Дон» писался для того, чтобы показать, насколько все было сложно в Гражданской войне, а «Как закалялась стать» для демонстрации простоты социального устройства, в котором есть трудовой народ и враги трудового народа. «Тихий Дон» написан для того, чтобы мы лучше поняли жизнь, а «Как закалялась сталь» для того, чтобы мы, не сильно задумываясь о сложности жизни, энергичнее приступали к ее переустройству. Проще говоря, «Тихий Дон» – хорошая литература, а «Как закалялась сталь» – хорошая агитация, стимулирующая молодого строителя коммунизма идентифицироваться с Павкой Корчагиным и влиться в многомиллионные ряды борцов за светлое будущее.
Наша жизнь и впрямь устроена сложно, а потому в ней трудно разобраться без хорошей художественной литературы. Причем, читая настоящую литературу, ты имеешь шанс понять в мироустройстве то, что невозможно понять, читая хорошую историческую или социологическую книгу, где автор аналитически раскладывает жизнь на кирпичики. Задача ученого – показать, из каких «кирпичиков» сложилась Гражданская война. Задача писателя – показать жизнь человека в годы войны, похожую на груду битого кирпича, где перемешаны благие порывы и стремление к добру со страхами, фобиями, подлостью, конформизмом. И подлость должна быть не менее убедительной, чем благие порывы.
Сажать в тюрьму за убедительные художественные образы, как за пропаганду, значит стимулировать превращение хорошей литературы в литературу, годную лишь для агитации, поскольку писатель, опасаясь расправы, вынужден будет делать карикатурными образы отрицательных персонажей.
В «Хождении по мукам» есть эпизод, когда Рощин, бросает Катю, рекомендуя ей найти в мужья ж…да или большевичка вместо себя – достойного русского офицера (Книга 2, глава 2). Наверное, Алексея Толстого можно было отправить в Гулаг как за контрреволюцию, так и за антисемитизм. Но даже в сталинские годы этого не сделали, хотя по другим причинам сгноили ряд великих писателей и поэтов.

Сегодня "Особая история с Дмитрием Травиным" - это в значительной мере моя собственная история. История о том, как в моем поколении формировалась память о Великой отечественной. https://www.youtube.com/watch?v=M6i-_sOqHgw&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1

В эти дни у меня своеобразный юбилей. Я отмечаю тридцатилетие своей настоящей научной деятельности. Конечно, я занимался наукой и до мая 1993 года. Ведь к тому времени уже десять лет прошло со дня окончания университета. Я защитил кандидатскую, опубликовал несколько статей, делал наброски для будущей серьезной работы. Но что это окажется за работа, было еще неясно. А кандидатские тех лет вряд ли могут считаться настоящими научными исследованиями.
И вот после майских праздников 1993 года я отправился на стажировку в Стокгольм к Андерсу Ослунду, который тогда считался одним из ведущих специалистов в мире по переходным экономикам. Для меня само двухмесячное проживание в одной из европейских столиц было тогда шоком, а уж работа в институте у Андерса перевернула во мне всё. Кабинет с компьютером (у меня в России тогда ничего подобного не было), свободный доступ к большому объему научной литературы на английском (в питерской публичной библиотеке ничего подобного быть не могло) и возможность безлимитного ксерокопирования этих книг (домой я увез тогда большую коробку копий) произвели огромное впечатление.
Если бы не Андерс, любезно принявший меня в Стокгольме, моя научная жизнь, возможно, сложилась бы совершенно по-другому. В те месяцы мне стало ясно, как интересно осуществлять сравнительный анализ экономических реформ, происходящих в разных странах. А через несколько лет от анализа реформ я перешел к анализу модернизации. И до сих пор сравниваю разные страны, но уже не только в экономике и не только в современную эпоху.
Сегодня, когда мне за шестьдесят, странно, вроде бы, так оценивать крохотный, двухмесячный период своей жизни. Но на самом деле жизнь столь странно устроена, что одна встреча, или один эпизод могут предопределить судьбу на годы. Для Андерса я тогда был одним из многих стажеров, проходивших через его Институт. И точно не самым ценным на фоне ярких молодых специалистов из Центральной Европы. Но для меня стокгольмская весна 1993 года была поворотным пунктом.

Мемуары иногда сохраняют удивительные свидетельства нравов далекого прошлого. Пожалуй, ценны они даже не столько изложением событий (мемуаристы порой врут, или память их подводит), а именно тем, как конкретно события излагаются. Вот, например, воспоминания баронессы Фредерикс об императоре Николае I, которые сегодня выглядят примером запредельного цинизма.
«Какой пример давал всем Николай Павлович своим глубоким почтением к жене и как он искренне любил и берег ее до последней минуты своей жизни! Известно, что он имел любовные связи на стороне – какой мужчина их не имеет… <…> Но император Николай I оставался верен нравственному влиянию своей ангельской супруги, с которой находился в самых нежных отношениях. Хотя предмет его посторонней связи и жил во дворце, но никому и в голову не приходило обращать на это внимание: все это делалось так скрыто, так благородно, так порядочно. <…> Он держал себя так осторожно и почтительно перед женой, детьми и окружающими лицами. Бесспорно, это великое достоинство в таком человеке, как Николай Павлович. Что же касается той особы, то она и не помышляла обнаруживать свое исключительное положение между своих сотоварищей фрейлин, она держала себя всегда очень спокойно, холодно и просто».
Отрывок этот я взял из новой книги «Николай I», изданной в серии «Государственные деятели России глазами современников». Там собрано множество мемуаров, включая воспоминания самого Николая Павловича и членов его семьи. Естественно, в книгу вошли не только и даже не столько интимные моменты. Говорится и о подготовке крестьянской реформы, и о войнах николаевской эпохи, и о восстании декабристов, и о внешней политике российской империи.
17 мая в 18.30 составители книги доктор исторических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Владимир Лапин и главный редактор журнала «Звезда» Яков Гордин будут представлять «Николая I» в Петербурге, в Фонтанном доме (музей Анны Ахматовой: Литейный пр., дом 53). Я тоже собираюсь выступить и рассказать о том, что мне больше всего интересно в николаевской эпохе. Приходите.

Вообще-то сезон белых ночей у нас в Петербурге еще не наступил и за окном у меня сейчас мрак, разрываемый редкими огнями окон неспящих квартир. Но, по справедливости, эта ночь должна была бы стать белой. Только эта: ночь на 13 мая 2023 года. Поскольку ровно сто лет назад родился Исаак Шварц. Без его мелодии белые ночи нынче так же непредставимы, как без разведенных мостов, легкой свежести невской волны, Петропавловки, Стрелки, Адмиралтейства…
У каждого петербуржца существует, наверное, свой гимн родного города. Для меня гимном стала музыка Шварца из полузабытого ныне кинофильма «Мелодии белой ночи». С этой музыкой хорошо жить, поскольку она сдерживает наши кипящие страсти, ласкает утомленные нервы, погружает в приятный покой. И с этой музыкой хорошо умирать, поскольку в тоске ухода из жизни она оставляет нам что-то светлое, что-то радостное, что-то вечное. Оставляет чувство, будто не существует никакого конца, не существует мрака, не существует трагизма нашей жизни, а есть лишь бесконечная белая ночь, свет, вода, свежесть, вера, надежда, любовь.
Исаак Шварц писал музыку для кино, но его мелодии неизменно разрывали фильмы, поскольку были больше, ярче и сильнее почти всех их сюжетных хитросплетений. Те несколько минут, когда звучит мелодия Шварца, остаются надолго в памяти, хотя суть истории, рассказанной кинематографистами, редко переживает свою эпоху. А те великие фильмы, что эпоху, бесспорно, пережили («Белое солнце пустыни», «Звезда пленительного счастья»), стали таковыми во многом благодаря Исааку Шварцу и Булату Окуджаве, написавшим для них удивительные песни. Песни, которые стали нашей культурой. Не менее значимым ее элементом, чем, скажем, пушкинская поэзия, растреллиевская архитектура, или достоевские надрывы.
Только в этой культуре мы можем жить. И мне страшно уехать из Петербурга, поскольку, услышав где-то в эмиграции «Мелодии белой ночи», я вдруг пойму, что никогда уже эта музыка не соединится в моей жизни с прогулкой по Неве, по островам, или по каналам. А без такого соединения жизни, собственно, не существует.
https://www.youtube.com/watch?v=ptc49MBIvNA

Науки бывают естественные, неестественные и противоестественные. Так шутили в советское время. Сорок лет назад меня в университете научили заниматься науками противоестественными. Понадобилось немало времени и сил, чтобы переучиться. В этой полумемуарной статье я рассказываю о том, как мы переучивались, какие для этого имелись возможности, и что в итоге моему поколению удалось понять, а что так и осталось для нас тайной, повлиявшей на то, как мы дошли до нынешней российской трагедии. https://zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=4519

Как рыбакам удается часами сидеть с удочкой и получать удовольствие от процесса, несмотря не отсутствие результата? Сегодня увидел, что это, оказывается, вопрос философский. Эпикуреец с ним явно не справился бы 😀

Много спорят о сути народа: раб или погромщик, быдло или богоносец? Со школы перебираем образы: от Платона Каратаева до Смердякова. Но есть образ, который не вспоминают никогда, поскольку принадлежит он немодному нынче автору. Алексей Красильников из «Хождения по мукам». Этот образ не устарел за сто лет.
Красильников в зависимости от обстоятельств то трудится, чтобы разбогатеть, то послушно воюет. А когда государство разваливается, он сочетает войну с наживой: грабит, став махновцем. Главное его желание – выбиться в люди, построить хороший дом, завести детей, которые по-французски говорили бы лучше аристократов. Его представления о цели совершенно однозначны, а вот применяемые им средства зависят от «правил игры». Как сказали бы социологи: от сложившихся в стране институтов. При одних институтах он зверь и грабитель. При других – честный труженик, чуть ли не носитель протестантской этики. При третьих – служака, не имеющий иного мнения, кроме того, что есть у начальства. Переход от одной линии поведения к другой он совершает чрезвычайно легко, поскольку моральных норм у него нет при формальной принадлежности к православию. Всякий, кто читал роман или смотрел сериал, где этого героя играет Гостюхин, наверняка помнит сцену изнасилования Кати. Но хуже помнится то краткое объяснение, которое дал ей Красильников, насилуя. Он расценивал женщину, как свою собственность: кормил-поил-одевал не для того, чтобы другому досталась. А ведь чуть раньше Катя искренне называет его хорошим человеком, поскольку в иных условиях Красильников о ней заботился, надеясь сделать хозяйкой дома и матерью своих детей, которые когда-нибудь будут идеально говорить по-французски.
Сегодняшний «Красильников» – это трудяга, имеющий большую семью и малый бизнес, желающий, чтоб дети его жили во Франции, но целиком поддерживающий официальный курс (как в «лихие девяностые», так и сейчас). На вопросы социологов отвечает, как положено. Но тайно, подвыпив, объясняет «очкастым», что народа они не знают. Послушно мобилизуется и воюет за того бога, того царя и то отечество, которые в данный момент «написаны на знаменах».

Чтобы понять поколение, построившее сегодняшнюю Россию, надо посмотреть два фильма. «Сталкер» Андрея Тарковского (1979 г.) и «Я тоже хочу» Алексея Балабанова (2012 г.). Наверное, Балабанов сознательно делал свой собственный вариант «Сталкера», вступая в диалог со старшим коллегой через 33 года после появления шедевра Тарковского.
Герои «Сталкера» ведут интеллектуальные разговоры, как шестидесятникам и положено. Они рассуждают над экзистенциальными проблемами, читают стихи. Сталкер убежден в том, что человек должен верить в лучшее, стремиться изменить жизнь. И если сильно верить в то, что ты хочешь, мечта когда-нибудь сбудется. Фильм Тарковского – гимн шестидесятников, воспевающий стремление мечтать, надеяться на лучшее, ждать позитивных перемен.
У Балабанова пять человек едут искать колокольню разрушенной церкви, в которой, как в «Зоне», порой совершаются чудеса. Тех, кто достоин, оттуда забирают в иной, светлый мир. Трое героев, как и герои «Сталкера» не имеют имен – лишь профессии. Однако характер профессий совершенно иной. Вместо Сталкера, Профессора и Писателя появляются Бандит, Музыкант и Проститутка, окончившая в прошлом философский факультет Санкт-Петербургского университета, но не нашедшая приличной работы по специальности.
Впрочем, проблема тех, кто ищет счастья в современной России, не только в отсутствии денег и работы. Бандит преуспел в своем ремесле. Он богат и неуязвим для полиции. Музыкант, очевидно, тоже не бедствует. Но мир, в котором они существуют, столь отвратителен, что эти люди готовы все бросить и мчаться в далекое заброшенное село, отыскивая себе счастье.
Атмосфера фильма Балабанова совсем иная, чем в фильме Тарковского. Никаких философских разговоров (даже от дипломированного «философа»). Никаких сложных словесных оборотов. Никаких стихов. Текст песен Музыканта предельно примитивен и ориентирован, очевидно, на массового потребителя поп-культуры.
Искатели счастья пьют водку и с трудом выражают свои мысли примитивными словосочетаниями. Они даже не могут вспомнить чего-то яркого или забавного в жизни, поскольку сама их жизнь примитивна. Она, собственно говоря, вообще не жизнь, а выживание – стремление добыть денег для покупки еды, водки, квартиры, машины. Эти люди никогда не развивали интеллект, поскольку он им не был нужен для примитивного обустройства.
И главное. У Балабанова вообще не может быть героя вроде Сталкера – человека, который верит в идеалы. Бандит, Музыкант и Проститутка хотят воспользоваться ситуацией, то есть случайно подвернувшейся возможностью попасть в счастливый мир. Каждый из них – сам за себя.
Тарковский застал эпоху разочарования в коммунистических идеалах и, судя по «Сталкеру», тяжело переживал наступившую в 1970-х эпоху неверия. Балабанов, судя по фильмам, вообще не видел людей, имевших хоть какие-то идеалы: ни в позднем СССР, ни в пореформенной России, которые для него в равной степени жестоки и циничны. «Я тоже хочу» стал для него последней работой, своего рода подведением итогов. Снимая кино, режиссер знал, что сильно болен.
Скончался он вскоре после того, как фильм вышел в прокат. Сегодня исполнилось десять лет с того печального дня.

Между советской идеологией и нынешними взглядами поколения семидесятников нет прямой преемственности. Связи совсем иные. Об этом мы поговорили с Валерием Нечаем, взяв в качестве примера формирование советской пионерии, чей день рождения отмечается сегодня. https://www.youtube.com/watch?v=0Pg08oVetq0&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1

Ну, вот и гроза. Пришла она в Петербург не в начале мая, как любил Федор Иванович Тютчев, а во второй его половине. С громом, с молниями и с ветром. С сильным всесокрушающим и всепромокающим ливнем. Со свежестью и с легкостью, вслед за которыми обычно приходит к нам настоящее лето.
Мне кажется, оно приходит не с жарой, которая часто предшествует грозам. Жара бывает и в начале мая, и даже в апреле. Но есть в ней что-то ненормальное. Даже нездоровое. Ранняя жара, перемешанная с копившейся долгое время пылью, душит в большом городе человека. Воздух становится тяжелым и кажется, что он с трудом проходит сквозь горло в легкие. Может быть, это мое личное восприятие жары, связанное с майской аллергией. Но, думается, многим тяжеловато воспринимать солнце, палящее сквозь голые ветви деревьев, еще не успевшие покрыться листвой.
А после майской грозы всё уже воспринимается легко. Можно считать, что сегодня лето пришло в Петербург. Пришли белые ночи. Пришла цветущая на Марсовом поле сирень и еще не успела уйти окружающая мой дом со всех сторон черемуха. Дождь, зелень, тепло, ночной свет и запах цветов, а также безумное утреннее щебетание птиц, когда просыпаешься, слушаешь и не хочется вновь засыпать, – это тоже мой Петербург. Петербург редкий, почти уникальный. Который надо ловить, поскольку одной из его составляющих почти всегда недосчитываешься. Но вот сегодня, кажется, они все собрались вместе.
И еще облака. Почти как снежные горы, встающие где-то вдалеке. Мне в моем городе очень не хватает гор. Тех гор, которые я люблю, но в которые так редко могу выбраться. Но кажется порой, будто облака превращаются в снежные вершины и встают где-то на Обводном или у Красного села. Кажется, сядешь на автобус и вскоре будешь в горах, будешь лезть по хребту вверх, как бывало на Кавказе или в Альпах. Но, увы, облака – это тот праздник, который всегда с тобой и всегда недоступен.

Под постом про Алексея Красильникова из «Хождения по мукам», появился вопрос: кто это такой? Почти не размышляя, я написал: «Ординарец Рощина, который спас Катю, когда муж ее бросил, уйдя воевать за великие идеи». А потом задумался. Смысл получился вроде бы противоположный смыслу поста, где я напомнил, как Красильников Катю насиловал. Но нет: на самом деле смысл тот же самый. В нас сидит и добро, и зло. А проявляются дурные и хорошие свойства часто (но не всегда!) в зависимости от того, какие в обществе установились институты (правила игры). О добре и зле я редко рассуждаю: этика – не моя специальность. А вот о важности институтов, пишу часто, подчеркивая, что можно многое исправить в жизни благодаря правилам игры, стимулирующим конструктивные действия. Но если правители устанавливают институты, вынуждающие для выживания идти на подлости, общество начинает выглядеть сборищем неисправимых мерзавцев.
Свои красильниковы были во всех странах. В Англии этот человеческий тип получил распространение, когда Генрих VIII стимулировал рост мелкопоместного дворянства (джентри), нажившегося на разграблении Церкви в эпоху реформации. Многие его представители вышли из трудолюбивых крестьян, обрадовавшихся возможности прикупить барахла по дешевке. И вскоре эти красильниковы создали основы британского экономического процветания. А при других институтах они так и остались бы бандитами, как, скажем, итальянские мафиози.
Во Франции красильниковы стали в XVI – XVII вв. «дворянством мантии». Они купили на свои честно нажитые денежки судейские должности (так можно было!), а затем компенсировали инвестиции, творя суд соответствующим образом. Французские институты отличались от английских, и история Франции пошла иным путем.
Немецкие красильниковы долгое время выглядели честными и трудолюбивыми парнями. До тех пор, пока Гитлер не сформировал институты, стимулирующие идти в СС и заниматься покорением чужих земель вместо труда на своих. Мигом немцы в глазах соседних народов превратились в исчадие ада.
В каждой национальной литературе есть свои красильниковы. Но в литературе я разбираюсь хуже, чем в исторической социологии.

Многие знают, как часто я пишу о нормальности русского народа, о неприемлемости всякого клейма типа «ватник», и потому думают, наверное, что мне захочется солидаризоваться со свежим «манифестом» Константина Богомолова. Но, нет. Богомолов сильно напутал. Могу сказать это, как человек, много лет занимающийся данной проблемой. Он заявил, что чуть ли не вся наша интеллигенция – это «особые русские», ненавидящие народ. На самом же деле в многолетних дискуссиях, которые я вел на эти темы, обнаружилось, что представителей подобного «особняка» в моем кругу интеллектуального общения можно пересчитать по пальцам одной руки (среди нескольких десятков, а, пожалуй, и сотен людей, за мнением которых я так или иначе старался следить, то прямо сталкиваясь в полемике, то просматривая публикации).
Допускаю, что в той среде, которая близка Богомолову, среде очень богатых людей, картина иная, но я говорю именно об интеллигенции – профессорах, журналистах, научных работниках. О тех, про кого Богомолов сказал, неудачно процитировав Блока, что они, мол, «пьяницы с глазами кроликов». На самом деле и образ жизни русской интеллигенции, и ее взгляды на жизнь совершенно не соответствуют богомоловским представлениям. Другое дело, что за последние годы по понятным причинам возрастает число растерявшихся, деморализованных и даже отчаявшихся людей, которые никогда раньше не обвиняли народ в темноте, ничтожестве и генетическом убожестве (это все термины Богомолова), но теперь в сердцах нечто подобное заявляют. То, что умные, но разочаровавшиеся, люди идут по такому пути – это беда, а не вина русской интеллигенции. Я лично пытаюсь с этим бороться, анализируя в своих книгах реальные причины нашей отсталости, вместо того чтобы сочинять такую интеллигенцию, которой на самом деле не существует.
Русскую интеллигенцию со времен Блока (и даже с более ранних) обвиняли, скорее, в том, что она слишком любит народ и часто «идет в народ» заниматься лечением и просвещением. Режиссер, не слишком следя за историей, придумал прямо противоположное обвинение. Трудно отнестись к нему всерьез. Возможно, это «театральная постановка».

Сегодня исполняется сто лет Генри Киссинджеру. Кажется, это первый случай в мировой истории, когда по-настоящему крупный государственный деятель доживает до столь преклонного возраста. Да, возможно, это вообще первый случай подобного долгожительства выдающегося человека (если не считать библейских персонажей).
Как-то раз Киссинджер, хорошо знающий американскую внешнюю и внутреннюю политику, написал фразу, которую должен был бы прочесть всякий человек, разглагольствующий об однополярном мире и его опасности. «То, что за границей называется самоуверенной борьбой Америки за мировое господство, очень часто представляет собой реакцию на давление внутренних сил, которые способны повлиять на решение ключевых вопросов, обещая поддержку или угрожая карой во время избирательной кампании, и которые поддерживают друг друга, имея в виду свои собственные перспективные цели» [Киссинджер Г. Нужна ли Америке внешняя политика? К дипломатии для XXI века. М.: Ладомир, 2002, с. 12 – 13]. Проще говоря, внешняя политика служит интересам внутренней, а глобальные цели декларируются для того, чтобы решить весьма конкретные и очень выгодные локальные задачи.
Понятно, что политические пропагандисты не перестанут промывать мозги широким массам обывателей речами и статьями о страшной американской угрозе, но нашим интеллектуалам, не желающим слыть обывателями, следовало бы прислушиваться, скорее, к оценкам знатоков, чем к болтовне демагогов.
Кстати, то, что верно, для Америки, верно и для многих других стран XXI века. Внешняя политика служит интересам внутренней. Те комментаторы, которые рассуждают о неудержимом стремлении того или иного лидера к мировому господству или к реализации своей страшной идеологии, живут, скорее, в XX веке, чем в XXI. Нынешние лидеры обычно стремятся как можно дольше удерживать власть и извлекать ренту из своей страны. И для достижения этих целей могут использовать какие угодно идеи: лишь бы они срабатывали при промывании мозгов широким массам обывателей, поддержка которых необходима на выборах. Один и тот же лидер может совершенно спокойно в какое-то время выглядеть миролюбивым демократом, а в другое – кровожадным диктатором: вопрос в том, что ему выгоднее.