При наложении друг на друга рисунка орбит Венеры и Земли вокруг Солнца образуется цветок о пяти лепестках. О символике не буду, просто красиво.

На самом деле пансион фрау Залевски и пансион Клары Штобой — это, конечно, один и тот же берлинский небогатый пансион с грязноватой ванной и пыльными портьерами, просто в разных проекциях. И увесистая связка ключей, которую вечно забывает Фёдор Константинович, отпирает одни и те же двери, хоть и обнаруживается за ними чуть иной набор жильцов.

Досужему соглядатаю открыто, что Орлов, статист в обеих историях, в одной беззастенчиво по профессии, смётывает их миры; "на живую нитку" здесь щеголяет на заказ шитой смысловой парой. Берлинский русский с утешительной банальностью и кофейным зёрнышком наготове, слезливый во хмелю — Фёдор Константинович от него внутренне корчится и заносчиво хамит, Роберт жалеет и благодарит, что русскому postlust, то немцу Herzlichkeit.

Молодые люди, однако, совпадают до неразличимости в том, что намечтали себе невозможную в действительности — совершенно такую — героиню. Вот она и умирает, вот с ней и не войти никуда, ключ навеки, вечно утрачен, и приходится делать вид, что героиня — вовсе русская литература.

Но и в слепленной криворуким демиургом действительности цветёт у гаража слива, цветут липы, и мы шагаем по ночной улице с той или иной музыкой в голове, и принимаем счастье за его обещание, и не кончается строка.

Все, кто ждал — извольте.

Любимейший враг нынешних редакторов и ценителей чистого письма — глагол "быть" в прошедшем времени. Так и пишут: открываю перевод, вижу пять "был" на странице — закрываю и дальше не читаю.

Ну что ж.

"Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет и два сына-гимназиста. Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его. Это была женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая".

И далее, в следующем абзаце:
"В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним".

"Дама с собачкой", разумеется. Шесть "былов" на девять предложений.

Представляю себе Чехова в обработке нынешнего арбитра изяществ — и жмурюсь.

Англо-шотландская баллада Twa Corbies, которая у нас известна прежде всего в переводе Пушкина, "Ворон к ворону летит...", при всей внешней архаичности — текст, как принято говорить, "младший". Она записана в начале XIX века, и к популярности её сэр Вальтер Скотт руку приложил. Собственно, именно с французского переложения скоттовского варианта Пушкин своих воронов и срисовывает; Пушкин, как положено, наше всё: и Шекспир, и Вашингтон Ирвинг, и Вальтер Скотт, и его Шотландская граница.

За двести лет до Вальтера Скотта, в 1611 году, в сборнике Томаса Рейвенкрофта Milesmata воронов было три, и история выглядела иначе: собаки лежали у ног убитого рыцаря, охраняя его, соколы отгоняли от него стервятников, а потом пришла Дама, поцеловала раны, забрала тело, предала земле — и умерла, прежде чем песню допели, дай бог каждому таких собак, таких соколов и такую подругу, так выпьем же за то.

Про подругу интересно: она названа в балладе fallow Doe, "рыжеватая лань" (fallow doe — самка вида Fallow deer, Европейской лани, которая по-латыни удачно называется Dama dama, отсюда вечные словесные игры), и лань эта, судя по всему, беременна — great with yong. Грузит она тело рыцаря себе на спину, это древнейший мотив несения мужчины, но сейчас не о нём. В финале, уже умершая на могиле, она прославляется, дай бог такую каждому, как Leman, от древнеанглийского lēofmann, возлюбленн(ая/ый), "любимый человек".

Оба сюжета, ясное дело, фольклорные, но старший несёт в себе явные следы куртуазной ДНК, а младший, с одной стороны, мрачно-скептичен по отношению к куртуазии, с другой — приближен к архаике. С планами воронов относительно тела рыцаря — голубые его глаза я выклюю, золотыми кудрями выстелим гнездо, а над белыми костями ветер будет свистеть — удивительно перекликаются рассуждения Олейникова о посмертной судьбе мученика науки таракана: "Его косточки сухие будет дождик поливать, его глазки голубые будет курица клевать"; хотя ничего удивительного, культурная память так и работает.

Естественно, романтикам с их поиском настоящей народной души по заранее заданным параметрам младший сюжет приходится по сердцу и разбегается по миру куда шире старшего.

Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда. За каким таким синим морем вдали оставил бродяга, бежавший с Сахалина, родину свою — большой вопрос.

Давно не виделись.
Я смотрю на плакат на выставке в Зарядье.

В мае 1783 года, находясь в русском военном лагере на берегу Западного Буга, поэт-штюрмер Фридрих Максимиллиан Клингер, он же офицер пехотного полка Фёдор Иванович Клингер, бывший библиотекарь великокняжеской четы, Павла Петровича и Марии Фёдоровны, пишет небольшую книжку, мгновенно попавшую под цензурный запрет всюду, кроме революционной Франции.

Сочинение в лучших традициях философских повестей XVIII столетия: условный Восток, — чудесная вымышленная страна Черкесия — сюжет с элементами сказочной фантастики, гремучий коктейль из античной мифологии, средневековых легенд и просветительского антирелигиозного пафоса. Фея Моргана, бог Эрот, король Черкесии Орансия и его дочь, принцесса Роза, гамадрилы и британцы. Называлась повесть "История о золотом петухе", поскольку именно эта чудесная птица, дарованная феей Морганой, хранила блаженную Черкесию от врагов, пока принцесса нечаянно её не расколдовала. Учёный библиотекарь Клингер явно списывает петуха с бестиарного феникса: перья золотые, гребешок красный, лапки серебряные, длинное перо-хохолок на голове, птица не ест-не пьёт, только философствует.

Образ волшебного стража знаком ещё античности: это и статуи на колоннах, — такую по преданию соорудил поэт и чародей Вергилий — и звери, и птицы. Всё Средиземноморье рассказывает эти сказки на свой манер. В фантастической истории Египта, составленной в VII веке Ибрахимом бен Васыф шахом Аль-Мисри, под заглавием "Драгоценные камни морей, события, дела и чудеса старинных повествований о египетской земле", таким стражем служит медная утка на зелёной мраморной колонне, начинающая хлопать крыльями и громко крякать при появлении опасности.

Арабские варианты сказки бытуют в мавританской Испании, именно один из них попадётся почти через полвека другому, не менее учёному, чем Клингер, автору.

В начале 1826 года путешественник, несостоявшийся юрист и уже вполне состоявшийся писатель Вашингтон Ирвинг, живший тогда в Париже, получил письмо от бывшего американского посланника в Испании Александра Хилла Эверетта. Эверетт писал, что испанцы открыли доступ к архивным материалам времён освоения Америки, и звал Ирвинга с ними поработать на благо молодой нации. Ирвинг приехал в Мадрид, обосновался в американском консульстве и начал писать то, из чего потом получилась "История жизни и путешествий Христофора Колумба", сочинение, очень по-ирвинговски сочетавшее историю с фантазией и прямой мистификацией.

В Испании Ирвинг прожил три года, в 1829 году перебрался в Гранаду, где испросил разрешение поселиться непосредственно в Альгамбре, тогда заброшенной; ради вдохновения, конечно. У дипломатической службы США на Ирвинга, однако, были свои виды: в том же году его назначили секретарём посольства в Лондоне. И Ирвинг уехал в Англию, увозя с собой кучу заметок, записных книжек и рукописей. В 1832 году они стали книгой, которую по-русски обычно называют "Легенды Альгамбры", но tales — это, скорее, "истории" или "сказки"; чего-чего, а пафоса и велеречия ироничный Ирвинг не любил. Вышла книга в Париже, сразу и по-английски, и в переводе на французский.

Вот этот французский двухтомник точно был в библиотеке Пушкина. Сколько в "Сказке о золотом петушке" от "Истории о золотом петухе" Клингера, сколько от "Истории об арабском звездочёте (или астрологе)" Ирвинга, можно спорить, что литературоведы и делают уже много десятилетий; на связь пушкинской сказки с новеллой Ирвинга первой, кстати, обратила внимание Анна Ахматова.

Нам же, тем более сегодня, важно то, что Пушкин и в самом деле — Наше Всё. Всё, что росло и цвело на почвах мировой литературы, он сумел пересадить в русскую, и оно здесь, в условиях рискованного земледелия, не вянет, не пропадает, но плодоносит, став привычным, своим, словно здесь родилось; как картошка и семечки.

С днём рожденья, славный садовод, Александр Сергеевич. Куда бы мы без вас.

Попрощаюсь со "Злодеями", ответив раз и навсегда на, кхм, FAQ.

Fuck if I know я перевела как "ХЗ", чем вызвала немалое возмущение читателей. Во-первых, где, говорили они, наш мат, там же fuck!.. во-вторых, основное действие романа относится к 1997 году, а тогда так не говорили, потому что не было интернета, чатиков и привычных в них аббревиатур.

По первому пункту: русский мат и английская инвективная лексика обладают разным зарядом экспрессии — хотя бы по той причине, что в английском она не табуирована. И переводить по словарю — не самое удачное решение, важен контекст и общий строй речи персонажа. Когда Александр говорит, что не знает, где его непутёвая мать, это не тот уровень гнева и раздражения, чтобы передавать его прямым русским матом. Так, ХЗ.

По второму пункту отдельно и с наслаждением. В 1997 году большинство критиков хорошо, если ходили в детский сад. Я же, увы, такой динозавр, что тогда уже преподавала в вузах, в том числе, в театральном. И могу с полной уверенностью сказать: ХЗ — говорили. Настолько, что у консерваторцев была в ходу фраза "ария ХЗ из оперы Бизе", а у друзей-математиков — икс-три.

Более того, интернет тоже уже был. И даже в телефоне.

Правда, в городском.

26 марта 1833 г. любовь моя, князь Пётр Андреевич Вяземский пишет Жуковскому: "Не поговорим ли о словесности, то есть о поэзии, например, о нашей с Пушкиным и Мятлевым, который в этом случае был notre chef d'ecole?". И далее приводит совместное их с Пушкиным сочинение, дурашливый, размером лубочного стиха написанный текст "Надо помянуть...", в котором нанизываются в безудержном школярском веселье имена:

Надобно помянуть и тех, которые, например, между прочими:
Раба божия Петрищева,
Известного автора Радищева,
Русского лексикографа Татищева,
Сенатора с жилою на лбу Ртищева,
Какого-то барина Станищева,
Пушкина, не Мусина, не Онегинского, а Бобрищева,
Ярославского актера Канищева,
Нашего славного поэта шурина Павлищева,
Сенатора Павла Ивановича Кутузова-Голенищева
И, ради Христа, всякого доброго нищего...

Интересно здесь вот что.
Среди прочих — парикмахера Эме, ресторатора Дюме, доктора Шулера, умершего в чуме, и полковника Бартоломе — непременно помянуть надо "Ланского, который губернатором в Костроме". Это Василий Сергеевич Ланской, губернатор не одной губернии и министр внутренних дел. А кроме того, родной дядя Петра Петровича Ланского, за которого выйдет в 1844 году вдова Пушкина Наталья Николаевна. Кто же знал.

Дорого бы я дала, чтобы посидеть, хоть незримо, с зубоскалами-сочинителями, когда они составляли этот ёрнический поминальник.

Ко вчерашнему, про письма и черновики как источник счастья.

Пушкин пишет Плетнёву 11 апреля 1831 года из Москвы в Петербург:

"Воля твоя, ты несносен: ни строчки от тебя не дождешься. Умер ты, что ли? Если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига. Если же ты жив, ради бога, отвечай на мои письма".

В книге, которую мы с редактором на днях сдали издателям, героиня стоит в декабре на морском берегу в Норфолке, утирает слёзы и думает, что можно было бы списать их на ветер — да нельзя. Почему нельзя, прочтёте при желании осенью, а вот про ветер занятно.

Он, согласно несобственно-прямой речи героини, пролетел через всю Европу "из советской степи", the Soviet steppe. На дворе в романе 1962 год, так что степь и правда "советская", но это слово латиницей так изумляет современного человека, что корректор его подчеркнул.

Авторы иногда так тщательно делают домашнее задание, что читатель им не верит. Бывает и такое.

К давешнему, о восприятии исторического времени.

Мой родной факультет в прежнюю, доегэшную, пору принимал без экзаменов различных победителей олимпиад и прочих отличившихся. Но с журналистами, поскольку специальность творческая, и абитура надо живьём поглядеть, проводили собеседование.

Собеседуют отличившегося ребёнка из Маркса, города в Саратовской области выше по течению. Ребёнок отвечает односложно, не понять, что там в голове.

— Давайте поговорим о том, что интересно лично вам, — предлагает один из преподавателей. — Вы ведь чем-то интересуетесь, что-то вас увлекает?
— Ну... — мнётся ребёнок. — Историей...
— Прекрасно! Возможно, тогда вы знаете, почему ваш город так называется, и как он назывался раньше?

*Справка для неместных: город, основанный немецкими колонистами, был назван Katharinenstadt в честь Екатерины II, по-русски, соответственно, Екатериненштадт, называли его также Баронском в честь барона Фредерика Борегарда де Кано, который занимался приглашением и переездом колонистов, после начала Первой мировой город поменял имя на Екатериноград, в 1920 стал Марксштадтом, в 1942 — Марксом.

Ребёнок заводит глаза в потолок.
— Маркс... Это такой цветочек.
— Какой цветочек? — оторопело спрашивает кто-то из членов комиссии.
— Жёлтенький...

Нет, потом мои дотошные френды отыскали кактус Маммиллярия Маркса, цветущий именно жёлтыми цветами — возможно, бабушка ребёнка разводила кактусы. В альтернативной вселенной город на Волге назван в честь южноафриканского художника-ботаника Герхарда Маркса, большого специалиста по выращиванию суккулентов.

Долгая работа в театре, конечно, форматирует мозг.

"Совершенно немотивированные поступки героев", — читаешь в отзыве на книгу. И думаешь: ну так найди мотивацию, тоже мне!

А также исходное событие, зерно роли и биографию. Неисправимо.

Пушкин в письме к Погодину, в сентябре 1832 года:

"Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Béranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, то есть истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды; что их критики почти не лучше наших Теле-скопских и графских. Я в душе уверен, что 19-й век, в сравнении с 18-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией".
________

Всем раздал, никого не пощадил. Гюго, впрочем, и не жалко.

Продолжаю читать черновики и письма Пушкина, нужно для дела, но невозможно не зачитаться.

В черновиках Ленский был сперва "душой мечтатель Геттингенской", потом "кудрявый школьник Геттингенской", потом "душою школьник Гетингенской", потом "душой филистер Гетингенской", — так в беловой рукописи второй главы "Онегина" в 1826, но тогда же Пушкин вносит для печати правку, "филистер" на немецкий манер пишет с прописной, "гетингенской" меняет на "геттингенский", так и в переиздании 1830; только в 1833 появляется привычный нам вариант "с душою прямо Геттингенской".

Про Ленского же в рукописях видим "крикун, красавец и поэт", "крикун, мятежник и поэт", "крикун, мечтатель и поэт", "питомец Канта и поэт" и, наконец, "поклонник Канта и поэт". Отчего "крикун", понятно: штюрмеры в анамнезе, хотя в Геттингене они были тихие, мечтательные, клопштокова образца, за истинными крикунами ехать надобно было в Страсбург, к Клингеру, которого вспоминали недавно.

С чего вдруг "филистер" — с лёгким сердцем отошлю недоумевающих к статье Н.К. Телетовой 1991 года. А вот про геттингенскую душу отмечу ещё одну деталь. Ленский цитирует Шекспира, да не что-нибудь, "Гамлета", чему научиться проще всего было в начале XIX века именно у немцев. Гёте с "Вильгельмом Мейстером", весь строй штюрмерской драматургии, французам назло срисованный с шекспировой, далее везде, до упоения йенцев шекспировскими комедиями. Любимое моё брожение и перекрёстное опыление европейских умов конца осьмнадцатого столетия: британцы ходят к немцам за средневековьем и подлинным духом народа, немцы к британцам за драматическим методом, лепкой характера и фантастикой.

Наблюдать за этими соударениями и передачей импульсов — отдельное удовольствие.

Комментарии закрыты от очередного наплыва ботов. Схлынет, всё верну.

К предыдущему.
Пол Экройд из Национальной галереи рассказывает, — и показывает! — как работает с "Битвой при Сан-Романо" Уччелло. Пожелтевший лак — это ладно, это поправят, а вот обесцвечивание пигментов — утрата невосполнимая. Если представить, как горела киноварь упряжи и знамён изначально, какой густой была зелень апельсиновых деревьев, дыхание перехватывает.

Но даже в нынешних поблекших тонах — какая же невероятная вещь.

Немного музыки, для ритма.

Атанасиус Кирхер — у нас его на конвенциональный манер часто Афанасием зовут — не только преподавал математику и языки (правда, как он их преподавал, учитывая его фантазии на тему древнеегипетского, большой вопрос), спускался в кратер Везувия из интереса к геологии, предположил, что чуму вызывают вовсе не зловредные испарения, как считали в его время, но "мельчайшие червячки", рассчитал высоту Вавилонской башни, при которой Земля не сошла бы с орбиты (для иезуита XVII века сама постановка вопроса опасно отдаёт Коперником), придумал Эолову арфу, с помощью которой разыгрывал братию (звучит орган, хотя органа в церкви нет!), запускал воздушные шары в виде драконов с надписью "Страшитесь гнева Господня!" на брюхе, между делом изобрёл мегафон, а волшебный фонарь нет, не изобрёл, хотя экспериментировал с оптикой, наряжал кошек в ангельские крылья и пускал по крышам... пожалуй, про разнообразные увлечения Кирхера довольно, но — ещё он писал музыку.

И не просто так, но как упражнение в гармоническом воздействии на стихии. Например, вот так, тарантеллой.

Через пару часов Солнце перевалит через вершину и двинется вниз — к зиме, гибели и воскрешению. Как всегда, вдох-выдох, систола-диастола, ямб и хорей.

Доброго поворота.