Просто напоминаю, что у меня есть канал для рассказывания сказок. И там нынче обновление.

#кстатиоптичках

Как-то совершенно прекрасно, что Большая синица, самая синица из всех синиц, по-итальянски официально называется весёлой синицей, Cinciallegra.

Всех, кто вспомнил весёлую птицу синицу, которая часто ворует пшеницу, спешу огорчить: она существует только в переводе Маршака, в оригинале там, увы, крыса.

This is the rat that ate the malt
That lay in the house that Jack built.

Вы знаете, какой нынче день.

Ну и для тех, кто так и не знает, какой нынче день, на бис.

У меня, как у той героини Ильфа, была последняя мечта: где-то на свете есть неслыханный разврат, то бишь, истинные специалисты, не мне, свиристелке, чета.

Но эту мечту, как водится, рассеяли. Истинные специалисты пересказывают в публичном пространстве давние записи из этой богоспасаемой тележеньки — и не краснеют. Даже цитаты из обсуждаемого текста приводят в моём переводе; более, говорят, правильном, чем устоявшийся — но чьём же, чьём?.. ах, важно ли.

Хотя, может быть, именно умение по-мольеровски взять своё добро там, где найдёшь, и отличает истинного специалиста от птиц небесных, которые не сеют, конечно, но и чужого не жнут, не собирают в житницы.

Скачут и щебечут, как бог на душу положит, мозгов-то меньше чайной ложки.

История о смерти князя Олега не уникальна, вспомнить хоть Одда Стрелу, — только тот не отослал коня доживать в холе и покое, сразу мечом зарубил, а то ишь — хоть тоже порубившего своего коня сэра Роберта де Шёрленда, с которым вышло ещё назидательнее: пнул конский череп, поранился, в рану попала инфекция, от неё неблагодарный и помер без всяких змей.

Мы сейчас, чур нас, не будем ввязываться в старый спор о том, насколько варяг князь Олег, не конунг ли он Хельги вообще и как таковой не одно ли с Орваром-Оддом, то бишь, Оддом Стрелой. Это пусть норманисты щиты грызут.

Однако и отрицать, что у сюжета о черепе коня северное, а именно скандинавское происхождение, глупо. Судьба как нечто непредсказуемо неотвратимое, в хорошо представленных памятниками архаических системах она именно такова — бегай не бегай, не избежишь.

И при попытке избежать она сбывается с некоторой иронией, не той, которая "скрытая насмешка" в школьных словариках, но с той, что высшая логическая красота у немецких романтиков; страшной, космической, как у Софокла. А кто сказал, что конь будет живым?

Собственно, если мы принимаем сюжет как скандинавский, конь и не должен быть живым, нужен его череп. Поскольку "череп" skall(i), а "то, что до‌лжно быть, обязательство" и, шире, "судьба, участь" — skuld. О том, что древнескандинавская поэзия строится на аллитерациях, знают даже печальные троечники, отличники могут и примеры привести:

Sól varp sunnan, sinni mána,
hendi inni hœgri um himinjódyr и т.д.

Череп и участь.

Иногда, чтобы понять пророчество, надо быть немножко поэтом — или хотя бы немножко филологом.

Попросили перенести из Вконтактика.

Вспоминая Митту, все пишут про "Сказку странствий". Или про "Экипаж". Спору нет, "Сказка странствий" прекрасна, в ней есть то волшебное и несомненное, о чём вечно тоскует душа, что водится в рыцарских романах, легендах и сказках, сложенных во времена, когда не слыхали про стори-прастихоспади-теллинг.

Но есть же ещё "Арап", дорогие все.

Где мало того, что Высоцкий играет таки Дон-Гуана, — в отличие от швейцеровской картонной хрестоматии, где рычит и глаза пучит, но сейчас не о том — ещё и лучший Пётр отечественного даже не кинематографа, но мифотворчества.

Мы сочиняем себе и себя самих, и мир вокруг, и прошлое, и смысл, оттого и дерёмся в кровь, что сочинения не совпадают. И редко-редко удаётся счастливым даром совместить разноцветные лучи так, чтобы возник безоговорочный белый свет, для всех общий. Воинов с "Женитьбой Бальзаминова", Бортко с "Собачьим сердцем", Лиознова со Штирлицем, Говорухин с "Местом встречи", что там ещё; раз-два да обчёлся.

И, вот, Митта с "Арапом", вернее, с Петром. Потому что нельзя сделать памятник живее, точнее и теплее, нельзя быть лучше Петренко — и страшнее него, и грознее, и крепче взять за сердце нельзя. Корабли — это дети мои, за одно это.

Только там же оно не одно, там весь восхитительный лубок, с мелочами, деталями, подробностями и общим сплавом иронии и нежности, по которым так узнаёшь то, что во времена прежние называлось "Бог за сердце потрогал".

Нравится, девы? А зачем вам, Наталья Гавриловна, ножик под подушкой? Во искушение мне послан? А кто окошко-то разбил? Как это, он не желает?

И от стрелы того Амура во мне горит любви фигура, чего уж.

Днями видела в одной московской кондитерской рекламу "лабубу из дубайского шоколада". Хмыкнула, экое бинго из трендов.

А потом вдруг поняла, кого мне всю дорогу напоминала... ло?.. ладно, эта ваша зубастая зверушка. Кролика-убийцу из "Монти Пайтона и Святого Грааля", конечно же!

Мало к чему в этом мире нельзя отыскать цитату из "Монти Пайтона".

Рыбникову восемьдесят.

Я долго не понимала, почему меня с детства так разрывает каждый раз на песне Звездочёта в финале нечаевской "Красной Шапочки". Пока, много что пережив, не поняла: потому что они в раю.

Волки съели Шапочку — да не как у Перро, целиком заглотали, не повредив; нет, по-волчьи, загрызли и порвали. Крестьяне их загнали и перебили топорами да вилами, как водится. И вот, уже по ту сторону, Красная Шапочка отпускает волков. Не было, конечно, не было ничего, ступайте. Волки уходят в заходящее солнце, девочка кивает и улыбается.

Рыбников удивительно умеет позвать душу домой, так что она, очнувшись, начинает тыкаться изнутри в стены неуютного своего пристанища, и ты ревёшь в три ручья.

Каждый раз в Светлогорске я просачиваюсь за торговые ряды на улице Ленина и смотрю поверх калитки на дом Звездочёта. Там высоко-высоко кто-то пролил мо-ло-ко.

С днём рожденья, Алексей Львович.
Спасибо вам.

Ольга Борисовна Сиротинина умерла.

Светлая память.

Когда мы третье-что-ли-курсниками разбирались на лексикологии с понятием семантического поля, мне, совсем желторотому, но уже переводчику, запала в душу история о словах, которые друг другом переводятся, но для носителей языка подразумевают совершенно разное смысловое наполнение. Русское "уютный" и голландское gezellig, в котором больше про приятное общение, чем про тепло и безопасность, например, или английское urgent, которое, конечно, "срочный, неотложный", но несёт в себе ещё и идею настойчивости, urgent может быть и тон, и голос, что на русский приходится переводить через другое поле.

Или, вот, по-русски по кому-то и от безделья одинаково скучают, а по-английски это разные вещи.

Русское "скучать" восходит к тому же звукоподражательному "кик/кук", от которого "кукушка" и "кикимора". Крик, пронзительный звук, плач — а от того, что милого сердцу человека рядом нет, или от того, что заняться нечем, неважно. Оттого скучать по утраченному в нашей культуре стыдновато: делом займись, чего разнылся.

По-английски же скука от безделья, boredom, от древнеанглийского borian, восходящего к протогерманской основе burōną и общему индоевропейскому корню bʰerH, означающему "бить, резать, пронзать"; у нас отсюда "бурить" и "бороть".

А когда скучают по человеку, времени или месту, тогда miss, от древнеанглийского "терять, утрачивать, терпеть неудачу". В основе там общее протогерманское missijaną "поступать неверно, промахиваться", а ещё глубже индоевропейское meyth, "менять, обменивать, убирать". К нему же восходит латинское mittere, "посылать, отправлять, отпускать".

Было — и нет.
Вот здесь же было, вот, а теперь нет, пусто.

Можно и поплакать, конечно, да толку.

Пятилетней давности запись, ковидная весна, но сейчас почему-то кажется важным повторить тогда сказанное.

Довольно интересная аберрация: большинство цитирующих тютчевского "Цицерона" автоматически говорит: "Блажен, кто посетил сей мир..." — а он в автографе-то не "блажен", он "счастлив".

"Блажен" впервые появляется в публикации альманаха "Денница" в 1831 году, но в 1836 году в пушкинском "Современнике", печатающем стихи с авторской тетради — "счастлив". И в 1854 году в "Современнике" же "счастлив". А в собрании 1913 года опять "блажен". Современные академические издания, разумеется, выбирают вариант автографа, но сейчас не об этом.

В "блажен" отчётливо слышны христианские μακάριος и beatus, особая связь с божественным промыслом, а если копнуть глубже, то и игра в пристенок с горацианским beatus ille qui procul negotiis, "блажен лишь тот, кто, суеты не ведая" в переводе Семёнова-Тян-Шанского. И, в общем, логика в том, что этот вариант в бытовой культурной памяти вытесняет авторский, есть: блажен — это не только благословен, это ещё и созерцательно-спокоен, вознесён над суетой роковых минут сознанием призванности.

Но у Тютчева всё равно лучше.
У Тютчева — счастье, участие, своя часть в пиру, зрелище и совете вершащих судьбы мироздания. Не просто наблюдение, не просто открытость опыту, но осознанное пропускание его через себя, со-трудничество, со-причастность. Звучит, конечно, корявее, чем "блажен", но Фёдор Иванович так несказанно крут, что корявости не боится, хотя и не конструирует её нарочно: чтобы отважиться на роскошное "зрелищ зритель", надо быть очень, очень уверенным в том, что говоришь.

Счастлив — счастлúв.
Это не имеет никакого отношения к благополучию, ага.