Чтение к празднику.
Из старенького, просто записи собраны в одну для удобства.

И немножко верного ритма.
Обожаю этот её взгляд в камеру перед уходом. Vituð ér enn — eða hvat?

В 1465 году Жанна де Лаваль, жена Рене Доброго, герцога Лотарингского и Анжуйского, короля Неаполитанского и Иерусалимского и ты ды, заказала некоему клирику прозаический пересказ поэмы Гийома де Дегильвиля "Паломничество человеческой жизни". А когда переложение было закончено, его проиллюстрировал рисовальщик, которого мы знаем как "мастера Антуана Ролена" — в смысле, он для Антуана Ролена, французского дворянина, тоже работал.

На этой миниатюре Паломник беседует с Моисеем, воплощающим Ветхий Завет, — Моисей, как повелось из-за ошибки переводчика, с рогами, он и у Микеланджело такой — Милосердием в белом и Покаянием, у которого в руках розги и молоток, а в зубах, по нехватке рук, метла.

Это, в общем, всё, что надо знать о покаянии.

Genève, Bibliothèque de Genève, Ms. fr. 182, fol. 27r

В эфире снова Капитан Очевидность.

Конструкции вида "потрать пару минут", "был там пару раз" и т.п. по-русски совершенно правильны. Слово "пара" в них — дополнение и стоит в винительном падеже. Но в качестве подлежащего оно требует именительного падежа, например: "у меня есть пара минут", "пара моих друзей там бывала".

"Прочитал пару книг" — правильно, "на эту тему написано пару книг" — нет, нет, и нет. Более того, "написана", потому что "пара" женского рода.

Капитан прощается с вами до новых встреч.

Это одна из четырёх кардинальных добродетелей, Умеренность, с орнаментального листа из "Сокровища" Брунетто Латини, своего рода энциклопедии XIII века, проиллюстрированной в 1450-1480 гг. мастером из Руана. Умеренность держит в одной руке сапфир, означающий воздержание и вообще трезвость любого рода (могла бы аметист, у него те же коннотации, но сапфир ценнее), а в другой сосуд, из которого разбавляет вино водой — именно этим она на аллегорических изображениях (в том числе на картах таро) и занята обычно, а вовсе не бессмысленным переливанием из пустого в порожнее чаши в чашу.

Нас, однако, интересует не это, и даже не то, что питья себе Умеренность заготовила щедро, но то, что подписана она Attrempance. "Умеренность", "воздержание" по-французски tempérance, от латинского temperatio, у которого смысловое поле очень широкое: тут и собственно "умеренность", и "верное устройство", "природный порядок", и "соразмерность", и "смягчение, исправление", и т.д. В средние века часто писали attemperance, в силу контаминации с глаголом attemperare, "приспосабливать, прилаживать, направлять".

А однажды кто-то из писцов ошибся, поменял буквы местами, и в таком виде текст достался следующему переписчику. Отцов церкви и учителей веры не правят, священное писание тем более, поэтому по спискам пошла гулять добродетель Attrempance, то ли Уременность, то ли Унемерость. Слово это в средневековом французском означает то же, что и attemperance, в позднейших текстах его уже не найти.

А могла бы, как тарелка, закрепиться и вытеснить исходное.

Genève, Bibliothèque de Genève, Ms. fr. 160, f. 82r

Дэвид Гаррик, большой энтузиаст Шекспира, рассуждает о костюме для шекспировских постановок: играли же сами елизаветинцы римлян и средневековых королей в своём платье, так отчего не одеть и нам Гамлета или Макбета по нынешней моде? Середина XVIII века, напомню, а Гамлета в джинсах массовый зритель по сию пору считает прорывом или безобразием, по вкусу. Гаррик не был бы Гарриком, впрочем, если бы не прошёлся саркастически по коллегам, любившим на сцене выступать в оперного формата париках, попышнее. Надо всего лишь, елейно замечает он, слегка отредактировать текст: вот, Макбет призраку Банко говорит never shake thy gory locks at me (никогда не тряси передо мной своими, тут наши переводчики едины, кровавыми кудрями), это неуместно, поскольку Банко-то на сцене в парике с косицею, tye wig, так нужно просто заменить locks на tye, или на wig, в зависимости от того, какое слово публика сочтёт более поэтичным. По-русски сложнее, поскольку не односложные слова, ударение блуждает, простой заменой не обойдёшься, но вывернуться можно.

Собственно, эта история была бы обычным литературно-театральным анекдотом, пусть и прелестным, когда бы сам Гаррик не сконструировал для роли Гамлета особый парик, встававший дыбом при виде Призрака. Изумительная иллюстрация того, как работает система знаков в культуре, оперирующей стандартным риторическим набором. Заламывание рук в отчаянии, потрясание кулаком во гневе, прикладывание ладони к груди в искреннем порыве и т.п. — знаки произвольные, но естественные; есть же и непроизвольные, столь же обязательные естественные, вроде прилива краски к лицу от смущения или стыда, дикое блуждание взора в волнении, или, вот, вставание волос дыбом от ужаса.

Тело в представлении просвещённого осьмнадцатого столетия тоже оперирует своего рода риторическими фигурами, естественными — совершенно искусственными, но кто считал — в тех или иных обстоятельствах. Автомат с предсказуемыми и просчитанными функциями, дёрни за верёвочку, публика и поймёт, что принц в ужасе.

В американском кино недавнего времени, помнится, героев весьма натуралистично рвало от сильных чувств. Нынче же принято маркировать мощь переживания неуместным смехом. Тоже риторика тела, хоть и на новом этапе, тоже претендующая на естественность.

Куда идём мы? — спрашивал себя Новалис и сам себе отвечал: Всегда домой. Нет, милый Фридрих, мы едем туда, едем на велосипеде, предварительно изобретя его в очередной раз.

Вымарывая "непристойность" и "варварство" из шекспировских текстов, — ради них же самих, ради их красоты!.. классическая логика насилия работает и в цензуре — англичане на рубеже XVIII-XIX вв. убирают из "Отелло" довольно невинную на нынешний взгляд реплику Яго, обращённую к Брабанцио: For shame, put on your gown! Это самое начало трагедии, когда Яго и Родриго поднимают сенатора среди ночи, чтобы сообщить о бегстве Дездемоны и её браке с Отелло.

У Радловой фраза передана коротким: "Одевайтесь!"; у Лозинского: "Халат накиньте!"; у Пастернака: "Наденьте плащ". Ближе всех, как всегда, Лозинский: имеется в виду та свободная домашняя одежда, схожая больше всего с халатом, которая в елизаветинском театре служила знаком того, что сцена ночная, или персонаж нездоров.

Брабанцио спросонья выглядывает из окна в рубашке, Яго говорит: "Надели бы вы халат, что ли". Помыслить такое на сцене, сказанным вслух, георгианская эпоха не может. А ведь не викторианство с поджатыми благопристойно губами, краснеющее при виде голых ножек мебели, время куда более раскрепощённое.

Эта языковая стыдливость, заставляющая изъясняться обиняками по поводу предметов одежды, — хрестоматийные "невыразимые" по-русски калькируют английское же inexpressibles — замечательна, конечно.

Театральные антрепренёры и драматурги времён Реставрации переписывали Шекспира в хвост и в гриву не потому, что не имели почтения к великой литературе, — хотя не имели, другое у них было представление о величии — но потому, что Шекспир в виде Шекспира не продавался. Ну что это такое: говорят и говорят, и всё в стишках, контрреволюция одна, где музыка, где полёты на тросиках, закаты солнца вручную силами рабочих сцены и бури в стакане воды?.. обман трудящихся, верните деньги!

Поэтому предприимчивый человек, Уильям Давенант делает из "Макбета" мюзикл, вписывает роль для ещё одной актрисы, — они же теперь есть, можно резвиться! — сокращает говорильню, расширяет состав ведьм до хора и запускает их летать под куполом цирка. Зрителю очень нравится, особенно дивертисменты, мистер Пипс посетил представление девять раз и остался доволен, а Шекспиром в первозданном виде — нет, пьесы глупые, скучища и тягомотина.

"В молодости человек любит мясо, — рассуждал синьор Бенедикт из Падуи, — а с возрастом оно ему уже не по зубам". За это мистер Давенант копипастой перенёс синьора Бенедикта вместе с госпожой его Беатриче из "Много шума из ничего" в "Меру за меру" и сделал братом Анджело, а пьеску назвал "Закон против любовников". Нужен был Гаррик, который восемьдесят лет спустя возьмётся возвращать на сцену Шекспира, да так до конца и не вернёт, опасаясь огорчить публику, нужны были полоумные романтики, причём немецкие, чтобы завыть от восторга ровно из-за того, что бесило читателя и зрителя сто лет: смешение жанров, гротеск, поэзия и площадной балаган в одном, условность, грех против правдоподобия и варварство.

"Не буду я читать (смотреть, слушать) этот отстой, почему я должен, кому он нужен", — кривится очередное поколение детей на отцовское любимое. Нужен, детка, будет нужен, но не тебе, а твоим детям, для которых твоё станет точно таким же отстоем, который в свою очередь... и так далее, бесконечно.

Здесь мы садимся поудобнее и принимаемся созерцать, как набегает на берег волна за волной. Набегает — и откатывается прочь.

К разговору в комментариях.

Александр Петрович Сумароков, любовь моя, — оба хора ко превратному свету, лалы яхонтовые — около 1748 года написал "Гамлета"; во всяком случае, внёс трагедию в Академию, на рассмотрение профессоров Тредиаковского и Ломоносова, "не окажется ли во оной чего касающегося кому до предосуждения". Профессора ничего предосудительного не нашли, напротив, признали пиесу весьма изрядной, и в 1750 году она была представлена.

Подчёркиваю: Сумароков "Гамлета" не перевёл, нет, зачем ему переводить эти дикарские нестройные вирши, у нас будет свой "Гамлет", с классическими единствами и александрийским стихом. Александру Петровичу, правда, вменяли знакомство с прозаическим переводом Шекспира на французский, а в новейших исследованиях и попытку со знанием латыни и немецкого читать шекспировский оригинал, но что с того. Сам Сумароков писал: "Гамлет мой, кроме монолога в окончании третьего действия и Клавдиева на колени падения, на Шекеспирову Трагедию едва, едва походит".

Едва, едва.
Принц у Сумарокова решителен, шекспирову в укор, и кончается всё хорошо, все плохие жизнь мучительску скончали, все хорошие живы, а некоторые и поженятся.

Главное достоинство трагедии составляет, однако, не классицистская раздача всем сёстрам по серьгам, но стиль, тот самый живой, несколько громоздкий литературный русский осьмнадцатого столетия, язык-подросток, угловатый, то срывающийся на фальцет, то басящий велеречиво. Под его обаяние попадаешь так неизбежно, что начинаешь перенимать строй.

Вот Офелия — у Сумарокова чаще Офелья, из соображений просодии — страдает, что принц с нею неласков, а тот в ответ:

Нет жалости уже во мне немилосердом,
И больше не ищи любови в сердце твердом.
Затворены пути лучам очей твоих,
Не чувствую уже заразов дорогих.
Смотри, в какой я стал, Офелия, судьбине:
Я всеми напоен свирепостями ныне.
__

Люблюнимагу.

Лучшей "Алисой" для меня навсегда останется "Алиса" Калиновского, с которой в обнимку — в пересказе Заходера — я росла. Но эту, Галины Зинько, я тоже люблю, потому что она — Алиса, а не очередной пластмассовый клон тенниэловской блондинки, или диснеевской, боже упаси.

Сегодня, в день Алисы, пусть будет эта иллюстрация, она мне особенно отзывается нынче.

Вперёд, за белым кроликом.

К вопросу об иллюстрациях к "Алисам". Я их рассматриваю уже много лет, и в куче откровенно коммерческого, попсового и попросту плохо сделанного попадаются иной раз вещи удивительные, вполне созвучные кэрролловскому сновидению.

Например, у Анны Башелье в издании 2005 года. "Пир королев" из финала "Зазеркалья".

Чарльз Маклин, основатель "натуральной школы" актёрской игры, был человеком дотошным. Для роли Шейлока читал "Иудейские древности" Иосифа Флавия, учеников в процессе репетиции диалога заставлял прогуливаться туда-сюда по дорожке своего сада, чтобы речь звучала естественно, как повседневная — до него на театре придерживались статичных поз в декламации, например, одна рука опирается на талию, вторая поднята на уровень пояса, согнута в локте и отставлена в сторону; язвительный Свифт уподобил актёра в этой стойке чайнику. Дотошность у Маклина, впрочем, сочеталась с неистовым темпераментом: поспорив с коллегой о фасоне парика для спектакля, он так разошёлся, что ткнул того тростью в глаз, да так неудачно, что коллега через день скончался. Маклина судили, он защищал себя сам и обвинения в убийстве избежал.

В 1772 году Маклин в роли Макбета вышел на сцену Ковент-Гардена в "шотландском наряде". Некоторые источники заходят так далеко, что у них Маклин прямо-таки килтом шокировал лондонскую публику, но нет, то были бриджи, чулки в шотландскую клетку тартан и такой же плед-плащ, драпированный на условно-классический манер; таким этот костюм изображён на гравюрах и карикатурах, которые уж точно не прошли бы мимо килта.

Здесь надо сказать, что в XVIII веке Макбета играли в красном армейском мундире, чтобы сразу было видно, что человек военный. Маклин доказывал, что это нелепость, действие трагедии происходит в средневековье, нужен подлинный шотландский костюм!.. разумеется, подлинность при этом должна согласоваться с требованиями пристойности, без штанов Гламисский тан выйти не может.

"Бросьте Гаррика псам! — кричал Маклин на актёров. — Он стоит за Природу и Шекспира, а я за Шекспира и Природу! Ведьмы, слушайте! Сидите на метлах с достоинством, чтоб вас! И летайте, как приличные дамы, словно оседлали Пегасов!".

Актёры были очень недовольны.

Лучшее чтение на свете — словарь Даля.

Козя́ва, козя́вка козявочка, козявушка ж. мелкое жесткокрылое насекомое, букашка; жучок из разряда с полукрышками на крыльях или мягкокрылых. || Не плачь, козявка, только сок выжму! Всякая козявка лезет в букашки.

Судя по тому, что Иван в "Коньке-Горбунке" приманивает жар-птиц на кукурузу, — "белоярое пшено", согласно словарю Даля, это как раз она — жар-птицы принадлежат к семейству фазановых, которые очень на кукурузу падки; в общем, это логично, учитывая, что изображают их похожими на павлинов, но в расцветке фазана обыкновенного. А если вспомнить, что фазан во многих мифологиях ассоциируется с солнцем, всё сходится.

Каждый охотник желает знать, где сидит фазан? Отвечает Пётр Павлович Ершов: прилетает рано утром к ручью у Серебряной горы, можно брать на кукурузу с алкоголем. С горой сложнее, их по миру множество, от Чукотки до Боливии.

Оказывается, я выкладывала записи тех лекций бестиарного цикла, которые читала в зуме во время карантина, а тех, что живьём в Иностранке — нет. Там, правда, картинки сложно рассмотреть, но меня послушать можно.

Лиса
Заяц
Слон

Если только жив я буду, будет ещё.

Впору заводить ещё одну мерцающую рубрику, вроде "финдесьекля по пятницам", только про словарь Даля.

МЫШЬ ж. мыша арх. вор. гнус олон. касть твер. плюгавка, поганка пск. гадина, гад вост. Мus, родовое названье из семьи грызунов; подпольная или домашняя мышь; полевая, житничек, сеноставец и пр.

Плюгавка! Поганка!

Собственно, чем особенно прекрасен словарь Даля, так это примерами словоупотребления, в качестве которых чаще всего выступают пословицы-поговорки и поверья с приметами.

Так, из процитированной выше статьи "мышь" мы узнаём, что остатки ужина, брошенные на столе и погрызенные мышами, сулят хозяину зубную боль, а если, наоборот, поесть того, что грызла мышь, зубы укрепятся — здесь можно выйти в цикл и обнулиться. Мышь, съевшая что-нибудь в церкви, превращается в нетопыря. А заговаривают мышей на Трифона, 1 (14) февраля.

И отдельно дивное:

Сорок мышей несут по сороку грошей, а две мыши поплоше несут по два гроша: сколько будет?

У Климта день рожденья, вот вам его — без золота и томных красоток, "Остров на Аттерзее", 1901-1902. Продана в мае на Сотбис за 53 с лишним миллиона, японскому коллекционеру.

Понимает японский коллекционер.

"Жизель" из книги "Сказки балета" (1968), иллюстрация Элис и Мартина Провенсен.

Я очень люблю Макса Раабе. Он мне кажется одним из тех, кого забыл, уходя в холмы, герцог Обри (кто понял, тех люблю отдельно, кто не понял, тем и не надо) — что-то такое не вполне человеческое, странно-прекрасное, страшноватое; одни эти глаза вечно печального Пьеро, даже когда дурачится.

Но больше всего я люблю его за то, что у него оживает "до войны". Золотое время, которого не было, которое возникло лишь в обратной перспективе, когда ты застыл соляным столбом, обернувшись вопреки разуму на отнятое, на покинутое, на то, с чем и не обнялся на прощанье, не зная, что прощаешься. Я и "Трёх товарищей" по-прежнему люблю за это же, чего бы ни цедили сквозь зубы умные повзрозлевшие бедосечки, думающие, что отречение от любимого однажды их спасёт. Ку-ка-ре-ку, тихонечко говорим им мы с герцогом Обри прохладной июльской ночью.

Песня из фильма 1932 года. Где-нибудь, где-то в мире есть немножко счастья.