Я всё время говорю о невозможности перевода: "Язык не пускает". А почему, собственно, не пускает?

Посмотрим на примере хрестоматийной реплики Брута из третьей сцены четвёртого действия. Рассуждая о том, что важно не упустить момент, Брут говорит:
There is a tide in the affairs of men,
Which, taken at the flood, leads on to fortune;
Omitted, all the voyage of their life
Is bound in shallows and in miseries.

Вот это tide в первой строке — прекрасный пример того, как не пускает язык. Слово, означающее движение моря, как прилив, так и отлив. Такое значение tide в английском фиксируется где-то с середины XIV столетия, древнеанглийский оперировал понятиями flod (отсюда современное flood, "потоп", "половодье") и ebba (ebb "убывать", "уменьшаться", "сходить на нет"). А изначально tide, как и древнеанглийское tīd, от которого оно происходит — "промежуток времени", "срок", "период", и т.д., оно родственно английскому time и немецкому Zeit. Поэтому Yuletide — это не "наплыв ёлок", а "время Йоля", то есть, солнцеворота.

Английский с его аналитическим строем различает направление движения моря, добавляя к слову tide внешнюю лексическую единицу: coming tide, high tide, tide in — море пошло на берег, going tide, low tide, tide out — ушло от берега. А русский, тяготеющий к синтезу, меняет флексию: при-лив, от-лив. Экономнее, но создаёт сложности при переводе.

Брут говорит, что в делах людей есть то же движение, что и в море: то прибывает, то убывает, то вода стоит высоко, и можно пускаться в путь, то уходит, и есть риск оказаться на мели. Не будем забывать и то, что tide связано с ощущением и измерением времени, здесь уместно вспомнить и библейское "всякой вещи своё время под солнцем", и любимое пушкинское слово "пора". В делах людей всему своя пора — хорошо, но теряется образ моря, важный для речи Брута.

Переводчики выкручиваются, как могут. У Михаловского в 1864: "В человеческих делах Есть свой прилив"; у Соколовского в 1894: "В людских делах такие ж есть приливы", — а отливов, видимо, нет, как и у Михаловского; у Козлова в 1903: "Дела людей, как волны океана, Подвержены приливу и отливу", — сохранено всё, но строк стало две. У моего любимого Столярова в 1930-е: "Как бы прилив в делах людских бывает", — это тютчевское "как бы", жестоко потом высмеянное Кибировым, здесь, пожалуй, хорошо. У Исая Мандельштама в 1950: "В делах людей бывает миг прилива". В почти каноническом переводе Зенкевича (1959): "В делах людей прилив есть и отлив", — безупречно точно и мелодично. И, наконец, у Флори в 2008: "Приливы и отливы существуют
Не только в океане", — красиво, но потерял "дела людей".

Совершенно великолепное решение нашёл Фет, первым переведший на русский "Цезаря" в 1859 году. Он отказался от приливов/отливов, сохранив смысл и привязку к морю: "Уж таково теченье дел людских". И хорошо то, что по-русски "течение" тоже крепко связано со временем, как исходное tide.

Но, как ни старайся, прямого соответствия не будет — язык, что и требовалось доказать, не пускает.

Отзывы на "Злодеев" помогли сформулировать давнее ощущение. Если брать полярные точки зрения, то получится, что "плохую книжку никаким переводом не спасёшь", а "хорошую книжку никаким переводом не испортишь"; беру в кавычки, поскольку суждения, как можно понять, не мои.

То есть, довольно значительная часть наших читателей приравнивает книгу не к сюжету даже, к фабуле. А остальное, дескать, рюшечки, ими можно пренебречь. Отдельные знатоки и ценители посчитают "былы" и "сказалы" на развороте и хмыкнут либо презрительно, либо снисходительно, но это дальний предел, последний рубеж, дальше суть драконе.

Не то чтобы я раньше этого не знала. Просто каждый раз — как впервые.

Галерея Тейт показывает недавнее приобретение, "Фонарь рыбачки" Марианны Стоукс, 1899 года.

Два на моей памяти возникших в русском множественных числа мучительны, как битое стекло в ботинке: "маты" — не те, что гимнастические, те, что инвективная лексика — и "смыслы". "Употреблять маты" — это в лучшем случае делать на них упражнения, в худшем — есть их с голодухи, если они кожаные. "Говорить с матами" — попытка подражания Франциску Ассизскому и Антонию Падуанскому, репетиция важной речи нервным оратором, или, вероятнее и печальнее, манифестация беспокойного нездорового ума.

Что до "смыслов"...
Тот самый случай, когда, как говаривал (о другом) друг моей юности, много — меньше, чем один.

Нейросеть иногда помимо себя прекрасна. Запрос: Гагарин видит Бога.

Минутка самолюбования на нашем канале. По-моему, мне идёт синий.

Не люблю кино про космос, если это не сказка типа "Звёздных войн" или "Стражей галактики".
Терпеть не могу кино про врачей, поскольку слишком люблю и знаю врачей настоящих, из жизни.

В результате кино про врачей, космос и врача в космосе меня так захватило и потащило, что, только выйдя из зала, я поняла, что оно шло три часа.

"Вызов", вчера были на премьере. Праздник и счастье не выцвели до сих пор, обязательно пересмотрю потом. Огромный, выверенный и отлаженный эпос, где все эпические механизмы работают на своём месте, как надо. Работает — не трогай. Вот тебе один канонический ход, а вот другой, жили-были, долго ли, коротко ли, и к нему обратила крылатые речи; иначе это не делается, читатель-зритель-слушатель должен узнавать. Узнавать и радоваться: мир по-прежнему устроен правильно, несмотря ни на что.

На "Вызове" радуешься. Внятности, ясности, чистоте рисунка, шуткам, удачно разбросанным в стратегических местах, как волшебные кувшинчики в компьютерной игре. Тому, что надеяться на хорошее, на то, что мы — те единые "мы", которые только в эпосе включают в себя и рассказчика, и адресата рассказа — справимся, надеяться — можно, нужно, как бы ни кривило губы взрослое знание жизни. Если вам этого не хватало, как мне, вам сюда.

И отдельно: оказывается, если не показывать суррровую ррромантику космоса, если показывать его работу, быт, так, чтобы зритель не единожды про себя возблагодарил мироздание, что не он с этим дело имеет, возникает какая-то подлинная, без патетики, красота. Просыпается, активируется в тебе то, что держит связь с недосягаемым ТАМ — она в "Вызове" наглядна, линия прочерчена многократно: звёзды — Земля, взгляд с Земли — звёзды.

Нет, я знаю, что многим не понравится, по самым разным причинам. Что именно то, что тронуло меня, кого-то будет раздражать.

И потому ещё больше благодарна кому-то ТАМ за способность увидеть, ощутить и откликнуться. За то, что во мне оно есть.

Да, конечно — только большой экран. Такого эффекта присутствия телевизор и монитор не дадут, люди ради него в космос летали.

Это один из любимых моих сюжетов у человечества.
Ещё до зари — в сущей тьме — женщины выходят из дома, захватив всё необходимое, у них дело. Так получилось, что в этом мире у женщин любая беда — ещё и дело, всех нужно встретить, накормить, за всеми помыть, не забыть ничего, собрать заранее на завтра, чтобы поутру не перебудить отплакавший своё и уснувший дом. Что бы ни было, надо встать затемно и двигать мир, где толкая, где волоком, не потому что хочется, но потому что привычка, выучка, арматура, которая стоит, даже когда всё обрушилось.

И вот они идут, коротко переговариваются, кутаются в траурные покрывала от рассветного холода, и нет в мире ничего, кроме горя.

Есть — и сейчас они об этом узнают.

Поговорили с Натальей Ломыкиной, спасибо ей.

Давным-давно задолжала пост про шекспировские цитаты в заглавиях и их судьбу при переводе. Сегодня попробую частично долг вернуть.

Роман Брэдбери Something Wicked This Way Comes (1962), как известно всем интересующимся, назван цитатой из первой сцены четвёртого действия "Макбета". Это реплика одной из ведьм, заваривших то самое зелье, которое double, double, toil and trouble. Ведьмы ждут свершения зла и ждут прихода Макбета, и вот —

By the pricking of my thumbs
Something wicked this way comes.

Судя по тому, как у меня закололо большие пальцы, приближается что-то дурное (злое, зловещее и т.д.).

Я уже писала о том, что ведьмы у Шекспира говорят не по-людски, не ямбом, а хореем, пританцовывают даже в речи. Вот и здесь то же самое, это такая бормоталка, на которую по иронии мироздания и языка больше всего похоже русское детское "колдуй, баба, колдуй, дед, колдуй, серенький медвед(ь)".

Александр Гаврилович Ротчев, — последний правитель колонии Форт Росс и вообще человек примечательный, поинтересуйтесь, — в 1830 году первым переведший "Макбета" на русский по заказу Дирекции императорских театров, пренебрёг и размером, и эквилинеарностью, тогда такие вольности были в порядке вещей. У него ведьма говорит:

Что мизинец мой зудит?
Точно: будет он здесь скоро!
Отопритесь все затворы —
Посмотрите кто стучит!

Но всего через три года за "Макбета" возьмётся Михаил Вронченко, человек военный, с математическим строгим умом геодезиста и картографа, и мы получим двустишие, которое превратится почти в канон:

Чу, мизинчик мой зудит,
Что-то злое к нам спешит.

Ну, поменял большой палец на мизинец, но размер сохранил, и рифму зудит-спешит намертво вбил в голову последующих переводчиков.

У Кронеберга в 1844: "Палец у меня зудит, Что-то злое к нам спешит"; у Цертелева в 1901: "В пальцах колет и зудит: Что-то злое к нам спешит"; у Соловьёва в 1903: "Палец у меня зудит, Что-то злое к нам спешит"; у Радловой в 1935: "Палец у меня зудит, Что-то грешное спешит".

Когда переводчики пытаются обойти это "зудит-спешит", получается иной раз такое, что лучше бы не пытались.

продолжение

Институт редактуры умер, к несчастью, весь — повсеместно.
Когда у одного переводимого автора в марокканских садах XVII века росла бугенвиллея, я скрипела зубами и просила разрешения поменять на гибискус, потому что бугенвиллею привезли в Старый Свет в 1768 году, и то, что теперь она обильно растёт по всему Средиземноморью, этого, увы, не меняет. Когда другой автор, писавший, не хухры-мухры, о становлении МИ-5, называл браунинг revolver, я, не спросясь, писала "пистолет", я девочка, мне можно.

А в недавней работе школьники прежних лет латинские глаголы "склоняют". То есть, так и сказано, declension of Latin verbs, хотя "спряжение" будет вовсе даже conjugation. Будем считать, что переводчик, как им это свойственно, неправильно перевёл, и глаголы в итоге спрягают.

Нет, понимаю, всем плевать, важно, поженятся герои, или нет, просто вздыхаю.

В разговорах по поводу давешней записи об упадке и разрушении института редактуры всплыло интересное. Люди, дескать, ошибаются, ачотакова, сама, вон, тоже не без греха, а туда же, критикует.

Разумеется, я не без греха. В том самом романе, где в марокканских садах цвела зачем-то в семнадцатом веке бугенвиллея, которую ещё ждать и ждать было по эту сторону Атлантики, я пару страниц в некотором затмении писала вместо "павлина" невозможнейшего "пингвина". Опомнилась, исправила при вычитке, а то-то было бы славно, пингвин-то в те же времена в северном полушарии!.. Что уж говорить о записях в телеге, которые строчишь на бегу, урывками, с телефона, помешивая что-нибудь на плите. Тут не только пингвина не туда запихнёшь, тут Исидора Севильского с Варфоломеем Английским попутаешь, а Кассия с Каской.

Дело, однако, в том, что работа над книжкой предполагает вычитывание и, соответственно, пере-читывание сперва самим автором, потом редактор(ом/ами), потом сверку и согласование, и только потом двигателем передачу корректору.

И если злосчастную бугенвиллею могут зевнуть все вовлечённые стороны, — я сама её отловила лишь потому, что мне ужасно не нравилось в речи рассказчика, учёного евнуха при султанском дворе семнадцатого столетия, слово бу-ген-вил-лея, и я пошла поискать, не называется ли это прекрасное растение как-нибудь ещё, ну, как гладиолус "шпажником", и внезапно обнаружилось — так вот, если бугенвиллею, чтоб она была здорова, можно просто не заметить по привычности в нынешнем средиземноморском пейзаже, то в случае с Санкт-Петербургом и Московским в нём вокзалом в 1916 году всё уже куда печальнее. Тем более, что книга претендует на документальность, не Grishaverse какой, исторический нонфик про разведку.

И уж вовсе удручают нестыковки текстовые, не требующие специального знания совсем, требующие лишь внимательного перечитывания. Если у тебя героиня накинула пальто и выскочила на крыльцо, зачем ей герой в следующем абзаце говорит, чтобы шла в дом, холодно в одной футболке? Если персонажи стоят в темноте, как один понимает, что другой поморщился? Если герой встал на четвереньки, чтобы заглянуть под кровать, каким образом у него подламываются колени при виде того, что там, под кроватью, лежит?

Люди ошибаются, разумеется.
Печаль не в этом, а в том, что не пытаются исправить ошибки, не пытаются их даже найти. Или не могут, что ещё печальнее.

Оказывается, в конце прошлого года упал ясень Томаса Харди на кладбище при лондонской церкви Святого Панкратия — не могу я называть церковь Сент-Пэнкресс, у меня конвенциональность болит.

Это одна из старейших церквей Лондона, возможно, самая старая христианская церковь в городе, и кладбище при ней тоже старинное. Именно здесь, например, похоронена Мэри Уолстонкрафт, у её надгробия её дочь, Мэри Годвин, и юный Перси Биши Шелли сговаривались сбежать в Европу — Виктор Франкенштейн приветливо машет нам, стоя на пороге виллы Диодати.

А в середине 1860-х кладбище решили потеснить ради подъездных путей к вокзалу вот теперь уже Сент-Пэнкресс, и молодому помощнику архитектора Томасу Харди, будущему писателю, поручили что-то сделать с надгробиями.

Выбросить плиты на свалку Харди не мог, он стащил их к старому ясеню, росшему на кладбище, и вкопал вокруг в несколько рядов — то ли чешуя, то ли лепестки. Ясень стоял полтора столетия, болел, а в конце декабря 2022 упал, и больше его нет.

От всего остаются лишь слова, хотя кажется, что могучие деревья и камни надёжнее. И фотографии, да, фотографии, спасибо Ньепсу и Араго за то, что научили человечество улавливать свет, мгновение, мимолётность, которой оборачивается всё, представляющееся если не вечным, то долгим.

Красивую именинницу Шарлотту Бронте из Национальной галереи портретов вам.

О переводе инвективной лексики написаны километры, в спорах по поводу того, как её передавать, сломаны леса копий, но тема продолжает живейше трепетать.

Каждый раз эквивалент ищешь больше интонационный, чем лексический, это понятно, каждый раз прикидываешь, какова сила этой самой инвективы, нужно ли жечь глаголом, или можно так, ошпарить слегка.

Но ни при какой погоде, ни в коем случае не переводится англоязычное восклицание damn! русским "проклятие!".

Если, конечно, у вас герой не в кружевных манжетах и не при шпаге. Хотя и тогда, скорее всего, нет.

В пятой сцене первого действия, рассказывая Гамлету о том, как было совершено убийство, Призрак говорит, что не получил отпущения и не причастился, почему и оказался в аду по грехам, и сам себя прерывает восклицанием:

O, horrible! O, horrible! most horrible!

В сценической редакции Гаррика эта реплика отдана принцу, он разбивает ею довольно длинный монолог Призрака — чисто театральная логика здесь есть, исполнителю роли Гамлета во время речи Призрака делать на сцене решительно нечего, разве что бешено вращать глазами и заламывать руки, а этого не хочется. Но в академическом тексте ужасается покойный король, поэтому в наших переводах эти слова по большей части включены в его монолог.

Английские слова, как известно, короче русских, в пятистопный ямб их лезет больше. Поэтому, первым переводя "Гамлета" целиком в 1828 году, Михаил Вронченко чуть сократил реплику: "Ужасно, о ужасно!".

В 1844 Андрей Кронеберг аккуратно укладывает восклицание призрака в русскую строку: "Ужасно! о, ужасно! О, ужасно!". Не "очень", но трижды ужасно.

Михаил Загуляев в 1851: "О! страшно, страшно, страшно несказанно!..". Ну, тоже вполне допустимо.

Николай Кетчер в прозаическом переводе 1873 года выбирает тот же вариант: "О, страшно, страшно, страшно!"; Александр Соколовский в 1894 тоже: "О! страшно! страшно! страшно!".

Но ещё в 1837 году Михаил Полевой — чей "Гамлет" по-русски встроился в культурную память намертво, этот перевод в XIX веке ставили чаще всего — вбил в голову последующих переводчиков гвоздь-двухсотку:

"О, ужас, ужас, ужас!".

У Николая Маклакова в 1880: "О ужас! ужас! невместимый ужас!.."; у Петра Гнедича в 1891 (у него, кстати, эту реплику произносит Гамлет, как в редакции Гаррика): "О, ужас, ужас! Несказанный ужас!"; прозаический перевод Павла Каншина 1893: "О, ужас, ужас, ужас!".

Дмитрий Аверкиев в 1894 году слегка выбивается из общего хора: "Ужасно! О, ужасно! как ужасно!" — но лишь слегка, и он один.

У Николая Россова в 1907, тоже Гамлет, а не Призрак: "О ужас, ужас, несказанный ужас!"; у КР в 1912: "О, ужас, ужас! О, невыразимый ужас!"; у Лозинского, да, даже у него, в 1933: "О ужас! Ужас! О великий ужас!"; у Анны Радловой в 1937: "О ужас, ужас, величайший ужас!"; у Пастернака в 1941: "О ужас, ужас, ужас!"; у Виталия Раппопорта в 199: "О, ужас, ужас, что за ужас!".

Страшным усилием воли Виталий Поплавский (2001) уходит от этого "ужаса", но и от Шекспира заодно: "Не ведал мир подобного злодейства".

Но гвоздь-двухсотку из головы просто так не выковыряешь. Андрей Чернов в 2003: "О ужас, Гамлет, ужас!"; Игорь Пешков, тоже 2003: "О ужас! Ужас! Ужас без конца!"; Анатолий Агроскин, в чудовищном рифмованном переводе-пересказе, где всё раздуто втрое против оригинала, видимо, для равновесия: "Ужасно!"; Юрий Лифшиц в 2017: "О ужас! О ужас, ужас!".

То есть, привычно произнося: "Ну, ужас — но не ужас, ужас, ужас", — вы цитируете "Гамлета", который прихотливыми путями культурной памяти просочился в анекдот, поздравляю вас.

И с днём Шекспира тоже поздравляю, конечно.

Еще нужно сказать, что дамы города N отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: «я высморкалась», «я вспотела», «я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос», «я обошлась посредством платка». Ни в каком случае нельзя было сказать: «этот стакан или эта тарелка воняет». И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: «этот стакан нехорошо ведет себя» — или что-нибудь вроде этого. Чтоб еще более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку, зато уж там, по-французски, другое дело: там позволялись такие слова, которые были гораздо пожестче упомянутых.
______________________________

Гоголь о том, почему в оригинале fuck можно, а в переводе матом нельзя.

Интересное заметила. Молодые читатели "Злодеев" пишут, что "текст оформлен как сценарий" — про те фрагменты книги, где в диалогах указано, кто произносит реплику, в её начале, с двоеточием, а не "сказал Ричард", как обычно, после самих слов.

То есть, персонажи "разыгрывают пьесы Шекспира", это тоже все так или иначе упоминают, но, когда повествование превращается в собственно пьесу, приобретает вид драматургического текста, это автоматически называется "сценарием". Хотя дело происходит в театре, какой сценарий.

Занятная смена восприятия.

Вера в постижимую тайну ремесла, когда речь о письме, даже, позволим себе это мутное слово, писательстве, трогательна в своей бесплодности. Убери деепричастные обороты, не открывай фразу глаголом, начни все слова в предложении с разных букв, истреби "былы" и "сказалы", не ставь рядом, боже упаси в одном абзаце, однокоренные слова, продолжите этот ряд сами — и будет тебе щасте.

Нет, будет тебе синтетика, гладкопись, идентичное натуральному, скука. Выхолощенная правильность, серийный продукт выпускника писательских курсов.

У Гоголя тут читатель нашёл "это" и "этого" в одном предложении, а есть и периоды по две с лишним сотни слов, Булгаков считал. О Толстом и Достоевском промолчу. Набоков позволял себе оформлять диалог, о ужас, повторяющимися "сказал". А сам Булгаков-то использовал долгую форму прилагательного в творительном падеже с обычной формой существительного, как он мог!..

Но Даше и Дане сказали, что так нельзя, и они теперь пишут лучше всей русской литературы, вместе взятой.

Если мысленно отступить на шаг от инструкций по правильному письму и взглянуть на то, как оно вообще, обнаружится, что мир в последние годы взалкал инструкций с небывалой силой. И ладно бы по собственноручной смене смесителя или приготовлению яйца-пашот, по тому, что превращается при попытке делать по правилам в заведомую гальванизированную мертвечину — по любым формам человеческого взаимодействия.

Дай мне прастихоспади мануал, универсальный ключ, карточку лото, — нет, мы не будем называть это "бинго", мы играли в лото на дачной веранде в дождь, мы знаем, что такое "гуси-лебеди" и "ем один" — сведём всё к простым процедурам, чтобы как-у-людей, готовое, а не совместные пробы и ошибки, не личный опыт, от которого, мировая литература не даст соврать, одни страдания.

And it would look 'very nice', как говаривал мой любимый мальчик, Зуи Гласс.