Абдельлатиф Лааби
(р. 1942, Марокко/Франция)
عبد اللطيف اللعبي

26 августа 1974 года
20.00

Когда солнце село
постепенно спустилась
бархатная ночь
цветущая жимолостью и чабрецом
Плотным было небо
кишащее винодельнями звезд
Город просыпался с песнями
с хлебом
с вечеринками чтобы подсластить печали
руки раскрывались навстречу нежности
Лес вокруг
уже спал
и река
великая жестокая река
катила свои масляные темные волны
Роскошна была эта ночь
цветущая жимолостью и чабрецом
населенная виноградниками звезд
свидетели-барабаны расскажите
расскажите историю семижды распятой надежды

(перевод с французского)

(В начале нового года несколько грустных, но изящных стихотворений Абдельлатифа Лааби — тоже с французского, из того времени, когда он уже перестал быть марокканским милитантным авангардистом, а стал респектабельным поэтом-эмигрантом. Хотя грусти и сожаления тут очень много. Это все, кажется, девяностые годы. Может быть, не великая поэзия, но показательная с точки зрения состояния умов)

Абдельлатиф Лааби
(р. 1942, Марокко/Франция)
عبد اللطيف اللعبي

* * *

Это не вопрос ширины плеч
или мощи бицепсов
такова ноша этого мира
Те, кто хотят нести ее —
сами часто очень хрупкие.
Они тоже подвержены страху
сомнению
унынию
и в итоге порой проклинают
великолепные Идеи и Мечты
что толкнули их
в огненную геенну
Но если они гнутся
то не ломаются
и когда
этот человеческий тростник
изрезанный и искалеченный
бесконечными несчастьями
узнает что их исколотые тела
после всех предательств
обратятся в множество флейт
и в них загудят пастыри пробуждения
чтобы схватить
и понести к звездам
симфонию сопротивления


Жизнь с содранной кожей

Арабский поэт
перед чистым листом
готовится составить завещание
но замечает что забыл
как писать
Он забыл собственные стихи
и стихи предшественников
Он хочет закричать от ярости
но понимает
что забыл как пользоваться словами
Он устало хочет
подняться
Но чувствует что забыл
как двигать руками и ногами
Смерть опередила его
там где ему пришлось
отречься от жизни


Два часа в поезде

За два часа в поезде
я снова посмотрел фильм своей жизни
В среднем по две минуты на год
Полчаса на детство
еще полчаса на тюрьму
Оставшееся делят друг с другом
любовь, книги, странствия
Рука моей спутницы
мало-помалу тает в моей
и ее голова на моем плече
легка словно голубка
К нашему прибытию
мне исполнится пятьдесят
и жить останется
еще около часа

Мустафа Ниссабури
(1943, Касабланка)
مصطفى نيسابوري


Из поэмы «Тысяча вторая ночь»

я прикуриваю и мечтаю вновь о самуме
старый самум
от которого
я защищаюсь систрами фатализмов
старый самум
и могильная плита
там у моей расы финиковые деревья сквозь тело
улица
влечение к каждому фетишу
молодой мальстрём
улица
горсть песка
для тех кто хочет вылечить бородавки лжи
я не знаю теперь ни тебя
ни твоих костей
улица
тату с гиеной
улица революция
улица букинист
улица на четвереньках
улица
распутниц по объявлению
улица
приливная волна
гопстоп
и привет нищете
рынок жарким утром
в краю лаванды и мафии
улица срач улица резня
комендантский час
и женщины что кровь собирают для приворотов
улица
поэтов торговцев открытками
шарлатанов и повсюду
пацаны-«вранцузы»
внезапно и я в такой жопе
ты можешь убрать их эти браслеты
эти тамтамы
эти рисунки из хны
улица
обесценившиеся деньги
приветствуй вместе со мной чистильщиков водостоков
там за досками
ярмарка для собак
пажитник
я за тобой вместе с кровавыми простынями абортов
перекрестье
излинчеванная толпа
мои диалекты
опустошенные крепости
и город
так как мы к городу лицом к лицу
смеялся
город
ссал
город
прикусывал пальцы
город спрашивал сколько мне лет
я отвечал пауком-птицеедом
ты знаешь эту улицу
эту язву
пьяницы блюющие под утро
листовки
гопота
все это истекает из-под моих ногтей
возвращайся в багдад
со своими вазами
зной твоих пупков
словно у меня ампутировали водяные флюгеры
если я отключусь
отключится и неофит
рука без пальцев
рука фатимы
рука
другая моя цитадель
окровавленная рука
крысиный хвост
ужас
мухи на ветру
я отключаюсь
толпа отключается
отрезает пальцы на ногах
и вот я превратился в сирокко
рука лунная рука
зелена
она тянется туда
рука бегония
моя рука
что не знает как странствовать
рука без роковых ногтей моя рука я подражаю вою шакала я между своими ногами
рука
обезьяна
моя рука
семирамида
моя вторая рука без улицы
в горсти песка
рука
этот ветер
рука трясина
моя пыточная рука
у всех в руке по руке
знаки папаши
рука волк
и рука
эта улица
что сказала тиран
что сказала вот так
что сказала блядская
улица
эээй стена если ты знаешь
какая рука приучила меня к ужасу толп
я ухожу кровоточа от штрафов
грязный рот
если бы знала как вдруг мне стало больно
до твоих глаз
рука моя другая улица чтобы выйти из этих трущоб барахло жрачка
ну давайте джерада малиха больные
что-то подмешали в твою траву
затем играли в карты айсберг и я
я поэт холостяк
очереди перед участками
ожесточенность элит
гражданское общество
я брызжу слюной
кривой
ссс-слюной
если бы ты знал у какой стены я греюсь
и как бьет по голове марихуана
если бы ты знал
на какую улицу меня повело
ребенок боялся нищих
его мать ела изюм сжигая волшебные травы
вот та стена если бы ты знал
как обрушился город удар прямо в живот
я стал изгнанием
и потерял очки

Мустафу Ниссабури можно назвать самым радикальный марокканским поэтом, хотя этот статус несколько слабеет от того факта, что всю жизнь он писал по-французски, а во французской поэзии к шестидесятым годам уже были все возможные виды авангарда. С Мухаммадом Хайреддином они были близкими друзьями и вместе написали поэтический манифест «Poésie toute» (1964), который, как считается, ознаменовал поворот марокканской литературы в сторону авангарда. Действительно, произведения Ниссабури, особенно ранние, очень вольно обращаются и с языком, и с тематикой: они полны странных образов, напоминающих даже не о сюрреализме, а о прозе Уильяма Берроуза, в них при этом звучит вопль отчаяния — куда более явственный, чем у его сотоварищей по франкофонному авангарду. В отличие от своих коллег по журналу «Souffles», Ниссабури любил крупную форму: его наиболее известное произведение 1960-х годов — большая поэма «Тысяча вторая ночь», где образы сказочного Востока превращаются в невыносимый кошмар, преследующий главного героя — именно оттуда взят этот фрагмент, но переведен он по журнальной версии, более поздняя книжная несколько отличается. Поэт всю жизнь прожил в Касабланке, одном из наиболее открытых внешнему миру городов Марокко, и с течением времени стал живой легендой местной литературы. Уже первый номер «Дыханий» открывает коротким манифестом Ниссабури, в полной мере актуальном и для этой поэмы: «Поэзия не была бы поэзией, если бы не была синонимом плоти, крови, пота и слюны. Она отказывается быть “искусством”, выражением “чувств”, о которых говорят, что они “вечны”. Это антитеза всем искусствам, всем художественным формам в мире, идеологиям, мелочам, абсолютному бреду идеи спасения мира с помощью красоты. Андалусия всегда будет самой недоступной мечтой человека».
(Фото — из журнала «Souffles», 1968 )

Сигнальный экземпляр только из типографии, а основной тираж будет через несколько дней. Можно будет купить в Лабиринте, Озоне и других местах, где продают книги. Презентация — в середине февраля

Небольшой отрывок из будущей антологии — иракские поэты. В пермском литературном журнале «Легенда»

http://project7707409.tilda.ws/page42519147.html

Замечательное издательство Яромира Хладика открывает краудфандинг на арабскую антологию в моем переводе. Там будет 44 поэта, многие из которых появлялись в этом канале, а многие еще появятся.

https://planeta.ru/campaigns/arabicpoetry

Там можно поддержать проект или предсказать себе экземпляр книги. Надеюсь, что с вашей помощью она сможет выйти!

Пока автор канала приходит в себя после подготовки антологии (скоро буду знакомить вас с ее содержанием), хочу показать дружественный про Афганистан, где можно найти такие стихи на пушту

История во сне
Прошлой ночью я увидел льва во сне.
Большое тело и кучерявая грива во сне.
Отец мой сковал его шею в цепь,
Словно кто-то сковал пленника.
То он его с собой гулять водит,
То он его по всему свету водит.
«О, мы боимся твоего пленника!
О, мы дрожжим от взгляда твоего пленника!».
Отец мне говорит: «Сыну, не бойтесь.
Чего вам бояться моего друга?»
Выглядело так, будто друг его влюблен,
В густые усы моего отца друг его влюблен.
Со львом в одной комнате они всегда ночуют,
С моим отцом на пару они ночуют.

Приятель мой объяснил мне этот сон.
На пушту он мне его объяснил.

Москва, июнь 1996

«Поэзия арабского мира» уже скоро выйдет в виде книги и в одноименном канале я хочу сделать небольшую экскурсию по содержанию этой книги. И вот первый шаг в эту сторону: помимо собственно арабских текстов там будет какое-то количество франкофонных — в силу того, что по крайней мере для Северной Африки это в ХХ веке была важная история, а идеи, которые циркулировали в арабском мире, могли выражаться и по-французски, и по-арабски. Хотя со временем французский язык все-таки отступил, то, что писали на нем в Алжире, по-моему до сих пор плохо прочитано, особенно в нашем отечестве, где, правда, алжирских поэтов даже неплохо переводили, но все это проходило по ведомству литературы ангажированной, а, следовательно, мало интересной нашим любителям поэзии. Поэты из алжирского раздела моей антологии вышли только что в «Волге» (ссылка в комментариях). Это первый шаг к тому, чтобы внимательнее взяться за эту литературу, надеюсь, не последний.

https://magazines.gorky.media/volga/2024/5/frankofonnye-poety-alzhira.html

Зеркало для тела осени
(Маленький путеводитель)

Расскажу в нескольких публикациях о том, как устроена русская книга Адониса и что туда вошло. Она пока далека не только от полного собрания, но и от того, чтобы представить все периоды долгой жизни поэта. В ней больше старых стихов, восходящих к эпохе шестидесятых, чем более новых поэм, хотя есть и такие. Адонис — мой любимый шестидесятник и, наверное, смотреть на него сквозь призму международного шестидесятничества — неплохой способ понять, что вообще в его стихах происходит. Открывается книга небольшим разделом «Первые стихотворения»: в собрании сочинений Адониса они все вошли в первый же том, достаточно объемный: этих первых стихотворений было много, хотя, кажется, сам поэт не все включил в финальное собрание. Это видно хотя бы по тому, как мало в них классических стихов в размер и рифму, хотя те, которые все же присутствуют, написаны довольно профессионально, по всем канонам арабской поэтической классики и явно таких подражательных текстов было больше. Юный Адонис — весь состоит из мечтательного арабского модернизма пятидесятых: он открывает для себя такие большие слова, как Родина, История, Человек, и в силу того, что эти слова только что открыты они еще звучат свежо, как будто произносятся в первый раз. Он еще почти не участвует в жизни — скорее видит сон о ней: и поэтому в его ранних стихах так много снов, а вовсе не потому (или не только потому), что уже в то время он начинает интересоваться французскими сюрреалистами, для которых сновидение — единственно осмысленное времяпрепровождение. Стихи еще довольно наивные, мечтательные, но этим и хороши, а еще отсутствием позднейшей горечи и разочарований.

Сон

В моей крови обитает история,
начало ее пока не явленно,
но я узнаю в ней запах родины,
запах яблок и жасмина,
словно буквы ее раскололи
го́ры, ска́лы, во́ды и родники.

Ты, история, уносишь меня с собой
к просторам первовремен,
ты — сон творца для грядущих дней,
у меня в груди шумят твои тайны:
ты явлена в том, кто не явлен сам.

Зеркало для тела осени
(Маленький путеводитель)

Продолжим экскурсию по русской книге Адониса. Самым известным сборником его стихов стали «Песни Михьяра Дамасского» (1961) — это и манифест новой арабской поэзии, и своего рода смотр ее достижений, и мучительный поиск собственного «я». О многом говорит уже название книги: хотя Михьяр Дамасский — вымышленный персонаж, среди средневековых арабских поэтов можно найти человека по имени Абу Аль-Хасан Михьяр Аль-Дайлами (ум. 1037 от Р.Х.), который происходил из прикаспийского региона в современной иранской провинции Гилян. Он жил в Багдаде, исповедовал сначала традиционный для доисламского Ирана того времени зороастризм, а затем — ислам шиитского толка. Современники говорили про него, что он объединил красноречие арабов со смыслом персов, хотя нельзя сказать, что этого поэта часто упоминают среди мастеров старого стиха. В большей мере это такая «фигура отсутствия», поэтому и Адонис в этой книге почти в каждом стихотворении пытается дать ответ на вопрос, кто такой этот «я», этот Михьяр. Все эти вещи в 1961 году звучали довольно болезненно: хотя в книге не упоминается ни о какой конкретной политике, для современников она была более чем очевидна — крах общеарабского проекта, вступление в долгую эпоху разочарований, невозможность ответить на вопрос «кто мы такие»: сирийцы, ливанцы, арабы, мусульмане, шииты или кто-то еще. Эти вопросы и возникают в песнях Михьяра Дамасского, особенно в «псалмах», которые составляют самую яркую часть этой книги.

Псалом

Я иду, моя бездна со мной. Я запутываю дороги, достигшие предела; я прокладываю дороги, долгие как воздух и пыль, созидая врагов из своих же шагов, врагов мне по росту. И проста моя пропасть, и руины — мои заступницы.
Я — это смерть.
Я — свое надгробное слово: я истребляю, ожидая того, кто истребит меня. Все как задумал я в дыме и волшебстве. Так живу я в памяти воздуха.
Я выясняю тон нашего века и его надлом —
век крошится песком, слипается цинком; век туч, прозванных ордами, и пластинок, прозванных мозгами. Век покорности и иллюзий, век кукол и пугал, век ненасытного мига, век бездонного упадка.
Мои жилы не срослись с этим веком: я рассеян, и ничто меня не соберет. Я созидаю страсть словно это дыханье дракона.
Я переживаю тайну на груди восходящего солнца. Я укрываюсь детством ночи, пока моя голова лежит на коленях утра. Я ухожу, сочиняя книги исхода, и встретить меня невозможно.
Ведь я — пророк и скептик.
Я замешиваю тесто упадка: пусть мое прошлое пребывает в упадке — я выбираю себя. Я раскатываю век и истончаю его; я зову его: — о чудовище-оборотень, о оборотень-чудовище, — я смеюсь и плачу.
Ведь я — паломник, одолевший эпоху.
Я заметаю следы, вывожу внутри себя пятна. Я отмываю себя изнутри, чтобы остаться пустым и чистым. Так в глубине себя я живу.
Пролитой кровью питаются мои корни и среди собственной смерти не нахожу я места. Жизнь — это жертва, и мне неизвестна смерть: мое время сокрыто, хотя и видимо взглядом, а вечером волны служат мессу, и пугает меня вода.
Ведь я тороплюсь, и смерть между моими глазами множеством ветров следует за мной. Я смеюсь вместе с ней и плачу среди нежных ресниц: о смерть-затейница, смерть-плакальщица.
Я знаю, моя смерть в расцвете, я проникаю в могилу и гнусавлю свои слова, но все же я жив: кроме меня все это знают,
я нападаю и искореняю, преодолеваю и презираю. Когда я все преодолею, из другого мира обрушится водопад; когда я преодолею смерть и дальше не будет хода,
я остановлюсь, я укроюсь самим собой.

Зеркало для тела осени
(Маленький путеводитель)

У следующей после «Михьяра» книги Адониса очень орнаментальное название — «Превращения и переселения в края дня и ночи» (كتاب التحولات والهجرة في أقاليم النهار والليل, 1965). Переводу на русский оно хотя поддается, но в таком переводе исчезает важный момент: слово «переселение» — это то же самое слово, что «хиджра», отсюда сразу и перспектива большой истории, которая окутывает книгу в целом. После шумного успеха загадочного «Михьяра» Адонис, судя по всему, решил издать более лиричную и спокойную книгу, она иногда напоминает поэтический дневник — так много стихов в ней начинаются с местоимения «Я». Хотя тут иногда и отзываются космические темы «Михьяра», в целом поэт здесь куда умереннее смотрит на собственное место в мире. Много здесь о деревьях и цветах — они словно бы отмечают тот путь, который пришлось пройти эмигранту Адонису на пути из Дамаска в Бейрут, и хотя путь этот в реальности совсем не долог (200 км!), в воображении поэта это словно бы путь на другую планету, поэтому и образы прежней дамасской жизни видны как будто сквозь тусклое стекло. В этом стихотворении, например, упоминается Джирун, или Баб Джирун — восточные ворота мечети Омейядов в Дамаске, названные в честь легендарного короля-строителя Дамаска.

Дерево

Рядом с Джируном есть дверь из роз, омывающая
прохожих своим ароматом,
и там же шатер для ранений,
и там же роща для утр,
все ее ветви — мосты, проводящие взглядом ее
к рыданьям ветров
для такого же утра.
А ночи — дома́ сновидений, гостиницы для утомленных.
Они вострят свои флейты, читая
книги воды и пыли,
обращают свои честные слезы
к бусам, лавровым венкам,
ожерельям, и рана из роз омывает прохожих
в источнике грусти.

Небольшой цикл Махмуда Дарвиша «Состояние блокады» вышел в новом (многоязычном!) журнале «Перевод», презентация которого будет 13 июня в пространстве «Île Thélème». Приходите! Там будет много о неевропейских поэтах — будут переводы не только с арабского, но и с китайского, тамильского, узбекского, испанского, греческого и других.

И наши беседы в кафе. И птицы. И зеленые деревья.
Синева теней. И солнце прыгает
по стенам словно газель.
И вода в тучах бесчисленных форм
среди того, что нам осталось от неба,
а остальное — только отсрочка для памяти
об огромном великолепном утре
и о вечности, где мы только гости.


https://ile-theleme.com/prezentatsiya-zhurnala-perevod

Зеркало для тела осени
(Маленький путеводитель)

Первая поэтическая книга Адониса, которую я прочитал, — это «Театр и зеркала» (لمسرح والمرايا, 1968), и хотя обычно эту книгу не особо выделяют среди других его работ, мне она запомнилась, пожалуй, больше всего. Здесь много лирики, стихотворения часто называются «зеркалами», напоминая и о суфизме, где метафора зеркала играет большое значение, и в целом об идее, что мир перед нами — это мир отражений. Много здесь и «театра» — небольших драматических фрагментов, где голоса, лишенные уследимых примет, переговариваются друг с другом о судьбах мира. Мне же эта книга больше всего близка тем, что в ней на передний план впервые у Адониса выходит тема истории, размышления о том, как превратно течение времени, как оно порождает «складки» и «карманы», куда в любой момент может завалиться маленький поэт, исчезнув там навсегда. У этих размышлений был и вполне реальный фон — Шестидневная война 1967 года, которая в арабском мире вызвала чувства разочарования и почти отчаянья. Стихотворение ниже довольно длинное, но одно из моих самых любимых у Адониса.


Зеркало истории

(— Остатки первоначальной влаги
высохли,
она породила время, а все остальное
постепенно стало соленым
или, может быть, горьким.)
И сказали другие:
экстракт мышьяка после смешивания
с золой эффективнее всего,
или: это глина и камень потеют).
И сказано было: как из дерева
сочится вода.
И сказано было: в нем вода,
ее солнце взяло у дерева в пищу,
частицы ее превратило в пар,
или пролило ее как угли
в яму большую словно эпоха,
и снова дождь…
И сказали другие:
— Длительность
словно выброшенная из пращи,
вычерпывающая речную воду,
чтобы направить ее по каналу,
и потом снова направить
по течению этой реки…)

…и встала вода со мною одновременно,
покачивая мой корабль,
и не было маяка,
и стали буруны как камень —
подошла ли история к своему завершению?
Указало ли солнце мое на что-нибудь кроме себя?
Но я отплыл вовремя
и увидел то, что увидел, — все вещи:
увидел все доброе,
увидел бамбук,
тянущийся словно корабль
(с его концов поднимается пламя),
и солнце, и дни
как плывущая рыба —
и перевернулся корабль,
стал кипящим котлом…

И сказали другие:
(— Следуя ходу солнца,
и когда проходит оно созвездие Девы
и когда проходит оно созвездие Рыб
или оказывается рядом со Стрельцом —
усиливаются волны
и громче поют соловьи.)
И сказали другие:
(— В нем какая-то раковина,
что боится, тоскует как мама
и светящийся тростник —
там
блуждающая тайна
и жемчуг, далекий и близкий,
и круглая синяя амбра…
И когда рыба проглотит его,
он погаснет и вскоре умрет,
и прежде, чем поток ее унесет,
и она опустится в воду,
мы распорем ее
и амбру достанем
из ее живота —
как скол горы, наполненный желчью,
я омыл ее уксусом,
намазал медом и купоросной водой,
и стала она драгоценным стеклом).

И сказано было: кровать из стекла, где прилипший
к солнцу корабль, и в нем жемчужина
или рачок, блуждающий словно волна —
история словно птица протягивается сквозь тело,
она поет или летит, или живет
среди могил…

(— Это гунн,
заявившийся ко мне среди ночи,
он спит у дороги или блуждает —
закончено все остальное:
заблудились все путники,
и время для процветания и опустошения… —
так сказал Птолемей,
и светило по имени Пес,
и звёзды —)

…Вот такие мысли здесь я собрал —
я был белым подобно тебе, и под моей одеждой
крылья парили на ветре,
и были слышны отзвуки песен —
я хотел все это увидеть,
но постарел.

Друзья, в ближайшее воскресенье будет небольшая презентация сборника Адониса на ЗИЛе в рамках проходящего там книжного маркета. Поговорим с Ольгой Юрьевной Бессмертной об арабском модернизме — приходите, буду рад всех видеть!

Пока появилась первая, кажется, рецензия на книгу Адониса — на Горьком от Льва Оборина, который регулярно обозревает новые поэтические новинки

https://gorky.media/reviews/a-dalshe-ya-stoyu-odin/

Друзья, в ближайшую пятницу в 16.00 мы соберемся в галерее Иль-Телем и попробуем перевести какое-нибудь арабское стихотворение. Приходите, знать арабский необязательно, а вот познакомиться и поговорить о том, какими могут быть переводы — будет интересно. Это будет встреча в рамках программы нашего журнала «Перевод». 

https://ile-theleme.com/master-klass-kirilla-korchagina

Зеркало для тела осени
(Маленький путеводитель)

Следующая книга Адониса с почти непереводимым названием «Единственное в форме множественного» (مفرد بصيغة الجمع) вышла только в 1977 году. До этого был еще один сборник с короткими лирическими стихами, «Время между золой и розой» (1970), где, как и в предыдущих книгах 1960-х, собраны короткие стихи, очень лирические, но в значительной мере он кажется повторением прошлого — приветом из эпохи, которая вот-вот должна закончиться. Первая половина 1970-х годов для Бейрута, где все еще жил Адонис, — время катастрофическое: литературные группы раздираемы противоречиями, журналы открываются и закрываются, ритм культуры становится все более спазматическим, а уже в 1975 году начинается гражданская война. Для поэзии Адониса — это время поисков, когда он пытаемся нащупать новую форму, беспрецедентную и ни на что в прежней поэзии не похожую. Форму большой поэмы. По сути, «Единственное в форме множественного» — это первый опыт такого текста, где автобиография смешивается с древней историей Восточного Средиземноморья, где знакомые с детства места становятся ареной космических битв. Действует здесь тот же безымянный космического масштаба персонаж, что и в «Песнях Михьяра Дамасского», но если там он только открывал в себе способность видеть далеко во все стороны света, то здесь он уже сшивает мир собственным взглядом. Это своего рода набросок для позднейшей — очень трудной — поэмы Адониса «Книга», пока первый и несовершенный, но в нем угадываются контуры будущего величественного произведения. (И еще здесь довольно сложная графика, так что публикую текст в виде картинки).

Махмуд Дарвиш

* * *

— Куда ты ведешь меня, отец?
— По направлению ветра, сын.

…и они покинули равнину, где войска
Наполеона разбили наблюдательный пункт
следить за тенями на стенах старого Акко.
Отец сказал сыну: «Не бойся. Не бойся
свиста от пуль! Падай на землю
и будешь цел! Мы спасемся, мы взойдем
на гору, что севернее, и вернемся, когда
воротятся войска к своим далеким родным».

— А кто будет жить в наших домах, отец?
— Мы оставим их такими, как они были, сын.

Он ощупал ключи, словно это часть
его тела, успокоился и, когда миновали
они заросли чертополоха, сказал:
«Запомни же, сын: здесь англичане
две ночи держали отца твоего распятым
среди чертополоха, но он не признался. Ты
вырастешь, ты расскажешь наследникам
их винтовок об окровавленном железе.

— Почему ты отпускаешь коня, отец?
— Чтобы он привык к дому, сын —
дома умирают, когда в них никто не живет.

Издалека открывает вечность их двери
для проезжающих ночью. Воют волки
прерий на испуганную луну. А отец
говорит своему сыну: «Будь сильным как дед!
Поднимись со мной на холм, поросший дубами.
Сын мой, запомни: здесь попадали янычары
со своих боевых мулов, пойдем же со мной,
мы непременно вернемся».

— Когда же, отец?
— Завтра. А может на следующий день, сын!

Долгими зимними ночами беспечное завтра
пережевывало ветер позади них.
И войска Иисуса Навина возводили
свою крепость из камней их домов. И они
задыхались на дороге в Кану: «Здесь
проходил наш Господь. Здесь
претворил он воду в вино. И долго
рассуждал о любви. Помни же, сын, —
завтра! Помни крепости крестоносцев,
обглоданные апрельской травой после
отхода войск».