Пока появилась первая, кажется, рецензия на книгу Адониса — на Горьком от Льва Оборина, который регулярно обозревает новые поэтические новинки
https://gorky.media/reviews/a-dalshe-ya-stoyu-odin/
https://gorky.media/reviews/a-dalshe-ya-stoyu-odin/
Друзья, в ближайшую пятницу в 16.00 мы соберемся в галерее Иль-Телем и попробуем перевести какое-нибудь арабское стихотворение. Приходите, знать арабский необязательно, а вот познакомиться и поговорить о том, какими могут быть переводы — будет интересно. Это будет встреча в рамках программы нашего журнала «Перевод».
https://ile-theleme.com/master-klass-kirilla-korchagina
https://ile-theleme.com/master-klass-kirilla-korchagina
Ile-Theleme
Мастер-класс Кирилла Корчагина по художественному переводу
Вместе с ведущим — поэтом, филологом и переводчиком Кириллом Корчагиным, — участники мастер-класса познакомятся с основами поэтического перевода, поучаствуют в подробном разборе стихотворений на арабском языке, а также узнают о разных способах перевода поэзии…
Зеркало для тела осени
(Маленький путеводитель)
Следующая книга Адониса с почти непереводимым названием «Единственное в форме множественного» (مفرد بصيغة الجمع) вышла только в 1977 году. До этого был еще один сборник с короткими лирическими стихами, «Время между золой и розой» (1970), где, как и в предыдущих книгах 1960-х, собраны короткие стихи, очень лирические, но в значительной мере он кажется повторением прошлого — приветом из эпохи, которая вот-вот должна закончиться. Первая половина 1970-х годов для Бейрута, где все еще жил Адонис, — время катастрофическое: литературные группы раздираемы противоречиями, журналы открываются и закрываются, ритм культуры становится все более спазматическим, а уже в 1975 году начинается гражданская война. Для поэзии Адониса — это время поисков, когда он пытаемся нащупать новую форму, беспрецедентную и ни на что в прежней поэзии не похожую. Форму большой поэмы. По сути, «Единственное в форме множественного» — это первый опыт такого текста, где автобиография смешивается с древней историей Восточного Средиземноморья, где знакомые с детства места становятся ареной космических битв. Действует здесь тот же безымянный космического масштаба персонаж, что и в «Песнях Михьяра Дамасского», но если там он только открывал в себе способность видеть далеко во все стороны света, то здесь он уже сшивает мир собственным взглядом. Это своего рода набросок для позднейшей — очень трудной — поэмы Адониса «Книга», пока первый и несовершенный, но в нем угадываются контуры будущего величественного произведения. (И еще здесь довольно сложная графика, так что публикую текст в виде картинки).
(Маленький путеводитель)
Следующая книга Адониса с почти непереводимым названием «Единственное в форме множественного» (مفرد بصيغة الجمع) вышла только в 1977 году. До этого был еще один сборник с короткими лирическими стихами, «Время между золой и розой» (1970), где, как и в предыдущих книгах 1960-х, собраны короткие стихи, очень лирические, но в значительной мере он кажется повторением прошлого — приветом из эпохи, которая вот-вот должна закончиться. Первая половина 1970-х годов для Бейрута, где все еще жил Адонис, — время катастрофическое: литературные группы раздираемы противоречиями, журналы открываются и закрываются, ритм культуры становится все более спазматическим, а уже в 1975 году начинается гражданская война. Для поэзии Адониса — это время поисков, когда он пытаемся нащупать новую форму, беспрецедентную и ни на что в прежней поэзии не похожую. Форму большой поэмы. По сути, «Единственное в форме множественного» — это первый опыт такого текста, где автобиография смешивается с древней историей Восточного Средиземноморья, где знакомые с детства места становятся ареной космических битв. Действует здесь тот же безымянный космического масштаба персонаж, что и в «Песнях Михьяра Дамасского», но если там он только открывал в себе способность видеть далеко во все стороны света, то здесь он уже сшивает мир собственным взглядом. Это своего рода набросок для позднейшей — очень трудной — поэмы Адониса «Книга», пока первый и несовершенный, но в нем угадываются контуры будущего величественного произведения. (И еще здесь довольно сложная графика, так что публикую текст в виде картинки).
Махмуд Дарвиш
* * *
— Куда ты ведешь меня, отец?
— По направлению ветра, сын.
…и они покинули равнину, где войска
Наполеона разбили наблюдательный пункт
следить за тенями на стенах старого Акко.
Отец сказал сыну: «Не бойся. Не бойся
свиста от пуль! Падай на землю
и будешь цел! Мы спасемся, мы взойдем
на гору, что севернее, и вернемся, когда
воротятся войска к своим далеким родным».
— А кто будет жить в наших домах, отец?
— Мы оставим их такими, как они были, сын.
Он ощупал ключи, словно это часть
его тела, успокоился и, когда миновали
они заросли чертополоха, сказал:
«Запомни же, сын: здесь англичане
две ночи держали отца твоего распятым
среди чертополоха, но он не признался. Ты
вырастешь, ты расскажешь наследникам
их винтовок об окровавленном железе.
— Почему ты отпускаешь коня, отец?
— Чтобы он привык к дому, сын —
дома умирают, когда в них никто не живет.
Издалека открывает вечность их двери
для проезжающих ночью. Воют волки
прерий на испуганную луну. А отец
говорит своему сыну: «Будь сильным как дед!
Поднимись со мной на холм, поросший дубами.
Сын мой, запомни: здесь попадали янычары
со своих боевых мулов, пойдем же со мной,
мы непременно вернемся».
— Когда же, отец?
— Завтра. А может на следующий день, сын!
Долгими зимними ночами беспечное завтра
пережевывало ветер позади них.
И войска Иисуса Навина возводили
свою крепость из камней их домов. И они
задыхались на дороге в Кану: «Здесь
проходил наш Господь. Здесь
претворил он воду в вино. И долго
рассуждал о любви. Помни же, сын, —
завтра! Помни крепости крестоносцев,
обглоданные апрельской травой после
отхода войск».
* * *
— Куда ты ведешь меня, отец?
— По направлению ветра, сын.
…и они покинули равнину, где войска
Наполеона разбили наблюдательный пункт
следить за тенями на стенах старого Акко.
Отец сказал сыну: «Не бойся. Не бойся
свиста от пуль! Падай на землю
и будешь цел! Мы спасемся, мы взойдем
на гору, что севернее, и вернемся, когда
воротятся войска к своим далеким родным».
— А кто будет жить в наших домах, отец?
— Мы оставим их такими, как они были, сын.
Он ощупал ключи, словно это часть
его тела, успокоился и, когда миновали
они заросли чертополоха, сказал:
«Запомни же, сын: здесь англичане
две ночи держали отца твоего распятым
среди чертополоха, но он не признался. Ты
вырастешь, ты расскажешь наследникам
их винтовок об окровавленном железе.
— Почему ты отпускаешь коня, отец?
— Чтобы он привык к дому, сын —
дома умирают, когда в них никто не живет.
Издалека открывает вечность их двери
для проезжающих ночью. Воют волки
прерий на испуганную луну. А отец
говорит своему сыну: «Будь сильным как дед!
Поднимись со мной на холм, поросший дубами.
Сын мой, запомни: здесь попадали янычары
со своих боевых мулов, пойдем же со мной,
мы непременно вернемся».
— Когда же, отец?
— Завтра. А может на следующий день, сын!
Долгими зимними ночами беспечное завтра
пережевывало ветер позади них.
И войска Иисуса Навина возводили
свою крепость из камней их домов. И они
задыхались на дороге в Кану: «Здесь
проходил наш Господь. Здесь
претворил он воду в вино. И долго
рассуждал о любви. Помни же, сын, —
завтра! Помни крепости крестоносцев,
обглоданные апрельской травой после
отхода войск».
Наконец-то она вышла. 44 поэта из разных арабских стран (правда, не всех). Переводы не только с арабского, но и французского — чтобы показать все поле. 300 страниц модернистских стихов с биографическими справками и комментариями.
Купить пока можно здесь:
https://jaromirhladik.com/shop/tproduct/639376944-975029065472-poeziya-arabskogo-mira-ot-seredini-hh-ve
Скоро будет и в других местах
Купить пока можно здесь:
https://jaromirhladik.com/shop/tproduct/639376944-975029065472-poeziya-arabskogo-mira-ot-seredini-hh-ve
Скоро будет и в других местах
Друзья, в ближайшую пятницу будет небольшая презентация новой антологии — приходите! Расскажу, кто все те 44 поэта из антологии и почему они пишут так, как пишут. И, конечно, о том, зачем и как все это переводить на русский язык и в пространство русской поэзии. Буду рад всех видеть!
Forwarded from Чехов и Компания
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Махмуд Дарвиш
(1941—2008)
Удостоверение личности
Вписывай:
я — араб,
номер паспорта: 50 000,
восемь детей
и девятый появится осенью.
Что же ты злишься?
Вписывай:
я — араб,
я тружусь с парнями в каменоломне,
восемь детей,
достаю им лепешку хлеба,
платья, тетради —
все это из камня.
У твоих дверей я не клянчу,
не унижаюсь
на твоем мощеном пороге.
Что же ты злишься?
Вписывай:
я — араб,
я имя без званий,
терпила в стране, где всё
искрится от злости.
Мои корни —
до рожденья времен,
до расцвета веков,
до чинар и олив,
до всходов травы.
Мой отец потомственный пахарь,
не из знатных господ,
мой дед был крестьянин
без роду без племени,
он учил меня гордости солнца,
а затем только чтению книг.
Дом мой — времянка
из палок и тростника.
Как тебе все это?
Я имя без званий.
Вписывай:
я — араб,
волосы цвета угля,
глаза кофейного цвета,
приметы:
на голове повязка сверху платка,
ладони крепкие как скала —
оцарапают, если тронешь.
Вот мой адрес:
я из мирной забытой деревни,
ее улицы безымянны,
а все жители в каменоломне и в поле.
Что же ты злишься?
Вписывай:
я — араб,
ты разорил мои виноградники
и землю, что я пахал —
я и все мои дети —
и остались у нас и наших потомков
одни только эти скалы —
отнимет ли их
ваше правительство как грозится?
Тогда
впиши наверху первой страницы:
мне не отвратительны люди,
я никого не граблю,
но если я проголодаюсь,
будет по вкусу мне плоть оккупанта —
радуйся, что я не голоден,
что я не злюсь!
1964
С этим стихотворением у многих начинается знакомство с новой арабской поэзии. Это и в целом один из самых известных текстов, написанных на арабском в ХХ веке. И один из редких, которые уже существовали в русском переводе двадцатилетней давности. Его перевел рижский поэт Дмитрий Сумароков, но в его переводе нет нескольких важных строк, благодаря которым оно взмывает над повседневностью, становится чем-то большим, чем еще одной репликой в старом споре. Я надеюсь, что этим стихотворением откроется небольшое русское избранное Дарвиша.
(1941—2008)
Удостоверение личности
Вписывай:
я — араб,
номер паспорта: 50 000,
восемь детей
и девятый появится осенью.
Что же ты злишься?
Вписывай:
я — араб,
я тружусь с парнями в каменоломне,
восемь детей,
достаю им лепешку хлеба,
платья, тетради —
все это из камня.
У твоих дверей я не клянчу,
не унижаюсь
на твоем мощеном пороге.
Что же ты злишься?
Вписывай:
я — араб,
я имя без званий,
терпила в стране, где всё
искрится от злости.
Мои корни —
до рожденья времен,
до расцвета веков,
до чинар и олив,
до всходов травы.
Мой отец потомственный пахарь,
не из знатных господ,
мой дед был крестьянин
без роду без племени,
он учил меня гордости солнца,
а затем только чтению книг.
Дом мой — времянка
из палок и тростника.
Как тебе все это?
Я имя без званий.
Вписывай:
я — араб,
волосы цвета угля,
глаза кофейного цвета,
приметы:
на голове повязка сверху платка,
ладони крепкие как скала —
оцарапают, если тронешь.
Вот мой адрес:
я из мирной забытой деревни,
ее улицы безымянны,
а все жители в каменоломне и в поле.
Что же ты злишься?
Вписывай:
я — араб,
ты разорил мои виноградники
и землю, что я пахал —
я и все мои дети —
и остались у нас и наших потомков
одни только эти скалы —
отнимет ли их
ваше правительство как грозится?
Тогда
впиши наверху первой страницы:
мне не отвратительны люди,
я никого не граблю,
но если я проголодаюсь,
будет по вкусу мне плоть оккупанта —
радуйся, что я не голоден,
что я не злюсь!
1964
С этим стихотворением у многих начинается знакомство с новой арабской поэзии. Это и в целом один из самых известных текстов, написанных на арабском в ХХ веке. И один из редких, которые уже существовали в русском переводе двадцатилетней давности. Его перевел рижский поэт Дмитрий Сумароков, но в его переводе нет нескольких важных строк, благодаря которым оно взмывает над повседневностью, становится чем-то большим, чем еще одной репликой в старом споре. Я надеюсь, что этим стихотворением откроется небольшое русское избранное Дарвиша.
Друзья, я сегодня и завтра в Ижевске. Если вы вдруг тоже, то приходите — расскажу в том числе и про арабские поэтические переводы
Forwarded from Кузебайкер (Ksenia Suslova)
Кирилл Корчагин в Ижевске!
16 и 17 августа в 19:00
Кирилл Корчагин — поэт, критик, переводчик, преподаватель НИУ ВШЭ, редактор журнала «Перевод».
Помимо преподавательской и издательской деятельности, Кирилл переводит арабскую поэзию. Недавно вышла книга «Поэзия арабского мира». Беспрецедентное по скорости и качеству знакомство русскоязычного читателя с современным миром арабской поэзии.
Стихи самого Кирилла переводились на английский, французский, словенский, сербский и латышский языки. Публиковался в журналах «Новый Мир», «Транслит», «Новое литературное обозрение», «Носорог». Лауреат премии Андрея Белого. Один из создателей поэтического подкорпуса Национального корпуса русского языка и соавторов проекта «Учебник. Поэзия».
▪️16 августа в 19:00
Чтения Кирилла Корчагина и ижевских поэтов.
▪️17 августа в 19:00
Открытое интервью с Кириллом Корчагиным.
Вход свободный.
Адрес: ул. Пушкинская, 276А.
Автор фотографии Dirk Skiba.
16 и 17 августа в 19:00
Кирилл Корчагин — поэт, критик, переводчик, преподаватель НИУ ВШЭ, редактор журнала «Перевод».
Помимо преподавательской и издательской деятельности, Кирилл переводит арабскую поэзию. Недавно вышла книга «Поэзия арабского мира». Беспрецедентное по скорости и качеству знакомство русскоязычного читателя с современным миром арабской поэзии.
Стихи самого Кирилла переводились на английский, французский, словенский, сербский и латышский языки. Публиковался в журналах «Новый Мир», «Транслит», «Новое литературное обозрение», «Носорог». Лауреат премии Андрея Белого. Один из создателей поэтического подкорпуса Национального корпуса русского языка и соавторов проекта «Учебник. Поэзия».
▪️16 августа в 19:00
Чтения Кирилла Корчагина и ижевских поэтов.
▪️17 августа в 19:00
Открытое интервью с Кириллом Корчагиным.
Вход свободный.
Адрес: ул. Пушкинская, 276А.
Автор фотографии Dirk Skiba.
Вернемся ненадолго к Адонису, к его эссе, которые, может быть, не менее интересны, чем его стихи. В 1982 году поэт, во время осады Бейрута, поэт оставался в городе — израильская армия тогда вошла в Ливан и заблокировала город, чтобы вынудить сдаться Организацию освобождения Палестины. Хотя осаждена была только западная часть города, где находились в основном мусульманские кварталы, город подвергся масштабным разрушениям — авиаударам и минометным обстрелам. Не знаю, в каком районе жил тогда Адонис, но, кажется, для него осада стала последней каплей: с начала гражданской войны в 1975 году он еще оставался в городе, несмотря на все более затухавшую культурную жизнь, но после уже окончательно уехал оттуда. Я побывал в Бейруте осенью позапрошлого года: хотя это была запланированная поездка, прошла она в обступающей панике — все вокруг бежали кто куда, от реальных и вымышленных угроз. Да и в городе остался почти только призрак того старого Бейрута: весь центр застроен футуристическими высотками из стекла и бетона, а те невысокие особняки, среди которых проходила жизнь ливанских модернистов, теперь чаще всего заброшены, огорожены забором и превращены в импровизированные свалки. Правда у Адониса сам город появляется редко: куда чаще в них можно прочитать о море и горах, с которыми он граничит. «Свет свечи», напоминающий некролог Бейруту от близкого друга, — один из редких текстов, где выражена любовь к этому месту, уводящая автора в ископаемые слои восточного Средиземноморья. Вот пара отрывков из этого текста, а целиком его можно найти в русском сборнике Адониса «Зеркало для тела осени».
*
У свечи есть постель, но нет подушки, она не спит… Может быть, чтобы глубже погрузиться в волны ночи. Может быть, чтобы лучше прилепиться к глубине этой иной, мертвой ночи. Может быть, чтобы уйти в размышление о внешнем мире, о том, как он зажигает дома́, что плывут в небесном эфире, тела́, пронзенные осколками, воздух, наполненный пыльцой хлеба и костей, где переплетаются чужие незнакомые тела, обнимая и познавая друг друга, громовые голоса́, ткущие для горизонта одежду из золы и угля… Или, может быть, чтобы мы познали эту космическую пыль, переносящую принципы и ценности, добродетели и идеалы, пусть даже она оставила их в стороне, превратив их в повседневное крошево военной славы и победы. Или, может быть, чтобы мы убедились: то, что называется человеком — это поистине животное, которому по ошибке природы нетрудно ходить на двух ногах… Когда-нибудь свет свечи отнесет нас вдаль, чтобы мы снова вернулись сюда. Вернулись к свету того, что совсем рядом с нами — в подвальную комнату, которую мы называем убежищем.
*
Тонкая свеча почти погасла. И это хорошо для нее. Как будто она тоже ненавидит свет, исходящий от ракет и снарядов: они сдавливают горло нашего Средиземноморья, разрывая его голосовые связки, смешавшиеся некогда с голосами, что поют славу человечеству. А ты, не утомился ли, дорогой читатель, от всей этой древности, пульсирующей в глубине истории? Но разве не видишь ты, как поэзия изливается из того, что иные из нас полагают совсем не поэтичным? Разве не видишь, как то, что мы называем действительностью — только шелушащаяся кожа: коснись ее, и она красноречиво заговорит о том, что скрывает под собой — о той иной тайной действительности, где человек сам становится поэзией бытия. Я сказал «бытие» не для того, чтобы сбежать из этого темного узкого убежища, но чтобы лучше напомнить, что в нем сокрыт бесконечный простор и что оно наполнено внутренним светом. Запах, сводящий с ума, спускается в убежище по темным ступеням — оставьте дверь открытой, не то мы задохнемся. Свет свечи — это, как мне кажется здесь, в этом убежище, совсем не свет, но нечто вроде тьмы, способной светиться всеми видами света. Таким, которым светится сердце, и таким, который заставляет все внутри пылать иным светом, светом желания познать самого себя и овладеть самим этим светом — им одним и ничем больше. Эта тьма — скрытый свет, извлекающий тебя даже из твоей же тени и переносящий в центр светового взрыва, где ты чувствуешь себя сверхсвязным единством, но, в то ж
*
У свечи есть постель, но нет подушки, она не спит… Может быть, чтобы глубже погрузиться в волны ночи. Может быть, чтобы лучше прилепиться к глубине этой иной, мертвой ночи. Может быть, чтобы уйти в размышление о внешнем мире, о том, как он зажигает дома́, что плывут в небесном эфире, тела́, пронзенные осколками, воздух, наполненный пыльцой хлеба и костей, где переплетаются чужие незнакомые тела, обнимая и познавая друг друга, громовые голоса́, ткущие для горизонта одежду из золы и угля… Или, может быть, чтобы мы познали эту космическую пыль, переносящую принципы и ценности, добродетели и идеалы, пусть даже она оставила их в стороне, превратив их в повседневное крошево военной славы и победы. Или, может быть, чтобы мы убедились: то, что называется человеком — это поистине животное, которому по ошибке природы нетрудно ходить на двух ногах… Когда-нибудь свет свечи отнесет нас вдаль, чтобы мы снова вернулись сюда. Вернулись к свету того, что совсем рядом с нами — в подвальную комнату, которую мы называем убежищем.
*
Тонкая свеча почти погасла. И это хорошо для нее. Как будто она тоже ненавидит свет, исходящий от ракет и снарядов: они сдавливают горло нашего Средиземноморья, разрывая его голосовые связки, смешавшиеся некогда с голосами, что поют славу человечеству. А ты, не утомился ли, дорогой читатель, от всей этой древности, пульсирующей в глубине истории? Но разве не видишь ты, как поэзия изливается из того, что иные из нас полагают совсем не поэтичным? Разве не видишь, как то, что мы называем действительностью — только шелушащаяся кожа: коснись ее, и она красноречиво заговорит о том, что скрывает под собой — о той иной тайной действительности, где человек сам становится поэзией бытия. Я сказал «бытие» не для того, чтобы сбежать из этого темного узкого убежища, но чтобы лучше напомнить, что в нем сокрыт бесконечный простор и что оно наполнено внутренним светом. Запах, сводящий с ума, спускается в убежище по темным ступеням — оставьте дверь открытой, не то мы задохнемся. Свет свечи — это, как мне кажется здесь, в этом убежище, совсем не свет, но нечто вроде тьмы, способной светиться всеми видами света. Таким, которым светится сердце, и таким, который заставляет все внутри пылать иным светом, светом желания познать самого себя и овладеть самим этим светом — им одним и ничем больше. Эта тьма — скрытый свет, извлекающий тебя даже из твоей же тени и переносящий в центр светового взрыва, где ты чувствуешь себя сверхсвязным единством, но, в то ж
Алахдар Барака
(род. 1963, Алжир, Мухаммадия)
الأخضر بركة
Мечтатели
Мечтатели забывают про открытые окна,
забывают про одежду на бельевой веревке в дождливый день,
забывают про воду на огне.
У них грязные ноги,
их лица наполнены крыльями,
их жизни — капли в море надежд,
их мысли — мед,
хотя пчела еще не подумала его изготовить.
Они беспокойны как рыбы в воде,
они колеблются как поля кукурузы
в ожидании облачного почтальона.
Они залечивают раны прошлого со скоростью удара пишущей машинки,
они подсыпают будущее в кошелек настоящему,
как нежные девушки в ожидании жениха.
Они всегда уходят…
Уходят даже когда возвращаются…
Их сердца вытягиваются перед ними как удочки в реке,
их умы трепещут как паруса тонущей лодки,
их двери полуоткрыты и мобильники разрываются от звона.
Они населяют зеркала,
они населяют романы, населяют бессонницы,
они населяют песни,
они населяют крыши, что завидуют пропастям,
они населяют существование с его ненавистью к небытию,
они населяют пар, поднимающийся по мере беспокойства.
Они населяют воздух, пропитанный морской испариной,
они населяют точку, бремененную линиями,
они населяют путешествия.
Мечтатели не имеют времени следить за временем —
медлительные как древесный сок,
быстрые как глиняная тарелка, падающая из рук официантки,
медлительные как вино при подъеме на верхний этаж мозга,
быстрые как листок, подхваченный ветром,
медлительные как вакцина в плече пациента,
быстрые как ростки травы, застигнутой дождем.
Они выращивают камни,
они выращивают перья для камней,
они скоблят луну воем сиротливого волка,
они выращивают надежду как дрожжи в кастрюле сердца.
Мечтатели —
химики медлительности, служители прибытий,
назовите их отсутствием света в туннеле,
назовите их настенным цветком,
назовите их слабым звеном в арсенале отчаяния,
назовите их безрассудством перемен и изумлений,
назовите их тычком
в глаз циклопа-пути.
(род. 1963, Алжир, Мухаммадия)
الأخضر بركة
Мечтатели
Мечтатели забывают про открытые окна,
забывают про одежду на бельевой веревке в дождливый день,
забывают про воду на огне.
У них грязные ноги,
их лица наполнены крыльями,
их жизни — капли в море надежд,
их мысли — мед,
хотя пчела еще не подумала его изготовить.
Они беспокойны как рыбы в воде,
они колеблются как поля кукурузы
в ожидании облачного почтальона.
Они залечивают раны прошлого со скоростью удара пишущей машинки,
они подсыпают будущее в кошелек настоящему,
как нежные девушки в ожидании жениха.
Они всегда уходят…
Уходят даже когда возвращаются…
Их сердца вытягиваются перед ними как удочки в реке,
их умы трепещут как паруса тонущей лодки,
их двери полуоткрыты и мобильники разрываются от звона.
Они населяют зеркала,
они населяют романы, населяют бессонницы,
они населяют песни,
они населяют крыши, что завидуют пропастям,
они населяют существование с его ненавистью к небытию,
они населяют пар, поднимающийся по мере беспокойства.
Они населяют воздух, пропитанный морской испариной,
они населяют точку, бремененную линиями,
они населяют путешествия.
Мечтатели не имеют времени следить за временем —
медлительные как древесный сок,
быстрые как глиняная тарелка, падающая из рук официантки,
медлительные как вино при подъеме на верхний этаж мозга,
быстрые как листок, подхваченный ветром,
медлительные как вакцина в плече пациента,
быстрые как ростки травы, застигнутой дождем.
Они выращивают камни,
они выращивают перья для камней,
они скоблят луну воем сиротливого волка,
они выращивают надежду как дрожжи в кастрюле сердца.
Мечтатели —
химики медлительности, служители прибытий,
назовите их отсутствием света в туннеле,
назовите их настенным цветком,
назовите их слабым звеном в арсенале отчаяния,
назовите их безрассудством перемен и изумлений,
назовите их тычком
в глаз циклопа-пути.
За пределами «Поэзии арабского мира» осталось многое — во всяком случае за пределами ее книжного воплощения, может быть, не последнего. Сейчас в новом журнале «Перевод» я готовлю блок новой поэзии Алжира, где будут и франкофонные поэты и те, кто пишут на арабском. И среди них — Алахдар Барака (الأخضر بركة), поэт того поколения, которое сейчас уже начинает понемногу уходить и чья молодость прошла под знаком той политической турбулентности, в которой Алжир находился со времен войны за независимость, закончившейся за год до рождения поэта — в 1962 году. Это новое поколение, часто писавшее уже не по-французски, а по-арабски, но так как самостоятельной арабской поэтической традиции в Алжире по сути не было их арабская поэзия отталкивалась от тех форм, которые уже были во французском языке. Если читать эту поэзию, то можно услышать отзвуки Уитмена и даже больше битников — в длинных, почти прозаических строках, удерживающихся только соревнующимися по яркости метафорами. И это поэзия достаточно раскованная, хотя ее автор — в отличие от многих алжирских поэтов предыдущего поколения, убитых, посаженных и взорванных — живет довольно спокойную жизнь: преподает в университете, выступает на международных фестивалях, но в его многословной поэзии присутствует концентрированное вещество истории, без которого лучшая арабская поэзия невозможна.
(На фото — какие-то новостройки в родном городе поэта, недалеко от столицы)
(На фото — какие-то новостройки в родном городе поэта, недалеко от столицы)
Жан Сена́к
(1926—1973, Алжир)
Jean Sénac
(с французского)
Небывалый праздник
Пока нет в моем теле огромных твердых минералов
расхищенного стыда женского лица
родственного холода светил
пока нет моего царства среди нищеты
сестра моя милая смерть тебе привет.
Камню привет что предоставлен
недвижному привкусу неба
этому взгляду привет что согнут трагедией
спасен бедняцкими масками
взгляду ссохшейся боли
сокровищу апельсина.
Товарищи товарищи исхода лишенные стола
товарищи я слишком беден чтобы принять
ужасную позу Бога.
Погибшие полозы на невинной земле.
Товарищи я оставляю крышу над головой
фарфор и чистую воду
но на суровом морозе где пробуждается пашня
музыка рябью охватывает меня.
Я узнал его это воспоминание
этот хитон золотой для обнаженных сердец.
Пронзительная одинокая мистерия речи
привет от меня нынешним садам
что свирепее слез
привет этой ране от нее мне позволено исцелиться
перстню плодового союза
о Христос эта чудовищная разруха
взращивает меня как дерево
чтобы я возвестил губчатую весну.
(1926—1973, Алжир)
Jean Sénac
(с французского)
Небывалый праздник
Пока нет в моем теле огромных твердых минералов
расхищенного стыда женского лица
родственного холода светил
пока нет моего царства среди нищеты
сестра моя милая смерть тебе привет.
Камню привет что предоставлен
недвижному привкусу неба
этому взгляду привет что согнут трагедией
спасен бедняцкими масками
взгляду ссохшейся боли
сокровищу апельсина.
Товарищи товарищи исхода лишенные стола
товарищи я слишком беден чтобы принять
ужасную позу Бога.
Погибшие полозы на невинной земле.
Товарищи я оставляю крышу над головой
фарфор и чистую воду
но на суровом морозе где пробуждается пашня
музыка рябью охватывает меня.
Я узнал его это воспоминание
этот хитон золотой для обнаженных сердец.
Пронзительная одинокая мистерия речи
привет от меня нынешним садам
что свирепее слез
привет этой ране от нее мне позволено исцелиться
перстню плодового союза
о Христос эта чудовищная разруха
взращивает меня как дерево
чтобы я возвестил губчатую весну.
Один из моих любимых франкофонных поэтов Алжира — Жан Сенак, прошедший путь от отчаянного сюрреализма до столь же отчаянной ангажированной поэзии, невероятный красавец в юности, растрепанный, чем-то похожий на медвежьего Аллена Гинзберга в зрелости. В нем было много мессианизма, желания вывести алжирскую поэзию из периферийного гетто, сначала оттолкнувшись от сюрреализма, а затем отбросив его. Хотя его сюрреалистические стихи нравятся мне больше всего: в них нет саркастического умствования школы Бретона и куда больше попытки раствориться в пейзаже (как у любимого поэта юного Сенака Рене Шара), но только пейзаж этот — и природный, и культурный — сам по себе заражен сюрреалистическим безумием, призрачен и готов в любой момент обернуться миражем.
Саусан Махмуд Нури
(род. 1981, Алжир)
سوسن محمود نوري
* * *
мне не повезло
быть острием копья у красных дьяволов
или у смурфов
плеймейкером в команде BVB
пусть я довольно ловкая
чтобы крутить мячи и пинать обертки от шоколадок скверною ночью
я недостаточно безумна чтобы возглавить банду безумцев
или даже наполовину безумцев
я попивала напитки пока ницше мыслил
летом среди гор санкт-морица
он сказал похлопав меня по плечу:
малышка, пытаться выколоть глаза солнцу кофейными зернами безумие
покупать кристаллы в хозяйственном магазине чтобы привесить на бетонный потолок в отместку небу безумие
угостить адониса чашкой нескафе безумие
спорить с ван гогом отрезав оба уха безумие
повесить их талисманами на кедровую ветку безумие
написать на двери своей комнаты «тихо здесь спит мечта» безумие
наслаждаться покоем когда не хватает слов безумие
прочитать мне какое-то из безумных писем
и назвать свою книгу безумием тоже безумие
малышка, это удача утонуть в безумии
неплохо когда есть хоть немного удачи
Одно из открытий при работе над алжирским номером «Перевода» — Саусан Махмуд Нури — мы с ней почти ровесники, а поэзию моих арабских ровесников я пока знаю довольно плохо. Но вижу, что они тоже увлекаются кураторством без ущерба для собственной поэзии: Саусан Нури, например, выпускала специальный журнал (я правда не понял, выходил ли он только в сети или на бумаге тоже) для текстов, написанных свободным стихом. А ее собственные стихи могут напомнить о поэзии битников — настолько мир предстает в них оголенным, лишенным уюта привычной культуры. Здесь нет устоявшихся авторитетов, здесь не на что положиться, и поэтессе приходится изобретать понятия этого мира заново, пробираясь сквозь ряды нередко отталкивающих образов и картин — сквозь реальность, которая далеко не всегда оказывается дружелюбной. Эти стихи — резкие и кричащие, в них много довольно мрачного юмора и почти отсутствует уют старой культуры, к которой были так привязаны поэты предыдущего поколения; в них мы видим женщину, открывающую для себя большой мир и смотрящую на него без страха. Это стихотворение не о безумном Ницше, а скорее о безумие глобального мира.
(род. 1981, Алжир)
سوسن محمود نوري
* * *
мне не повезло
быть острием копья у красных дьяволов
или у смурфов
плеймейкером в команде BVB
пусть я довольно ловкая
чтобы крутить мячи и пинать обертки от шоколадок скверною ночью
я недостаточно безумна чтобы возглавить банду безумцев
или даже наполовину безумцев
я попивала напитки пока ницше мыслил
летом среди гор санкт-морица
он сказал похлопав меня по плечу:
малышка, пытаться выколоть глаза солнцу кофейными зернами безумие
покупать кристаллы в хозяйственном магазине чтобы привесить на бетонный потолок в отместку небу безумие
угостить адониса чашкой нескафе безумие
спорить с ван гогом отрезав оба уха безумие
повесить их талисманами на кедровую ветку безумие
написать на двери своей комнаты «тихо здесь спит мечта» безумие
наслаждаться покоем когда не хватает слов безумие
прочитать мне какое-то из безумных писем
и назвать свою книгу безумием тоже безумие
малышка, это удача утонуть в безумии
неплохо когда есть хоть немного удачи
Одно из открытий при работе над алжирским номером «Перевода» — Саусан Махмуд Нури — мы с ней почти ровесники, а поэзию моих арабских ровесников я пока знаю довольно плохо. Но вижу, что они тоже увлекаются кураторством без ущерба для собственной поэзии: Саусан Нури, например, выпускала специальный журнал (я правда не понял, выходил ли он только в сети или на бумаге тоже) для текстов, написанных свободным стихом. А ее собственные стихи могут напомнить о поэзии битников — настолько мир предстает в них оголенным, лишенным уюта привычной культуры. Здесь нет устоявшихся авторитетов, здесь не на что положиться, и поэтессе приходится изобретать понятия этого мира заново, пробираясь сквозь ряды нередко отталкивающих образов и картин — сквозь реальность, которая далеко не всегда оказывается дружелюбной. Эти стихи — резкие и кричащие, в них много довольно мрачного юмора и почти отсутствует уют старой культуры, к которой были так привязаны поэты предыдущего поколения; в них мы видим женщину, открывающую для себя большой мир и смотрящую на него без страха. Это стихотворение не о безумном Ницше, а скорее о безумие глобального мира.
Саусан Махмуд Нури
(род. 1981, Алжир)
سوسن محمود نوري
* * *
о чем написал бы ржавый поэт?
о бронзовом солнце
о запахе пота из окон строений
о глухой собаке что шпионит за тишиной
или может о платье что качается на бельевой веревке
о тучной жене своего престарелого соседа
о бездомных семействах воробьев на проводах
о червяке что точит недра земли
о мэре его родного города и пузе его как дирижабль
о белой пище и черных столах
о грызунах
зарослях мха
и смоге?
о чем написал бы ржавый поэт?
но ржавого поэта никогда не было
нет был отвечал отцу на вопрос
кем ты хочешь стать в будущем?
он вспоминает тельце лягушки с которой разделил первую сигарету
он вспоминает ямки которые вырыл на пути муравьев
сладости украденные из дядиной сумки
стул учительницы куда прилепил жвачку
выколотые глаза голубей
и самопальную шмаль
он мог бы и не существовать
и существовать
истина лишь вонючий ветер под мышкой лета
он мог бы быть только поэтом
ржавым поэтом
(род. 1981, Алжир)
سوسن محمود نوري
* * *
о чем написал бы ржавый поэт?
о бронзовом солнце
о запахе пота из окон строений
о глухой собаке что шпионит за тишиной
или может о платье что качается на бельевой веревке
о тучной жене своего престарелого соседа
о бездомных семействах воробьев на проводах
о червяке что точит недра земли
о мэре его родного города и пузе его как дирижабль
о белой пище и черных столах
о грызунах
зарослях мха
и смоге?
о чем написал бы ржавый поэт?
но ржавого поэта никогда не было
нет был отвечал отцу на вопрос
кем ты хочешь стать в будущем?
он вспоминает тельце лягушки с которой разделил первую сигарету
он вспоминает ямки которые вырыл на пути муравьев
сладости украденные из дядиной сумки
стул учительницы куда прилепил жвачку
выколотые глаза голубей
и самопальную шмаль
он мог бы и не существовать
и существовать
истина лишь вонючий ветер под мышкой лета
он мог бы быть только поэтом
ржавым поэтом
Бузид Херзалла
(род. 1958, Алжир)
بوزيد حرزالله
* * *
1
Только она
плыла сквозь повторяющиеся просторы жизни,
укоренялась рана,
пока глаза не проявляли к ней интереса —
только она
плетет взводы роз для товарищей,
вяжет мученика из лаванды.
2
Нам говорили:
только он отпускает вину
и прощает грехи —
и вот он отходит в сторону,
передает власть тому,
кто изумил почву и честь,
и мученики в рубищах
видели трепет излучин
и песчаные оползни
на вершине ската и раны,
уютные просторы холмов
и вздохи лилий.
3
Нам говорили,
что он одинок,
что все подданные равны,
и вот он избирает одних
и восклицает: «Хвала прозрачным!», —
а остальных изгоняет —
тогда мы решили потемнеть.
4
Нам говорили:
он дарует покой и счастье,
выпускает своего демона на улицах и в клубах,
содержит всех безумцев
за решеткой.
5
Нам говорили:
Шехерезада постеснялась повторить свой рассказ,
испугавшись репрессий,
когда царедворцы умыли руки —
знают ли они те ночи, которые нас постигли?
В их власти каждая секунда утра,
но я им неподсуден,
слишком велик, чтобы быть попранным.
6
Нам говорили:
десять войдут в рай,
и только они, без людей и духов —
и вот пришел тот, кто не спит
и кто не избран человечеством,
и они возжелали, дабы он сотворил
воскресение мертвых, —
тогда община разделилась пополам:
пятерых избрал повелитель,
и они отправились молиться,
чтобы загробная жизнь наступила,
а других пятерых проклял прильнуть к земле
и сгореть по своим местам.
7
Прежде чем вы изумитесь городским дорогам, я скажу вам: вы увидите деву, обагренную кровью своего девства, распутников, захмелевших от последнего богатства, судей, овладевших судьбой, не спрашивая, каков будет исход.
Те, кто раньше вас оказались в аду,
сгинули в поисках первопричины.
8
Ты не владеешь его жилищем,
ты удобен для всех
ты убежище во время невзгод —
ты, как и поэты,
воспеваешь дом,
и когда переламывается в тебе стихотворение,
ты всегда, как веселый ребенок,
забываешь, что ищешь покоя и дома, —
как говорил мой друг:
«Мы — родина в поисках родины».
1989
(род. 1958, Алжир)
بوزيد حرزالله
* * *
1
Только она
плыла сквозь повторяющиеся просторы жизни,
укоренялась рана,
пока глаза не проявляли к ней интереса —
только она
плетет взводы роз для товарищей,
вяжет мученика из лаванды.
2
Нам говорили:
только он отпускает вину
и прощает грехи —
и вот он отходит в сторону,
передает власть тому,
кто изумил почву и честь,
и мученики в рубищах
видели трепет излучин
и песчаные оползни
на вершине ската и раны,
уютные просторы холмов
и вздохи лилий.
3
Нам говорили,
что он одинок,
что все подданные равны,
и вот он избирает одних
и восклицает: «Хвала прозрачным!», —
а остальных изгоняет —
тогда мы решили потемнеть.
4
Нам говорили:
он дарует покой и счастье,
выпускает своего демона на улицах и в клубах,
содержит всех безумцев
за решеткой.
5
Нам говорили:
Шехерезада постеснялась повторить свой рассказ,
испугавшись репрессий,
когда царедворцы умыли руки —
знают ли они те ночи, которые нас постигли?
В их власти каждая секунда утра,
но я им неподсуден,
слишком велик, чтобы быть попранным.
6
Нам говорили:
десять войдут в рай,
и только они, без людей и духов —
и вот пришел тот, кто не спит
и кто не избран человечеством,
и они возжелали, дабы он сотворил
воскресение мертвых, —
тогда община разделилась пополам:
пятерых избрал повелитель,
и они отправились молиться,
чтобы загробная жизнь наступила,
а других пятерых проклял прильнуть к земле
и сгореть по своим местам.
7
Прежде чем вы изумитесь городским дорогам, я скажу вам: вы увидите деву, обагренную кровью своего девства, распутников, захмелевших от последнего богатства, судей, овладевших судьбой, не спрашивая, каков будет исход.
Те, кто раньше вас оказались в аду,
сгинули в поисках первопричины.
8
Ты не владеешь его жилищем,
ты удобен для всех
ты убежище во время невзгод —
ты, как и поэты,
воспеваешь дом,
и когда переламывается в тебе стихотворение,
ты всегда, как веселый ребенок,
забываешь, что ищешь покоя и дома, —
как говорил мой друг:
«Мы — родина в поисках родины».
1989
Еще из алжирской подборки для № 2 журнала «Перевод» — Бузид Херзалла (بوزيد حرزالله), настоящий poeta doctus, один из самых головоломных авторов, которых мне доводилось переводить: невероятное лексическое богатство, столь же невероятно сложный синтаксис, аллюзии на старую литературу — все то, чему еще казалось бы не так давно не было места в алжирской поэзии, испытывавшей непрестанный кризис идентичности. Сложность этих стихов даже не только языковая — поэт может начать разговор с отсылке к какому-то факту классической арабской культуры и тут же перейти оттуда к свежим новостям, он часто пишет старой арабской рифмованной прозой (саджем), так что его переводчики на французский (а я сравнивал переводы) пропускают половину сказанного, видимо, от безнадежности. Заметно в его поэзии и влияние франкофонной алжирской литературы с ее интересом к сюрреализму: читая его стихи, всегда остается вопрос, что именно в них происходит, и ответить на этот вопрос всегда можно множеством разных способов. Начнем, правда, с относительного несложного стихотворения. Вот такая она современная поэзия Алжира.