Впрочем, практиковалось такое и в других частях Греции, как минимум в Хиосе, где, сообщает Афиней, «приятно даже ходить по гимнасиям и смотреть на беговые дорожки, потому что там юноши состязаются вместе с девушками»: недаром, по мнению Лихта, Петроний использует выражение «хиосская жизнь» как общее место для обозначения распущенности.

Лихт далее упоминает отрывок из Гипполоха, который рассказывает о пире, «на котором выступили родосские флейтистки, показавшиеся ему совершенно обнаженными, пока другие гости ему не растолковали, что на них надеты косские одежды».

Лукиан тоже упоминает эту «тонкотканую одежду», которую «надевают только для того, чтобы не казаться совсем обнаженными», а Петроний называет ее «вытканным воздухом», наконец, Сенека, пишет Лихт, даёт волю своему «негодованию против этого женского эксгибиционизма», сомневаясь, что «одеянием может быть названо то, что совсем не прикрывает тело или даже только срамные части», по его мнению «женщина в такой одежде едва ли способна с чистой совестью поклясться в том, что она не обнажена».

Несмотря на всё это, отмечает Лихт, «частое упоминание этих косских одежд древними авторами доказывает, что они пользовались широкой популярностью», причём не только у каких-нибудь гетер: из отрывка Феокрита следует, пишет он, «что и респектабельные женщины не боялись показываться в таком наряде».

Наконец, он упоминает о «пользовавшихся всеобщей любовью конкурсов красоты», и том, что «эти состязания сопровождались более или менее полным обнажением девушек, споривших за победу».

Тут уместно вспомнить текст Богемика, в котором тот упоминает фреску с «девушками в бикини», на которой римлянки времён Диоклетиана в означенном одеянии занимаются пробежкой, и отмечает, что в 1959 г., когда были произведены раскопки, подобный купальник был ещё явлением донельзя новомодным, изобретённым ещё только совсем недавно, буквально вот-вот, и немало после этого ещё понадобилось времени, чтобы он перестал считаться новоевропейскими варварами верхом порнографии, стал нормой и даже обязательным явлением на конкурсах красоты.

Греческого же уровня в этом отношении мы, как видим, не достигли и поныне: как пишет Лихт, греки в таких конкурсах подражали самому знаменитому из них, который лучше всего описан Лукианом: там Парис полагает, что «для большей точности исследования лучше, чтобы они разделись», после чего осматривает всех трёх богинь по отдельности; те не против, и поощряют его ремарками в стиле «осмотри меня хорошенько», «осмотри меня точно и подробно, ничего не пропуская, но подолгу останавливаясь на каждой из частей моего тела».

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 6/9 ➡️

Кто и зачем на самом деле построил пирамиды? Неправда ли, вопрос донельзя животрепещущий? Ну вот что значит, — ответ на него очевиден? Разве это так? Ведь далеко не всех и поныне удалось убедить, что то были сами египтяне, организовавшие великое строительство с одной только целью сохранения тел своих умерших: отчего-то столь многих и сейчас куда боле привлекают альтернативные версии…

Действительно, для египтян защита останков от распада была ничуть не менее важна, чем, скажем, для греков, которые полагали, что если не захоронить оные правильным образом, то умерший не будет знать покоя: угроза навроде нашего «костей не соберёшь» относится как раз насчёт этого. Но если грекам было достаточно предать земле эти самые кости, то египтяне бальзамировали тела, стараясь всеми силами уберечь их от разрушения, а для большей надёжности даже создавали эти огромные, по сути, гробы из песчаника и известняка.

Это всё известно, и в цели данного текста не входит очередной обзор эволюции пирамидального строительства, постепенного развития его от простых мастаб к ступенчатым пирамидам, не собирается он и с иных углов пытаться показать убедительность академической версии. Подобное уже делалось не раз, и повторяться не интересно. А кроме того, бессмысленно: ведь рациональный аргумент отнюдь не относится к тем, которые убеждают толпу, и всевозможные «популяризаторы науки», прибегающие к нему в борьбе с теми, кого именуют «немогликами», сиречь теми, кто убеждён, что древние что-то там «не могли», занимаются сизифовым трудом, не осознавая нюанса.

Как пишет д.и.н. С.В. Волков, «уровень сознания и познаний не менее 90% населения таков, что язык примитивных штампов, мифов и конспирологических построений — единственно возможный и необходимый для общения с ним. Те, кто их создают и употребляют, обычно делают это не от глупости или невежества, а по осознанию того обстоятельства, что глупость и невежество всякой „неспециальной“ массовой аудитории имманентно присущи».

В этом, собственно, всё и дело, а не в чём-то другом: пора уже нам оставить в покое бесконечно опровергаемый реальностью миф пафосной эпохи Просвещения о том, что если очень постараться, то можно повысить уровень толпы хотя бы до приемлемого. Нельзя.

К слову сказать, этот самый «немоглизм» берёт начало всё там же, где и практически вообще всё: в Древней Греции. Греки, выйдя из своих Тёмных веков, наступивших вслед за падением Микенской цивилизации, обнаружили, что им в принципе не под силу выстроить укрепления, подобные тем, что остались от их предков, и потому вообразили, что те были делом рук существ куда более высоких, чем они, а именно циклопов, отсюда — «циклопическая кладка».

Так, уже у Еврипида упоминаются Микены, где «киклопы пригоняли аккуратно по ватерпасу камни». Много позднее Павсаний, забредя туда же, сообщил: «гово­рят, что все эти соору­же­ния явля­ют­ся работой кик­ло­пов», и то же верно для Тиринфа, где «сте­ну … назы­ва­ют тво­ре­ни­ем кик­ло­пов», ведь там «каж­дый камень настоль­ко велик, что даже самый малень­кий из них не может сдви­нуть даже пара мулов». Согласно Плинию, взгляд этот восходит к Аристотелю.

После заката Античности всё повторилось, и в Средние века римские мосты тоже часто воображались творением рук троллей или же иных существ: характерно такое наименование как «чёртов мост». Однако в случае пирамид сомнение кажется неуместным: дело отнюдь не в какой-то особо развитой технологии, которой тут попросту не наблюдается, но лишь только выдумывается. Дело явно в другом.

Обывателю по каким-то ещё причинам куда ближе альтернативная версия происхождения пирамид: он уже, заранее считает, что те никак не могли быть выстроены «просто египтянами», все прочие же доводы ему нужны для обоснования этой позиции. Всё по Ницше, который писал о тех, которые «в сущности … с помощью подыскиваемых задним числом оснований защищают какое-нибудь предвзятое положение … все они, вместе взятые … в большинстве лукавые ходатаи своих предрассудков».

«Избыточность пирамид», 1/4 ➡️

Ну так и почему же такой плебей куда охотнее верит, что за всем этим стояли те же пресловутые инопланетяне, преследовавшие невероятно высокие цели?

Да в силу той банальной причины, что ему не под силу понять, как и зачем можно было тратить столько усилий на столь бессмысленное, бесполезное с его точки зрение мероприятие, как «просто» строительство пирамид. Вот он бы лично ничего подобного делать ни в коем случае не стал, а египтяне что, хуже были? Не дураки же, чай? Не знали, куда можно эффективнее приложить силы, что ли?

В случае инопланетян и т.п. как бы оказывается, что стройка эта преследовала весьма утилитарные цели, очень понятные, и пришельцы тут мало оказываются отличны от людей: у них наблюдается всё то же, просто с космическим размахом. Пирамиды по этой логике оказываются, скажем, передатчиками сигналов, чем-то вроде телефона или мессенджера, только, как это сейчас говорят, «на максималках». Это то, что обыватель видит каждый день, хорошо знает; это ему родное.

Как вариант, пирамиды могут испускать некую ауру, лечить, и проч., иначе говоря, быть медицинским инструментом, просто галактического масштаба. Иначе говоря, они в любом случае зачем-то, а не просто так стоят. А что же академическое мнение нам говорит? Это гробы, оберегающие останки? Сами-то понимаете, насколько тут усилия несоразмерны идее?

Сам обыватель придерживается явно совсем иных позиций касаемо погребальных обрядов, а с эмпатией, тем более на уровне культурного антрополога, у него, естественно, всё очень плохо, и поэтому это объяснение, оперирующее защитой мёртвого тела от распада, кажется ему бредом, верхом глупости, бессмыслицей, которую дураки в кабинетах повторяют, как мантру, не пытаясь к ней критически, подобно ему, подойти.

Иначе говоря, низкий плебс здесь демонстрирует фундаментальное непонимание того, что такое искусство, что оное отнюдь не для применимости созидается, но для эстетического наслаждения. Поскольку его жизнь подчинена применимости, то же он требует и от всего, что наблюдает. Он как бы пребывает на уровне ребёнка до трёх лет, который всё норовит засунуть в рот и попробовать на зуб, поскольку в принципе не видит никаких иных целей у бытия, кроме как съестных.

Такой насчёт всякого, с чем сталкивается, задаётся вопросом: «Как это может пригодиться в жизни?», и, если не получает убедительного для себя ответа, преисполняется к явлению высочайшего презрения. Это и понятно, такой и должна быть жизнь у рядового народонаселения, всего лишь не надо к его мнению минимально прислушиваться.

Этот извечный поиск применимости, неизбывная нужда в ней, может быть охарактеризована как мышление через принцип «нехватки». В таком виде существует всякая живая природа, которая занята вечной борьбой за выживание, пребывая в атмосфере крайне ограниченных ресурсов. Это видно уже по тому, как устроен и сам человек, который явно создавался в условиях строжайшей экономии, с регулярной помощью т.н. «костылей», паллиативов, временных решений, которые очень часто становятся постоянными.

Скажем, прямохождение не прошло для нас даром: уже Д. Карнеги упоминал хитреца, который демонстрировал внимательность и предупредительность, спрашивая буквально у каждого, кому за 30, как поживает его спина, поскольку болеть к тому моменту она начинает у всех. Отсюда же и необычайно высокая по сравнению с другими видами смертность во время родов, и общая их трудность; можно привести и иные примеры.

(Собственно, это главный и лучший аргумент в пользу того, что человека создал никакой не Бог, не всемогущее существо, обладающее нескончаемыми ресурсами и потому бесконечно щедрое, но он был сконструирован крайне экономной системой, которая очень осторожно тратит, старательно вымеряя доступное ей: таковой и является эволюция.)

⬅️ «Избыточность пирамид», 2/4 ➡️

Некоторым даже может показаться, что всё бытие без исключения пронизано подобным, если можно так выразиться, жлобством. Как пишет д.ф.н. М.А. Корецкая (2016), «для нас стало уже расхожим антропологическим клише рассуждение о том, что человек — существо не-готовое, ущербное … выстраивающееся вокруг неизбывной травмы … и люди всегда таковы», чему посвящён весь классический психоанализ, который, скажем, деконструирует Делёз в своём труде с характерным названием «Анти-Эдип», где стремится к освобождению «желания от его трактовки через принцип нехватки», более того, не верит, что нехватка вообще существует.

Это, однако, крайность, с которой трудно согласиться, и подобное будет, без сомнения, исключением. Как писал Ницше, «из этой отвратительной борьбы за существование могут вынырнуть лишь единичные личности», и иной способ бытия, ориентирующийся на «избыток», встречается крайне редко, он откровенно элитарен.

Для избыточности, непроизводительной траты необходимы условия, которые может позволить себе далеко не каждое бытие: не приходится, ergo, удивляться, что её рождение произошло в среде высокой аристократии, которая, как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2000), «в греческом обществе гомеровской эпохи … представляла собой типичный „праздный класс“ (leisure class), который, имея в своем распоряжении много свободного времени, [занимает его тем, что принято называть] „демонстративным потреблением“ (conspicious consumption)».

Выставление наличия у себя досуга, или σχολή, напоказ было характернейшим для высшего класса поведением. Частым проявлением этого было увлечение занятиями, откровенно не способными приносить непосредственную пользу, то есть такими, которые плебей, вынужденный трудиться, чтобы выжить, никак не мог себе позволить.

Ранее уже было достаточно сказано о том, насколько ключевым в генезисе науке была эта особенность греков, сейчас же речь пойдёт об искусстве, которое на тот уровень, на какой его вывели древние, только в описанных условиях и могло появиться, и нет ничего удивительного в том, что в иных обществах ничего подобного не возникло.

Согласно Зайцеву, отмечает Жмудь, «в течение десятков тысяч лет жизнь подавляющего большинства взрослых людей была подчинена задачам выживания». Как пишет А.И., «всякое, так сказать, нормальное общество препятствует любому духовному творчеству, не связанному с практической целью, и тем самым тормозит развитие культуры». Речь идёт именно о такого рода мышлении, которое не понимает пирамид, и, более того, не допускает, как правило, их появления; здесь мы наблюдаем тиранию вопроса: «Зачем?»

У древних же мы видим совсем иную ситуацию, их искусство, представляет собой качественно иной уровень. Уже Маркс признавал это: по д.ф.н. С.С. Аверинцеву (1981), «опыт нового времени в его оглядках на Грецию обобщен в известной формуле Маркса, согласно которой „греческое искусство и эпос … продолжают … в известном отношении служить … недосягаемым образцом“».

В частности, пишет Аверинцев, это касается письменного слова, и, более того, «ближневосточная литература может быть названа „поэзией“, „писанием“, „словесностью“, только не „литературой“ в собственном, узком значении термина; она не есть литература по той же причине, по которой ближневосточная мысль — не философия», ведь, «если мы признаем то и другое в одном и том же смысле слова „литературой“, мы … оскорбим греков, ибо сведем на нет … всю неимоверность, всю уникальность инициативы, принадлежащей им и только им».

⬅️ «Избыточность пирамид», 3/4 ➡️

В то же время их предшественников, да, впрочем, и вообще всех тех, кто не был (да и тех, кто был, пожалуй…) эпигонами греков, мы вынуждены судить по критерию «„еще-не“ — еще не дошли, еще не поняли». Впрочем, это не совсем верно, ведь «греки не опередили своих ближневосточных соседей, не продолжили их путь, а пошли совсем в иную сторону … В Греции произошло то, чего не то чтобы не успело произойти, а принципиально не могло и не должно было произойти в ближневосточном мире: литература впервые осознала себя … самозаконной формой человеческой деятельности, явно для себя противостоящей всему, что не есть она сама … культу, обряду, быту и вообще „жизни“».

Итак, неудивительно, что, согласно Зайцеву, «дистанция от эпоса о Гильгамеше до, скажем, „Антигоны“ Софокла длиннее, чем от „Антигоны“ до „Войны и мира“», а может быть, если мы согласимся с Марксом, движение ещё пошло и в обратную сторону.

Для нас главное, что, по А.И., как пишет его ученик, д.фил.н. Жмудь, «принципиальное отличие греческой литературы от „словесности“ Древнего Востока состоит в ее отрыве от жесткой ситуативной обусловленности и установке на эстетическую самоценность», перестала ориентироваться на нужду, всё ту же нехватку. Как пишет Жмудь (1994), по Зайцеву, «в Греции VIII-V вв. … впервые в истории человечеств а получили общественное одобрение все формы творчества … в том числе и лишенные непосредственного утилитарного значения … [и] практической ценности».

Увы, «восстание масс» привело к почти окончательной гибели этого и без того нечасто встречающегося идеала. Как пишет Батай, «когда-то ценностью являлась слава, не связанная с производством, в наши же дни … преимущество отдается приобретению энергии над ее тратой … оправдывается теми последствиями, которые славный подвиг имел в сфере полезного». Вот почему Маркс прав, и античного уровня, по крайней мере, в его время, достигнуть ещё не удалось: это не под силу убогому времени лавочников, как именовал его уже Бонапарт.

Отсюда же и обыватели, которым «инопланетяне построили» понятнее и ближе, чем любое иное объяснение. Впрочем, искусство само по себе плебс всё-таки кое-как, с грехом пополам, признаёт, поскольку оно социально одобряемо, а он очень послушен. Пирамиды же таинственны, их назначение далеко не так очевидно, как, например, у храма любой религии. А за живопись и скульптуру ещё и денег можно выручить, это уж совсем понятное дело!

При этом строительство пирамид, по иронии, служило как раз-таки в т.ч. и утилитарным целям, нужно было, чтобы занять чем-то огромную массу крестьян, которые маялись бездельем в то время, когда Нил был разлит, что следует, кроме прочего, из Геродота. Однако не только: как мы видим, египтянам вполне было доступно понимание избыточного искусства, хотя и в очень ограниченном виде.

Галикарнасский историк, к слову, против популярного убеждения, никогда не утверждал, что строители эти были рабами; а ведь этот факт, будь он правдой, в корне изменил бы отношение разного рода «прогрессивных» к этому памятнику культуры. Как писал уже Ницше, «бледная раса» лево-либералов и сочувствующих ненавидит всё подобное в силу того, что оно создано как следствие рабского труда и эксплуатации, а если точнее, служит очередным напоминанием того факта, «что рабство принадлежит к сущности культуры … нищета и без того уже тяжко живущих людей должна быть еще усилена, чтобы сделать возможным для небольшого числа олимпийцев созидание художественного мира».

Это подтверждает и Зайцев: именно «рабство … обеспечивало … свободное время … [а также] толкало … на то, чтобы использовать его не обязательно в целях максимального обогащения, но и в занятиях, не связанных непосредственно с экономикой». Это и естественно: чтобы где-то был избыток, в другом месте необходим недостаток. Только то можно расточать, что накоплено, и никак иначе.

⬅️ «Избыточность пирамид», 4/4

Как уже было подробно при случае исследовано, греки, в отличие от современников, не только нисколько не питали симпатию к необходимости тяжко трудиться для выживания, но и, напротив, полагали оную ключевым изъяном в бытии, таким, который его портит окончательно и бесповоротно. Другим, не менее неприятным, они полагали смерть, которую, впрочем, несмотря на всю её ужасность, полагали даже предпочтительной такой жизни, для продолжения которой нужно вкалывать.

Впрочем, конечно, они прекрасно в то же время понимали, что вся великая культура создаётся всё тем же трудом, и без него никуда, полагали, что цена велика, но того стоит. Древние демонстрировали эту свою осознанность при помощи культурного явления, называемого жертвоприношением, в ходе которого проходило заклание не абы чего, но только такого, что имело непосредственное отношение к труду, выращено им.

В частности, греческий ритуал в этой роли употреблял быка, зерно и вино: согласно д.ф. П. Видаль-Накэ (2001 [1982]), «мясная пища сопровождается возлиянием вина и символическим уничтожением зерна». Как можно заметить, всё из перечисленного неведомо дикарю, охотнику-собирателю, но создаётся работой, той деятельностью, что характерна только для цивилизации.

Итак, можно сказать, что в жертву приносится то, что уже является следствием другой, — той, которую совершает трудяга, отказываясь от лёгкой жизни в пользу созидательной, кто, в отличие от животного и дикого человека, мыслит не только сегодняшним днём, но жертвует его в пользу завтра. Иначе говоря, тот, кому известно сельское хозяйство; и напротив, «отсутствие обработанной земли влечет за собой отсутствие жертвенной трапезы».

Боги принимают только такую жертву, которая является следствием подобного самоотречения, иную же, как мы увидим далее, отвергают. Человек как бы подчёркивает, даруя богам плоды своих тяжких трудов, что выстрадал своё право быть эллином, а не варваром, гордится этим.

Как пишет Ж. Батай, «не случайно в жертву приносят то, что для чего-то служит», и «нельзя принести … то, что предварительно не изъято из имманентности», как он называет примордиальное состояние, присущее дикарю или зверю, а также вообще любому бытию, которое существует само по себе, а не создано человеком с какой-то целью, «что никогда не принадлежало бы ей и не было бы, на втором этапе, покорено, приручено и сведено к состоянию вещи. Для жертвоприношения берутся предметы, которые … сделались вещами и должны теперь вернуться в имманентность, откуда они происходят».

Всё это напоминает в чём-то учение Анаксимандра, который, по словам д.фил.н. В.Ф. Асмуса (1968), утверждал, что всё сущее когда-то незаконно обособилось от беспредельного и несёт за это вечную вину, которая однажды будет искуплена возвращением домой. Согласно Филострату, милетский философ учил, что «каждый возвращает одолженную ему ссуду природе-заимодавцу … когда ей будет угодно взыскать причитающиеся ей долги».

«Жертва трансцендентности», 1/2 ➡️

В цивилизации бытие глубоко телеологично, там ничто не существует просто так, всё подчинено цели, необходимости, нужде, оно всегда зачем-то, является предметом, который служит чему-то.

Эту её особенность ниспровергает жертва: «жертвенный обряд стремится уничтожить в жертве вещь … [он] разрушает реальные узы подчиненности объекта, исторгает жертву из мира пользы», ведь, по сути, он совершается без какой-либо особой цели, не считая культурной, он нарочито непрактичен, бесполезен, это трата, избыточность, противоположность обычной для цивилизованности экономии, нехватки. «При жертвоприношении жертва остается не подвластной никакой пользе», и «именно таков [его] точный смысл», заключает Батай.

Поэтому жертвой могут быть только вещи, которые произведены трудом, тем, что разрушает имманентность: согласно Батаю, «труд есть точная противоположность суверенного состояния», он является «отрицанием суверенности».

Очень характерно то, что, по наблюдениям греков, дикари, которые сами имманентны, не знают вина, и не понимают его, что выражается в большой к нему уязвимости: таковы, скажем, скифы у Геродота, согласно которому царь «Клео­мен … слиш­ком часто общал­ся со ски­фа­ми … [отчего и] научил­ся у них пить нераз­бав­лен­ное вино … С тех пор спар­тан­цы, когда хотят выпить хмель­но­го вина, гово­рят: „Нали­вай по-скиф­ски“». То же верно и для циклопов, у которых, по Гомеру, «не пасутся стада и земли не касаются плуги»: Полифем впервые видит вино, а затем пьёт его, пока не засыпает мертвецки пьяным.

Видаль-Накэ обращает внимание на эпизод в Одиссее, когда спутники заглавного героя «гибель … на себя навлекли святотатством, безумцы, съевши быков Гелио́са». Преступление их заключалось, впрочем, не только и не столько в том, что они покусились на священную собственность «над нами ходящего бога» в плане съестном, но касалось попытки жертвоприношения этих животных: «Выберем лучших быков в Гелиосовом стаде и в жертву здесь принесем их богам».

Как отмечает исследователь, эти быки лишь кажутся живыми и домашними, подобными любым другим, «на первый взгляд, могут сойти за существа из плоти и крови», на деле же не таковы. Ведь отнюдь не труд породил их, ибо боги не знают работы, но возникли иначе, а значит, не относятся к созданиям, удалённым из имманентности, в которую при помощи жертвы возвращаются, а значит, быки Гелиоса для жертвоприношения пригодны всего менее.

Нет «у совершающих это жертвоприношение [и иного] … необходимого: ячменных зерен, которые нужно бросать перед собой», вместо которых ничтоже сумняшеся берут замену: по Гомеру, «листьев нарвали они … ячменя … не имея»; итак, пишет Видаль-Накэ, «вместо зерновой культуры используется дар природы», и, соответственно, «не имея вина, возлиянье они совершили просто водою».

Иными словами, ячмень и вино, тоже дети труда, добываемые в поте и крови, заменяются на то, что существует вне культуры, вне цивилизации. Вот почему «само то, каким способом проводится жертвоприношение, превращает его в нечто противоположное», в честь чего «боги … знаменье … дали: кожи ползли», а куски мяса «жалобно рев издавали бычачий», что и немудрено, пишет Видаль-Накэ, «коль скоро речь идет именно о бессмертных животных».

Итак, олимпийцы отвергают такую «жертву», нимало не являющуюся оной в силу того, что никакого отношения не имеет к возвращению изъятого назад в имманентность, а затем отправляют в последнюю самих же наглецов-хюбристов, когда губят спутников Одиссея смертью.

⬅️ «Жертва трансцендентности», 2/2

Римляне отношения греков к обнажению никогда не разделяли и близко, что, как пишет Бонфанте, «напоминает нам вновь, сколь уникально оно и своеобычно». Позднее, эллинизировавшись, ромеи кое-как переняли греческое понимание наготы, но лишь в искусстве, да и там старались всё-таки по возможности одевать своих богов: в повседневной же жизни подобное оказалось для них немыслимо.

Как отмечает Нефедкин, «римляне негативно относились к полному обнажению тела даже во время физических упражнений». Скажем, Цицерон соглашался со строкой из Энния, что «быть разде­ты­ми на людях — вот исток пороч­но­сти», а Катон, согласно Плутарху, полагал «нечестивым и непристойным, чтобы сыновья являлись обнаженными перед отцом и зять перед тестем», не допускал такого даже в случае омовения, да «в прежние времени они ведь и не мылись вместе». Тацит же сообщает, что не хотел, чтобы «рим­ская моло­дежь, усво­ив чужие обы­чаи, про­во­дя вре­мя в гим­на­си­ях … [могла] обна­жить­ся и … занять­ся кулач­ны­ми боя­ми».

Таково было отношение римлян, которые нес могли подлинно постичь греческой души. Это касалось, к слову, и других её аспектов: скажем, Тацит в том же самом месте упоминает, что «на их памя­ти ста­ри­ки пори­ца­ли даже Гнея Пом­пея за воз­веде­ние им посто­ян­но­го теат­ра», а Корнелий Непот сообщает: «У нашей зна­ти не при­ня­то зани­мать­ся музы­кой, а тан­цы у нас почи­та­ют­ся за порок. У гре­ков же эти заня­тия счи­та­ют­ся и при­ят­ны­ми и почтен­ны­ми». Выходит, прав был Платон, говоря, что «вар­ва­рам … и в фило­со­фии, и в заня­ти­ях гим­на­сти­кой видит­ся что-то пре­до­суди­тель­ное»: где одно, там и другое.

В общем, отмечает Бонфанте, «не вызывает никаких сомнений, что римляне не прибегали к полному обнажению в атлетике. Во время тренировок на Марсовом поле (Campus Martius) они носили περίζωμα, которая называлась у них campestre … и даже ритуальная, религиозная нагота у них была лишь частичной»; исследовательница далее припоминает вторую филиппику Цицерона, в которой тот поносит Марка Антония за то, что тот посмел публично появиться в одной только набедренной повязке из шкур: «Хотя ты и был лупер­ком, ты все же дол­жен был бы пом­нить, что ты — кон­сул».

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 7/9 ➡️

Как пишет Нефедкин, д.арх. Н. Секунда (1986) в своё время обнаружил, что «на надгробных рельефах и расписных сосудах [беотийские] гоплиты показаны полуобнаженными, одетыми только в плащ и шлем, но при этом имеющими обувь», что заставляет в очередной раз вспомнить многострадальный кинофильм «300» Снайдера. Немедленно возникает вопрос, в какой степени находка отражает реальность, иными словами, могли ли греки и правда биться обнажёнными, и часто ли это случалось?

Плутарх, к пример, упоминает некоего Исада, который «голый, без защитного вооружения и гиматия, выбежал из дома, смазав тело маслом и имея в одной руке копье, а в другой — меч … ударил по врагам, опрокидывая, разя и ниспровергая встречающихся … после этого эфоры увенчали его, а затем наложили штраф в тысячу драхм, поскольку он отважился сражаться без вооружения», «он не был никем ранен … [возможно] потому, что он показался противникам чем-то большим и могущественным, нежели человек».

Вот и Муратидис отмечает, что в ранний греческий период нередко случалось так, что «воины-атлеты использовали свою наготу, чтобы внушить страх или даже ужас своим противникам». В случае голых кельтов, пишет Нефедкин, тоже замечено применение ими разного рода psychological warfare: так, согласно Диодору, галлы, помимо того, что пугают наготой, также «про­тив­ни­ка оскорб­ля­ют, уни­жа­ют и сло­ва­ми сво­и­ми лиша­ют его душев­ной отва­ги»; то же сообщает Авл Галлий.

Тут следует вспомнить, что науке компаративистике отлично известно о существовании организации нагих воинов, которые очень склонны с помощью различных ухищрений подавлять волю тех, с кем сражаются: как сообщает проф.-клас. Р. Цебриан (2010), они именуются *kóryos, и представляли собой молодёжные союзы, которые практиковали все индоевропейские культуры. В Греции таковые именовались эфебами, а эфеб, собственно, характеризовался, по словам д.ф. П. Видаль-Накэ (1981), как γυμνός, «голый», — ведь он сражался, отмечает Цебриан, «голым или почти голым».

Как пишет исследователь, «эфебы находились под покровительством Аполлона, который и сам был эфебом», — вот и автор «Аргонавтики» именует этого бога «нагим отроком». А ведь слово kóryos очень напоминает другое, κοῦρος, которым называются статуи совсем молодых людей, о которых мы уже говорили. Оные, согласно Бонфанте, появились в Греции уже в VII в., и во всех отношениях были заимствованием с Египта, за одним исключением: у греков они стали нагими. Воплощают же куросы, пишет Бонфанте, «облик Аполлона».

Эти kóryos вместе со своим предводителем отвергали осёдлый быт, к которому обратилась прочая часть индоевропейцев, и продолжала, как сообщает д.ф. П. Кершов (1997), жить кочевой жизнью. Они презрели цивилизацию, и вместе с ней её отличительный и основной признак: одежду. Оттого они и голы, причём не только у греков, последние лишь сохранили и даже утвердили этот идеал, и неудивительно, что он был прерогативой аристократии, ведь именно ею становится kóryos. Выходит, что они наготой подчёркивали своё вольное, кочевое происхождение, что было важным отличием, например, в колониях, где низшее положение в обществе занимали покорённые местные, аборигены, никогда не знавшие греческой подвижности, обнажённости.

Описанное отношение греков стало постепенно уходить в прошлое с реазиатизацией этой великой цивилизации, которой она подвергалась, начиная с эпохи эллинизма, эпоху, на которую приходится возвышение множества восточных сект, считавших, будучи закабалёнными дискурсом цивилизации до состояния полного отсутствия рефлексии по этому поводу, что следует стесняться всего самого естественного. Полагала так и самая из них успешная, именуемая христианством, и это несмотря на то, что тело человека, согласно его вероучению, вроде как «по образу и подобию» его творца: это противоречие заметила разве что их секта адамитов, которая известна тем, что приняла решение никогда более не носить одежды.

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 8/9 ➡️

В основном же христиане, напротив, ею подчёркивают порочность, в которой, по их мнению, пребывает человечество, в особенности этим отличны протестанты, у которых, как пишет ист.-медиев. М. Пастуро, «одежда — почти всегда знак стыда и греха … одна из ее главных функций — напоминать человеку о грехопадении», ведь «в Раю Адам и Ева были нагими, и лишь в момент изгнания они получают одежду … символ их вины».

Другие ветви христианства, впрочем, по своему обыкновению решили провести то, что в определённых кругах называют ретконом, и убеждены, что дарование одежд первым людям следует понимать, как они любят, аллегорически, как, например, заключение души, прежде существовавшей самостоятельно, в объятия плоти. Септуагинта, однако, не допускает такого толкования: «ризы кожаные», которые отныне носят Адам и Ева в Gen. 3.21, именуются χιτῶνας δερματίνους, и, хотя в наши дни дерматологом называется врач, ведающий человеческой кожей, у греков δέρμα относилась исключительно к шкуре животных, тогда как людская обозначалась словом χρώς: i.e. тут никак не может идти речи о том, что-де Яхве одел души в плоть.

Для нас важно, что иудеи ни в какую духовную копию тела, к нему прикреплённую на время существования, не верили, это, собственно, греческий концепт, и имели в виду явно иное: они, обитая в непосредственной близости от прародины цивилизации, именно что выводили своё отношение к символу оной, одежде, и потому протестанты, движение, которое отнюдь не зря называют «реиудаизацией христианства» куда ближе к первоначальной мысли.

Усилиями христиан после падения Античности повсюду в Европе было осуществлено культурное возвращение в Азию, утверждено типичное для неё отношение к человеческому телу в виде брезгливого отвращения, иначе говоря, и в этом аспекте тоже была истреблена уникальность, устранено своеобычие; последствия этого мы начали преодолевать только во вт. п. XX в., когда вновь стало можно, наконец, показываться на публике хотя бы немного раздетым.

Впрочем, и сейчас не всё слава богу, и в наши дни в интернете ресурсы, которые желают считаться приличными, вынуждены соответствовать англосаксонской, протестантской морали, и бороться с обнажёнкой, заставляя стыдливо закрашивать первичные, да и вторичные тоже половые признаки не то, что на фотографиях, но даже полотнах великих мастеров. Немало можно немало наблюдать рецидива и в обиходе, когда поборники нравов хватаются за сердце при виде обнажённой скульптуры, которой могут приклеить фиговый лист, а то и отпилить соски.

И это при том, что в эпоху, неспроста называемую Возрождением, мастера не стеснялись создавать скульптуру, во всём подражавшую античной, в том числе и в полной раздетости. А вот впоследствии этого обнажения стало куда меньше, и правы, выходит, те, кто говорит об азиатской реакции с XVI в.

С тех пор статуи стали одевать, и, хуже того, возникла тенденция обращаться так и с прежними творениями, будучи не в силах вынести вида гениталий, подобно тому, как не могли этого христиане Тёмных веков, которые, впрочем, поступали проще, попросту отбивая у статуй причинные места.

Одевают скульптуру, например, в Италии, и при визите послов из восточных стран, дабы не смущать их, — да и себя тоже лишний раз напоминанием о том, что когда-то существовала культура, бесконечно превосходившая нынешнюю в плане здоровья нравов, их свободы и обворожительной наготы.

#nagota
⬅️⬆️ «Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?», 9/9

Что бы вы ни делали, как бы ни старались «чего-либо добиться» в своей жизни, то, как и чем для вас всё в итоге закончится, предсказать можно уже сейчас: то будет смерть, неизбежное окончание онтогенеза; иначе говоря, вы преставитесь, отойдёте в мир иной, скопытитесь.

Человека от иных живых существ если что и отличает с уверенностью, так это понимание этого момента, осознание своей неотвратимой конечности, бессилия перед ней, — по крайней мере, в обозримой перспективе. Как бы ни хотелось преодолеть ему неприятную необходимость умирать — а таковому превозмоганию, ни много ни мало, посвящён уже едва ли не древнейший из известных человечеству памятников письменности, «Эпос о Гильгамеше», — волей-неволей пришлось брату нашему h.s.s. приспособиться к ней, смириться, и даже сделать одной из самых ключевых особенностей своей культуры.

Сейчас, впрочем, речь пойдёт не о том, что человек напридумывал себе по поводу посмертия, чтобы помочь себе ужиться с упомянутой необратимостью: по этому поводу, собственно, исчерпывающе высказался уже Демокрит, характеризовавший соответствующее явление как «лживые басни о том, что будет после смерти», которое измышляют «люди … терзаемые сознанием дурно прожитой жизни». Точнее, и об этом тоже будет сказано, но разве что только к слову, ведь аспект этот, духовный, самым тесным образом касается иного, вполне земного, а именно погребальных обрядов, что и является темой сегодняшнего разговора.

Надо сказать, что зачастую обряды эти едва ли не единственное, что известно о той или иной человеческой культуре, которая потому и называется в честь их особенностей, отличительных черт, как-то: культура боевых топоров, ямная культура, и т.д. и т.п. В случае древних греков это верно ничуть не менее: исторические периоды их цивилизации именуются в соответствии с эволюцией керамики, обнаруженной в погребениях, точнее, конкретно амфор; выделяют, в частности, Геометрический период, Чёрно- и Краснофигурный, и многие другие.

В привязке к этим периодам изучается и манера захоронения, которая, стоит сказать, подвержена известным колебаниям, те или иные способы обращения с усопшими приходят и уходят из моды точно так же, как и всё прочее.

Широко распространена убеждённость, будто греки строго придерживались кремации, i.e. сожжения тела, которую лишь много позднее, в эпоху христианизации, сменила ингумация, иначе называемая погребением или трупоположением, сиречь захоронение его в землю как есть. Это мнение во многом справедливо, однако нуждается в уточнении.

У Гомера кремации подвергаются все павшие, греки и троянцы наравне: у первых пылают «трупов костры» уже в самом начале Илиады, после мора, устроенного Аполлоном, а после того, как они предлагают «опо­чить от поги­бель­ной бра­ни, доко­ле уби­тых тру­пы сожжем», равно «мед­но­лат­ные мужи ахей­цы» и «трояне … мерт­вых сво­их на костер пола­га­ли».

Впрочем, как пишет проф.-клас. И. Моррис (1987), последнее может быть поздней интерполяцией, приписыванием прошлому реалий собственного времени, причём даже не Гомером сделанной, а переписчиком, возможно, аж IV в. Подобное для описанных в Илиаде обычаев, надо сказать, довольно характерно.

Как отмечает исследователь, «от Гомера историку немного пользы», а «подробности гомеровских практик погребения … не представляют большого интереса» в силу того, что археология не нашла никаких соответствий между им изображённым и реальным положением дел: «воображение и преувеличение, по-видимому, послужили основой для большей части изображаемого» древним аэдом.

Единственное, что напоминает описанное у Гомера, это «царские гробницы ран. VII в. на Кипре, однако это они, похоже, были вдохновлены эпической поэмой, а не наоборот». Итак, Гомер не описывает реалии, и потому является так себе источником для антропологических рассуждений.

#cremation
«Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 1/14 ⤴️➡️

Сюда же относятся и описанные древним автором с особой патетикой погребения таких героев, как Патрокл, Ахилл и Гектор. В случае последнего, например, костёр устроен такой, что для него «девять дней они в Трою мно­же­ство леса вози­ли»; неубедительно там выглядит вообще всё, а самым вопиющим является описание того, как принесли в жертву «плен­ных две­на­дцать юно­шей, Трои сынов зна­ме­ни­тых» на похоронах Патрокла, учитывая отношение греков к человеческому жертвоприношению.

Как сообщает Моррис, в действительности в XII в., когда проходила Троянская война (Эратосфен датировал её 1194-1184 гг., с чем в целом согласна и археология), греки предпочитали труположение, которое, кроме того, было массовым, i.e., в одно захоронение помещалось множество тел. Начиная с т.н. Субмикенского периода (1125-1050 гг.), нормой становится его одиночный вариант, и только в Протогеометрический (1050-900 гг.) та самая кремация в урнах, точнее, амфорах, полностью замещает альтернативу, сохраняя популярность следующие три столетия; это верно для взрослых, дети же с этой последней эпохи почти всегда только ингумируются.

В Позднегеометрический период (с 760 г.) погребение возвращается, хотя при этом всё же «не незначительное количество взрослых продолжает кремироваться»; оно продержалась менее века, и уже в Протоаттический (с 700 г.) снова становится нормой сжигание тела: тогда «известно лишь немного ингумаций», пока, наконец, в Чёрно-/Краснофигурный (с 575 г.) труположение триумфально не возвращается. Таким образом, если мы согласимся, что Гомер описывал в Илиаде реалии своего времени, греческих Тёмных веков (1050-750 гг.), то действительно, тогда греки предпочитали кремацию, и он прав в том, что она была, однако неправ в том, как именно осуществлялась.

В течении V в., продолжает Моррис (1992), роль кремации вновь невысока, к концу века у неё выходит лишь сравняться по популярности с труположением, а в IV в. опять уступить ей. К концу же его ни один из типов погребения не популярнее другого более, чем на 40%, что в очередной раз демонстрирует нам пример пресловутого античного плюрализма, к которому древние, как известно, были весьма склонны.

Как отмечает д.ф.н. А.И. Зайцев (2001), всё это «говорит за необычное расшатывание традиционных норм в сфере, которая обычно весьма консервативна», что, по его мнению, было одной из основных причин успехов греческой цивилизации.

И действительно, как мы увидим далее, абсолютное большинство религий, в том числе мировых, наиболее распространённых, крайне болезненно держатся за один-единственный тип погребения, яростно выступая против альтернатив, — как поступает, впрочем, и вообще во всех случаях, когда ему то позволяется… собственно, потому-то и культурный расцвет для обществ, где таковые религии распространены, возможен только после секуляризации и прямо коррелирует со степенью оной.

В конечном итоге общая тенденция, по Моррису, такова, что со взрослыми поступали по-разному в зависимости от периода, детей же почти исключительно ингумировали: например, в Аттике, начиная с 1050 г., 97% трупосожжений приходится на совершеннолетних.

#cremation
⬅️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 2/14 ⤴️➡️

КТО И ЗАЧЕМ ВЫДУМАЛ ЛОЖЬ, ЧТО АНТИЧНЫМИ ГРЕБЦАМИ БЫЛИ ПРИКОВАННЫЕ РАБЫ?

Какой же тяжёлой и неказистой была жизнь во времена Древних Греции и Рима! По крайней мере, в чём-то таком хочет убедить публику определённая тенденция, которая так часто встречается в работах, обозревающих эпоху.

Помимо прочих примеров тогдашнего «страшного угнетения», беспардонно выуженных из контекста, она любит припоминать каким ужасам подвергались тогда рабы, а насчёт них, в частности, такой «всем известный момент», как их каторжная служба в качестве галерных гребцов.

Ну или что же? Ну не свободные же тогда гребли, право слово? Кому, как не колодочникам, согласитесь, выполнять такую неблагодарную работу? А чтобы рабы не сбежали, их следует приковать, это просто логично. Вот и получается характерная картина: ряды невольников, гремя цепями, с трудом ворочают гигантскими вёслами, и идут, чуть что, на дно вместе с кораблём…

Реальное же положение дел во времена, называемые классической древностью, или же Античностью, нисколько не напоминало вышеописанное, а справедливо для совсем иного промежутка, куда как к нам более близкого, XV-XIX вв.

В отличие от многих других мифов, касающихся греко-римской эпохи, этот выделяется особенно — тем, что не основан вообще ни на чём, даже минимально не поддержан фактами, выдуман от начала и до конца, является полной чушью: исторической науке ничего неизвестно о существовании в Античности практик регулярного насильного использования рабов в качестве гребцов, все такие случаи неизменно редки и поданы как удивительные исключения.

Это, иначе говоря, очередной миф, который поддерживают в основном марксисты и подпавшие под их влияние, облюбовавшие принцип Гегеля «если моей теории противоречат факты — тем хуже для фактов», словно задавшиеся целью как можно более очернить древнюю эпоху, иной раз даже кажется, что у них к ней что-то личное.

Такие не гнушаются даже создавать сомнительные подделки, или, как минимум, основывать свои рассуждения на неизвестных научному сообществу находках, в чём замечен и, например, некто к.б.н. С.В. Дробышевский, печально известный законченной поверхностностью представитель т.н. «популяризаторов науки».

Видеозапись его лекции, будто бы доказывающее, что гребцы в Античности вели жизнь самую ничтожную, прискорбно популярна в отечественном сегменте, вот только академический взгляд на вопрос в один голос заявляет совсем противоположную точку зрения. С ней, к слову, вы можете ознакомиться в новой статье «Эллинистики».

Как сообщает Моррис, особое внимание исследователей в своё время привлекло одно захоронение в Эретрии, датированное ок. 700 г., где поголовно все взрослые были кремированы в урнах, дети же без исключения погребены, что «привело к большим восторгам касаемо оппозиции горящего и гниющего, где взрослый, творение культуры, был подвергаем сожжению, тогда как ребёнок, принадлежащий природе, разлагался своим ходом».

Как отмечает д.ф. и струк. П. Видаль-Накэ (2001 [1982]), «речь не идет о смене моды, поскольку обе группы захоронений одновременны, причиной не может быть и конкуренция двух обычаев»; по его мнению, «здесь мы столкнулись с сознательной и значимой оппозицией на символическом уровне»: право быть кремированным ещё нужно было заслужить, для этого возмужав, получив аттестат зрелости, совершив «переход от природы к цивилизации, или, если угодно, от сырого к вареному», или, если точнее, приготовленному (le cuit).

Понятие о движении от одного к другому было сочинено отцом структурной антропологии К. Леви-Строссом, которое он вывел в одноимённой книге (1964). Применимость концепта невозможно переоценить: действительно, сообщает Видаль-Накэ, грань, разделяющая варварство и культуру зачастую переживается как разница между теми, кого Гесиод и Гомер характеризуют как άλφηστήσιν/ἀλφηστής — «теми, кто ест хлеб», сиречь приготовленное на огне, в противоположность ωμηστής, «питающимся сырым».

Сыроедами являются все, кто пребывает в примордиальном состоянии до цивилизации, в условиях т.н. «Золотого века», не знавшего ещё ничего сверх охоты и собирательства. Таковы, скажем, циклопы, у которых, как сообщает Гомер, «не пасутся стада и земли не касаются плуги»; согласно Видалю-Накэ, Полифем ничем «не похож на „мужа, вкушающего хлеб“; даже людей он пожирает, не поджарив на костре … [но] поедает сырыми „внутренности, мясо, костный мозг, не оставляя ничего“», ему неизвестно жертвоприношение, которым подчёркивалась принадлежность к «варёному», ведь в нём заключён «весь набор признаков, отделяющих культуру от дикости».

Стоит тут отметить, что те, кто желал вернуться в первобытное состояние, и питаться начинали, как тогда, воображая, что это поможет. Вот почему, пишет Видаль-Накэ, «киники, проповедуя возврат к природе, станут осуждать употребление вареного мяса и одобрять … людоедство»: согласно Диогену Лаэртскому, его знаменитый тёзка из Синопа, живший в бочке, даже «пытался есть сырое мясо, но не мог его переварить», а также был убеждён, что «питаться человеческим мясом не будет преступно». (Нынешнее стремление некоторых бороться с «химией» в пище и тосковать по временам, когда та якобы была более «чистой», имеет, к слову, аналогичную природу.)

Учитывая это, более чем характерно то, что Диоген Синопский, по Элиану, был целиком «равнодушен … к смерти и погребению»: он, «смертельно больной … обрёл до моста вблизи гимнасия, упал там и велел сторожу, когда тот заметит, что он уже не дышит, бросить его в [реку] Илисс». Ведь для «сырого», для зверя, в состояние которого философ, называвший себя собакой (κύων, отсюда и κῠνικοί, «киники») жаждал вернуться, ничего не значит смерть, не интересуется он и связанными ритуалами.

И это при том, что, по Геродоту, даже кочевые скифы, у которых, по словам их царя, «нет ни горо­дов, ни обра­ботан­ной зем­ли», за одно только и готовы сражаться насмерть — а именно за «оте­че­ские моги­лы», и обещают персам смертный бой в том, и только том случае, если те найдут их и попробуют надругаться.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 3/14 ⤴️➡️

Впрочем, не только для греков была характерна подобная дихотомия, да, в общем-то, Леви-Стросс изучал и не их, но различные первобытные племена. Вот и китайцы, как пишет антроп. Дж. Скотт (2020 [2017]), «использовали [эти] определения … чтобы различать варваров», для которых одомашнивание «означало изменение статуса … с „сырого“ (враждебного) на „приготовленный“ (дружелюбный)».

Итак, по мнению структуралистского дискурса, смена обряда на кремацию в случае взрослых у греков была призвана подчеркнуть принадлежность к «приготовленному». Впрочем, как мы помним, далеко не все половозрелые умершие предавались огню, однако и тут есть система: Видаль-Накэ предлагает вспомнить, что и после битвы при Марафоне «афинские граждане были кремированы, а тела платейцев и афинских рабов, которые вместе с афинянами, но не в одном строю с ними, были погребены».

Согласно Павсанию, «на [Марафонской] рав­нине есть моги­ла афи­нян … и дру­гая моги­ла для бео­тий­ских пла­тей­цев и для рабов», как пишут проф.-клас. Д. Курц и проф. клас. арх. Дж. Бордман (1971), раскопки от 1970 г. демонстрируют именно это: что «тела [афинян] были сожжены», тогда как во втором погребении «мёртвых … погребли». Итак, чужаки и тем более рабы, как и дети, относятся к «сырому» и потому, подобно им, предаются земле, а не огню. Характерно, в то же время, что это не жёстко обусловленная, непроницаемая ситуация, там нет обречённости: все упомянутые имели возможность дослужиться до такого статуса, который позволяет кремацию, достичь её при помощи продвижения на социальном лифте, в ходе акта социальной мобильности.

Впрочем, отмечает Моррис, находку эту, как, собственно, и вообще почти всякую, конечно же ни в коем случае нельзя чрезмерно экстраполировать, делать на её основе слишком уж далекоидущие обобщения, например, приписывая такие практики всей Греции или даже миру в целом. В прошлом подобные мегаломанские наклонности уже сослужили антропологам дурную службу, заставив их сочинять глупости навроде первобытного матриархата или умирающего-воскресающего божества, и т.д. и тп., которые оказались если и верны, то лишь для крайне локальных регионов, где и были изначально обнаружены.

С другой стороны, как пишет Зайцев (2005 [1977?]), проф.-клас. и рел. А. Дитрих (1905) среди обычаев упоминает «один из них, распространенный по всему земному шару», который «имел место и в Греции … Речь идет об обычае погребения маленьких детей несожженными, в то время как в Греции, начиная с архаической эпохи, нормальным способом погребения становится трупосожжение».

По мнению Зайцева, «трупосожжение являлось для греков средством обеспечить душе умершего благополучный переход в царство Аида … гарантировало, как правило, [его] близким … спокойствие и безопасность от возможного в противном случае возвращения души усопшего, совершения ею каких-либо враждебных действий.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 4/14 ⤴️➡️

Создается впечатление, что о дальнейшем отдельном существовании души ребенка греки не находили оснований заботиться и опасений насчет возможного вреда с ее стороны не испытывали, т. е. просто не считали ее существующей, по крайней мере, в том смысле, в каком … душу взрослого», возможно, потому, что «взрослый не помнит себя в младенчестве и может либо вообще отрицать на этом основании душевную жизнь маленького ребенка, либо представлять ее себе совсем не такой, как у старших».

В этом смысле стоит вспомнить, что некоторые греки делили душу на части, из которых, по, например, Аристотелю, «растениям присуща только растительная … [животным] — и эта … и … стремящаяся … иным — [все предыдущие, а] также способность размышления, т.е. ум, например людям». Стоики же, согласно Плутарху, полагали, что эмбрион всякого существа подобен растению, и лишь в момент рождения появляется душа, животная её часть, тогда как, пишет Диоген Лаэрций, разумная только начинает в нём тогда развиваться, созревая к 14 годам.

Обычай, о котором идёт речь, встречается на удалении от классической Греции не только в пространстве, но и времени: проф.-клас. Р. Онианс (1999 [1935]) приводит мнение коллеги, проф. клас. арх. Ф. Дуна (1924), который, по его словам, «отмечает, что в могилах палеолита огнем обрабатывали лишь тела тех, кто достиг зрелости, а значит, только у них была душа, нуждавшаяся в освобождении от тела … проявлявшаяся лишь по достижении половой зрелости». Проф.-клас. Г. Роуз (1926), по Ониансу, приводит доказательства того, как позднее в Риме «тех, кто не достиг зрелости, хоронили с иными обрядами», и «к ним применялся эпитет acerbus — „кислый, незрелый“, как к несозревшим плодам, и их погребение именовалось funus acerbum».

Для греков, кроме того, было важно, чтобы тело перешло в мир иной не повреждённым, хотя, конечно, крайностей, подобных тем, что приняты, скажем, у египтян, в этом им не были присущи; даже наоборот: если египтяне прилагали сверхусилия для того, чтобы предохранить тела успопших, то греки оные уничтожали, предавая огню. Гомеров Патрокл молит Ахилла сделать это как можно скорее, ведь иначе ему не под силу «войти в обитель Аида»: «души, тени умер­ших меня от ворот его гонят». Непогребённый обречён на вечное скитание: именно такую судьбу пророчит герой планирует убийце любимца, Гектору, который «сюда при­вле­чен и поверг­нет­ся псам на тер­за­нье».

В «Энеиде» Вергилий пишет то же о тех, кто в царстве Аида «жал­кой тол­пой …сто­ят», поскольку «зем­лей не покры­ты»: Харон «пере­во­зит … лишь погре­бен­ных. На берег мрач­ный нель­зя пере­плыть через шум­ные вол­ны преж­де теням, чем покой обре­тут в моги­ле остан­ки».

Ахилл грозится насчёт Гектора: «не огню на пожра­ние — псам я остав­лю!». Проф.-клас. и струк. Ж.-П. Вернан (1986 [1979]) обращает внимание, что герой и ранее в этой же песни насчёт огня прибегает к эпитетам, связанным с поеданием, причём обычно употребляемыми тогда, когда говорят о том, что делают дикие звери. Тем самым создаётся противопоставление: останкам в любом случае суждено быть поглощёнными, съеденными, однако в том случае, если эту манипуляцию проделывает огонь, душа переходит в иной мир неповреждённой, такой, каким было тело.

Иную же ситуацию лучше всего передаёт известный отрывок из фильма «Троя» (2004), где Ахиллес обещает Гектору: «Сегодня ты лишишься глаз, ушей и даже языка. Ты явишься в Аид слепым, глухим, немым, и мертвецы будут говорить: „Это Гектор. Глупец, решивший, что он сразил Ахиллеса“». Сюда же относится наше «костей не соберёшь», означающее, что угрожаемый погибнет-то в любом случае, но кроме этого от него мало что останется для захоронения, отчего он может даже не мечтать упокоиться.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 5/14 ⤴️➡️

Как сообщает Онианс, при жизни, по мнению греков, человек наполнен влагой, называемой «эон» (αιών), которую он теряет по мере старения и/или умирания; понятие это тесно связано с иным, с «псюхе» (ψυχή), или душой: оба они в наличии у живого, но не у мёртвого.

Так, Гераклит полагал, что «души испаряясь влажными вечно рождаются», а Диоген из Аполлонии был уверен, что в детях «содержится много влаги», которую те теряют с возрастом, Софрон же проклинал «ненавистную старость», которая его «сморщила и высушила», а Гиппон выражал убеждённость, что жизнь покидает нас по мере того, как «наша собственная влага» высыхает: потому «старики сухи».

Не приходится, ergo, удивляться, что ранние философы такое значение придавали жидкости: скажем, Фалес «началом всех вещей полагал воду», а «Анаксимандр, согласно Псевдо-Плутарху, был убеждён, что «первые животные были рождены во влаге».

Согласно Ониансу, эон можно уподобить водяным часам, отсчитывающим отпущенный срок, вот почему «в итоге эон получил значение „вечность“, которое и вошло в европейские языки». Римляне же «называли эту жидкость umor» или humor; отсюда, например, т.н. «гуморальная теория», та самая, согласно которой человеческий темперамент якобы зависит от доминирующей в его теле жидкости: например, в случае слизи, φλέγμα, он будет флегматиком, тогда как чёрная желчь, µέλαινα χολή, сделает его меланхоликом.

Гомер упоминает «утекающий сладостный αιών» и убеждён, что когда тот кончится, «тление тело обымет». Напротив, «влажными» называют живых, например, гомерова Навсикая говорит, что «нет такого „влажного смертного“». Эсхил упоминает «мёртвых, не имеющих влаги»; кроме того, пишет Онианс, одно из греческих названий для умерших, άλίβαντες, ими объяснялось как «не обладающие жидкостью», другое, δαναοί, прямо означало «сухие».

Теперь, учитывая всё это, подытоживает исследователь, мы можем «разрешить загадку кремации и понять, для чего сжигали умерших: кремация ускоряла „высыхание“, испарение жизненной влаги», а «cуть гомеровского погребального обряда сводилась к воздействию на тело огнем … [который] „высушивал“».

Как он отмечает, «у Гомера погребальная церемония определяется глаголом ταρχύειν», который, по его мнению, первоначально означал «именно „высушивать“», с чем согласна, например, византийская Суда, а кроме того, таковы «наиболее ранние случаи [его] употребления».

Итак, смысл обряда кремации заключался в освобождении тела от жидкости, «от парообразной ψυχή … [которая] не попадает в Аид до тех пор, пока огонь не сделает свою работу».

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 6/14 ⤴️➡️

Тот же, кто не подвергся этому процессу, становится ни жив, ни мёртв: теперь это охотник до влаги, вампир: «в европейском фольклоре зачастую упоминается мертвец, продолжающий активную ночную жизнь, — его могилу вскрывают и обнаружи­вают там полнокровное тело, в котором по-прежнему обитает дух». Только кремация способна надёжно предотвратить подобное существование.

Как пишет Онианс, «умершие испытывали величайшую потребность во влаге, в жизненной жидкости … или хотя бы в самой простой … которая возвратила бы им состояние „живущего“, „влажного“» . Вот почему «жертвоприношения умершим чаще всего совершались в виде возлияний»; стоит отдельно упомянуть «поверье, согласно которому непосвященные тщетно пытаются добыть воды в подземном царстве, наполнить протекающий сосуд»: таковы, например, Данаиды, а также Тантал.

Одиссей, добравшись до Аида, потчует мёртвых мёдом, вином и водой. Однако всё же самой вкусной влагой для тех была та, что течёт по венам смертных, она давала наибольший эффект: вот почему герой далее «барана и овцу над ямой глубокой зарезал; черная кровь полилася в нее, и слетелись толпою души усопших». Испив этой влаги, тени мёртвых на какое-то время словно возвращаются к жизни: Тересий «напившися, мог … по правде пророчить». Сам прорицатель подтверждает этот факт, говоря Одиссею: «та из безжизненных теней, которой приблизиться к крови дашь ты, разумно с тобою начнет говорить»; так, например, «мать [Одиссея] … напилася и сына узнала».

До крови более всего были охочи т.н. «хтонические», принадлежащие земле (или χθών) существа, к которым в первую очередь безусловно относятся любые мёртвые, а кроме того — Эринии, богини мщения, одна из которых у Эсхила грозит Оресту: «Я у тебя, живого, высосу густой и красный сок. Из жил твоих я досыта напьюсь напитком страшным»; другая подхватывает: «Иссохнув, ты сойдешь под землю заживо».

Подобно тому, как в своё время был деконструирован (а точнее реконструирован) не кем иным как yours truly популярный образ оборотней, который ничем не похож на то, во что действительно верили древние, следует, учитывая уместность, сейчас поступить так и с вампирами, хотя бы и лишь вкратце.

Хотя, учитывая, что было сказано об иссушении, может показаться, что Солнце, оказывающее как раз такой эффект, вполне логично полагать угрозой для вампиров, которые, как известно, от него погибают, в действительности такая их уязвимость впервые появляется только в фильме «Носферату» (1922), а вот, скажем, Дракула у Б. Стокера (1897) ещё преспокойно разгуливает при свете дня. В этом они подобны оборотням, которые стали умирать от серебра только в произведениях XX в., не ранее; в итоге какие-нибудь, да простят меня боги, «Сумерки» оказываются (по крайней мере, в ряде вещей) едва ли не реконструкцией.

Сапковский в своё время прибег к пересмотру образа вампира как кровососущего трупа, предположив, что такое сочинили люди, не способные принять существование организма, более совершенного, чем они, и компенсировавшие это в своей голове тем, что приписали вампирам бытие живого мертвеца. Как мы, однако, видим, вампир изначально это undead par exellence, которого за пределы подобного существования способна вывести только кровь и, реже, иная влага, да и то ненадолго.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 7/14 ⤴️➡️

От греков, точнее, из их языка, нам, кроме прочего, досталось выражение «вносить свою лепту», означающее делиться ради благого дела и тем небольшим, что имеешь; впрочем, в этом деле надо соблюдать известную, чисто греческую умеренность, иначе может случиться так, что не останется «ни обола за душой». Последнее было бы невероятно грустным, ведь даже мёртвым нужен хотя бы один, иначе он иначе никак не сумеет упокоиться.

По крайней мере, в это верили древние, которые клали умершим в рот эту монету (ναῦλος), дабы те могли расплатиться с перевозчиком мёртвых, Хароном, — но никогда, против известного мифа, на глаза: примеров последнего для Античности попросту не существует. Как пишет Лукиан, «стоит лишь умереть кому-нибудь из близких, как люди прежде всего торопятся положить умершему в рот обол, который должен будет послужить платою лодочнику за перевоз». По Ювеналу, «бед­но­му нет надеж­ды на челн сре­ди гряз­ной пучи­ны, [если] нет монет­ки во рту, [и] опла­тить пере­воз ему нечем».

Согласно проф.-клас. С. Стивенс (1991), «как греческая, так и римская литература в эпоху с V в. до н.э. по II в. н.э. регулярно упоминает обычай помещения в рот покойного монеты в качестве платы перевозчику Харону за перевоз души через реку в подземном мире»; источники явления «достаточно изобильны и последовательны, чтобы заключить, что практика „харонова обола“ была широко распространённым погребальным обычаем греко-римского мира».

Причём монета действительно должна быть самой ничтожной, медной, чем выражался символизм платы: так, по Лукиану, Харон, оказавшись в Дельфах, очень удивляется: «Так вот оно, золото … я сейчас впервые его увидал … его почти и не отличишь от меди … [которую] я хорошо знаю, взимая, как тебе известно, обол с каждого переезжающего на ту сторону». Эппиграматик Аммиан, подтрунивая над неким богачом, обещает ему: «Слой земли, одинаковый для всякого человека, ожидает тебя, под которым ты будешь покоиться … с не большей суммой, чем один обол».

Лукиан шутит: «Не гораздо ли лучше было бы не иметь вовсе возможности уплатить провозную плату: ведь таким образом, ввиду отказа перевозчика принять их, мертвецы были бы отправлены обратно наверх и вернулись бы в жизнь».

Однако, как отмечает проф.-клас. И. Моррис (1992), если бы Лукиан «почаще посещал похороны, то знал бы, что большинство погребений не содержит монеты для перевозчика. Так, в Олинфе IV в. только 66 из 644 могил имели обол, и ни одна — из римских могил в Коринфе примерно времени Лукиана»; итак, «добрые 95% захоронений обходились без монеты», а мы снова убеждаемся, что обряды греков очень отличаются от случая к случаю, и нет там никакой обязаловки, никакого диктата обычая, в отличие от некоторых.

Следует, пользуясь случаем, заодно развенчать иное распространённое заблуждение, согласно которому Харон будто бы переправлял мёртвых через реку Стикс; в действительности не существует греческих источников, которые бы утверждали подобное. При этом народонаселение страстно убеждено в том, что то был Стикс, и никак иначе, иной ситуации и представить не в силах, что заставляет вновь вспомнить фразу Ницше «что этому верит весь мир, есть уже возражение».

По мнению греков, переправа осуществлялась через реку Ахерон, о чём пишут Пиндар, Тимофей, Эсхил и Еврипид. Так же полагал и Вергилий, а вот у Овидия Орфей пересекает уже Стикс, как и у Проперция. У Аристофана говорится об озере, которое, согласно Платону, называется Ахерусиада; как сообщает Cуда, именно его пересекают мёртвые с помощью Харона.

У Сенеки описан «Ахеронт, которого назад не переплыть», но также он упоминает «лодку, бортами влагу Леты зачерпнувшую». У Статия тоже «чрез Лету перевозчик»: итак, есть и третья версия, с Летой. Данте же, описывая Ад, возвращается к Ахерону.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 8/14 ⤴️➡️