Подобное же отношение было встречено мной во время неких дебатов, когда оппонент, гордо именующийся философом, едва ли не начал угрожать, когда ему было сообщено, что его построения основываются на давным-давно отвергнутых данных; в ответ он спросил поразительное: «Кто опровергнут, Гесиод?», без сомнения, воображая, что интерпретация, которой он орудовал, извлечена напрямую из тела текста древнего автора, и не может ей быть никакой альтернативы без сокрушения его самого.
Схожесть реакций не была совпадением, ведь упомянутый персонаж отличался крайне простонародным воззрением, отчего пафосного поименования он, естественно, отнюдь не был достоин, — ведь, как заметил уже Хрисипп: «Если бы я делал все, как все, я не был бы философом».
В общем, он был таким же обывателем, которому в лучших традициях логоцентризма вообще присуще полагать вычитанное им некоей истиной в последней инстанции, осуществлённой майевтикой (μαιευτική), платоновским припоминанием неоспоримой, объективной и точной правды, ухваченной будто бы напрямую из занебесной области Платона.
Другим вредоносным наследием Платона является восприятие исторических ситуаций как застывших и неподвижных, уподобленных, тем самым, его эйдосам, вечным и неизменным. Вот и обывателя совсем не учат воспринимать историю в подвижности, потому ему и присуще обобщить, рассуждать «в целом», абстрактно, а не конкретно, на примере. Результатом зачастую становятся представления весьма подобные тем, что у автора печально известной «Стены Искандера», у которого при дворе Александра Великого одновременно находятся Фалес и Порфирий, которых на деле разделяло более 8 веков.
Замечу, что за описанное отношение винить случайно отобранного его обладателя не следует: не им, в конце концов, оно придумано, но навязано с ранних лет. Как он вообще мог знать иное, если видел только подобное, в первую очередь — в той же школе, где просто заучивается некий спущенный сверху нарратив, будто он есть божественное откровение, а учащегося готовят в хафизы, и это-то объявляется «изучением истории»?
Это единственный предмет, уровень которого фундаментально, качественно изменяется, если им далее решают заниматься профессионально, всем же прочим обучают и в школе, или хотя бы стараются: дают методы, принципы. Здесь же это отсутствует как идея — и сделано так неспроста, но намеренно, продуцируемый государством миф и задуман для внутреннего употребления без раздумывания, а что же это было такое проглочено. Умение же обратного не предназначено для многих, даже нежелательно им: подразумевается, что оно вам и не надо, профессионалы уже всё за вас сделали, а вы доверчиво потребляйте.
На деле же всякое изложение исторической ситуации представляет собой лишь интерпретацию многочисленных источников, попытку увязать их воедино, иными словами, создать концепцию той или иной степени достоверности: наука так-то вообще изучает не реальность, но модели.
Всё, что у нас есть — это те самые источники, и если толпу буквально принуждают запоминать сюжеты, которые ими выстроены, то специалист эти сюжеты создаёт, работая напрямую с тем, из чего они образуются. Ему важнее помнить не как оно было (или, точнее, могло быть) — потому что картину этого ему только предстоит собрать, — но кто из древних авторов/иных свидетельств что, когда и как сказал, и отталкиваться уже от этого.
Смотря на первоисточники, специалист думает о том, кому из древних авторов можно верить безоговорочно, кому и так, и сяк, а кто совсем заврался, сортирует их. Это есть его первейшее умение, остальное всё глубоко вторично. Поэтому из какого-нибудь Богемика, который заявляет, что никогда не запоминает, откуда взял те или иные сведения, историк просто отвратительный.
Кроме этого, он немало времени посвящает историографии явления, концепциям, моделям авторов былых времён, уже знает немало интерпретаций самого различного толку, и потому не удивится, подобно простому человеку, узнав, что тот или иной подход уже не актуален, прекрасно понимая, что это норма вещей.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 3/12 ⤴️➡️
Схожесть реакций не была совпадением, ведь упомянутый персонаж отличался крайне простонародным воззрением, отчего пафосного поименования он, естественно, отнюдь не был достоин, — ведь, как заметил уже Хрисипп: «Если бы я делал все, как все, я не был бы философом».
В общем, он был таким же обывателем, которому в лучших традициях логоцентризма вообще присуще полагать вычитанное им некоей истиной в последней инстанции, осуществлённой майевтикой (μαιευτική), платоновским припоминанием неоспоримой, объективной и точной правды, ухваченной будто бы напрямую из занебесной области Платона.
Другим вредоносным наследием Платона является восприятие исторических ситуаций как застывших и неподвижных, уподобленных, тем самым, его эйдосам, вечным и неизменным. Вот и обывателя совсем не учат воспринимать историю в подвижности, потому ему и присуще обобщить, рассуждать «в целом», абстрактно, а не конкретно, на примере. Результатом зачастую становятся представления весьма подобные тем, что у автора печально известной «Стены Искандера», у которого при дворе Александра Великого одновременно находятся Фалес и Порфирий, которых на деле разделяло более 8 веков.
Замечу, что за описанное отношение винить случайно отобранного его обладателя не следует: не им, в конце концов, оно придумано, но навязано с ранних лет. Как он вообще мог знать иное, если видел только подобное, в первую очередь — в той же школе, где просто заучивается некий спущенный сверху нарратив, будто он есть божественное откровение, а учащегося готовят в хафизы, и это-то объявляется «изучением истории»?
Это единственный предмет, уровень которого фундаментально, качественно изменяется, если им далее решают заниматься профессионально, всем же прочим обучают и в школе, или хотя бы стараются: дают методы, принципы. Здесь же это отсутствует как идея — и сделано так неспроста, но намеренно, продуцируемый государством миф и задуман для внутреннего употребления без раздумывания, а что же это было такое проглочено. Умение же обратного не предназначено для многих, даже нежелательно им: подразумевается, что оно вам и не надо, профессионалы уже всё за вас сделали, а вы доверчиво потребляйте.
На деле же всякое изложение исторической ситуации представляет собой лишь интерпретацию многочисленных источников, попытку увязать их воедино, иными словами, создать концепцию той или иной степени достоверности: наука так-то вообще изучает не реальность, но модели.
Всё, что у нас есть — это те самые источники, и если толпу буквально принуждают запоминать сюжеты, которые ими выстроены, то специалист эти сюжеты создаёт, работая напрямую с тем, из чего они образуются. Ему важнее помнить не как оно было (или, точнее, могло быть) — потому что картину этого ему только предстоит собрать, — но кто из древних авторов/иных свидетельств что, когда и как сказал, и отталкиваться уже от этого.
Смотря на первоисточники, специалист думает о том, кому из древних авторов можно верить безоговорочно, кому и так, и сяк, а кто совсем заврался, сортирует их. Это есть его первейшее умение, остальное всё глубоко вторично. Поэтому из какого-нибудь Богемика, который заявляет, что никогда не запоминает, откуда взял те или иные сведения, историк просто отвратительный.
Кроме этого, он немало времени посвящает историографии явления, концепциям, моделям авторов былых времён, уже знает немало интерпретаций самого различного толку, и потому не удивится, подобно простому человеку, узнав, что тот или иной подход уже не актуален, прекрасно понимая, что это норма вещей.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 3/12 ⤴️➡️
Честь быть родиной самого первого — и долгое время единственного — полноценного труда по историографии Античности принадлежит России, она была выпущена в 1915 г. В. П. Бузескулом, который у себя пишет, что «Геродота мы можем называть лишь с некоторыми оговорками „отцом истории“», что им «с полным правом следовало бы признать только Фукидида. Он, можно сказать, положил начало истории как науке и создал истинную историческую критику … проявил замечательное беспристрастие, величайшую силу ума и критики: мысль и внимание его направлены, так сказать, не вширь, а вглубь».
Напротив, о каком-нибудь Плутархе он иного мнения, говорит, что тот «не ученый исследователь, не историк, не критический талант: он … прежде всего — популярный философ-моралист … [в его биографиях] этический элемент стоит … на первом плане. Плутарх имеет в виду прежде всего истину моральную, а не … историческую … Желание дать в биографиях воплощенные образцы … качеств, естественно, вело Плутарха … к отступлению от исторической правды … критики, точности и большой степени достоверности нельзя ждать от Плутарха».
Как-то, когда я привёл эту ремарку Бузескула о Плутархе, народ взбунтовался, ничуть не смущаясь заявив, что если речь идёт о древних авторов, то следует делать «руки по швам»; долгое время, надо заметить, так и происходило, ещё, например, в нач. XIX в. — и ни к чему хорошему, понятное дело, не приводило, представления о древности того времени вызвали бы сейчас смех, если бы в отечественных реалиях не были столь хорошо знакомыми, ведь в Совдепии их искусственно возродили, и, хотя весь мир уже двинулся дальше, тут за них держались мёртвой хваткой едва ли не до 80-ых гг. XX в.: ergo, не мудрены такие реакции непуганого критикой люда.
Упоминавшийся уже Галковский, а также его эпигоны навроде Богемика, обращают особое внимание на то, что следует изучать обстоятельства происхождения тех источников, которые были обнаружены весьма поздно, ведь в этом случае очень вероятны подделки. Я не раз наблюдал, как именно из-за этого посыла о них, да и мне тоже, говорилось немало недоброго, хотя в действительности ничего такого в этом совете нет, он очень даже широко практикуется в научной среде, где нимало не уважается принцип «написанному — верить».
Так, скажем, «Афинская полития» Аристотеля была найдена в 90-ые гг. XIX в. среди папирусов, счастливо обретённых Британских музеев. Ну и что, казалось бы, сомневаться тут теперь, что ли? Это будет конспирологией, верно? Отнюдь: если вас так пробуют принудить думать, окатите пытающегося ушатом презрения, ведь учёные как раз организовали немало дебатов на тему того, подделка это или нет. Более того, Бузескул, «в наш век критики и даже гиперкритики странно было бы, если бы неожиданно найденный памятник не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе».
Впрочем, не за это охранители с синдромом утёнка более всего ненавидит Д. Е., а за его отношение к Средним векам, которым он попросту отказывает в существовании, тогда как тот же Богемик более умерен и всего лишь полагает предлагаемую нам их историю откровенной выдумкой. Так или иначе, если мы теперь, обобщив уже сказанное, попытаемся взглянуть на эту эпоху непредвзято, то мы легко поймём, чем вызваны подобные воззрения, и, быть может, даже разделим их.
Состояние первоисточников по этой эпохи более чем, скажем так, своеобразно, и если каждый первый специалист по Античности и просто интересующийся эпохой знает, кто такие Плутарх, Диодор или Тит Ливий, может запросто напрямую обратиться к ним, если хочет узнать о том, как оно в древности бывало, то для Средних веков всё не так, и мало кто из увлекающихся эпохой способен внятно рассказать, на кого же мы там опираемся, да и не склонен лишний раз задаваться этим вопросом — вот и выходит художественный текст, а не научное исследование.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 4/12 ⤴️➡️
Напротив, о каком-нибудь Плутархе он иного мнения, говорит, что тот «не ученый исследователь, не историк, не критический талант: он … прежде всего — популярный философ-моралист … [в его биографиях] этический элемент стоит … на первом плане. Плутарх имеет в виду прежде всего истину моральную, а не … историческую … Желание дать в биографиях воплощенные образцы … качеств, естественно, вело Плутарха … к отступлению от исторической правды … критики, точности и большой степени достоверности нельзя ждать от Плутарха».
Как-то, когда я привёл эту ремарку Бузескула о Плутархе, народ взбунтовался, ничуть не смущаясь заявив, что если речь идёт о древних авторов, то следует делать «руки по швам»; долгое время, надо заметить, так и происходило, ещё, например, в нач. XIX в. — и ни к чему хорошему, понятное дело, не приводило, представления о древности того времени вызвали бы сейчас смех, если бы в отечественных реалиях не были столь хорошо знакомыми, ведь в Совдепии их искусственно возродили, и, хотя весь мир уже двинулся дальше, тут за них держались мёртвой хваткой едва ли не до 80-ых гг. XX в.: ergo, не мудрены такие реакции непуганого критикой люда.
Упоминавшийся уже Галковский, а также его эпигоны навроде Богемика, обращают особое внимание на то, что следует изучать обстоятельства происхождения тех источников, которые были обнаружены весьма поздно, ведь в этом случае очень вероятны подделки. Я не раз наблюдал, как именно из-за этого посыла о них, да и мне тоже, говорилось немало недоброго, хотя в действительности ничего такого в этом совете нет, он очень даже широко практикуется в научной среде, где нимало не уважается принцип «написанному — верить».
Так, скажем, «Афинская полития» Аристотеля была найдена в 90-ые гг. XIX в. среди папирусов, счастливо обретённых Британских музеев. Ну и что, казалось бы, сомневаться тут теперь, что ли? Это будет конспирологией, верно? Отнюдь: если вас так пробуют принудить думать, окатите пытающегося ушатом презрения, ведь учёные как раз организовали немало дебатов на тему того, подделка это или нет. Более того, Бузескул, «в наш век критики и даже гиперкритики странно было бы, если бы неожиданно найденный памятник не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе».
Впрочем, не за это охранители с синдромом утёнка более всего ненавидит Д. Е., а за его отношение к Средним векам, которым он попросту отказывает в существовании, тогда как тот же Богемик более умерен и всего лишь полагает предлагаемую нам их историю откровенной выдумкой. Так или иначе, если мы теперь, обобщив уже сказанное, попытаемся взглянуть на эту эпоху непредвзято, то мы легко поймём, чем вызваны подобные воззрения, и, быть может, даже разделим их.
Состояние первоисточников по этой эпохи более чем, скажем так, своеобразно, и если каждый первый специалист по Античности и просто интересующийся эпохой знает, кто такие Плутарх, Диодор или Тит Ливий, может запросто напрямую обратиться к ним, если хочет узнать о том, как оно в древности бывало, то для Средних веков всё не так, и мало кто из увлекающихся эпохой способен внятно рассказать, на кого же мы там опираемся, да и не склонен лишний раз задаваться этим вопросом — вот и выходит художественный текст, а не научное исследование.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 4/12 ⤴️➡️
Ярким примером тут может служить коллега и современник Бузескула Р. Ю. Виппер (1916: 431), труды которого касаемо Античности приятно впечатляют качеством критики, высокой осознанностью. Он, например, не доверяет Диогену Лаэртскому, называя его «рассказчиком плоских анекдотов», «писателем донельзя мелким и недогадливым».
Плутарха же Р.Ю. характеризует как «добросовестного в собирании сведений», однако отмечает, что в его и Аристотеля сведениях об Афинах VII–VI вв. «нет почти ни одной достоверной черты», «не только не опираются на какие-либо исторические свидетельства, но они неудачно и неуместно сочинены», и, в итоге, из них «составляется картина, которая в целом неправдоподобна и фальшива». Аристотель, на его взгляд, в «Политии» «целиком зависит от тенденции своих источников». В общем и целом он называет «недостоверной» афинскую историю того времени, отмечая, что для неё «подлинного материала … не было вовсе».
Что же касается Спарты, то и там, на его взгляд, «необходима крайняя осторожность», ведь у Ксенофонта, Платона и Плутарха «мы знакомимся не столько с различными описаниями лаконских порядков, сколько с чаяниями и программами, бродившими в публицистике эпохи упадка Греции»: эти «литераторы смело переносят теории наилучшего общественного строя и проекты реформ … на глубокую древность».
Читая Виппера, я не мог отделаться от мысли, что если такого же рода подход применить к источниковедению Средних веков, то от них и вовсе ничего не останется. При этом у автора имелось сочинение касаемо этой эпохи — это наверняка настоящий клад, решил я.
Однако меня ждало разочарование: там вообще не имеется рефлексии на тему «а откуда мы всё это узнали», но просто ведётся рассказ, изложение, как будто авторы лично музы передали, как всё там было. Если история Греции у него не обходится без ремарок о том, кто сообщает о том или этом, и насколько ему можно верить, то средневековая повествуется по принципу «Генрих IV сделал то-то, а Ричард Львиное Сердце — вот это», как будто это роман, а не историческое произведение — и такое отношение авторов, занятых эпохой, довольно типично…
Впрочем, apparatus criticus по Средним векам, конечно, существует, нет лишь такого изложения их истории, учитывающего её в той же мере, в какой это делает тот же Виппер, нося скорее рекомендательный характер — по понятным, названным мной выше причинам.
Как ни стараются авторы средневековых историографий сгладить откровенную сомнительность данных по своей эпохе, реальность упорно пробивается сквозь их увёртки и ужимки. Как пишет Е. А. Косминский (1963), у Эйнгарда лишь «проскальзывает … ряд конкретных данных из жизни реального Карла Великого», ведь он и «не задавался целью дать … историческое произведение … литературные приемы преобладают … [у него] над историческим анализом», при этом его сочинение «пользовалось необычайной популярностью … его использовали хронисты».
Итак, мы видим, что самим базисом сведений об этой эпохи является что-то глубоко сомнительное, буквально какое-то фэнтези. Лучшие современные концепции, касающиеся тех или иных аспектов Античности (например, о судах за неверие в Древних Афинах), предполагают удаление подобных источников из конструкции, но для Средних веков часто иных и не бывает.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 5/12 ⤴️➡️
Плутарха же Р.Ю. характеризует как «добросовестного в собирании сведений», однако отмечает, что в его и Аристотеля сведениях об Афинах VII–VI вв. «нет почти ни одной достоверной черты», «не только не опираются на какие-либо исторические свидетельства, но они неудачно и неуместно сочинены», и, в итоге, из них «составляется картина, которая в целом неправдоподобна и фальшива». Аристотель, на его взгляд, в «Политии» «целиком зависит от тенденции своих источников». В общем и целом он называет «недостоверной» афинскую историю того времени, отмечая, что для неё «подлинного материала … не было вовсе».
Что же касается Спарты, то и там, на его взгляд, «необходима крайняя осторожность», ведь у Ксенофонта, Платона и Плутарха «мы знакомимся не столько с различными описаниями лаконских порядков, сколько с чаяниями и программами, бродившими в публицистике эпохи упадка Греции»: эти «литераторы смело переносят теории наилучшего общественного строя и проекты реформ … на глубокую древность».
Читая Виппера, я не мог отделаться от мысли, что если такого же рода подход применить к источниковедению Средних веков, то от них и вовсе ничего не останется. При этом у автора имелось сочинение касаемо этой эпохи — это наверняка настоящий клад, решил я.
Однако меня ждало разочарование: там вообще не имеется рефлексии на тему «а откуда мы всё это узнали», но просто ведётся рассказ, изложение, как будто авторы лично музы передали, как всё там было. Если история Греции у него не обходится без ремарок о том, кто сообщает о том или этом, и насколько ему можно верить, то средневековая повествуется по принципу «Генрих IV сделал то-то, а Ричард Львиное Сердце — вот это», как будто это роман, а не историческое произведение — и такое отношение авторов, занятых эпохой, довольно типично…
Впрочем, apparatus criticus по Средним векам, конечно, существует, нет лишь такого изложения их истории, учитывающего её в той же мере, в какой это делает тот же Виппер, нося скорее рекомендательный характер — по понятным, названным мной выше причинам.
Как ни стараются авторы средневековых историографий сгладить откровенную сомнительность данных по своей эпохе, реальность упорно пробивается сквозь их увёртки и ужимки. Как пишет Е. А. Косминский (1963), у Эйнгарда лишь «проскальзывает … ряд конкретных данных из жизни реального Карла Великого», ведь он и «не задавался целью дать … историческое произведение … литературные приемы преобладают … [у него] над историческим анализом», при этом его сочинение «пользовалось необычайной популярностью … его использовали хронисты».
Итак, мы видим, что самим базисом сведений об этой эпохи является что-то глубоко сомнительное, буквально какое-то фэнтези. Лучшие современные концепции, касающиеся тех или иных аспектов Античности (например, о судах за неверие в Древних Афинах), предполагают удаление подобных источников из конструкции, но для Средних веков часто иных и не бывает.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 5/12 ⤴️➡️
Право, по достоверности они напоминают всё ту же «Стену Искандера»: если бы мы попытались реконструировать биографию Александра по оной, то пришли бы к выводу, что он был бастардом Дария, захватил Занзибар, подавил восстание франков, совершил хадж, а в битве при Гавгамелах на его левом фланге стояло 100 тыс. русов. Как-то так, здраво мыслится, соотносятся с исторической реальностью и всякие иные сочинения Средних веков.
Е. А. далее задаётся вопросом, «в какой мере средневековые хронисты точно передают факты» и уклончиво отвечает, «что они далеко не всегда точны», однако тут же пристыженно уточняет, что «даже в простых случаях, когда дело идет о констатировании какого-нибудь факта или изложении документа … это изложение дается крайне неточно», не говоря уже «о более сложных исторических событиях, где приходилось устанавливать сложные причинные связи».
«Средневековые писатели и не ставили перед собой задачу точного установления фактов … работа по критике источников не представляла для них интереса и была им незнакома», сообщает он. Впрочем, Е. А. спешит обрадовать, что она затем появилась, чему «содействовало … то, что в средневековой Европе имело хождение огромное число всевозможных фальсификаций»; действительно, пишет ист.-медиев. Г. Эллингер (1884), «никогда так откровенно не лгали и фальсифицировали, как в эту эпоху».
«Это справедливо не только по отношению к истории и публицистике, но и по отношению к официальным документам», продолжает О. Л. Вайнштейн (1940): «Количество грубых подделок, особенно в течение X–XII вв., превосходит всякое воображение», при этом на основе них выстроены целые миры. Воистину, прав оказывается Богемик, когда говорит, что медиевист — это в первую очередь специалист по фальсификатам, и если от наслоения оных очистить историографию этой эпохи, то там попросту нечего будет изучать.
«По фактическому содержанию, по форме, по технике обработки и подачи материала средневековые исторические произведения стояли … бесконечно ниже античных образцов», сообщает О. Л. «Эти произведения заполнены, прежде всего, различными чудесами, легендами, нелепыми измышлениями … [которые] хронисты [имели обыкновение] выдавать … за истину, не заботясь о критической проверке самых невероятных данных и … не подвергая их ни малейшему сомнению».
Античности же подобное, действительно, нимало не было свойственно, скептически воспринимает легенды и мифы уже первый греческий историк Гекатей, который начинает свой труд со слов: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется». Вот и Павсаний, «начиная … описание … смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы»; он убеждён, что «рассказывается … многое … неверное … людьми … которые все, что они в дни детства слышали в хорах и в трагедиях, считают за истину».
Наконец, Дионисий, повествуя об истории Ромула и Рема, упоминает историков, которые уверены, «что историческому сочинению не пристало ничего из мифологических россказней» и «насмехаются … над ручной волчицей, которая дала детям свои сосцы, как над полной нелепицей»: как и все другие авторы, он передаёт наивную рационализацию этого мифа, согласно которому не волчица то была, но женщина-проститутка, которую тоже называют словом lupa. В общем, для всех них эта история столь же невероятна, сколь и для нас, и такое отношение повсеместно; иное мы видим в Средние века.
Впрочем, дело, отмечает О. Л., не только и «не столько в „легковерии“, сколько в самом бесцеремонном обращении средневековых историков с фактами, которые ими извращаются или даже выдумываются … свою политическую или иную тенденцию историк раннего средневековья проводил преимущественно путем сочинения нужных ему данных».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 6/12 ⤴️➡️
Е. А. далее задаётся вопросом, «в какой мере средневековые хронисты точно передают факты» и уклончиво отвечает, «что они далеко не всегда точны», однако тут же пристыженно уточняет, что «даже в простых случаях, когда дело идет о констатировании какого-нибудь факта или изложении документа … это изложение дается крайне неточно», не говоря уже «о более сложных исторических событиях, где приходилось устанавливать сложные причинные связи».
«Средневековые писатели и не ставили перед собой задачу точного установления фактов … работа по критике источников не представляла для них интереса и была им незнакома», сообщает он. Впрочем, Е. А. спешит обрадовать, что она затем появилась, чему «содействовало … то, что в средневековой Европе имело хождение огромное число всевозможных фальсификаций»; действительно, пишет ист.-медиев. Г. Эллингер (1884), «никогда так откровенно не лгали и фальсифицировали, как в эту эпоху».
«Это справедливо не только по отношению к истории и публицистике, но и по отношению к официальным документам», продолжает О. Л. Вайнштейн (1940): «Количество грубых подделок, особенно в течение X–XII вв., превосходит всякое воображение», при этом на основе них выстроены целые миры. Воистину, прав оказывается Богемик, когда говорит, что медиевист — это в первую очередь специалист по фальсификатам, и если от наслоения оных очистить историографию этой эпохи, то там попросту нечего будет изучать.
«По фактическому содержанию, по форме, по технике обработки и подачи материала средневековые исторические произведения стояли … бесконечно ниже античных образцов», сообщает О. Л. «Эти произведения заполнены, прежде всего, различными чудесами, легендами, нелепыми измышлениями … [которые] хронисты [имели обыкновение] выдавать … за истину, не заботясь о критической проверке самых невероятных данных и … не подвергая их ни малейшему сомнению».
Античности же подобное, действительно, нимало не было свойственно, скептически воспринимает легенды и мифы уже первый греческий историк Гекатей, который начинает свой труд со слов: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется». Вот и Павсаний, «начиная … описание … смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы»; он убеждён, что «рассказывается … многое … неверное … людьми … которые все, что они в дни детства слышали в хорах и в трагедиях, считают за истину».
Наконец, Дионисий, повествуя об истории Ромула и Рема, упоминает историков, которые уверены, «что историческому сочинению не пристало ничего из мифологических россказней» и «насмехаются … над ручной волчицей, которая дала детям свои сосцы, как над полной нелепицей»: как и все другие авторы, он передаёт наивную рационализацию этого мифа, согласно которому не волчица то была, но женщина-проститутка, которую тоже называют словом lupa. В общем, для всех них эта история столь же невероятна, сколь и для нас, и такое отношение повсеместно; иное мы видим в Средние века.
Впрочем, дело, отмечает О. Л., не только и «не столько в „легковерии“, сколько в самом бесцеремонном обращении средневековых историков с фактами, которые ими извращаются или даже выдумываются … свою политическую или иную тенденцию историк раннего средневековья проводил преимущественно путем сочинения нужных ему данных».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 6/12 ⤴️➡️
Позднее ситуация стала не лучше, а просто качественнее, менее топорной: как говорит Вайнштейн, «в связи с историографией XII и последующих столетий» мы можем говорить лишь о начале «относительно умелой фальсификации истории». Словом, мы видим разительный контраст с теми временами, когда Цицерон требовал от историка равно убояться солгать и скрыть правду.
Вайнштейн далее говорит, что «по части объяснения исторических событий все дело сводится к тому, что „бог покарал“ такого-то за грехи, и он потерпел поражение либо умер, и т. д.», i.e. тому, что им характеризуется как «убогий провиденциализм». Г. фон Зибель (1885) утверждал, что тогда люди «не имели представления об исторически обоснованном суждении … исторической реальности … даже намека на критическое рассмотрение … фантазия всюду преобладала над рассудком», всё то, за что античного или современного автора бы просто подняли на смех.
Отношение же это идёт от (Блаженного) Августина Аврелия, который писал: «Мы опираемся в истории на нашу веру и на авторитет бога и убеждены, что все, противоречащее этому, безусловно лживо»; Вайнштейн (1964) отмечает, что «эти слова как бы предвосхитили господствовавшие на протяжении целого тысячелетия после Августина отношение к истории и к исторической истине».
Итак, средневековые источники уступают даже самым сомнительным и недостойным своим собратьям, сообщающим об Античности. Что же касается наилучших из последних, то, как пишет Бузескул, Фукидид «стоит уже близко к историографии XIX в.», и, таким образом, о переданном им периоде истории мы можем рассуждать с той же степенью достоверности, — чего и близко не сказать о Средневековье.
Согласно же Л. Я. Жмудю (2002), рассматривая труды Евдема Родосского, «нетрудно заметить, что по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени, более того, «перипатетическая историография и доксография более рационалистичны, чем многие сочинения ХVII и даже ХVIII в.» Сам Л. Я. (2021) тоже подчёркивает тот факт, что «целый ряд впечатляющих достижений древности … Западная Европа сумела повторить лишь в XIX в.»
Это, надо сказать, постоянная ремарка в современных исследованиях, касающихся классической древности, регулярно они заканчиваются выводами, что-де уровень того-то и этого в древности был таким, какой затем был достигнут только в XVIII, XIX, а то и XX вв. Вот и выходит, что прав был Ницше, писавший, что «всё завоеванное нами сегодня … всё это было, всё это уже было более двух тысяч лет назад! … Мгновение, и от всего осталось одно воспоминание! … вдруг засыпано, разрушено».
Тем гротескнее факт существования такой точки зрения, которая возвеличивает Средние века, ставя их высоко над Античностью, которую, напротив, принижает, хотя, как мы видим — какое там, если её и куда более поздним временам оказалось по силам обойти далеко не сразу.
Для многих становится шоком сам факт того, что такая может существовать, иные, напротив, полагают несомненной истиной, большинство же научено мыслить в том духе, чем далее мы удалимся от современности, тем хуже будет нами увиденное; сопроводить подобную мысль они могут чем-то в духе: «Античность нравится? А каменный век тогда ещё лучше?»
Согласно специалисту по истории технологии Э. Уилсону (2002), подобный вульгарный прогрессивизм начиная где-то с 1965 г. пытался осуществить возрождение, когда такие медиевисты как М. Блох, Л. Уайт и др. во всеуслышание объявили Средние века «временем технологического развития и прогресса, беспрецедентного для какой-либо предшествующей эпохи».
Праздник длился где-то до нач. 90-ых, когда стало ясно, что и самые смелые предположения былых времён об успехах древних оказываются недостаточно громкими: как пишет специалист по античной экономике И. Моррис (2013), «последствия распада Римской империи, которые многие исследователи после 1960-ых взяли за правило преуменьшать, теперь зияют ещё сильнее».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 7/12 ⤴️➡️
Вайнштейн далее говорит, что «по части объяснения исторических событий все дело сводится к тому, что „бог покарал“ такого-то за грехи, и он потерпел поражение либо умер, и т. д.», i.e. тому, что им характеризуется как «убогий провиденциализм». Г. фон Зибель (1885) утверждал, что тогда люди «не имели представления об исторически обоснованном суждении … исторической реальности … даже намека на критическое рассмотрение … фантазия всюду преобладала над рассудком», всё то, за что античного или современного автора бы просто подняли на смех.
Отношение же это идёт от (Блаженного) Августина Аврелия, который писал: «Мы опираемся в истории на нашу веру и на авторитет бога и убеждены, что все, противоречащее этому, безусловно лживо»; Вайнштейн (1964) отмечает, что «эти слова как бы предвосхитили господствовавшие на протяжении целого тысячелетия после Августина отношение к истории и к исторической истине».
Итак, средневековые источники уступают даже самым сомнительным и недостойным своим собратьям, сообщающим об Античности. Что же касается наилучших из последних, то, как пишет Бузескул, Фукидид «стоит уже близко к историографии XIX в.», и, таким образом, о переданном им периоде истории мы можем рассуждать с той же степенью достоверности, — чего и близко не сказать о Средневековье.
Согласно же Л. Я. Жмудю (2002), рассматривая труды Евдема Родосского, «нетрудно заметить, что по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени, более того, «перипатетическая историография и доксография более рационалистичны, чем многие сочинения ХVII и даже ХVIII в.» Сам Л. Я. (2021) тоже подчёркивает тот факт, что «целый ряд впечатляющих достижений древности … Западная Европа сумела повторить лишь в XIX в.»
Это, надо сказать, постоянная ремарка в современных исследованиях, касающихся классической древности, регулярно они заканчиваются выводами, что-де уровень того-то и этого в древности был таким, какой затем был достигнут только в XVIII, XIX, а то и XX вв. Вот и выходит, что прав был Ницше, писавший, что «всё завоеванное нами сегодня … всё это было, всё это уже было более двух тысяч лет назад! … Мгновение, и от всего осталось одно воспоминание! … вдруг засыпано, разрушено».
Тем гротескнее факт существования такой точки зрения, которая возвеличивает Средние века, ставя их высоко над Античностью, которую, напротив, принижает, хотя, как мы видим — какое там, если её и куда более поздним временам оказалось по силам обойти далеко не сразу.
Для многих становится шоком сам факт того, что такая может существовать, иные, напротив, полагают несомненной истиной, большинство же научено мыслить в том духе, чем далее мы удалимся от современности, тем хуже будет нами увиденное; сопроводить подобную мысль они могут чем-то в духе: «Античность нравится? А каменный век тогда ещё лучше?»
Согласно специалисту по истории технологии Э. Уилсону (2002), подобный вульгарный прогрессивизм начиная где-то с 1965 г. пытался осуществить возрождение, когда такие медиевисты как М. Блох, Л. Уайт и др. во всеуслышание объявили Средние века «временем технологического развития и прогресса, беспрецедентного для какой-либо предшествующей эпохи».
Праздник длился где-то до нач. 90-ых, когда стало ясно, что и самые смелые предположения былых времён об успехах древних оказываются недостаточно громкими: как пишет специалист по античной экономике И. Моррис (2013), «последствия распада Римской империи, которые многие исследователи после 1960-ых взяли за правило преуменьшать, теперь зияют ещё сильнее».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 7/12 ⤴️➡️
Тут следует вернуться к понятию «фоменковщина», отметив, что именно рассуждения в вышеописанном духе на моей памяти чаще всего характеризовались простым людом таким образом, хотя в действительности всё обстоит с точностью до наоборот: ведь своеобразные изыскания Фоменко, или, точнее, ещё Морозова, были инспирированы в первую очередь как раз сильным сомнением того, что античная цивилизация могла настолько превосходить то, что было после неё, им казалось невероятной возможность тысячи лет стагнации Средневековья, поэтому-то они и объявили официальную версию истории выдумкой, предложив ей замену.
Иначе говоря, в этой самой ситуации сокрыт юмор, поскольку оказывается, что тот, кто отвергает представление о бесконечно превосходящей своих эпигонов классической древности, называя это «фоменковщиной»… именно, сам же ею оказывается и занят.
Но, позвольте, как вообще такое могло случиться, раз уж, как мы помним, Античность, напротив, далеко превосходила всё то, что было после, для чего кому-то понадобилось дурить людей, внушая им мышление, буквально противопоставленное реальному положению дел?
Что же, всё дело в том, что успехи XVIII-XIX вв. привели к рождению новоевропейцами новой идеологии, в основе которой легло свежее впечатление о вечном, не знающим остановки прогрессе. Она оказалась распространена задним числом на прошлое: теперь было принято считать, что, несмотря на определённые образчики упадка и увядания, в общем и целом ими можно пренебречь, начертав, ежели понадобилось, уверенно восходящую линию на гипотетическом графике развития цивилизации.
Соответственно, классическая же рефлексия, которой на тот момент уже было полтора тысячелетия, ощущавшая Античность утерянным раем и Золотым веком, до уровня которых можно только мечтать дорасти, теперь оказывалась non grata. Древность предлагалось мнить не более чем самой ранней из стадий уверенного возвышения, ergo, она по определению не могла не быть самой примитивной из них.
Хотя истоки вульгарного прогрессивизма можно проследить к французам, в частности, Конту, по-настоящему он расцвёл в руках англичан, стремившихся, по-видимому, активно навязать его миру, чему активно сперва сопротивлялись en masse сами же французы, уступив лишь после ВФР, у нас же, согласно Жмудю «привычное … учение о социально-экономических формациях (рабовладельческой, феодальной, капиталистической и пр.) было разработано лишь в 1930-х гг. в ГАИМКе» и насажено там насильно. А ведь и французскую революцию, и большевистский переворот некоторые, в частности, тот же Галковский, подозревают организованными как раз англичанами…
Так или иначе, следствием тут стало то, что простого трущегося у нас последние сто лет учили (а в слегка «секуляризированном» виде — и продолжают учить) об исторических периодах вполне однозначно и очень обобщённо, втискивая в прокрустово ложе сложные и комплексные ситуации, вымарывая всё, что мешает подогнать их под признаки той или иной «формации».
Развитие тут предполагается только поступательное, и Античность, относящаяся к «рабовладельческой формации», безусловно, определённо, явно и точно во всём хуже более «прогрессивной» «феодальной». В. Ф. Асмус (1919) в своё время называл «скорбным» «это … учение о культурном процессе, от которого веет унылым зноем восточного фатализма» и характеризовал его как «метафизическое по существу и догматическое по методу».
Согласно внутренней логике, например, феодализма в Античности быть никак не могло, он — технология, изобретённая лишь в Средние века, тогда как эпоха Гомера относится к т.н. «первобытно-общинному строю», который постепенно, как они говорят, «разложился». Этим понятием стыдливо переводят слово, в оригинале называвшееся urkommunismus, «первобытный коммунизм», и отсылающее к теориям Л. Моргана (1877), полагавшего, что древнейшие люди жили в ситуации полного эгалитализма и бесклассового общества: таким образом оказывается, что Энгельс, вдохновлявшийся этими идеями, как и его эпигоны, предлагали и предлагают нам возвращение в Золотой век, оказавшийся каменным.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 8/12 ⤴️➡️
Иначе говоря, в этой самой ситуации сокрыт юмор, поскольку оказывается, что тот, кто отвергает представление о бесконечно превосходящей своих эпигонов классической древности, называя это «фоменковщиной»… именно, сам же ею оказывается и занят.
Но, позвольте, как вообще такое могло случиться, раз уж, как мы помним, Античность, напротив, далеко превосходила всё то, что было после, для чего кому-то понадобилось дурить людей, внушая им мышление, буквально противопоставленное реальному положению дел?
Что же, всё дело в том, что успехи XVIII-XIX вв. привели к рождению новоевропейцами новой идеологии, в основе которой легло свежее впечатление о вечном, не знающим остановки прогрессе. Она оказалась распространена задним числом на прошлое: теперь было принято считать, что, несмотря на определённые образчики упадка и увядания, в общем и целом ими можно пренебречь, начертав, ежели понадобилось, уверенно восходящую линию на гипотетическом графике развития цивилизации.
Соответственно, классическая же рефлексия, которой на тот момент уже было полтора тысячелетия, ощущавшая Античность утерянным раем и Золотым веком, до уровня которых можно только мечтать дорасти, теперь оказывалась non grata. Древность предлагалось мнить не более чем самой ранней из стадий уверенного возвышения, ergo, она по определению не могла не быть самой примитивной из них.
Хотя истоки вульгарного прогрессивизма можно проследить к французам, в частности, Конту, по-настоящему он расцвёл в руках англичан, стремившихся, по-видимому, активно навязать его миру, чему активно сперва сопротивлялись en masse сами же французы, уступив лишь после ВФР, у нас же, согласно Жмудю «привычное … учение о социально-экономических формациях (рабовладельческой, феодальной, капиталистической и пр.) было разработано лишь в 1930-х гг. в ГАИМКе» и насажено там насильно. А ведь и французскую революцию, и большевистский переворот некоторые, в частности, тот же Галковский, подозревают организованными как раз англичанами…
Так или иначе, следствием тут стало то, что простого трущегося у нас последние сто лет учили (а в слегка «секуляризированном» виде — и продолжают учить) об исторических периодах вполне однозначно и очень обобщённо, втискивая в прокрустово ложе сложные и комплексные ситуации, вымарывая всё, что мешает подогнать их под признаки той или иной «формации».
Развитие тут предполагается только поступательное, и Античность, относящаяся к «рабовладельческой формации», безусловно, определённо, явно и точно во всём хуже более «прогрессивной» «феодальной». В. Ф. Асмус (1919) в своё время называл «скорбным» «это … учение о культурном процессе, от которого веет унылым зноем восточного фатализма» и характеризовал его как «метафизическое по существу и догматическое по методу».
Согласно внутренней логике, например, феодализма в Античности быть никак не могло, он — технология, изобретённая лишь в Средние века, тогда как эпоха Гомера относится к т.н. «первобытно-общинному строю», который постепенно, как они говорят, «разложился». Этим понятием стыдливо переводят слово, в оригинале называвшееся urkommunismus, «первобытный коммунизм», и отсылающее к теориям Л. Моргана (1877), полагавшего, что древнейшие люди жили в ситуации полного эгалитализма и бесклассового общества: таким образом оказывается, что Энгельс, вдохновлявшийся этими идеями, как и его эпигоны, предлагали и предлагают нам возвращение в Золотой век, оказавшийся каменным.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 8/12 ⤴️➡️
Со временем антропология установила, что неравенство было присуще человеческим обществам всегда, да и сами марксисты стали стесняться концепции возвращения, слабо коррелирующей с их же мантрой о прогрессе, оттого и термин был столь нелепо кастрирован. Теперь он не несёт вообще никакого смысла, и встречается только в марксистской литературе или такой, где авторы не склонны к рефлексии, принимая это понятие за какое-то полновесное, по-настоящему научное.
На деле никакой «общины» в Гомеров век, конечно же, у греков не было, такое его восприятие потеряло актуальность после открытий Шлимана, когда стало ясно, что греки того времени вовсе не были древнейшей цивилизацией в Эгеиде, но им предшествовала куда более развитая бронзовая. Для прогрессивизма тут просто не остаётся места.
Хочется вместе с П. Видалем-Накэ спросить, «должны ли мы … отказаться от сопоставления воинских порядков средневекового Запада и гомеровского общества на том основании, что одно из них, по терминологии Маркса и Энгельса, принадлежит к „рабовладельческой“ общественной формации, а другое относится к „феодальному“ периоду?» Вопрос оказывается риторическим, ведь тот факт, что по «советской версии марксизма … все человеческие общества прошли или пройдут через одни и те же стадии развития» «оказывается совершенно противоположным действительности».
Для отечественных исследователей до совершённой англичанами диверсии это всё не было секретом, более того, они находились на передовой совсем иных концепций, следуя в этом за немцами, а конкретнее Э. Мейером (1895), чьими последователями были те же Виппер и Бузескул, да и многие иные. В частности, М. И. Ростовцев (1900) был убеждён, что множество нюансов, касающихся древности, можно объяснить исключительно по аналогии с современностью, поскольку, пишет Жмудь, «развитие древней цивилизации в основном было аналогичным», «отличаясь от современной количественно, не качественно».
Согласно Мейеру, правильнее всего будет говорить о двух последовательно сменившихся циклах, первый из которых, замечает Жмудь, начался во времена Гомера, в эпоху, которой «наиболее соответствует европейский феодализм», — и действительно, время, наступившее вследствие т.н. «катастрофы бронзового века», также называют «греческими Тёмными веками» или же «малым греческим Средневековьем»: столь отчётливо и бесконечно оно напоминает времена, наступившие много позднее на руинах Западной Римской империи. Вот и Бузескул упоминает «тот период греческой истории», «который некоторые новейшие исследователи не без основания сравнивают с западноевропейским средневековьем».
У Гомера мы также видим картину феодальной раздробленности, нескончаемого междоусобия, которое прерывается только на время совместных набегов, таких как поход на Трою. Но и на войне никакого согласия между царями не наблюдается: как отмечает Виппер, «главного басилея плохо слушаются, с ним резко препираются; на войне нет общей команды; битва распадается на схватки отдельных дружин и ополчений, приведенных разными вождями; в свободное время отдельные герои совершают самостоятельные набеги. Иногда кажется, что Агамемнон — настоящий слабый король феодального времени, окруженный могущественными вассалами и часто встречающий их нежелание повиноваться».
Действительно, его власть номинальна, он лишь primus inter pares, «король-сюзерен среди сеньоров-пэров Средневековья», или, как это называют иные, «главноуговаривающий» — и верно, только к этому одному средству он и прибегает, когда Ахилл, поссорившись с ним, запросто перестаёт участвовать в битвах.
«Многое в быту и понятиях напоминает раннее европейское Средневековье», подытоживает Р. Ю., и в первую очередь сам casus belli Троянской войны, который когда-то полагали мелочным и нереалистичным; «но если иметь в виду характер этой сеньориальной эпохи, то мотив, из-за которого греческое воинство прибыло под Трою, окажется вовсе уже не столь фантастичным. Из-за таких … оскорблений семейной чести предводитель действительно способен был двинуть все свое воинство».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 9/12 ⤴️➡️
На деле никакой «общины» в Гомеров век, конечно же, у греков не было, такое его восприятие потеряло актуальность после открытий Шлимана, когда стало ясно, что греки того времени вовсе не были древнейшей цивилизацией в Эгеиде, но им предшествовала куда более развитая бронзовая. Для прогрессивизма тут просто не остаётся места.
Хочется вместе с П. Видалем-Накэ спросить, «должны ли мы … отказаться от сопоставления воинских порядков средневекового Запада и гомеровского общества на том основании, что одно из них, по терминологии Маркса и Энгельса, принадлежит к „рабовладельческой“ общественной формации, а другое относится к „феодальному“ периоду?» Вопрос оказывается риторическим, ведь тот факт, что по «советской версии марксизма … все человеческие общества прошли или пройдут через одни и те же стадии развития» «оказывается совершенно противоположным действительности».
Для отечественных исследователей до совершённой англичанами диверсии это всё не было секретом, более того, они находились на передовой совсем иных концепций, следуя в этом за немцами, а конкретнее Э. Мейером (1895), чьими последователями были те же Виппер и Бузескул, да и многие иные. В частности, М. И. Ростовцев (1900) был убеждён, что множество нюансов, касающихся древности, можно объяснить исключительно по аналогии с современностью, поскольку, пишет Жмудь, «развитие древней цивилизации в основном было аналогичным», «отличаясь от современной количественно, не качественно».
Согласно Мейеру, правильнее всего будет говорить о двух последовательно сменившихся циклах, первый из которых, замечает Жмудь, начался во времена Гомера, в эпоху, которой «наиболее соответствует европейский феодализм», — и действительно, время, наступившее вследствие т.н. «катастрофы бронзового века», также называют «греческими Тёмными веками» или же «малым греческим Средневековьем»: столь отчётливо и бесконечно оно напоминает времена, наступившие много позднее на руинах Западной Римской империи. Вот и Бузескул упоминает «тот период греческой истории», «который некоторые новейшие исследователи не без основания сравнивают с западноевропейским средневековьем».
У Гомера мы также видим картину феодальной раздробленности, нескончаемого междоусобия, которое прерывается только на время совместных набегов, таких как поход на Трою. Но и на войне никакого согласия между царями не наблюдается: как отмечает Виппер, «главного басилея плохо слушаются, с ним резко препираются; на войне нет общей команды; битва распадается на схватки отдельных дружин и ополчений, приведенных разными вождями; в свободное время отдельные герои совершают самостоятельные набеги. Иногда кажется, что Агамемнон — настоящий слабый король феодального времени, окруженный могущественными вассалами и часто встречающий их нежелание повиноваться».
Действительно, его власть номинальна, он лишь primus inter pares, «король-сюзерен среди сеньоров-пэров Средневековья», или, как это называют иные, «главноуговаривающий» — и верно, только к этому одному средству он и прибегает, когда Ахилл, поссорившись с ним, запросто перестаёт участвовать в битвах.
«Многое в быту и понятиях напоминает раннее европейское Средневековье», подытоживает Р. Ю., и в первую очередь сам casus belli Троянской войны, который когда-то полагали мелочным и нереалистичным; «но если иметь в виду характер этой сеньориальной эпохи, то мотив, из-за которого греческое воинство прибыло под Трою, окажется вовсе уже не столь фантастичным. Из-за таких … оскорблений семейной чести предводитель действительно способен был двинуть все свое воинство».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 9/12 ⤴️➡️
Возражающие концепии Мейера, напротив, полагают тот же феодализм изобретением новоевропейских Тёмных веков, технологией, прежде неведомой, и потому не считают уместным употреблять слово для Античности.
Почему так считают марксисты, понятно и нет нужды даже подробнее рассматривать, тогда как в академической среде мысль эта получила новое рождение благодаря тезису Л. Уайта (1962), заявлявшего, что это изобретение стремени позволило вдруг коннице резко начать доминировать над пехотой, что в итоге и привело к появлению рыцарей. Насколько можно понять, в отечественных реалиях вообще мало кто в курсе, что последовавшая далее great stirrup controversy полностью деконструировала все построения Уайта, при том, что научное сообщество сразу же приняло их весьма прохладно.
Уже Дж. Огилви (1966), хотя его критика и была поверхностной, замечал, следуя за Ч. Оманом (1924), что французский конный копейщик смог начать доминировать на поле брани только из-за исчезновения с неё высококачественной пехоты: итак, дело было не в эффективности ударной конницы (mounted shock troops, в контексте наших дней это переводят как «штурмовая группа»), но в некомпетентности её противников.
Б. С. Бакрак позднее (1990) же возражал так основательно, что, как замечает К. Р. ДеВри (2003), «тезис, будто это стремя привело к появлению феодализма, как минимум на настоящий момент является мёртвым».
Хотя поклонники эпохи, без сомнения, и далее будут воображать таранный удар с разбега в лоб манёвром, воплощающим пик развития военной тактики, мы можем убедиться, что успешным он стал вовсе не в связи с инновациями или прогрессом, но совсем даже обратным: великим упадком всех сфер жизни. Как уверяет Б. Уорд-Перкинс (2005), после наступления Тёмных веков бывшим регионам империи понадобились века, чтобы вернуться к доримскому уровню развития, о том же, чтобы его проеодолеть, не приходилось и мечтать.
Всё откатилось к вождествам, к такому типу войны, который ведётся военной аристократией, ведь теперь она одна имеет на то средства, здесь мы видим всё то же, что и у Гомера, и вовсе не случайно англоязычные авторы регулярно переводят античных гиппеев и эквитов как knights.
Таков консенсус, не изменявшийся уже минимум пару веков: уже А. А. Свечин (1926) отмечал, что у рыцарей «дисциплины в римском и современном значении этого слова … не было» и в помине. Того же мнения был и Дж. Денисон (1877), который называет способ тогда воевать «самым первобытным»: «рыцари строились для боя в одну линию, и их тактика состояла в атаке противника полным ходом», «военного искусства не существовало совершенно» и «напрасно было бы искать в сражениях того времени примеры тактического соображения».
А. Голдсуорси (2016 [2003]) тоже пишет, что «еще почти тысячу лет европейские методы ведения войны станут характеризоваться относительно небольшими армиями, с применением пеших рекрутов низкой боеспособности … Самыми эффективными воинами в этот период обычно будут считаться хорошо вооруженные конные отряды королей или знати … Даже величайшие королевства нового периода не были в состоянии содержать войска, которые напоминали бы хорошо снаряженные, организованные и дисциплинированные римские армии».
Всё это не было секретом уже для автора «Тактики Льва» (нач. X в.), сообщавашего, что «[на Западе] безразлично относятся ко всяким военным хитростям, мерам безопасности и полезным военным знаниям … игнорируют боевой порядок, в особенности кавалерийский». Он указывает, что рыцари очень уязвимы перед любыми тактическими изысками, и что «легко осуществимы удары … по флангам и тылу их боевого порядка: они не слишком заботятся о … мерах безопасности».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 10/12 ⤴️➡️
Почему так считают марксисты, понятно и нет нужды даже подробнее рассматривать, тогда как в академической среде мысль эта получила новое рождение благодаря тезису Л. Уайта (1962), заявлявшего, что это изобретение стремени позволило вдруг коннице резко начать доминировать над пехотой, что в итоге и привело к появлению рыцарей. Насколько можно понять, в отечественных реалиях вообще мало кто в курсе, что последовавшая далее great stirrup controversy полностью деконструировала все построения Уайта, при том, что научное сообщество сразу же приняло их весьма прохладно.
Уже Дж. Огилви (1966), хотя его критика и была поверхностной, замечал, следуя за Ч. Оманом (1924), что французский конный копейщик смог начать доминировать на поле брани только из-за исчезновения с неё высококачественной пехоты: итак, дело было не в эффективности ударной конницы (mounted shock troops, в контексте наших дней это переводят как «штурмовая группа»), но в некомпетентности её противников.
Б. С. Бакрак позднее (1990) же возражал так основательно, что, как замечает К. Р. ДеВри (2003), «тезис, будто это стремя привело к появлению феодализма, как минимум на настоящий момент является мёртвым».
Хотя поклонники эпохи, без сомнения, и далее будут воображать таранный удар с разбега в лоб манёвром, воплощающим пик развития военной тактики, мы можем убедиться, что успешным он стал вовсе не в связи с инновациями или прогрессом, но совсем даже обратным: великим упадком всех сфер жизни. Как уверяет Б. Уорд-Перкинс (2005), после наступления Тёмных веков бывшим регионам империи понадобились века, чтобы вернуться к доримскому уровню развития, о том же, чтобы его проеодолеть, не приходилось и мечтать.
Всё откатилось к вождествам, к такому типу войны, который ведётся военной аристократией, ведь теперь она одна имеет на то средства, здесь мы видим всё то же, что и у Гомера, и вовсе не случайно англоязычные авторы регулярно переводят античных гиппеев и эквитов как knights.
Таков консенсус, не изменявшийся уже минимум пару веков: уже А. А. Свечин (1926) отмечал, что у рыцарей «дисциплины в римском и современном значении этого слова … не было» и в помине. Того же мнения был и Дж. Денисон (1877), который называет способ тогда воевать «самым первобытным»: «рыцари строились для боя в одну линию, и их тактика состояла в атаке противника полным ходом», «военного искусства не существовало совершенно» и «напрасно было бы искать в сражениях того времени примеры тактического соображения».
А. Голдсуорси (2016 [2003]) тоже пишет, что «еще почти тысячу лет европейские методы ведения войны станут характеризоваться относительно небольшими армиями, с применением пеших рекрутов низкой боеспособности … Самыми эффективными воинами в этот период обычно будут считаться хорошо вооруженные конные отряды королей или знати … Даже величайшие королевства нового периода не были в состоянии содержать войска, которые напоминали бы хорошо снаряженные, организованные и дисциплинированные римские армии».
Всё это не было секретом уже для автора «Тактики Льва» (нач. X в.), сообщавашего, что «[на Западе] безразлично относятся ко всяким военным хитростям, мерам безопасности и полезным военным знаниям … игнорируют боевой порядок, в особенности кавалерийский». Он указывает, что рыцари очень уязвимы перед любыми тактическими изысками, и что «легко осуществимы удары … по флангам и тылу их боевого порядка: они не слишком заботятся о … мерах безопасности».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 10/12 ⤴️➡️
Соглашался с высказавшими и именитый Г. Дельбрюк (1920), в свою очередь, противопоставляя времена, когда на поле брани господствовали стычки индивидов, проявлявших личную удаль, другим, когда доминировали тактические группы, действующие, как единое целое; разумеется, он подытоживает эту мысль выводом, что рыцарей никак нельзя отнести к первым. По его мнению, пишет Дж. Вербрюгген (1997), «следует говорить о Средних веках как о периоде серьёзнейшего упадка военного искусства», в т.ч. потому, что «не осталось более эффективной пехоты, а также какой-либо глобальной стратегии». Он был уверен, что для того, чтобы проследить эволюцию военного искусства, следует перейти от Античности сразу к современности.
Действительно, рыцари были эффективны лишь потому, что с поля боя в силу деградации всего и вся исчезла профессиональная пехота, и им никогда не удалось бы побить античную: ведь, согласно Свечину, «римская пехота никогда не была прорвана и потоптана кавалерийской атакой».
Как только та же идея, из которой в своё время возникла античная фаланга, была имплементирована вновь в мало-мальски приемлемом виде, пресловутый «таранный удар с разгона» ушёл в прошлое, сменившись тактиками и положенными кавалерии: охватом с флангов, ударов в тыл и т.д.
Следует пару слов добавить вообще об эффективности, точнее, отсутствии её, вообще у любой кавалерии, даже куда более дисциплинированной, нежели рыцари, против умелой пехоты, т.е. — факту, известному любому мало-мальски опытному полководцу, но совершенно забытому современными поклонниками «навозных веков»: никогда история человечества не знала победы конников при атаке на такое в лоб, не было таких случаев.
В пеплуме Alexander (2004) при обсуждении будущих манёвров в битве при Гавгамелах (331), соратники и наставники великого македонца возражают его идее прорваться к вражескому центру и нанести удар по самому Дарию: «С каких это пор», вопрошает умудрённый сединами Парменион, «кавалерию используют для прорыва пехотных рядов?», на что Александр напоминает ему о битве при Херонее (338).
Действительно, эта битва — едва ли единственное, что осталось приводить в пример в этом смысле: ведь сложно найти пехоту мощнее знаменитого фиванского Священного отряда, парой десятилетий ранее в ходе Беотийской войны (378–362 гг.) успешно разгромивший самих спартанцев, презрев даже последних численное превосходство. Отряд этот, как считается большинством историков, был полностью истреблён в этой битве конными «компаньонами» (ἑταῖροι) во главе с Александром, несмотря на то, сообщает Р. Гейбел (2002), что ни один первоисточник такого не упоминает, по-видимому, ориентируясь на то, как во всех последующих битвах действовал великий македонец.
Однако и тогда он не спешил бить пехоту врага в лоб: в 326 г. во время кампании против маллов он в какой-то момент оставил пехоту позадаи, их преследуя конным; согласно Арриану, когда враги опомнились и «увидели перед собой одних всадников, они повернули и стали храбро биться … Александр … не решился идти в рукопашную без пехоты; конница только наскакивала на врага, гарцуя вокруг».
Что же до Херонеи, то у Плутарха при описании уже павшего «отряда» сказано, что они погибли, «грудью встретив удары македонских копий (σαρίσαις)»: слово, тут употреблённое, «сарисса», может относиться только к копью, которым орудовала македонская фаланга, но никак не конница. Так и была осуществлена победа: σάρισσα попросту в 2–3 раза превосходила длиной δόρυ гоплита.
Итак, заключает Гейбел, с учётом всего сказанного, «наиболее вероятно, что Александр [в этой битве] командовал пехотой … с кавалерией в некоей вспомогательной, но неизвестной роли», и перед нами опять не пример победы конницы над пехотой.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 11/12 ⤴️➡️
Действительно, рыцари были эффективны лишь потому, что с поля боя в силу деградации всего и вся исчезла профессиональная пехота, и им никогда не удалось бы побить античную: ведь, согласно Свечину, «римская пехота никогда не была прорвана и потоптана кавалерийской атакой».
Как только та же идея, из которой в своё время возникла античная фаланга, была имплементирована вновь в мало-мальски приемлемом виде, пресловутый «таранный удар с разгона» ушёл в прошлое, сменившись тактиками и положенными кавалерии: охватом с флангов, ударов в тыл и т.д.
Следует пару слов добавить вообще об эффективности, точнее, отсутствии её, вообще у любой кавалерии, даже куда более дисциплинированной, нежели рыцари, против умелой пехоты, т.е. — факту, известному любому мало-мальски опытному полководцу, но совершенно забытому современными поклонниками «навозных веков»: никогда история человечества не знала победы конников при атаке на такое в лоб, не было таких случаев.
В пеплуме Alexander (2004) при обсуждении будущих манёвров в битве при Гавгамелах (331), соратники и наставники великого македонца возражают его идее прорваться к вражескому центру и нанести удар по самому Дарию: «С каких это пор», вопрошает умудрённый сединами Парменион, «кавалерию используют для прорыва пехотных рядов?», на что Александр напоминает ему о битве при Херонее (338).
Действительно, эта битва — едва ли единственное, что осталось приводить в пример в этом смысле: ведь сложно найти пехоту мощнее знаменитого фиванского Священного отряда, парой десятилетий ранее в ходе Беотийской войны (378–362 гг.) успешно разгромивший самих спартанцев, презрев даже последних численное превосходство. Отряд этот, как считается большинством историков, был полностью истреблён в этой битве конными «компаньонами» (ἑταῖροι) во главе с Александром, несмотря на то, сообщает Р. Гейбел (2002), что ни один первоисточник такого не упоминает, по-видимому, ориентируясь на то, как во всех последующих битвах действовал великий македонец.
Однако и тогда он не спешил бить пехоту врага в лоб: в 326 г. во время кампании против маллов он в какой-то момент оставил пехоту позадаи, их преследуя конным; согласно Арриану, когда враги опомнились и «увидели перед собой одних всадников, они повернули и стали храбро биться … Александр … не решился идти в рукопашную без пехоты; конница только наскакивала на врага, гарцуя вокруг».
Что же до Херонеи, то у Плутарха при описании уже павшего «отряда» сказано, что они погибли, «грудью встретив удары македонских копий (σαρίσαις)»: слово, тут употреблённое, «сарисса», может относиться только к копью, которым орудовала македонская фаланга, но никак не конница. Так и была осуществлена победа: σάρισσα попросту в 2–3 раза превосходила длиной δόρυ гоплита.
Итак, заключает Гейбел, с учётом всего сказанного, «наиболее вероятно, что Александр [в этой битве] командовал пехотой … с кавалерией в некоей вспомогательной, но неизвестной роли», и перед нами опять не пример победы конницы над пехотой.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 11/12 ⤴️➡️
Общий вывод, который из всего сказанного можно сделать, это то, что представления о Средних веках, которых придерживается средний поклонник эпохи, на редкость мифологизированы, начиная с сомнительной историографической картинки и заканчивая заблуждениями и натягиваниями, вызванными зловредной идеологией. Трудно потом их вытряхнуть из простого трудящегося, поскольку помещает их вовнутрь его гораздо более эффективный аппарат, с которым несравнимы усилия тех, кто пытается мифы развенчать.
В какой-то момент упёртость рогом иных поклонников эпохи, не способных принимать какие-либо доводы, даже сподвигла автора этих строк начать характеризовать их не иначе как «средневековыми дебилами», выражение, изначально означавшее типичного обывателя самой этой эпохи. Этимология слова debilis весьма характерна: у древнейших индоевропейцев оно значило «управляемый, послушный, удобный».
Всё верно: историческая правда довольно неудобна для властьимущих, и, хотя её никто массово не скрывает, любой, как мы видим, может свершить fact-checking, мало кто это делает, предпочитая глотать готовое, «ведь там уже знающие люди сами всё сверили». Такой послушный, как следствие, действительно оказывается весьма управляемым, всё, как и требуется.
В наши дни термин «Тёмные века», как указывает Ч. Ван Вей III (2016), «подразумевающий падение в варварство, стал политически некорректным», также, как и «Возрождение»: для историков в наши дни все культуры и периоды одинаково хороши, вот и Средние века по их словам-де были не хуже, а просто «иными», — по-видимому, примерно как умственно неполноценных теперь называют «особыми».
Уорд-Перкинс подтверждает то, о чём многие подозревали, когда пишет, что романтизация и идеализация Средних веков вызвано ужасом перед альтернативой, i.e. мрачными и упадочными «навозными веками». Однако объективно, отмечает он, нельзя не характеризовать их как «куда менее сложную структуру», факты тут не оставляют пространства для двух мнений. Они мало кому, впрочем, интересны: он жалуется, что студентов несильно интересует его сложная и комплексная сфера исследований, касающаяся исторической экономики, все эти «скучные выкладки и графики обычно вызывают немного энтузиазма» и лишь отпугивают публику, которая при виде слова «экономика» в названии курса лекций просто испаряется.
Здесь нельзя не вспомнить в чём-то схожее наблюдение Э. Доддса (2003 [1965]), который полагал, что одной из причин триумфа христианства стало то, что оно не требовало по сравнению с неоплатонизмом никакого образования, и потому легко пополняло свои ряды за счёт тех, кого уже Климент насмешливо характеризовал как simpletones, уровень которых никогда бы не позволил им вступить в ряды противоположного лагеря. Так же и тут: «средневековым дебилом» некто становится потому, что здесь не надо думать.
Кроме того, древность очень уж напоминает современность, а это для интеллектуального большинства невероятно скучно, очень уж «материалистично», от чего оно вообще-то планировало сбежать в дебри истории, которой с этой-то целью и занялось. Эскапизма, однако, не происходит, совсем напротив, — оттого-то и предпочитают экзотику, нечто совсем чужеродное, как те же Средние века. При этом, отмечает Уорд-Перкинс, читающий «прекрасно осознаёт, что привлекательным наблюдение делает именно безопасное отдаление от того, что он ни при каких обстоятельствах бы не хотел видеть воплощённым в жизнь», и в конце всякого экскурса поклонник «навозных веков» предпочёл бы вернуться в комфортные условия, напоминающие скорее реалии римского мегаполиса, нежели средневекового города.
Античный мир рухнул в небытие безо всякого особенного предупреждения, обыватели ничего такого не ждали, пишет Уорд-Перкинс, «даже перед самым своим концом римляне были уверены не менее нас с вами, что их мир будет существовать без конца, нимало не изменяясь. Они ошиблись. Было бы мудро не повторять их самодовольства».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 12/12 ⤴️
В какой-то момент упёртость рогом иных поклонников эпохи, не способных принимать какие-либо доводы, даже сподвигла автора этих строк начать характеризовать их не иначе как «средневековыми дебилами», выражение, изначально означавшее типичного обывателя самой этой эпохи. Этимология слова debilis весьма характерна: у древнейших индоевропейцев оно значило «управляемый, послушный, удобный».
Всё верно: историческая правда довольно неудобна для властьимущих, и, хотя её никто массово не скрывает, любой, как мы видим, может свершить fact-checking, мало кто это делает, предпочитая глотать готовое, «ведь там уже знающие люди сами всё сверили». Такой послушный, как следствие, действительно оказывается весьма управляемым, всё, как и требуется.
В наши дни термин «Тёмные века», как указывает Ч. Ван Вей III (2016), «подразумевающий падение в варварство, стал политически некорректным», также, как и «Возрождение»: для историков в наши дни все культуры и периоды одинаково хороши, вот и Средние века по их словам-де были не хуже, а просто «иными», — по-видимому, примерно как умственно неполноценных теперь называют «особыми».
Уорд-Перкинс подтверждает то, о чём многие подозревали, когда пишет, что романтизация и идеализация Средних веков вызвано ужасом перед альтернативой, i.e. мрачными и упадочными «навозными веками». Однако объективно, отмечает он, нельзя не характеризовать их как «куда менее сложную структуру», факты тут не оставляют пространства для двух мнений. Они мало кому, впрочем, интересны: он жалуется, что студентов несильно интересует его сложная и комплексная сфера исследований, касающаяся исторической экономики, все эти «скучные выкладки и графики обычно вызывают немного энтузиазма» и лишь отпугивают публику, которая при виде слова «экономика» в названии курса лекций просто испаряется.
Здесь нельзя не вспомнить в чём-то схожее наблюдение Э. Доддса (2003 [1965]), который полагал, что одной из причин триумфа христианства стало то, что оно не требовало по сравнению с неоплатонизмом никакого образования, и потому легко пополняло свои ряды за счёт тех, кого уже Климент насмешливо характеризовал как simpletones, уровень которых никогда бы не позволил им вступить в ряды противоположного лагеря. Так же и тут: «средневековым дебилом» некто становится потому, что здесь не надо думать.
Кроме того, древность очень уж напоминает современность, а это для интеллектуального большинства невероятно скучно, очень уж «материалистично», от чего оно вообще-то планировало сбежать в дебри истории, которой с этой-то целью и занялось. Эскапизма, однако, не происходит, совсем напротив, — оттого-то и предпочитают экзотику, нечто совсем чужеродное, как те же Средние века. При этом, отмечает Уорд-Перкинс, читающий «прекрасно осознаёт, что привлекательным наблюдение делает именно безопасное отдаление от того, что он ни при каких обстоятельствах бы не хотел видеть воплощённым в жизнь», и в конце всякого экскурса поклонник «навозных веков» предпочёл бы вернуться в комфортные условия, напоминающие скорее реалии римского мегаполиса, нежели средневекового города.
Античный мир рухнул в небытие безо всякого особенного предупреждения, обыватели ничего такого не ждали, пишет Уорд-Перкинс, «даже перед самым своим концом римляне были уверены не менее нас с вами, что их мир будет существовать без конца, нимало не изменяясь. Они ошиблись. Было бы мудро не повторять их самодовольства».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 12/12 ⤴️
