Согласно Диодору, «враги Перикла убедили народ арестовать Фидия и выдвинуть в адрес самого Перикла обвинение в краже храмовой собственности»; основывается он опять же на отрывке из «Мира» Аристофана, где у того есть строка: «Начал Фидий злополучный, первый он нанес удар».

Двумя веками спустя Плутарх писал, что «над Фиди­ем тяго­те­ла зависть к сла­ве его про­из­веде­ний, осо­бен­но за то, что, выре­зая на щите сра­же­ние с ама­зон­ка­ми, он изо­бра­зил и себя само­го … точ­но так же он поме­стил тут и … Перик­ла … [за это] Фидий был отведен в тюрь­му и там умер от болез­ни … [или же] от яда».

Как и в других таких случаях, современники молчат насчёт обвинения Фидия, в частности, Платон несколько раз упоминает его, но не суд над ним. Однако Аристофанова ремарка явно на чём-то строится, к чему-то, понятному его аудитории, она отсылает. Возможно, в чём-то Фидия всё-таки обвинили, однако он вовсе не умер в Афинах, ведь, по Павсанию (II в. н.э.), скульптор закончил свои дни в Элиде, где свои последние годы посвятил работе над статуей Зевса; историк упоминает живших там в его время «потомков Фидия». Это, впрочем, всё, что тут можно сказать.

Если кто и был осуждён вне всякого сомнения, то это был Сократ, на этот счёт современная философу традиция высказывается весьма исчерпывающе, но, впрочем, мучеником и страдальцем, безвинно пострадавшим за правду, по Филонику, его, похоже, изобразили ученики.

«Апология Сократа», конечно, выставляет всё так, как будто мировая правда пострадала от козней сил зла, однако, указывает Филоник, это произведение вовсе не является надёжным документированием уголовного следствия над Сократом, и должно восприниматься лишь как литературное произведение; «Следует спрашивать себя не „правдиво ли Платон описал произошедшее“, но „насколько много он выдумал“», i.e. присочинил он без сомнения, и немало, и вставлял он не крупицы лжи, но таковые правды. «Не приходится сомневаться, что диалог этот написан для того, чтобы показать, как „дурной демос“ покарал „хорошего философа“». И это при том, что из той же «Апологии» следует, что Сократа осудили с минимальным перевесом голосов, чуть-чуть ему их не хватило для оправдания.

Согласно этой книге, обвинение заключалось в том, что Сократ «раз­вра­ща­ет моло­дых людей и богов, кото­рых при­зна­ет город, не при­зна­ет, а при­зна­ет дру­гие, новые боже­ст­вен­ные зна­ме­ния» Ага! Попались? Тут-то дело явно было религиозным, и доказать обратное, как ни крути, не получится! Правильно?..

Да уж-да: приходилось, к слову, даже встречать людей, которые полагали, будто Сократа в Афинах осудили некие «церковники», очевидно, воображая, что и тогда существовала некая инквизиция, подобная новоевропейской. Однако ничего схожего тут нет, ведь обвинения в неверии в Афинах разбирал гражданский суд, а подверг наказанию он вовсе не тысячи, а лишь несколько человек за почти два века существования государства, причём и в их случае религия при дальнейшем анатомировании оказывается лишь поводом.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 17/18 ➡️⤴️

Преувеличивать там религиозный компонент, согласно Уолласу, не стоит, а расхожее мнение, «будто бы рядовые афиняне были донельзя суеверны, пребывали в страхе перед возможным божественным наказанием, не имеет ничего общего с действительностью … это миф, обязанный своим появлением анг. иссл. Э. Доддсу, под влиянием которого чрезмерно много внимания стало уделяться проявлениям „примитивного“ и „первобытного“ у греков, в особенности среди простолюдинов». Надо сказать, англичане вообще любили сочинять концепции, по которым выходило, что обыватели слабо отличаются от зверей, в том же замечен был и Э. Тейлор. Однако в Афинах, похоже, было всё-таки не так.

Объективной, в отличие от сочинений Платона и Ксенофонта, может считаться речь Эсхина, где тот говорит: «Когда-то, афиняне, вы казнили софиста Сократа за то, что он оказался наставником Крития, одного из Тридцати, ниспровергнувших демократию». Оратор, таким образом, не сомневается, что обвинение Сократа никакого отношения к религии не имеет. Вот и согласно «Апологии» главный обвинитель философа, Анит, был, напротив, сторонником демократии.

Довер полагает, что Сократа хотели предать суду именно за то, что он обучал Крития и Алкивиада, но этому мешала амнистия 403 г., поэтому обвинителям пришлось искать преступное в том, что делал после этого года. Оттого и таким натянутым выглядит обвинение: впрочем, все всё понимали.

Водилась, к слову, за учителем Платона и иная вина, в частности, баловался он ксенопатриотизмом, занимался тем, что сейчас некоторые называют «ахеджаковщиной», то есть в условиях непростого, почти военного времени активно и страстно симпатизировал противнику своей страны, Спарте, желая родине всяческих неуспехов, принижал её и желал дорасти до уровня врага. Сейчас такого можно наблюдать немало, причём все такие укролибералы свободно разгуливают и тут, и там полностью свободно, — тогда как греки были куда мудрее, и пресекали подобные начинания на корню: автору схожих идей они в своё время присоветовали выпить яду, что с успехом и осуществилось, впрочем, о Сократе мы подробнее ещё поговорим.

В конечном итоге оказывается, что из всего изобилия афинских судов за неверие, которое нам предлагает совокупность биографии, доказанными могут считаться только случаи Диагора и Сократа, впрочем, в случае последнего подноготная оказывается опять-таки политической, религия же — лишь поводом.

А вот Диагор, похоже, действительно чистый случай именно религиозных гонений: похоже, что один мы всё-таки нашли. Ну и мракобесы же были эти древние! То ли дело более поздние времена, когда за минимальное инакомыслие зачастую могли сжечь не только книги, но и самого их автора, неправда ли?

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 18/18 ⤴️

КАК (НЕ) ПРЕСЛЕДОВАЛИ ЗА ОСКОРБЛЕНИЕ ЧУВСТВ ВЕРУЮЩИХ В ДРЕВНИХ АФИНАХ?

Одним из наиболее впечатляющих достижений наших дней некоторые полагают свободу совести, i.e. возможности для индивида придерживаться таких религиозных воззрений, какие ему заблагорассудятся. Это относительно недавнее явление, ведь ещё какой-нибудь век назад такого и представить было нельзя, и иноверец нередко подвергался самым суровым преследованиям, и чем далее идти в глубь веков, тем более они становятся жестокими. Чего только стоит пресловутая новоевропейская инквизиция! В общем, нельзя не нарадоваться на наше время, когда вроде как впервые появилась такого рода свободомыслие.

Но, быть может, всё-таки прогресс был не настолько поступательным, однонаправленным, и в какой-нибудь древности, например, Греции, также славной своими свободами, уже было то, чего мы добились такими титаническими усилиями? Ведь писал же Ницше, что «все завоеванное нами сегодня … все это было, все это уже было более двух тысяч лет назад! … Мгновение, и от всего осталось одно воспоминание! … вдруг засыпано, разрушено».

На первый взгляд для этого мнения нет никаких оснований, ведь исторической науке известно немало примеров религиозных преследований в Афинах, да вот хотя бы можно взять знаменитый случай Сократа. Кроме него ещё можно назвать с десяток имён. Так что о какой терпимости можно говорить?

Однако же достаточно самой базовой, поверхностной критики источников, чтобы от 95% известных случаев афинских судов за «неверие» не осталось и камня на камне, все они оказываются выдумками беллетристов, поздних авторов романов, подобных Александру Дюма или же редакторов бульварной «желтухи». Проследим же вместе за тем, как один за другим случаи уголовных дел за «неверия» деконструируются до полного удовлетворения всех участников — в новой статье «Элинистики».

КТО ТАКИЕ «СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ДЕБИЛЫ»?

Несмотря на её очевидное противоречие реальности, концепция исторического прогрессивизма и сейчас живее всех живых, в особенности она крепко засела в голове жителя пост-советского пространства — по банальной причине того, что была безальтернативной идеей, которой тут учили последние лет сто. Согласно ей, чем дальше развивается исторический процесс, тем лучше становится всё вокруг, наступает неизбежное, медленное, но верное улучшение, каждая сменяющаяся эпоха лучше предыдущей. Так, в частности, Средние века будто бы оказываются лучше Античности, которую в Совдепии было принято рисовать отсталой «рабовладельческой формацией».

Этот взгляд, однако, как уже сказано, не выдерживает никакой проверки фактами, ведь ремарки о том, что-де то-то, вот это, и ещё третье во времена Античности находилось на таком уровне, «который затем был достигнут вновь лишь в XVIII, XIX, а то и XX вв.», встречаются постоянно, всё время.

Что же касается Средних веков, то ничего прогрессивного в феодализме не оказывается, но, напротив, оказывается, что это состояние, так сказать, по умолчанию, типичное для человеческого общества, крайне устойчивое, в него мы стремимся вернуться при любой неурядице, это та самая типичность, обыкновенность, серое болото.

Впрочем, в том, что касается фактов, нельзя сказать, что касаемо Средних веков с ними так уж хорошо: напротив, вполне официальная историография крайне невысокого мнения о состоянии источниковедения на их счёт: при внимательном её изучении оказывается, что вроде как всем известная история этого тысячелетия — крайне сомнительные сказания и легенды, тогда как в том, что касаемо Античности, уровень представлений опять же нередко пребывает на всё том же XIX в.

Несмотря на всё это, существуют те, кто умудряются ставить на один уровень достоверность этих двух таких непохожих эпох, а затем ещё и предпочитать блистательную Античность «навозным векам».

О том, какими именно словами следует характеризовать таких людей, вы можете узнать в новой статье «Эллинистики».

Мне тут напомнили о том, что я давно собирался приобщиться к кинокритике: и действительно, назревало уже несколько далёких от мейнстрима мыслей по поводу такого любопытного фильма, как «300» (2006) Зака Снайдера, посвящённого обстоятельствам Фермопильского сражения, того самого, в котором триста спартанцев героически оборонялись против несметных полчищ персов.

Многим приходилось удивляться, что фильм этот мне очень даже по вкусу, ведь его же принято всячески ругать и даже откровенно поносить в околоисторической среде. Но это именно что принято, i.e., так уж повелось, есть такого рода традиция, я же отнюдь не склонен конформистски следовать мейнстриму.

Безусловно, точной исторической реконструкцией этого эпизода Второй греко-персидской войны «300» назвать сложно. Огрехи фильма в этом плане не просто велики, они необъятны, быть может, из них-то в основном он и состоит, что и заставляет снобов от истории воротить от него нос.

Так, элитный отряд гиппеев (ἱππεῖς), те самые 300, передвигались отнюдь не пешими, но, как понятно и по названию, на лошадях, и лишь сражались, снявшись с коней. Часто также вспоминают, например, это делает какой-нибудь, тьфу, «Арзамас», что спартанцев-де «было гораздо больше», однако же это говорит только об их непонимании, что есть «спартанец», а к таковым относились только спартиаты или же гомои (ὅμοιοι), «равные», но никак не зависимые от них периэки (περίοικοι) и уж тем более полурабы-полукрепостные илоты (εἱλῶται).

Последних двух в битве участвовало действительно немало, о чём в фильме благополучно, впрочем, забыли, хотя и следует заметить, что в более поздние времена таких вовсе не считали, упоминая лишь рыцарей (собственно, гиппеев и их римских аналогов римских эквитов англоязычные авторы и называют нередко knights), про остальных же сообщая, что-де «чуди пало без числа».

Научпоп «разоблачитель мифов», известный как «Адам Портит всё» упоминает также, что кроме спартанцев в битве, оказывается, участвовали и другие греки. Это факт, впрочем, не забывает продемонстрировать и фильм: вот так «разоблачение», типичное у таких личностей. Оный Адам, однако, забывает, что бой в ущелье длился целых три дня, и на последний, когда стало ясно, что персы обнаружили тайную тропу и вот-вот окружат греческое воинство, все прочие греки ушли, остались только те самые 300.

Это известно из Геродота, где «сам Леонид отослал союзников, чтобы спасти их от гибели. Ему же самому и его спартанцам не подобает, считал он, покидать место, на защиту которого их как раз и послали», и то же мы видим в фильме, здесь всё как раз точно. Лишь немногие феспийцы остались при нём, да насильно удержанные фиванцы. В том и состоял их подвиг: они остались прикрывать отступление собратьев, в результате чего «заветы Лакедемона блюдя … костьми полегли».

Надо также сказать, что «300» не может похвастаться и сколько-нибудь достоверно переданными реалиями государственного устройства Спарты. Более всего вопросов вызывает изображение эфоров отшельниками, похоже, поголовно болеющими чем-то вроде лепры, впрочем, на ум также приходит запущенный сифилис, в пользу которого говорит и крайняя сластолюбивость этих типов.

Согласно фильму, эфорат — это крайне неприятный пережиток древних времён, который, однако, приходится терпеть. Если верить дорев. ист. Р.Ю. Випперу (1916), всё обстоит с точностью до наоборот, и учреждение это следует полагать «единственной переменой в Спарте против старинных гомеровских порядков».

Эти эфоры и были подлинными правителями Спарты, а вовсе не царь (который, к слову, в этом полисе имелся в двух экземплярах, о чём фильм также благополучно умолчал): греки en masse всё-таки стремились так или иначе ограничивать абсолютную власть монархии, которую нимало не уважали. Это эфоры руководят, пишет Виппер, иностранной политикой, «к ним обращаются посольства, они обсуждают предложения союза с другими государствами», а царям «дают … общие инструкции, как действовать».

«Триста гиперреалистов», 1/4 ➡️

Более того, год спартанцы отсчитывали вовсе не от начала правления царя, как персы, но ориентировались на то, какой тогда был главный эфор, подобно тому, как у афинян то был архонт: у Фукидида упоминается договор, который заключён «в тринадцатом году царствования Дария, в эфорат Алексиппида в Лакедемоне».

В общем, пишет Виппер, «эфоры более авторитетны, чем басилеи», с которыми могут делать что угодно, например, в случае подозрения в измене, как это вышло с царём Павсанием, посадить в темницу: «эфоры вправе так обращаться с царями», пишет Фукидид. Новоевропейскому восприятию, однако, было проще всё упростить и опошлить, переделав Спарту в этом плане в обыкновенную, понятную типичную средневековую монархию, впрочем, не забыв при этом совет старейшин, герусию, которая появляется в кадре.

В том же, что касается изображения персов, то также и Ксеркс, конечно же, отнюдь не выглядел как то, что сейчас называют, кажется, gaylord, не был он и столь велик и огромен, в комиксе-оригинале будучи и вовсе едва ли не в 10 раз крупнее царя Леонида. В действительности мы тут имеем дело с воспроизведением известной склонности азиатов, впервые замеченной в Египте, изображать правителей и богов куда выше обычных смертных.

Здесь мы постепенно подходим к пониманию главного достоинства фильма, а именно неподражаемо переданном восприятии представителей культур того времени, мы словно смотрим их глазами, искусство такой направленности называют иной раз гиперреализмом, к примеру, таковы картины, где изображено всё так, как это видит крайне близорукий человек. Надо сказать, что явление это в кинематографе в частности и в искусстве вообще не очень частое, а в рассматриваемый нами случай едва ли не уникальный экземпляр; за то и любим он вашим покорным слугой, который прощает ему всё остальное.

Вот, скажем, исторический Ксеркс, естественно, отнюдь не считал себя богом во плоти, это придумали сами греки: этому гордому народу было трудно понять, как персы могут кланяться в ноги не богу, но смертному, и вообразили, что те явно обожествляют этого человека. По той же логике стал горбат и крив предатель Эфиальт, в точности отразив греческий идеал калокагатии.

Всё того же портящего Адама очень возмущает то, как переданы в кинофильме вторженцы. Он заявляет, что персы, против изображённого, вовсе «не были сворой захватчиков-варваров»; не совсем ясно, о чём это он тут, ведь персы именно что пытались завоевать Грецию, видимо, он не считает применимым к ним слово «варвары», — и действительно, Адам убеждён, что Персию следует полагать очень даже развитой, считает, что если бы она завоевала греков, это принесло бы им благо — увы, в действительности та же милетская школа философии отчего-то закрылась сразу же после захвата города персами.

Он утверждает, в числе прочих достоинств, что «Персия была многокультурной»… что же, стоит признать, что многонациональной во всех смыслах она действительно была, впрочем, не для всех это такая положительная характеристика, как для леволиберального Адама, который также сообщает, что «Персидская империя при расширении … оставляла у других народов … их культуру и религию», характеризует её как «привлекательное объединение»: ага, как же, видимо, именно поэтому против неё так часто поднимали восстания, в частности, египтяне, когда им попытались навязать зороастризм. А с бунта ионийских греков, собственно, и началась первая война.

Кроме того, этот же Адам не согласен с тем, что Греция изображается средоточием личной свободы, Персия же, напротив, таким образованием, где поголовно все рабы: по его мнению, всё было чуть ли не с точностью до наоборот. В случае Спарты он, пожалуй, во многом прав, это отмечает, например, д.и.н. А.И. Зайцев (2001), который пишет, что «полноправные спартанские граждане … почти не пользовались личной свободой», однако то же верно, пишет он, и для любого государства Древнего Востока, в т.ч. и той же же Персии. Верно будет назвать, пожалуй, в этом смысле Спарту эдаким анклавом Азии в центре нарождающейся Европы, которой дала начало Греция.

⬅️ «Триста гиперреалистов», 2/4 ➡️

Поэтому, пожалуй, странно звучит мысль, которую высказывают спартиаты, заявляющие, что-де Ксеркс тут имеет дело вовсе не, как он привык, с рабами, но со свободными гражданами, неправда ли?

Всё дело в том, что это и не спартанская мысль вовсе, но афинская, и в случае этого полиса чертовски, неоспоримо справедливая. Адам, конечно, спорит и с этим, заявляя, что основную массу любого античного полиса, включая Афины, составляли рабы, и ни о какой свободе тут говорить не приходится, но этот, с позволения, «аргумент», таковым является только для безнадёжно отравленных тем, что д.и.н. С.В. Волков называл «безумной идеей всеобщего равенства».

Здесь как бы предлагается ассоциировать себя с большинством, разной там чернью, «самыми подонками» по Волкову, а также и вовсе рабами, а совсем не с лучшими; русским похожая мысль внушалась весь последний век, когда мы выслушивали, что, мол, хотя бы чисто статистически вовсе не высокая аристократия наши предки, а холопьё. Богемик в своё верно заметил, что, «говоря совсем просто, это наезд и опускание».

Выравнивание всегда бывает только по нижней планке, и всякий опыт «эгалитаризма» всегда заканчивается в виде вариаций той самой Персии, где действительно все равны, одинаково бесправны. Адам комически не понимает, что такое азиатская деспотия, предтеча тоталитарного государства, или, точнее, последнее, по Делёзу, есть воспроизведение и повторение первой, рецидив её, и без тени смущения прославляет её, выгодно, в лучшую сторону отличая Персию перед греками,

Последние, однако, не давали себя обмануть кажущимся равноправием, и прекрасно осознавали, как отражено и в фильме, что свобода бывает или для немногих, или вообще ни для кого, третьего же не дано, знали, что рабы или многие, или вообще все. Фильм перед нами старательно разворачивает эту самую мысль, высказанную ветераном той же войны Эсхилом, который в своих «Персах» писал, что греки «не знают того, чьими назвали бы себя рабами или подданными», тогда как у персов, по Еврипиду, «все рабы, исключая одного»: каждый, даже самый высокий сановник, является холопом великого царя. (Великим упущением, даже преступлением, к слову, совершенно бездарного сиквела, является то, что Эсхил, который там присутствует, не сделан повествователем.)

Кроме того, прав Волков, что «общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость». Уже Ницше отмечал, что «в этом — источник той злобы, которую коммунисты и социалисты, и их бледные потомки, белая раса „либералов“, питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности»: отсюда и ремарки Адама.

Ругают «300» и за историческую точность сражений, точнее, отсутствие оной, хотя лично я готов многое простить произведению, которое оставило, наконец, в покое меч, и употребило по назначению копьё и щит, а тут ещё и показало плотный строй фаланги, по всем правилам выдерживающий нападение противника. Впрочем, затем строй этот быстро ломается, да и вообще используемые им копья слишком коротки, для метания использовались совсем не те же самые, что для выпадов, а мечи, которые затем достаются, скорее кавалерийские, чем пехотные.

Вообще же, конечно, в этом смысле начать стоит с того, что смущает публику более всего, самого вопиющего, того, что сразу бросается в глаза, а именно, что спартиаты почти целиком раздеты, хотя в реальности, естественно, носили броню. Почему они голые, зачем, что за глупость? Этим вопросом задавались многие, и неизменно уходили в итоге ни с чем, ведь только искушённость в науке индоевропейской компаративистике позволяет дать на него ответ.

Что же, дело тут в том, что такой облик трёхсот имеет непосредственное отношение к их самовосприятию. Уже по их числу специалист догадается, что отряд гиппеев имеет отношение к т.н. *kóryos, юношеским отрядам, участник которых, согласно проф.-клас. Р. Цебриану (2010), сражался «голым или почти голым».

⬅️ «Триста гиперреалистов», 3/4 ➡️

Гиппеи были теми самыми спартанцами, которые участвовали в криптиях (κρυπτείᾱ), ежегодной охоте на илотов, а криптий схолионом к Платону вполне конкретно характеризуется как γυμνός, «голый». Очевидно, что по сюжету спартанцы попросту продолжили и далее воспринимать себя таковыми, отсюда и их вид: как пишет д.ф. П. Кершов (1997), спартанская элита состояла «из всю жизнь пребывающих в состоянии *kóryos воинов».

Есть, впрочем, и куда более простое объяснение, ведь существует такой троп как «героическая нагота»: древние имели великую склонность изображать великих полностью обнажёнными, и новоевропейское искусство нередко за ними в этом следовало: так, в подражание им спартанцы раздеты уже на знаменитой картине Ж.-Л. Давида.

Элитный персидский отряд «бессмертных», во многом подобный трёхстам, понятно, тоже вовсе не состоял из человекоподобных чудищ, а, кроме того, смысл названия отнюдь не означал физического бессмертия участников, но лишь постоянность состава и потому бесконечность как боевой единицы; в греческом Египте, например, тот, кто брал в аренду стадо, согласно д.ист. П. Видалю-Накэ, (1981) «обязывался возместить всякое павшее или пропавшее животное, поэтому стадо называлось бессмертным, ἀθάνατος». Как он пишет, таков же смысл и у титула «бессмертные» (les immortels) членов французской Академии.

Наконец, следует сказать о том, чем закончился кинофильм. Вот прошёл год после великой жертвы спартанского отряда, и ход войны оказался за это время переломлен, пришло время решающей битвы при Платеях, в которой общегреческое воинство готовится разгромить корпус Мардония, раз и навсегда покончив с персидской угрозой.

Единственный выживший при Фермопилах спартанец Делий, воодушевляя войско, прибегает к тому, что называют, foreshadowing, предвидя то будущее, что далее ожидает Европу: он убежден, что грядущая победа «вырвет мир из лап мистицизма и тирании» и даст начало «будущему более яркому, чем возможно представить». Адам не согласен и с этим, не видит никакого «мистицизма» в персах, напротив, убеждён, что они-де «уважали науку».

Как, однако, пишет Зайцев, хотя «выдвижение предположений, призванных объяснить то или иное явление природы … практиковалось с незапамятных времен», эти попытки имели почти всегда мифологический, сверхъестественный характер, что, полагаю, и следует понимать тут под «мистицизмом», который, действительно, был преодолён лишь «дедуктивным элементом в научном исследовании», «который … сложился только в Греции и оказался решающим для формирования научного метода в целом». Так-то!

К слову сказать, существует низкопробное отечественное подражалово по мотивам «300», посвящённое деяниям некоего «Коловрата». Всем оно дурно, начиная уже с фабулы, ведь если подвиг отряда царя Леонида — доказанное историческое событие, то «Евпатий Коловрат» целиком выдуманный персонаж, что заставляет невольно вспомнить русофобскую фразу «у русских нет героев, и потому они их выдумывают», которая, впрочем, естественно, ерунда.

Впрочем, более печален контраст между концовками двух произведений, ведь и здесь тоже в эпилоге воины готовятся к новой битве, вдохновляясь подвигом павших товарищей, вот только бьются они теперь с воинством совсем иного народа, уже не с монголами, которые, как мы знаем, однозначно и без вопросов победили, а значит, жертва «Евпатия» оказалась напрасной.

В то же время деяние Леонида не пропало втуне, позволив грекам одолеть азиатскую угрозу, и действительно вступить в эпоху славного будущего, что бы там ни думал себе Адам: следующий период в истории Афин именуется Золотым веком, «греческой эпохой Просвещения», когда и была создана вся великая классическая культура.

⬅️ «Триста гиперреалистов», 4/4

Моногамный брак не был присущ индоевропейцам на их прародине, но был создан только греками. Согласно проф.-клас. Ж.-П. Вернану, пишет д.ф В. Чиокани, «законный моногамный союз … как институт появляется не ранее кон. VI в. в Афинах».

В описываемый Гомером период греки ещё не были чужды многожёнства, лишь потом она «воспринималась как варварский обычай или признак тирании», а «моногамия стала считаться исконной, основополагающей греческой системой».

После заката Античности моногамия не была забыта, но получила самое широкое распространение благодаря усилиям христианской церкви, навязавшей этот обычай всем обращённым народам, «истребив преобладавшую среди германцев и славян полигамию»; позднее в ходе новоевропейской колонизации Европа сумела утвердить моногамию повсеместно.

Делалось это всё по той же причине, по которой моногамия насаждалась и в Античности: не потому, что это была такая правильная и верная идея, не подобные мотивы двигают ζῷον πολιτικόν. И грекам, и христианам хотелось подорвать влияние элит, уменьшив число связей между родами, а также численность последних. Само по себе учение Христа особого пиетета к моногамии не испытывало, и, похоже, что церковь сохранила этот обычай случайно, как бы заодно, потому что так было принято: Августин Аврелий в нач. V в. н.э. назвал моногамию «обычаем римлян», писал, что «по обычаям нашего времени и согласно римскому закону запрещается брать вторую жену», а вовсе не согласно учению церкви.

Кажется, раннее христианство Павла, который, как и Аврелий, был римским гражданином, восприяло моногамию только лишь потому, что, пишет Шайдель, «развивалось в контексте греко-римской культуры, а вовсе не оттого, что в нём было нечто особо притягательное для христианства».

Христианство, впрочем, затем трудилось много веков, чтобы сочинить образ «священного союза, заключаемого на небесах», который якобы имманентен этой религии, хотя на деле попросту заимствовало греческую концепцию ἱερογαμία. В наши дни представление о моногамности как безальтернативной, единственно допустимой божественными силами форме брака, настолько прочно въелось в головы людей, что даже когда они пытаются создать, например, языческое фэнтези, вы встретите там всё тот же «священный брак, который и боги разорвать не в силах».

Древние, ценившие брак куда выше тех, кто живёт по книге, где учат, что надо «оставить», а то и «возненавидеть отца своего и матери, и жену и детей, и братьев и сестер», как раз-таки не считали его магическим обрядом, который заключается однажды и навсегда, и имеет такую силу, что его не разрушить никакими средствами: греками, как и римлянами, он как раз-таки нарушался, да ещё как запросто.

Если в наши дни многие воображают, будто бы патриархальной семье более всего угрожают разводы, и запрет таковых полагают надёжным средством помощи ей, более того, считают новоделом, то греки, как и римляне, мыслили совершенно иным образом: у них, пишет проф. ист. Л. Фоксхолл, это была «простая и прямолинейная (straightforward) процедура», которая сама по себе ни в коей мере не являлась позорной для кого-либо из бывших супругов, не несла никакого ущерба для репутации, и каждый из них почти всегда затем находил себе новую семью. «Разведённая или вдова», указывает проф.-клас. С. Померой, «запросто могла вновь выйти замуж и завести детей для нового мужа».

В общем, все эти новомодные представления о «традиционной семье» попросту смешны для тех, кто посвящён в генезис явления, — а главное, знает, что и само христианство вовсе не тотально утвердило моногамию, ведь, например, существуют мормоны, практикующие гаремы. Собственно, Мартин Лютер писал, что «полигамный брак не противоречит Писанию. Если мужчина захочет себе взять больше одной жены … он может так и поступить с благословения Божьего».

Таким образом, нет никаких «традиционных семейных ценностей», идущих из христианства, о которых так много кое-кто говорит в последнее время: институт моногамии на деле оказываются языческим обычаем, и даже христианское венчание при бракосочетании — это карго на соответствующий греческий читать далее…

Как у всякого пафосно шумящего своими лопастями парохода имеется котельная, приводящая оные в движение, то же верно и для судна гребного, галеры, у которой роль такого двигателя исполняет гребец. А ведь помещение бойлерной зачастую оказывается далеко не столь впечатляющим, нежели судно, на котором оно расположено: вполне вероятно, что оно полно потных, покрытых с ног до головы копотью людей, полуоглохших от постоянного шума моторов. Может ли столь неприглядная подноготная иметься и у галеры?

Что же, массовому сознанию кажется, что даже очень, причём, похоже, оно полагает, что тут всё обстоит даже хуже, причём на порядки. Более того, о чём-то таком оно, быть может, в первую очередь и вспомнит, ежели речь зайдёт о гребном, в особенности античном флоте.

Картину, так сказать, механической части такового оно себе тогда нарисует крайне безрадостную: то будут ряды истощённых, покрытых струпьями и язвами гребцов-невольников, прикованных цепями к своим скамьям и друг другу, которые вздрагивают от щёлканья бича, которым размахивает садист-надсмотрщик, и, надрываясь, в который уже раз превозмогая вот-вот готовую принять в свои объятья неизбежную смерть от усталости, делает очередной взмах общим веслом, покрытым их же собственными кровоподтёками.

Вот корабли сталкиваются, вражеский таран глубоко вонзается в бок, в образовавшуюся пробоину со свистом, напоминающим шум крыльев неотвратимого Таната, заливается морская вода, что означает смерть для гребцов, до спасения которых никому дела нет, а самим им спастись мешают прочные цепи, которые тянут несчастных на дно вместе с остатками судна. Глубоко драматично, неправда ли?

Однако стоит сдержать себя и не спешить грозить небесам кулаком, возмутившись тем, что они допустили этот очередной «классический пример варварства древних». Весь описанный красочный образ незавидной доли гребцов не имеет никакого отношения к Античности, которая в принципе не знала практики закованных в цепи гребцов, нет ни одного случая, когда древние греки или римляне практиковали подобное: это куда более современная практика, Древние же рабов использовали в качестве гребцов только в совершенно исключительных ситуациях сравнимых, вероятно, с современной тотальной мобилизацией, когда каждый становится под ружьё.

Надо сказать, что вышеописанная трагичная картина вообще ни в чём не соответствует тому, как оно во времена классической древности бывало. Впрочем, прежде чем продолжить, придётся упомянуть некое оригинальное, мгм, «исследование» на эту тему, которое я бы лучше уж обошёл вниманием, если бы оно неизменно не появлялось с тем самым упорством, которое достойно лучшего применения, в комментариях к старым версиям этой статьи. Автором его является некто к.б.н. С.В. Дробышевский, палеоантрополог, известный в широких кругах в роли, что сейчас называется, «популяризатора науки».

Его поклонники, похоже, страдают полной атрофией критического мышления, когда дело касается обожаемого лектора, однако я всё-таки постараюсь дать понять, отчего к его мнению на сей счёт прислушиваться не стоит ни в коем случае.

Сразу отмечу, что этот самый Дробышевский отчего-то не стал своими ценнейшими открытиями делиться с научной средой, воздержался от написания той же статьи в рецензируемом научном журнале, но ограничился популярной лекцией для людей, бесконечно далёких от обсуждаемого предмета.

#grebcy
«Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 1/16 ⤴️➡️

Это и неудивительно, ведь в серьёзной исследовательской среде за эти выводы его попросту подняли бы на смех, ведь там имеется вполне устоявшийся, надёжно доказанный консенсус, утверждающий, как и было сказано выше, что никакого приковывания рабов к вёслам Античность просто не знала, как и просто насильного их определения в гребцы. Иначе говоря, он попросту решил надурить доверчивую, не разбирающуюся в вопросе публику.

Об академическом взгляде на оный Дробышевский явно имеет крайне смутные представления, что не мешает ему отзывается о нём с презрением и издевочкой, что возвращает нас к моей излюбленной ремарке д.и.н. С.В. Волкова о «наглом придурке»: к тем, которые «тратят жизнь, сотни тысяч часов работы для прояснения одного из аспектов одной из тем истории одного периода одной страны», приходит он самый, «чего-то там немного читавший и заявляет, что это все ерунда, а „мне вот кажется“».

Наш «популяризатор» предпочитает вместо этого, похоже, отталкиваться от того, что выучил в детстве из советского школьного учебника, который действительно писал, что, например, в Риме «на больших кораблях было по 150-200 рабов-гребцов; 5-6 рабов гребли одним громадным веслом». Это многое объясняет: ведь именно советско-английский подход имел обыкновение всячески принижать, поливать грязью древность, прилагая даже не усилия, а сверхусилия, чтобы выставить её декадентным, бесконечно упадочным царством колодок и цепей.

В комментариях к его, с позволения, лекции, люд приходит к тем самым выводам, каких добивались от них и в Совдепии: что-де, в принципе, ГУЛаг и колхоз — это, оказывается, не так уж и плохо, прогресс даже, ибо раньше вообще вон как оно бывало. Немногие адекватные люди отвечают им, что они, как и сам лектор, явно не читали в жизни ни одного античного автора, но их голоса тонут в оргазмическом одобрительном гудении улья.

Дробышевский напоминает публике, то античное общество было далеко не эгалитаристским, но «делилось на несколько … разделённых страт, слоёв», и «лишь некоторые» наслаждались благами демократии, что было возможно благодаря «совершенно другим людям, которые без конца работали», а «многие … были … рабами».

Складывается ощущение, что речь идёт едва ли не о кастовой стратификации, непроницаемом социальном расслоении, и это при том, что в действительности уровень социальной мобильности, равно вертикальной и горизонтальной, как убедительно доказал д.ф.н. А.И. Зайцев (2001), в древности был запредельным, и мог соперничать с современным.

Далее, перед нами самый примитивный эгалитаристский посыл: мол, общество, которое не основано на принципах радикального равноправия, достойно самого сурового осуждения, даже проклятия. Действительно, великая античная культура, о чём предлагает вспомнить и Дробышевский, возникла за счёт умелого использования разницы потенциалов, того, что немногие созидали высокое за счёт труда огромного большинства, это факт, который отмечал уже Ницше, который писал, что «рабство принадлежит к сущности культуры», и отмечал, что «в этом — источник той злобы, которую коммунисты и социалисты, и их бледные потомки, белая раса „либералов“, питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности». Отсюда же и неприкрытая ненависть лектора: она не учёного рода, а идеологического толку.

Впрочем, о каком «без конца работали» говорится, не совсем ясно, учитывая, что рабочий день раба в древности был ограничен 9 часами, у нас же он ещё в XIX в. длился все 16; впрочем, это проекция как раз того времени.

Дробышевскому не по нраву такие «рассуждения про рабство в Античности», согласно которым оно оказывается далёким от того кошмара и ужаса, каким его привык видеть марксизм. Однако тот факт, что античное рабовладение было, напротив, весьма гуманной системой, нимало не напоминающей, скажем, положение негров-рабов в США, также в наши дни вполне себе общее место в исторической науке, давно и прочно доказанное авторитетными исследованиями.

#grebcy
⬅️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 2/16 ⤴️➡️

Что этому противопоставляет «популяризатор»? Некую находку на периферии мира, в Пантикапее, датируемую самым закатом Античности, ок. III в. н.э. Там он будто бы нашёл некое массовое захоронение людей, которых после смерти побросали в общую могилу и наскоро похоронили; изучив их останки, которые говорят не о самой лучшей жизни, он приходит к выводу, что это были галерные рабы.

Однако же трудно не согласиться с антроп. Дж. Скоттом (2020 [2017]) в том, что «если в захоронении отсутствуют кандалы, различить останки раба и свободного человека невозможно». Кроме того, антиковедение знает только три вида массовых захоронений, которые практиковали древние греки: павших на войне (πολυάνδριον), жертв эпидемий, и военнопленных либо преступников. Рабов хоронили иначе.

Впрочем, даже если бы где-то там в Пантикапее и практиковали иные обычаи, это не даёт право Дробышевскому делать заявления в духе «вот это и есть ваша Античность», «расскажу вам, чем занимались тогда, в Античности», называть лекцию «Жизнь и смерть на античной галере», и, в итоге, утверждать, что-де «жизнь раба в Древней Греции и Риме была очень грустной»: иначе говоря, совершенно бесстыже обобщать, распространяя весьма удалённое во времени и пространстве открытие на всю древность. Именно такие натужные и совершенно никчёмные выводы и превратили эту, кхм, лекцию из просвещения в его противоположность: случилась obscura.

Что-то подобное стряслось с его коллегой Б. Малиновским, чьи объяснения, согласно д.ф. П. Видалю-Накэ (2001), «того, как функционировало одно меланезийское общество», были «чрезмерно поспешно отождествлены со всеми дикарями», исследование было загублено типичной для того времени мегаломанией, иначе называемой «логическая ошибка „сверхобобщение“» или же secundum quid. Не чужд ей и наш «учёный против мифов», который совсем не прочь создать свой, однако же такого рода диверсии мне тут совершенно ни к чему, Станислав: ведь, собственно говоря, I am something of a scientist against myths myself.

Какой из этого Дробышевского палеоантрополог, я, не будучи специалистом в этой области, судить не берусь, зато без сомнений могу утверждать, учитывая всё это, что как антрополог культурный он совершенно никчёмен. Вот и по к.и.н. Д.Д. Беляеву выходит, «что Дробышевский … просто удивительно дремуч в сфере социальной или культурной антропологии. Его представления о том, как видят мир и действуют люди тех обществ, про которые он рассказывает, примитивны и зачастую просто глупы … [там у него] могут быть неточности, ошибки или откровенная ерунда».

Таков С.В., впрочем, и вообще в любой области за пределами своей: так, его коллега д.б.н. А.В. Марков как-то у себя в ЖЖ был возмущён лекцией Дробышевского на тему, в которой «со всей очевидностью разбирается, мягко говоря, несильно»: он не понимал, «зачем читать людям лекции о вещах … которые знаешь на уровне студента-троечника?», ведь «получается плохо … неточно, поверхностно, криво, примитивно». В итоге, согласно Маркову, даже первый соратник Дробышевского, науч. журн. А.Б. Соколов, оказался «обеспокоен, что Станислава начало „заносить“, и он опасается, что Станислав испортит себе репутацию».

То же касается его книг на смежные темы, в одной из которых д.б.н. А.Ю. Журавлёвым было обнаружено множество «фактических ошибок, извращённых фактов и какой-то немыслимой безграмотности во всех научных областях», другая же, согласно науч. журн. А.Е. Нелихову, показывает, что «можно печатать под видом науки откровенную ерунду»; под конец Марков отметил, что Дробышевскому «следовало бы понять, что его компетенции не хватает … и прекратить». Vrai.

Так или иначе, это ремарка касается части «кто» из названия статьи, впрочем, и «зачем» также. Однако же есть и другие преступники, и о них далее.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 3/16 ⤴️➡️

Проф. ист. Ч. Старр (1960) полагает «первоисточником недопонимания», которое привело к появлению мифа о галерных рабах, выдающегося историка Т. Моммзена (1881), который в своё время утверждал, что римский имперский флот времён вплоть до Клавдия находился в личной собственности императора, а его команда состояла из рабов и вольноотпущенников императорской семьи, — которая familia.

Среди историков долгое время было доброй традицией, продолжает Старр, ссылаться в этом плане на Моммзена, не подвергая его тезис даже минимальной критике: «неосторожное цитирование Моммзена и привело к тому, что консенсус начал полагать, будто флот Римской империи на протяжении всей его истории управлялся рабами … Что со всей очевидностью неверно», на всякий случай уточняет он, но об этом далее.

Впрочем, как отмечает проф. арх. и класс. С. Джеймс (2001), «мотив галерного раба … вовсе не стал следствием неверно понятой научной теории. Даже если Моммзен и был прав насчёт юридического статуса тех, о ком говорил … он вовсе не изображал их как … несчастных и жалких каторжников, прикованных цепями к своему месту, но говорил о людях высокого положения, обладателей большой власти». В общем, «ни он, ни какой-либо ещё современный исследователь никогда, ни разу не упоминал закованные команды гребцов» применительно к Античности. Так что у Джеймса на примете другой виновник.

Как он пишет, «из всего репертуара стереотипных изображений римского мира … тот, что выводит прикованного галерного раба, выдаётся в особенности, в силу его очевиднейшей ложности: Римская империя не ведала такой практики».

Высказывались предположения, что эта выдумка появилось в результате «проекции на классическую эпоху того, что мы знаем об действительно имевшем место галерном рабстве раннего Нового времени», однако в действительности, полагает Джеймс, её истоки «лежат не в академической науке, но массовой литературе» и «могут быть отслежены конкретно к невероятно успешному викторианскому роману „Бен-Гур“ (1880)», в котором главный герой на некоторое время становится как раз гребцом-колодочником: «через энтузиазм принявшей новинку публики … мотив галерного раба … намертво укоренился в популярных представления о Риме».

Представления толпы о Древнем Риме, продолжает он, «включают, а для многих — и ограничиваются, — группой знакомых стереотипов», среди которых можно упомянуть «развращённых и распущенных императоров», «империю, которая была упадочной, умирающей и языческой», «кровавую кутерьму гладиаторов, львов и христиан на арене», и last, but not the least, «гребной корабль, приводимый в движение прикованными галерными рабами (chained galley slaves)».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 4/16 ⤴️➡️

Последний пример, по мнению Джеймса, наиболее интересен, «поскольку, в отличие от прочих, с большим или меньшим искажением реальности основывающихся на том, что действительно имело место в древности, прикованный галерный раб совершенно не имеет никакой основы в исторической реальности, это целиком и полностью придумка, классический пример „фактоида“ (factoid)», i.e. утверждения, которое не является истинным, но общепризнанно признаётся таковым за счёт того, что об нём подобным образом широко заявляется.

Тут опять следует добрым словом помянуть пресловутую «популяризацию науки» и задуматься вместе с Джеймсом «о роли академического исследования в формировании популярных представлений о прошлом, или, точнее, [как здесь], о её … ничтожности, когда она соседствует с наглядностью и влиятельностью массового продукта».

Вновь вспоминается Волков, который писал, что «яркий пример против скучных цифр … всегда побеждает, а эффектный образ затмевает факт», что и неудивительно, ведь «уровень сознания и познаний не менее 90% населения таков, что язык примитивных штампов, мифов и конспирологических построений — единственно возможный и необходимый для общения с ним», поскольку «глупость и невежество всякой „неспециальной“ массовой аудитории имманентно присущи». Итак, просвещение толпы есть сизифов труд… ну где доводам, фактам и аргументам от крупнейших специалистов по античному флоту против авторитетов толпы, будь то «популяризаторы» или уже тем паче художественная литература?

В киноверсиях «Бен-Гура» пошли и того далее, там «осуждение на галеру было представлено как устоявшаяся практика уголовного наказания, принятая Римским государством», однако же «не существует свидетельств традиции прикованных галерных рабов где-либо в древнем Средиземноморье», включая Рим республики или же империи.

Во время Второй Пунической, а также Гражданской войн случалось, что рабов насильно набирали во флот, однако «практика эта была … нетипичной и краткоживущей … вызванной отчаянным недостатком человеческого ресурса в ходе военного кризиса … Как правило же, гребли не рабы, и уж точно не существовало той институализированной каторжной системы, которую мы видим в „Бен-Гуре“ … Бытуй нечто подобное, мы бы о том слышали, ведь о римской юридической системе и том, как она наказывала, нам известно очень немало».

В общем, подытоживает Джеймс, «ни один текст ранее 1880 г. не предполагает существования такой практики. Самым ранним, а также наиболее важным и влиятельным, остаётся „Бен-Гур“».

При этом он полагает, что автор книги прекрасно знал, что сочиняет историческую фикцию, однако справедливо не видел в этом ничего такого, отнюдь не ждал, что от его сочинения будут отталкиваться, представляя действительную историческую реальность; смущался, в общем, не более, чем, скажем, тот же Дюма, когда выдумывал роман королевы Франции и герцога Бекингема, в действительности добившегося этого титула и вообще всего, что имел, поскольку был возлюбленным короля, который звал его «жена моя».

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 5/16 ⤴️➡️

Надо сказать, что экранизация «Бен-Гура» от 1959 г. превосходно справляется с демонстрацией того, почему же именно древние не прибегали к галерным рабам. Там хорошо заметно, что измождённые, измученные колодочники не в силах грести с тем умением и прытью, с какой это делают профессионалы, а также то, как отягощают лишним весом корабль все эти цепи и надсмотрщики. Наконец, там происходит худшее, что только может случиться, если судно вот-вот протаранят: не знающие дисциплины рабы-гребцы паникуют и бросают свои вёсла, обрекая и судно, и себя на скорую гибель.

«Бен-Гур» имеет ярко выраженный христианский подтекст, который подразумевает, что упадочная языческая эпоха, когда приходилось быть галерным рабом, сменилась под влиянием этой религии на более лучшую. В действительности всё было с точностью до наоборот: согласно Джеймсу, «галеры, наполненные … рабами и каторжниками, есть, по всей видимости, нововведение христианского Запада», что полагает «очаровательной иронией, учитывая посыл „Бен-Гура“».

Всё началось, когда «Венеция и Франция вступили в союз с турками, чтобы остановить растущую испанскую угрозу», полагает он; как утверждает ист. П. Падфилд (1979), тогда «все стороны обратились к использованию рабов и заключённых».

Действительно, согласно проф.-клас. Л. Кассону (1974), галерное рабство родилось лишь «22 января 1443 г., когда Карл VII, король Франции, дозволил магнату Жаку Кёру пополнять команды его частной флотилии „людьми из числа безработных, бродяг и других проходимцев“ … с этого момента порочная практика посадки жертв закона на вёсла начала распространяться, словно чума. К 1550 г. сдалась даже Венеция, дольше всех державшаяся … за традицию … использования в качестве гребцов лишь граждан, а к XVII в. использование forçats, гребцов-каторжников, в Средиземноморье стало практически повсеместным».

Хотя Франция ссылала преступников на галеры ещё со времён Франциска I, только с воцарением в 1661 г. Людовика XIV эта практика приобрела подобающий королевскому величию блеск и размах: желая угодить королю, стремящемуся создать новый флот в Средиземноморье, Ж.-Б. Кольбер принялся забривать в гребцы всех, кого ему только удавалось; если верить Виктору Гюго, доходило до того, что людей хватали на улицах буквально за неснятую перед церковной процессией шляпу, что относили насчёт протестантизма, и тут же приковывали к веслу. «Великое царствование, великий век!»

Вот эти-то люди, пишет Джеймс, «действительно жили и умирали в обстоятельствах, описанных в „Бен-Гуре“: прикованные, побитые, недокормленные, замученные».

Обыкновением новоевропейского мышления является перенос на глубокую древность практики и обстоятельств, которые оно наблюдает подле себя, воображая, что раньше было как минимум не лучше, и, таким образом, полагая прикованных к вёслам рабов ровесниками галер как явления. Однако же, пишет Кассон, «нет никаких доказательств, которое бы подтверждало подобное мнение»: что бы там ни думал обыватель, галерное рабство, «как массовое явление, вероятнее всего, появилось не ранее XV в. н.э.»

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 6/16 ⤴️➡️

Не так важно, кто заведёт разговор на пожалуй, самого известного из всех философов, Платона: возьмём ли мы совсем поверхностно знакомого с вопросом человека, или же, напротив, им активно интересующегося, даже, быть может, называющего себя современным последователем философа, в любом случае он почти всегда примет на веру ряд глубоко сомнительных фактов в его биографии. Так, немногий лишь отказывает себе в такой ситуации в удовольствии упомянуть, что-де на самом деле великого грека при рождении нарекли иначе, а известное нам имя, не более чем прозвище.

Действительно, факт любопытный, такой, что немедленно демонстрирует глубокую эрудированность того, кто, раз не обходит вниманием и такие детали биографии, похоже, действительно достоин всяческого доверия в том, что касается изучаемого вопроса. Для такого эффекта, собственно, он и упоминается, не так ли?

В действительности же ремарка эта, как мы увидим, должна говорить совсем о противоположном, а именно о самой глубокой и законченной поверхностности к ней обратившегося, и, собственно, всего прочего, что отсюда следует. Ведь тип этот, ничуть не сомневайтесь, нимало не утруждал себя критической проверкой приведённого утверждения, ни на мгновение не задумывался о том, насколько достоверен данный факт и, вероятно, вообще не склонен к подобной рефлексии.

Маловероятно, далее, что ему вообще известно, откуда сведения эти можно почерпнуть, впрочем, скорее всего, он по этому поводу не сильно-то и переживает… здесь уместно будет вновь обратиться к столь любимой мной и болезненной ныне теме критике источников, которая тут не так давно уже здесь поднималась.

Подобным персонажам присущ образ мышления, именуемый «логоцентризмом», сиречь склонность считать, будто всякое вычитанное ими представляет собой скорее в большей, чем в меньшей степени истину в последней инстанции, совершенную и законченную интерпретацию реальности, у которой нет и не может быть альтернатив. Вот написано где-то, что Платона на самом деле звали Аристокл, значит, так оно и есть, чего тут ещё думать?

Хотя уже Ницше заметил, что «мир познаваем, но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы»: в общем, «именно фактов не существует, а только интерпретации». Наука, как известно, — впрочем, похоже, не слишком-то многим — вообще не пытается объяснить реальность раз и навсегда, но только создаёт модели той или иной степени достоверности.

Это тем более верно в случае истории, которая в своих суждениях вынуждена опираться на т.н. источники, которые бывают различной, зачастую весьма неудовлетворительной, степени достоверности. Осознание этого факта и его успешная имплементация по какой-то причине и в наше искушённое время происходит не слишком-то активно, даже среди, казалось бы, вполне академического дискурса критический подход — дело непопулярное.

«Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 1/5 ➡️

Впрочем, в том, что касается классической древности он хотя бы существует как явление, тогда как, скажем, к Новому времени до века эдак XVIII применять его просто не принято (а после — незачем), и трудно упомнить, кто вообще этим занимается, разве что кроме Галковского… который, понятное дело, получает за это лишь ненависть со стороны тех, кто воображает, что таким образом защищает академический подход от «лженауки».

Что любопытно, он не делает ничего такого, чем не заняты, к примеру, те исследователи, к которым я обращался, когда разбирал суды за неверие в Афинах — которых на самом деле ничуть не бывало, всё это оказалось выдумкой авторов очень поздних эпох, основывающихся на откровенно сомнительных посылах, чаще всего на чём-то вроде бульварной прозы своего времени, комедиях или, в лучшем случае, псевдоисторических художественных романах, выдумку в которых легко принимали за достовернейший факт.

Если очистить его от этих наслоений последующих эпох, от тезиса там мало что остаётся. Характерно это и для, скажем, как будет ещё сказано, пифагорейского общества, которое изобразили квазирелигиозной тоталитарной сектой авторы III-IV вв. н.э., тогда как сведения от Аристоксена и Дикеарха, живших в IV в. до н.э., куда ближе к Пифагору, чья деятельность пришлась на VI-V вв. (i.e., 100-200 лет против ок. 1000 лет), рисуют совсем иную картину.

Всё обговоренное, естественно, напрямую относится и к поднятой теме, всё то же то же мы видим и здесь. Если мы попытаемся понять, от кого исходят сведения, касающиеся прозвища Платона, скорее всего в первую очередь мы выйдем на Диогена Лаэртского, компилятора II-III вв. н.э., составившего биографии всех известных ему лиц, относящихся к философии, которого значительный промежуток времени разделяет с Платоном из V-IV вв. до н.э. (600-800 лет). Репутация этого Диогена как источника, надо сказать, оставляет желать лучшего, впрочем, ему следует быть благодарным хотя бы за то, что он всегда, когда может, указывает, на чьё мнение опирался: другие не делают и этого…

Здесь нам, таким образом, следует обозначить следующий немаловажный момент: недостаточным оказывается просто обругать Лаэрция, отмести его сведения как поздние и сомнительные, и разойтись, этим удовольствуясь, нужно ещё проследить, к кому он обращается, ведь он ничего не выдумывал из головы… в отличие, к слову, от многих коллег.

Ведь действительно, когда мы реконструируем жизнь того же Пифагора, забыв о поздних о нём выдумках, более надёжные сведения Аристоксена мы вынуждены черпать всё там же, отыскивая обрывки их в сочинениях, скажем, неоплатоника Ямвлиха, главным и, пожалуй, единственным достоинством которого также принято считать то, что он переписывал тех, на кого ссылался, огромными кусками, и потому их, ныне утерянных, возможно кое-как восстановить.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 2/5 ➡️

Хотя Д.Л. — не единственный, кто упоминает о прозвище Платона, почти все остальные жили ещё позднее его, и, кроме того, хотя это и трудно представить, оказываются даже менее добросовестными.

Когда Лаэрций сообщает о том, что настоящим именем Платона было Аристокл, утверждает, что первое было прозвищем, которое означало «Широкий», и было дано философу, соответственно, за ширину, однако чего именно, мнения расходятся. На этот счёт, сообщает он, есть целых три версии: за ширину груди/лба/стиля письма. Все те же версии известны Олимпиодору (VI в.) и анонимному автору сочинения под названием Prolegomena (VII в.)

Все прочие же авторы ограничиваются несколькими версиями или же вовсе не называют ни одной. Последним образом поступают Секст Эмпирик (II в. н.э.), Аммоний (IV-V вв.), Прокл (V в.) и Стефаний (VI-VII вв.).

То, что причиной прозвища стала широта лба, судя по всему, впервые предположил некий Неанф из Кизика, живший в IV-III вв. до н.э. (100-200 лет), которого Д.Л. упоминает здесь в качестве единственного источника, но на чём тот основывался, остаётся неясным; это, впрочем, как отмечает проф.-клас. А. Свифт Риджинос (1976), говорит о том, что «легенда о смене имени уже бытовала в то время», i.e. в ранний эллинизм, и вовсе не является выдумкой авторов Поздней Античности. Олимпиодор и аноним ни на кого не указывают, но версию эту также упоминают.

Другой причиной получения любимым учеником Сократа его предполагаемого прозвища полагают широту его груди. С этим связан отдельный момент: в то время как Дикеарх утверждает лишь, что Платон по молодости выступал борцом на Истмийских играх, «позднейшая неправдоподобная традиция», пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2000), «развила эти сведения вплоть до победы в Олимпийских и Немейских играх»: речь тут идёт о всё том же Олимпиодоре. Этот «факт», впервые появляющийся спустя практически 1100 лет после того, как преставился тот, к кому он относится, — его личная выдумка, подобное себе даже Лаэрций не позволил, упомянув только слова надёжного Дикеарха. Такой вот яркий пример исторического сплетничества.

То, что Платон «прежде звался Аристоклом, по имени деда», сообщает Д.Л., «пишет Александр в „Преемствах“» — то некто Александр Полигистор (I в. до н.э., 400-500 лет), которому присущ был особый интерес к именам и анекдотам. Согласно ему, философ «гимнастикой занимался у борца Аристона из Аргоса — от него он и получил имя Платон („Широкий“) за свое крепкое сложение».

Олимпиодор повторяет всё то же, не обеспокоившись, однако, ссылкой на источник мнения, — и этого «чудного» принципа придерживаются, увы, и все остальные. Он добавляет, впрочем, что «имя это он получил за то, что тело его было необычайно широким в двух местах — в груди и во лбу; это видно и по его статуям, которые стоят повсюду и изображают его именно таким», таким образом, смешав эту и предыдущую версии в одну: так любят поступать многие и поныне, отчаянно пытаясь примирить противоречия источников так, чтобы никто из них не оказался неправым. Версию эту также можно наблюдать у Сенеки (I н.э.), Апулея (II в.), Сервия (IV-V в.) и Цеца (XII в.), никто из которых также, естественно, и не думает упоминать никакого Александра, хотя явно восходят к нему.

Наконец, последнюю причину, по Д.Л., сообщают «некоторые (ἔνιοι)», которые «полагают, что он так прозван за широту своего слова». Здесь даже уже и ему неизвестно, кто именно так думает, это явно совсем молва. Вот и Олимпиодор называет лишь «иных», которые так полагают причиной «широкий, разливистый, пространный … слог», а аноним, кроме того, выбирает эту причину как истинную, не указывая, конечно, для того мотива. Пишет об этом и византийская энциклопедия Суда (X в.).

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 3/5 ➡️

Как заметил уже проф.-клас. Дж. Нотопулос (1939), все три версии восходят так или иначе к александрийским биографам, которые вдохновил пример предшественников-перипатетиков, в частности, основателей биографической традиции, всё тех же Аристоксена и Дикеарха, а также Евдема.

Однако, если последние отличаются невероятной добросовестностью, — так, д.ф.н. Л.Я. Жмудь (2002), пишет, что «по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени» — то эпигоны уже ничуть не могли похвастаться ничем подобным, крайне испортились. Если мы можем доверять любым или почти любым сведениям, которые сообщают перипатетики, то новая биография александрийцев уже не такова, и находится в этом смысле даже не рядом.

Как сообщает Нотопулос, оная в качестве материала чаще пользовалась «анекдотами, слухами, апокрифами и легендами», нежели чем-либо иным, а те «нередко были продуктами воображения». В общем, её заботила больше пикантность истории, скандальность её, а соотношение состряпанного с реальным положением дел беспокоило отнюдь не в первую очередь.

В частности, ей очень присущ нарочитый «интерес ко внешности персоналий», в которой биография всегда пыталась увидеть нечто большее, это — её «важная и проговариваемая особенность». Поскольку то же касается и имён, двум этим характерным чертам было грех не сойтись в страстном тандеме, что мы и наблюдаем. Тут постепенно проявляется печальна известная склонность эпохи эллинизма быть одержимой разными сомнительными вещами вроде магии чисел, или, в данном случае, имён, чего предшествующая ей попросту бы не поняла.

Что касается имени Πλάτων, то оно «в силу знаменитости своего носителя, стало объектом этимологического интереса уже вскоре после смерти своего носителя», похоже, что этим занялся уже Тимон (IV-III вв.), тот самый, который сообщает разные глупости навроде общности у пифагорейцев имущества, в пользу чего нет никаких доказательств, кроме его слов, но много возражений.

Маловероятно, следует сказать сразу, что «Аристокл» мог получить своё «прозвище» из-за слога, поскольку именуется Платоном уже в одном из своих самых ранних трудов, «Апологии Сократа», будучи только лишь 28 лет от роду, когда у него ещё совсем не было времени для того, чтобы прославиться своими сочинениями, тогда его ещё никто не знал. Ergo, «он именовался Платоном ещё до того, а связь имени со славой представляет собой интерпретацию post eventum», отмечает Нотопулос.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 4/5 ➡️

Что же касается других объяснений, то по ним сильно бьёт эпиграфическая традиция. Изучив имеющиеся в распоряжении старой-доброй Inscriptiones Graecae надписи, Нотопулос обнаружил, что в Афинах именем «Платон» было названо в разное время не менее 31 человека, и ещё 24 — в других частях Греции.

При этом из первых 16 были современниками или почти таковыми нашего философа, а значит, не могли быть названы вслед за ним (впрочем, в том, что касалось прозвищ, греки так и не поступали). Это огромное количество, пишет он, «говорит о том, что имя Πλάτων было распространённым … и, следовательно, [является] … не прозвищем, обозначающим некое особое свойство, но обычным афинским именем».

Если мы принимаем, что Πλάτων — это прозвище, то же будет верно и для всех прочих носителей этого имени, однако тогда они не были бы так записаны в найденных списках. В Афинах, продолжает Нотопулос, ребёнок получал своё имя от отца или того, кто вместо него был главой семьи, согласно Аристофану, в ходе церемонии δεκάτη, на десятый день после своего рождения, которое утверждалось во время празднества Апатурий (Άπατούρια) в конце года, когда окончательно принимался во фратрию и заносился в списки дема. Из этого следует, собственно, что «имя „Платон“ философ получил при рождении, а не позднее в жизни, когда его „широкие“ особенности проявились, дав основания для клички».

Осталось объяснить, почему традиция полагает подлинным именем философ «Аристокл». Сама она утверждает, что то было в честь деда — и действительно, отмечает Нотопулос, таковым был самый частый манер наименование ребёнка. Однако же его могли назвать и в честь отца, или близкого друга, местности или славного события. В данном случае, похоже, у отца философа, Аристона, имелся некий друг по имени Платон.

Впрочем, конечно, при всём при этом ни в коем случае нельзя отрицать, что афиняне и другие греки действительно имели склонность сочинять прозвища. Так, Демосфена его вечный соперник Эсхин обзывал «Баталом» (Βάταλος), что означало в одно и то же время «заика» и «распутник», а поэт и оратор Дионисий, по Эвстафию, был позван «Медным» (Χαλκοῦς) за то, что поспособствовал принятию афинянами медной монеты.

Наконец, поэта Тисия Суды именуют «Стесихор» (Στησίχορος), поскольку он первым устроил хор из тех, кто играл на лирах. Однако, отмечает Нотопулос, «во всех этих случаях мы не найдём имён, аналогичным этим прозвищам в афинской [и иной греческой] проспографике, тогда как „Платон“ обнаруживается там более 50 раз». В общем, подытоживает Свифт Риджинос, «не существует причин полагать, что это было не подлинное имя, которым назвал Платона его отец».

То же всё касается, к слову, отца ботаники, которого, как утверждает Диоген (и другие), «звали … Тиртам, Теофрастом же его наименовал Аристотель за его божественную речь». Эта выдумка ещё более нелепа, ведь имя Θεόφραστος, встречающееся в эпиграфике 13 раз, совсем уж типично этимологически: подобный принцип составления имени из двух корней извечен для всех индоевропейцев, в изобилии имеются у них такие гомологи, как, скажем, Θεόδωρος и Богдар.

⬅️ «Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона», 5/5