Однако в положенный срок – в 1976 г. – я не защитился - отчасти из-за гигантизма (молодость!) замысла диссертации, отчасти из-за того, что нужно было тратить время на заработки: с 1974 г. я начал писать рефераты для издававшегося в ИНИОН АН СССР реферативного журнала «Востоковедение и африканистика за рубежом».

В 1976 г. в ИСАА меня зачислили на должность младшего научного сотрудника кафедры истории стран Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии. Я рассчитывал в ближайшие два-три года защититься и связать всю свою жизнь с ИСАА. Всё, однако, вышло иначе. Диссертация ползла медленно: тема была для докторской, а не для кандидатской, к тому же мне дали читать половину курса Новой истории Азии и Африки; на мне были 8 лекций – теория, Китай, Япония, Корея и Юго-Восточная Азия XVII – начала ХХ в.; остальные 8 – Индия, Ближний Восток и Северная Африка, Африка к югу от Сахары – читали три замечательных учёных и лектора: Владимир Иванович Павлов, Михаил Серафимович Мейер и Аполлон Борисович Давидсон. Курс был сложным и плотным, на его подготовку ушёл год – ни на что другое времени уже не хватало, т.е. ещё одно отвлечение от диссертации. Я, однако, не переживал и не заметил, как сгустились тучи.

Далеко не всем на кафедре нравилось, что молодой преподаватель, к тому же ещё не кандидат наук, читает престижный базовый общеинститутский курс, да ещё теорию. Последовала бумага в партком МГУ – я знаю, кто и зачем её написал, но мы с заведующим кафедрой, Михаилом Николаевичем Паком, не только отбились, но и посрамили «оппонентов». Это было в сентябре 1979 года. Впрочем, победа радости не доставила: в том же месяце умер мой отец. В следующем, 1980-м, возникли проблемы посерьёзней, чем кляуза в партком МГУ.

Уже на последнем курсе ИСАА (1972–73 гг.) меня начали тащить в КПСС и на работу в спецслужбы, причём в последние сразу по двум линиям: КГБ и ГРУ. От спецслужбистов удалось с трудом, но отбиться. На меня пытались давить даже через маму, которую убеждали подействовать на выбор сына. Дело ограничилось тем, что в военный билет мне вклеили особый листок, зафиксировав некий специфический профессиональный статус – на том и отстали. Впрочем, всё это искупает те навыки военной и, скажем так, околовоенной подготовки, которую я получил. Они очень пригодились в жизни, и 5 ноября, День военного разведчика, я почитаю.

От вступления в КПСС я в течение нескольких лет отбояривался под разными предлогами, вызывая удивление некоторых коллег (типа: «дурак, люди рвутся, ждут очереди, тебя же принимают вне очереди, а ты?!»). В 1981г. настал момент истины: вопрос был поставлен ребром и публично: «Вы собираетесь вступать в партию?». Ответ пришлось давать публично, и он был дан с «большевистской прямотой»: нет, не собираюсь.

Я сделал это вовсе не по политическим причинам, а по причинам социально-эстетического или, если угодно, социо-антропологического характера: не хотелось бегать в стае, поднимать или опускать руку по команде, включаться в некую иерархию. Я считал невозможным для себя уступить Системе и прекрасно понимал, что вступи я в КПСС, зона свободы сведётся к минимуму, к точке, а это значит, что с эстетикой прямой спины можно будет попрощаться и одной из определяющих линий поведения станет страх.

Вспоминается разговор с одним из моих начальников. На мою жёсткую оценку его поступка он, изрядно покраснев, задрал на спине пиджак и, тыча пальцем куда-то в позвоночник, прошипел: «Вы не знаете, что такое страх вот здесь, Вы в лучшем случае знакомы со страхом в голове». «Не знаю», – ответил я (а хотелось добавить: и знать не хочу, но не стал обижать человека). Крысиные бега по ступеням иерархии, низводившей человека до положения карлика, ставили под угрозу прежде всего социальный позвоночник. Тем более что, как заметил польский писатель и философ Станислав Ежи Лец, общение с карликами деформирует именно его.

Наконец, у меня перед глазами была история моего отца, которого исключали из партии (в последний раз – в 1960 г.), он бился за правду, за восстановление, его восстанавливали, иногда наказывали его гонителей, однако это были горькие победы – он тратил нервы и здоровье. Ну и конечно же, я, как многие, прекрасно чувствовал фальшь брежневского номенклатурного социализма и «руководящей и направляющей силы советского общества», из которой впоследствии появятся все эти выползки: горбачёвы, ельцины, гайдары – имя им легион.

Я не был противником советского строя, в то же время, мне были, мягко говоря, не симпатичны его диссидентствующие противники и их вожди, какой бы идеологии они ни придерживались – либеральной, Андрей Сахаров, квазипочвеннической, Александр Солженицын, или, якобы, истинно марксистской, Рой Медведев.

Сама диссидентская среда, в которой хватало, как верно замечали столь разные авторы, как Владимир Кормер и Владимир Войнович, психически неадекватных людей и стукачей, среда, в значительной степени созданная «пяткой» (Пятое управление КГБ), вызывала у меня отторжение: в немалой степени стремлением свалить на Систему причины своих личных проблем, часто – нелюбовью к России и русским, готовностью стелиться перед Западом и жёсткой иерархией, а также своей безбытностью и культивируемой социальной ущербностью, лузерством, возводимыми чуть ли не в добродетель.

Диссидентство было изнанкой совсистемы, а изнанка всегда хуже лицевой части костюма. Но и костюм мне не нравился. Отсюда – выбор. Я прекрасно понимал последствия – вуз-то идеологический, и со своей точки зрения Система была права, а потому претензий к ней у меня не было и нет – в отличие от многих её бенефициаров, которые сделали карьеру благодаря партбилету, а затем внезапно «прозрели» и начали поливать СССР грязью, лгать. Сегодня, когда мне бросают обвинение в том, что я защищаю коммунизм, я отвечаю: защищаю не коммунизм и Сталина, а правду о них: не надо врать.

Михаил Николаевич Пак (1918-2009)

После отказа вступить в партию меня вызвали к директору ИСАА, и Р.Т. Ахрамович дал мне понять, что в вузе я не задержусь. Затем со мной побеседовал Михаил Николаевич Пак. С ним разговор был совсем другим. Пак, сам хлебнувший проблем в своё время, мою ситуацию понимал, ко мне всегда относился хорошо (именно по его настоянию я оказался на кафедре), но сделать ничего не мог, да я и не требовал ничего, навсегда сохранив к этому человеку чувства благодарности и уважения.

Фактически мне дали полгода на трудоустройство, но при этом отрезали путь к отступлению: Ахрамович объявил мне, что меня, историка-монголиста, переводят стажёром на кафедру арабской филологии, а в конце года будет переаттестация. Это означало: выкинштейн. И надо было думать о будущем заработке. В 1981 г. я уже 10 лет был женат, в 1979 г. у нас родился сын Кирилл, и я не мог допустить, чтобы моя семья пострадала из-за моего решения.

Я давно знаю Руслана👇🏻. Он правильный человек. Наш. Понятно, что российская власть не вступится за него. Но наша моральная и информационная поддержка от неё не зависит.

Плохое утро. Только сейчас узнала, что моего друга, настоящего патриота своего большого отечества, непримиримого борца с нацизмом Руслана Панкратова арестовали. Руслан хорошо известен подписчикам Филина — он делал физиогномику многих политиков.
Вот, что сообщают СМИ.
Служба государственной безопасности (СГБ) Латвии задержала Руслана 30 июля. Ему вменяется публичная поддержка СВО и нарушение международных санкций. 1 августа суд постановил отправить его под арест. По версии следствия, экс-депутат Рижской гордумы «оправдывал начатые Россией боевые действия на Украине» на нескольких «российских пропагандистских ресурсах», а также «распространял дезинформацию о Латвии и ее союзниках с целью их дискредитации». Кроме того, по данным СГБ, Руслан сотрудничал с неназванным лицом, попавшим под санкции ЕС.
Конечно, право любой страны защищать свои интересы и безопасность в своём понимании. Тем более, когда это касается своих же граждан, а Руслан — гражданин Латвии. Но вопрос у меня не столько к латвийскому режиму, а к нашим структурам и конкретным персонам. Дело в том, что 17 июля на «Вести.ру» вышел новостной сюжет о том, что Руслан посетил контролируемые российскими войсками города Запорожской области, а также принял участие в пресс-конференции, на которой было объявлено о планируемом референдуме о присоединении к РФ. Даже если это так, то конечно же нельзя было выдавать такую информацию в публичное пространство. Своих надо беречь и в текущих условиях тщательно скрывать! Чем сейчас Москва может помочь Руслану? И ещё — кто мог сообщить в СГБ о том, с кем Руслан встречался в Москве? Только предатели, стукачки, получающие 30 латышских или иных сребреников!
Руслан — умный и хорошо знающий специфику СГБ (его уже не раз допрашивали). Будем надеяться, что он сможет обжаловать обвинения. На это ему дано семь дней.
Руслан, мы с тобой!

Моя жена (кстати, именно она напечатала все мои работы – пианистке оказалось легко сесть за пишмашинку, а затем и за компьютер, который она освоила раньше меня) это решение поддерживала с самого начала, хотя тоже понимала, каковы будут последствия. Но мы были молоды и уверены в конечной жизненной победе; как пела Мэри Хопкин под музыку романса Бориса Фомина «Дорогой длинною»: We’d live the life we choose, / We’d fight and never lose – «Мы будем жить той жизнью, которую выберем, будем сражаться и никогда не проиграем». Кстати, так оно и вышло. Ленин был прав: принципиальная политика – самая практичная политика.

Я начал готовиться к работе сторожа или грузчика, и тут в мою жизнь влетел «чёрный лебедь»: их будет немало в моей жизни, причём почти все – со знаком «плюс». Влетел он из-за рубежа, из Польши. Там развёртывался острейший кризис, обусловленный объективными внутренними проблемами системного порядка, ошибками руководства и целенаправленными действиями англосаксов, Ватикана и Израиля.

В середине 1970-х годов СССР утратил историческую инициативу, а Запад, напротив, развернул наступление на соцлагерь, выбрав Польшу в качестве слабого звена. Не случайно на сцене появился римский папа-поляк – советофоб и русофоб Иоанн Павел II, на первые роли в верхних эшелонах власти США выдвинулся Збигнев Бжезинский (хотя Дж. Буш-старший и называл его «деревней»), а в администрации Рейгана вдруг оказалось немало католиков, прежде всего шеф ЦРУ Уильям Кейси.

ЦК КПСС дал соответствующее поручение Секции гуманитарных наук АН СССР провести анализ причин польских событий. «Сектанты» знали, какого ответа от них ждут, и, естественно, не свели его к проблемам системы, а всё свалили на польское крестьянство как мелкобуржуазный слой. За этим последовало новое поручение: выявить опасные мелкобуржуазные «прорехи» в соцлагере. Ответ был прост: Вьетнам. В связи с этим перед ИНИОН АН СССР была поставлена задача начать готовить материалы – открытые и для служебного пользования (ЦК КПСС, КГБ, МИД) – по проблемам Вьетнама и Индокитая в целом. Сделать – вчера. Срочно понадобился аналитик со знанием английского и французского языков.