Мировая верхушка поняла, что отступать дальше некуда, нужно снизить уровень демократии на самом Западе – этот призыв открыто прозвучал в докладе «Кризис демократии», написанном в 1975 г. С. Хантингтоном, Б. Крозье и Дж. Ватануки по заказу «Трёхсторонней комиссии». Началось контрнаступление финансового капитала на промышленный; у финансового капитала появилось мощное оружие – офшоры, которые начали развиваться ещё в 1960-е годы. Ещё одним оружием финансистов против промышленников стало шестикратное повышение цен на нефть как следствие специально организованной арабо-израильской войны, введённого вслед за ней эмбарго странами-членами ОПЕК и последовавшего за этим кризиса 1974 г., к которому в 1975 г. добавилась стагфляция, т.е. комбинация экономической стагнации с инфляцией.

Обоснование было обеспечено аферистами из Римского клуба, чей доклад «Пределы роста» провозгласил: планете угрожает экологический кризис, человечество достигло пределов роста, который нужно затормозить; отсюда – концепция «нулевого роста». И опять же: идейная подготовка консервативного (если не реакционного) поворота началась ещё в тени революционных 1960-х.

Именно тогда были созданы идейные и социальные течения экологизма, феминизма, молодёжные субкультуры. Что касается СССР, то в середине шестидесятых он утратил историческую инициативу (результат окончательного отказа от рывка в «коммунистическое будущее», де-факто зафиксированного на июньском 1967г. пленуме ЦК КПСС и ставки на интеграцию в капиталистическую систему), и Запад перехватил её, развернув впервые за весь послевоенный период контрнаступление.

Направлений геополитического контрнаступления было два: Польша и Афганистан. Афганскую комбинацию разработал не хвастливо претендовавший на это Збигнев Бжезинский, а по-настоящему серьёзный человек – руководитель французских спецслужб граф Александр де Маранш. Ну, а с советской стороны авантюра стала результатом противостояний ведомств и групп в партаппарате и КГБ. Но это отдельная тема.

Конец 1970-х – это и подъём двух фундаментализмов: рыночного (тэтчеризм) и исламского (Хомейни в Иране) – жирная консервативная точка, которая подвела итог семидесятым, перечеркнув социальный оптимизм шестидесятых. Кстати, задача «вытравить культурный оптимизм шестидесятых» (to stamp out cultural optimism of the sixties) была официально поставлена определёнными кругами мировой верхушки перед Тавистокским институтом изучения человека. И он эту задачу активно выполнил. В СССР фактическим, а не хронологическим концом семидесятых стал 1982 год – смерть Брежнева.

Такова была внешняя канва моей учёбы и «первого тура» работы в ИСАА (1968–1981 гг.), когда закладывался фундамент моей будущей деятельности.

Причём формировался он не только монгольскими и африканскими (я до сих пор стараюсь следить за литературой по африканистике) штудиями, но всей системой обучения в ИВЯ/ИСАА. Историческое образование, естественно, не ограничивалось страноведческим. Студенты-историки прослушивали общие курсы истории Востока, Запада и, конечно, России (СССР). Кстати, несколько лет назад трёх семестровый курс «История России» странным образом исчез из того, что читается в ИСАА. Выходит, российские историки-востоковеды знают историю изучаемой азиатской страны, Африки, античности, современного Востока и Запада, но не должны знать историю собственной страны. Это вопиющий факт! Кому пришло в голову сотворить такое – идиоту или вредителю-русофобу?

Кроме исторических курсов, читались общетеоретические: история КПСС, философия (диамат и истмат), политэкономия, научный коммунизм. Разумеется, они были идеологическими, да и ИВЯ/ИСАА считался идеологическим вузом: для поступления требовалась рекомендация райкома/горкома ВЛКСМ (такая же практика существовала в МГИМО).

Несмотря на идеологизированность преподавания общественных дисциплин в СССР вообще и в МГУ в частности (можно подумать, что на Западе было иначе), методически оно было великолепно продумано и структурировано. Преподаватели учили студента внимательно читать и анализировать тексты (нередко в направлении, противоположном официальному), а на семинарах – логически выстраивать аргументацию, спорить.

Нам отлично давали западные языки. Я учил английский, а с третьего курса – с преподавателем (вне института) – французский. Жалею, что не выучил тогда немецкий, пришлось навёрстывать много позже. Наконец, не могу не вспомнить добрым словом полученное военное образование – общее и военно-переводческое (с «добавкой»). Военное образование весьма расширяет кругозор на определённый лад, мне это нравилось – я ведь из семьи военного, к тому же военный английский существенно улучшил мой гражданский английский.

Как и школа, институт играет важную роль в социализации молодого человека. Многое о жизни и друг о друге мы понимали в стройотряде и «на картошке» – здесь довольно быстро становилось ясно, что представляет собой человек: кто есть кто. Ну и, наконец, очень важно встретить на своём пути Учителя.

Владимир Васильевич Крылов (1934—89)

В 1971 г. я познакомился с человеком, который сыграл огромную роль в моей жизни, – моим незабвенным Учителем Владимиром Васильевичем Крыловым (1934–1989), блестящим советским и в то же время очень русским мыслителем. Привела меня к нему сформировавшаяся ещё в школе любовь к геометрии – к строгой теоретической доказательности. Именно геометрия сформировала у меня жёсткий императив доказательности любых обобщений.

Изучая историю Востока, я всё время чувствовал слабость, шаткость, искусственность аргументов в пользу терминов/концепций «восточного рабовладения» и «восточного феодализма», с помощью которых Восток пытались втиснуть в прокрустово ложе «пятичленки» - пяти обязательных, с точки зрения вульгарной версии марксизма, для всех стран и народов, формаций.

Обе схемы – и «восточное рабовладение», и «восточный феодализм» - казались мне натяжкой, данью вульгарно-марксистской интерпретации истории, согласно которой практически все более-менее развитые общества в обязательном порядке должны пройти пять формаций: первобытно - общинную, рабовладельческую, феодальную, капиталистическую и коммунистическую. Отслеживая дискуссии, я натолкнулся на термин Маркса «азиатский способ производства» (далее – АСП) и попытался разобраться, что это такое.

Один из институтских преподавателей, которому я задал вопрос об АСП, рекомендовал мне обратиться к «его другу Володе Крылову», тогда сотруднику ИМЭМО АН СССР. Я отправился к Крылову, так начались наша почти 20-летняя дружба и моё обучение у Мастера.

Александр Александрович Зиновьев (1922-2006)

Позднее жизнь сводила меня со многими крупными учёными и большими умами на Родине и за рубежом – А.А. Зиновьевым, И. Валлерстайном, Ж. Гимпелем, Дж. Арриги, Ф. Фехером, Э. Морэном и многими другими. В своих конкретных областях знания некоторые из них выглядели сильнее Крылова, однако в целом, как блестящий теоретик (политэконом, социофилософ, историк-системщик), он превосходил их всех – при всех их блестящих достоинствах и впечатляющих достижениях.

Крылов много написал в стол, но, страдая традиционной болезнью, которую почему-то называют русской, хотя она широко распространена во всём мире, почти ничего не опубликовал. К десятилетию со дня смерти Крылова я написал о нём книгу – «Ещё один “очарованный странник” (о Владимире Васильевиче Крылове на фоне позднекоммунистического общества и в интерьере социопрофессиональной организации советской науки)».

Работа с Крыловым стала мощным стимулом моего интеллектуального развития – беседы с одним из лучших знатоков Маркса не только в стране, но и в мире, с блестящим теоретическим умом многому меня научили. В аспирантуру я поступал хорошо подготовленным по вопросам социальной теории и методологии научного знания.