В эфире совместный проект рубрик «Трудности перевода» и «Сконапель ля поэзи».

В 1844 году Хайнрих Хайне (более известный у нас как Генрих Гейне) написал одно из лучших — потому что ироничное! — стихотворений о любви - «Der Brief, den du geschrieben» («Письмо, что ты написала»).
Сначала прочтём оригинал и переведём его прозаически и буквально — а затем познакомимся со значимыми русскими переводами.

Итак,

Der Brief, den du geschrieben
Er macht mich gar nicht bang,
Du willst mich nicht mehr lieben.
Aber dein Brief ist lang.

Zwölf Seiten, eng und zierlich!
Ein kleines Manuskript!
Man schreibt nicht so ausführlich,
Wenn man den Abschied gibt.

Письмо, которое ты написала
Не убило меня (bang — взрыв, выстрел. Коннотации здесь грубые. Можно перевести глаголом «трахнуть, грохнуть»).
Ты больше не желаешь любить меня,
Но письмо твоё длинно.

Двенадцать страниц, исписанных убористым и изящным почерком!
Маленький манускрипт!
Не пишут так подробно,
Когда дают отставку.

Смысл в переводе понятен, ирония ясна, поэзия убита наповал (в отличие от лирического героя). А теперь посмотрим, как эту проблему решали наши поэты.

Через 13 лет, в 1857 году Аполлон Майков публикует свой перевод:

Меня ты не смутила,
Мой друг, своим письмом.
Грозишь со мной всё кончить —
И пишешь — целый том!

Так мелко и так много.
Читаю битый час
Не пишут так пространно
Решительный отказ!

Перевод неплох (всё же Майков был известным литератором, не высшая лига, но как поэт очень крепкий). Сохранён размер и ритмика — но за счёт точности: все мелкие нюансы утеряны. Нет ни 12 страниц, ни «маленького манускрипта», зато есть «целый том».

Возлюбленная всего лишь «не смутила» героя, ставшего у Майкова целомудренным неженкой — в то время как герой Гейне отвечает солёным словцом: она его «gar nicht bang» («не трахнула», что, кстати, добавляет смыслов). По сути, у Майкова получилось своё стихотворение по мотивам» Гейне — но не перевод.

Ещё через 4 года, в 1861 году выходит перевод Плещеева. И это уже — еріс fail:

Письмо, что ты мне написала,
Меня ничуть не испугало.
Меня не любишь ты давно?
Но что же длинно так оно?

Тетрадь исписанная мелко,
Страниц в двенадцать не безделка!
Когда хотят отставку дать,
Не станут длинно так писать!

Получилась речёвка на плацу. Ритм, делающий поэзию поэзией, утерян, размер не тот, эфирная ирония Гейне («Ein kleines Manuskript!») бесследно испарилась, превратившись в бытовой анекдот («не безделка!»)

О прочих деталях и говорить не стоит — они полностью утрачены. Это не перевод, это слабая поделка слабого поэта. (Кстати, как-то уже писал о другом стихотворении Гейне — и вариант Плещеева тоже был хуже всех).

B 1890 году опубликован перевод Константина Бальмонта:

В письме своём ты злобой дышишь,
Не хочешь больше быть моей.
Не страшно мне! Ты длинно пишешь
Страниц двенадцать! Ей же-ей,
Всё это, друг мой, очень странно,
И нет ни капли смысла тут:
Ну, разве пишут так пространно,
Когда карету подают!

Удачей такой перевод не назовёшь. Возлюбленная героя вдруг становится бешеной гарпией («ты злобой дышишь») — откуда это? Похоже, Бальмонт тут описал свой опыт общения с дамами. Отношения героя с девушкой тоже как-то уж совсем раскрыты — тут нет романтического тумана недомолвок, полутонов: «она не хочет быть его»! — и баста. А поданная «карета» просто превращает перевод в пародию.

Казалось бы, у «Письма» нет удачной судьбы на русском. Но в январе — феврале 1921 года, за полгода до смерти Александр Блок пишет свой, ставший классическим, перевод.

Своим письмом напрасно
Ты хочешь напугать;
Ты пишешь длинно ужасно.
Что нам пора порвать.

Страниц двенадцать, — странно!
И почерк так красив!
Не пишут так пространно,
Отставку дать решив.

Вот это, на полном серьёзе, рука мастера! Размер, настроение — всё в точку. Буквально перевести стихотворение невозможно — и Блок сделал всё, чтоб дать его эквивалент, настоящий перевод на русский язык.

Казалось бы, дальше пойти невозможно. Но вот десятилетия спустя Вильгельм Левик, большой знаток немецкого языка и мастер перевода, подаривший русской культуре немало шедевров немецкой литературы, публикует свой вариант «Письма»:

Вы, право, не убили
Меня своим письмом,
Меня вы разлюбили,
А клятв на целый том!

Отказ длинён немножко:
Посланье в шесть листов.
Чтоб дать отставку, крошка,
Не тратят столько слов!

Странное чувство. Ритмика оригинала сохранена, но странные неточности делают всё стихотворение фальшивым. Ну вот с какой стати оно начинается с обращения на «Вы», когда на немецком (всегда строго различающем «ты» и «Вы») стоит ясное du, что уже много говорит об отношениях героя и его девушки? И это бы ладно, но Левик почему-то не выдерживает ложно заданного тона «высоких, высоких отношений» и уже в следующей строфе быстро падает до фамильярного «крошка».

«Бэби, можно я загляну к Вам вечерком на чашечку кофе?» — так, что ли?! И да, не стоит и говорить, что у либертена и при том романтика Гейне и речи нет о сальностях типа левиковской «крошки».

Мораль басни: стихотворения иностранных авторов надо читать только в оригинале. И что, переводы не нужны? Наоборот: любой настоящий перевод (в случае с «Письмом» это, безусловно, перевод Блока) обогащает другой язык и его культуру.

#Гейне #Блок #Левик #Бальмонт #Плещеев #Майков #романтизм

Поговорим сегодня о биографии вселенского панка.

Чёрное на красном.

Прочитал ту самую романизированную биографию Лимонова, авторства Эммануэля Каррера.

Прочёл залпом, как выпивают добрый стакан водки, когда хотят напиться. Каррер создал такое литературное guilty pleasure: настолько отвратительно, что приносит удовольствие, от которого сложно оторваться.

Биографию Эдички, затем Эдди, старшего Эдуардом Вениаминовичем, а потом легендарным Дедом пересказывать не буду. Каррер основательно подошёл к задаче жизнеописания: био Лимонова он прослеживает со встречи его родителей при свете пожара местного завода, подожжённого нацистскими бомбами. Харьковский гопник, пациент психушки, случайно прорвавшийся (через постель!) в полуподпольную тусовку местных художников и литераторов, обшивающий чуть не всю московскую культур-элиту начала 1970-х нонконформист-«андер», эмигрант, неудачник, новый — и последний! — «проклятый поэт», эпатирующий публику смакованием физиологических подробностей нравственного падения, ставший вдруг модным писателем (на волне всё того же эпатажа!), бродяга, солдат удачи, радикальный публицист, политзек, вождь подпольной партии… — Кажется, довольно: одно это перечисление ипостасей Лимонова уже становится каким-то катафатическим богословием, тонущем в бесконечных эпитетах своего Бога-Абсолюта.

Но так и есть: для русской культуры, замершей в лице героев Достоевского на грани бездны и глазком заглянувшей в неё, Лимонов стал «тёмным Абсолютом». Русская литература оказалась пуглива — за столетие после Фёдора Михайловича ни шагу в сторону бездны (в неё саму) сделано не было. Непоследовательно: русским полумеры несвойственны, «раз повесился — надо висеться». И тут, как в плохом анекдоте, «в городок приехал Ржевский…» Лимонов и стал нашим Бодлером, Лотреамоном, Селиным, Че Геварой и Д’Аннунцио, Спинозой и Ницше в одном лице. Всё в нём и он во всём — ну чем не Абсолют? И пусть тёмный, пусть из бездны — других на нашей почве сыскать трудно. «Не мы такие, жизнь такая…»

Единственная претензия к Карреру (точнее, их две, но они укладываются в одну большую): он написал не биографию, но роман. И, более того, героя (по крайней мере, его американский период) он полностью сплагиатил с романов самого Лимонова, почти дословно переписал. Уместно ли такое незакавыченное цитирование не из мемуаров, а из художественного произведения — сомнительно, но и результат (не оторваться!) оправдывает плагиат, и сам Дед не был против. А вот против чего он восстал — так это против тенденции автора. Лимонов получился этаким Жюльеном Сорелем из «Красного и чёрного» Стендаля. Каррер исподволь, но упрямо продвигает эту параллель: Эд впервые режет себе вены и кровь лужей подтекает под роман Стендаля, лежащий на столе. Он пробивается «в люди», холодно используя людей, главное — выбраться, выбиться наверх, не быть «как они» — русский Сорель. Более того, прочитанный через Эриха Фромма: перед нами типичная история болезни сексуально озабоченного садо-мазохиста! Всех, кого он считает ниже себя — он презирает, всех, кого считает выше — преклоняется. Ну садо-мазо как есть.

Вот за эту стендализацию себя Лимонов даже не хотел идти на вечер в «Фаланстере», где презентовали только вышедшую книгу Каррера. И руки ему особо давать не хотел. Но и пошёл, и после третьей грушевой граппы обнялся со своим биографом. Дело было в 2013-м.

С тех пор много воды утекло в земных реках, много душ кануло в Лету. И сам Лимонов покинул нас, присоединившись к более интересному обществу.

Но — и остался. В том числе и в своей биографии-романе. И не важно, каким он был на самом деле: Сорелем 2.0 или Че Геварой 1.5. Всё правда, и каждый атрибут, и любой эпитет к нему подходит — и подходит тем более, чем невероятнее. Ведь Лимонов — это наш Абсолют. Пусть и тёмный. «Других Абсолютов, товарищи, у меня для вас нет!..»

#Лимонов #Каррер

Все значимые дела в истории совершены так называемыми «негодяями». А так называемые «порядочные люди» люди ни на что не годятся. Это статисты истории — хуже! — мебель на сцене мировой пьесы.

#aphorismata

Разверну мысль.

Тут важно понять: негодяй — но для кого?

Сократ был признан негодяем своими достопочтенными согражданами — и приговорен к чаше с цикутой.

Александр Македонский был проклинаем бесчисленными народами, склонившимися перед ним.

Иерусалимская толпа кричала Пилату на его вопрос о судьбе Христа: «да будет распят!» Как негодяй и преступник, с разбойниками рядом.

Греческие философы — все как один негодяи, по мнению порядочного христианина Тертуллиана.

Мартин Лютер — воплощённый антихрист для папского престола.

Спиноза — подонок, возведший хулу на Писание, отщепенец и предатель. Для кого? Для правоверных раввинов.

Наполеон — ну опять же, воплощённый Антихрист, тварь из преисподней — для всех божьих помазанников Европы.

Гегель — негодяй, узурпатор-рационалист, ужасный «панлогист», страшилка для всех, кому лень продумать собственные мысли. Вспомнить хотя бы вопли наших православных славянофилов (Хомяков и Ко).

Ленин — революционер, и как все революционеры — негодяй, кровавый диктатор. Для кого? Для людей «порядочных» и благонамеренных.

Тот же Лимонов — сам же себя негодяем назвал, бесстыжий! Конченный человек, ещё и циник впридачу — думают люди правильного образа мыслей.

Можно продолжать и продолжать. «Негодяи» (и только они!) двигают историю — с этим и «порядочным людям» трудно спорить. Наша история, всё, что мы знаем — всё это создано «негодяями».

«Шеллинг в Бухенвальде. Абсолютное зло».

Шеллинг и концлагеря.

Коллеги из Philosophy Today недавно обратили внимание на эту книжную новинку — и испугались (шутя, конечно) за судьбу Шеллинга.

Ну, Шеллинга, конечно, никто не отменит («он же памятник»). Но поразмыслить есть над чем.

В родословной современного иррационализма Шеллинг, безусловно, занимает место почтенного патриарха. Даже Шопенгауэр тут вторичен: созданный им в «Мире как воле…» культ гения, которому единственно доступно познание мира — целиком вдохновлён гимном гению-поэту из шеллинговой «Системы трансцендентального идеализма».

Дорожка понятна: от Шеллинга к Шопенгауэру, от Шопенгауэра — к Ницше. Ну а дальше вы уже всё знаете: «Заратустра» в каждом втором солдатском ранце вермахта, «Jedem das Seine» и марширующие übermensch’и, для которых «Über alles» была их Deutschland.

Да, в солдатских ранцах лежал Ницше. Но Шеллинг стоял на полке концлагерной библиотеки — факт удивительный только для того, кто не понял траекторию философского мышления за последние две сотни лет.

Сомневаюсь, кстати, что Шеллинга могли читать заключённые. Да, Бухенвальд — не Освенцим, но стоит посетить мемориал в Освенциме и понять, почему это невозможная гипотеза. В условиях тотального недостатка в пище при изнуряющем труде люди в концлагере сгорали месяца за три. Тут, мягко говоря, не до чтения. Так что изучали великого немецкого философа, конечно, юберменши из персонала лагеря.

Вообще издевательской (пусть и не осознанной) отсылкой к шеллинговым «Философским исследованиям о сущности человеческой свободы» служит «Arbeit macht frei» («Труд делает свободным») — девиз над лагерными воротами Освенцима и многих других фабрик смерти.

Но что же делать, зная всё это?

«Не плакать, не смеяться, а понимать!» — завещал Спиноза. Вот именно, понимать. Понимать всю диалектику мышления, бесстрастно признавая его глубочайшие ошибки, стоящие за самыми ужасными преступлениями последних столетий. Не кэнселить того же Шеллинга, а включить его (на правах мрачного антитезиса, злого оппонента) в единую систему философского — то есть разумного — мышления. Вместе с Шопенгауэром и Ницше. Если разум есть Абсолют, то для него нет ничего внешнего, отвергнутого, оставленного за бортом. Парадокс, но: человеконенавистничество немецких юберменшей-иррационалистов было на практике раскритиковано силой оружия людей разумных — но серьёзная критика идейных предпосылок «разрушения разума» так и не была осуществлена. Единственное исключение — книга Георга Лукача «Die Zerstörung der Vernunft». Но Лукач как раз близок к тому, чтоб поставить печать «Cancel» на Шеллинге и Ко.

Критика «разрушения разума», чтоб быть реальной, должна вестись в самом разуме. И «культура отмены» может только помешать. Без включения врагов мышления в тотальность самого мышления — практические ужасы иррационализма не будут по-настоящему преодолены и повторятся (уже повторяются) вновь и вновь.

#Шеллинг #Шопенгауэр #Ницше #Лукач

«А ну-ка, как его зовут?»

Буратино как Спаситель.

Что мы всё о серьёзном, да о серьёзном? Где новогоднее настроение? И как же без сказки под Новый год?

Никак — тем более, «их есть у меня». Поговорим сегодня о Буратино. Навеяло: только сегодня пересмотрел советскую экранизацию 1975 года.

Все знают, что сказка эта родилась во время работы А. Н. Толстого над переводом «Пиноккио» Карло Коллоди. Работа, начатая как перевод, превратилась в адаптацию, а потом и в самостоятельное произведение, как сейчас бы сказали, «по мотивам».

Но сказка ложь, да в ней намёк… «Красный граф» А. Н. Толстой это очень хорошо понимал, и вложил в свою детскую по форме сказочку массу смыслов.

Первый уровень смысла — очень на поверхности: это антикапиталистический памфлет. Карабас-Барабас — злой капиталист, эксплуатирующий рабочих-марионеток, а Буратино — это Прометей («созданный на радость людям»), несущий им освобождение. Папа Карло — это не столько оммаж Коллоди, сколько намёк на Карла Маркса. Коммунизм здесь очевиден — сказка учит ненавидеть деньги: все неприятности разворачиваются вокруг 5 золотых, закопанных на Поле Чудес в Стране Дураков. А почему они дураки? Потому что поклоняются деньгам. Недаром мудрая Тортила удивлялась: «Как вы, люди, можете называть деньги счастьем, а счастье деньгами? Не получите золотого ключика!»

Второй смысл, что называется, «для своих», для посвящённых. Сказка оказывается одной большой сатирой на литературно-театральную богему 1920-30-х: Буратино — это Максим Горький, Карабас-Барабас — Мейерхольд. Джузеппе и папа Карло — Станиславский и Немирович-Данченко. Отсюда и тема театра: раем, дверь в который открывает золотой ключик, оказывается театр, свободный от Карабаса-Барабаса.

И, самое главное: третий смысл. Религиозный. Папе Карло говорящее, но ещё не отёсанное полено отдал кто? Правильно, плотник Джузеппе. Да и сам Карло, старый шарманщик, в ладах с плотницким мастерством: он за ночь выстрагивает из полена человечка. Что это, как не акт творения? И, напомню, Иосиф, муж Марии, непорочно родившей Христа — тоже был плотником. И само рождение человека из дерева — очевидно, рождение непорочное. Карабас-Барабас — это форменный «князь мира сего», Дьявол, заставляющий людей-марионеток играть в своей злой пьесе. Нарисованный очаг, скрывающий вход в Эдем для кукол — что это, как не символ адского пламени Преисподней? — символ, который Буратино прорывает своим замечательным носом. Вот уже намёк на будущую революцию, которую свершит деревянный человечек, открывший золотым ключиком врата в «светлое будущее».

Конечно, тут религиозность такая, коммунистическая, светская. Уже одно то, что роль Спасителя предназначена Буратино, архетипичному трикстеру, очередной реинкарнации Ивана-дурачка, Ганса-простака, бравого Йозефа Швейка и иже с ними — уже одно это говорит, что это не ортодоксально-христианская сказка. Но какая разница, если зло в итоге наказано, а все, кто заслуживает спасения — спасены?

А кто спаситель? «А ну-ка, как его зовут?»

Правильно: Бу-ра-ти-но!

Можно, конечно, охладить новогодний пыл циничным напоминанием, что это всего лишь смена даты. С 31-го числа одного месяца на 1-е число другого. И что НГ — это лишь символ и вообще все современные праздники придумали буржуйские маркетологи для подъёма продаж. Безусловно. Но! (всё важное всегда начинается после слова «но»).

Но: а не вся ли жизнь человека — такой же символизм? Не есть ли сам человек — «лишь» символ разума на фоне тёмной и безгласной материи вселенной?

Но не будем новогодним вечером о метафизике. Достаточно лишь признания того, что символизм — штука не глупая и не случайная. То же и с Новым годом.

Дать себе отчёт о прожитом годе, подвести промежуточный итог, дабы наметить, что делать дальше (и пусть «человек предполагает, а Бог располагает») — всё же, кажется, этого уже не мало.

В общем, друзья, рад, что 2023-й мы были вместе.

Но что было, то прошло. В 2024-м будет больше Гегеля, диалектики и парадоксов. Если всё пойдёт по плану («Я купил журнал «Корея»), будет и видеоприложение к блогу с рецензиями и чтением части глав из будущей книги.

Так что друзья, будем на связи! Всех с Новым годом!

Побеждают в итоге только те, кто сражаются за проигранное дело.

#aphorismata

«Оскар» неминуем, как крах капитализма!

Новая глава в «Капиталистической комедии». Рецензия на «Убийцы цветочной Луны».

Мартин Скорсезе — это Бальзак кинематографа. Великолепный Оноре, как известно, всю жизнь писал одно произведение, «Человеческую комедию»(привет Данте). Да, замысел сильно разветвился на полуавтономные серии романов и повестей, превратившись в многотомный эпос (вспомним Лукача: роман = эпос буржуазной эпохи). Масштабы у бальзаковского творения поистине эпические: только в неполном советском издании «Божественная комедия» занимает 24 тома. Все произведения у Бальзака — абсолютно самодостаточны, но при этом связаны общими героями, пересекающимися сюжетными линиями, общей атмосферой Франции первой трети XIX века.

То же самое у Скорсезе. Он всю жизнь снимает одну и ту же киносагу о становлении капитализма в США. Начав с трагедии единичного сознания, не желающего хрустеть костями под колесницей безжалостного Молоха капитализма, но тем вернее раздавленного Джаггернаутом, («Таксист», «Бешеный бык») Скорсезе перешёл к форменному эпосу: «Банды Нью-Йорка», «Авиатор», «Казино», «Волк с Уолл-стрит». И вот теперь написана-снята новая глава, «Убийцы цветочной Луны».

В основе — всё тот же бальзаковский тезис: «За любым богатством стоит преступление» (о влиянии Бальзака на другой киноэпос — «Крёстного отца» — я уже писал). Но в новом фильме тезис воплощается уже не драме мафиозных капиталистических империй, не в сумасбродствах биржевых спекулянтов и промышленников — но через историю индейского племени осейджей. Не буду останавливаться на сюжете, скажу лишь, что получилось многомерное и масштабное полотно: тут и про геноцид коренного населения Америки, и про неизбывный белый расизм, и фем-тема вынесена в заглавие (Луна у осейджей — символ женщины, цветочная Луна — очевидный символ плодоносящей, беременной женщины).

И это не конъюнктурная дань повестке — Скорсезе всегда была интересна судьба париев, неудачников, попавших под колёса джаггернаутовой колесницы. И вот новое исследование на старую тему.

Более того, в «Убийцах цветочной Луны» Скорсезе поднимается до вполне гегелевской диалектики Господина-и-раба (в простонародье получившей имя «из грязи — в князи»): осейджи, вчерашние парии, осуждённые прозябать в нищей резервации (тюрьме под открытым небом), вдруг становятся богачами — а вчерашние белые господа вынуждены наниматься к ним слугами. Но плох тот раб, который не мечтает занять место господина…

И другая деталь метафизического значения: даже дары плодоносящей матери-Земли (в фильме это нефть) несут её детям только зло — если начинают продаваться за деньги. Товарно-денежные отношения ведут к тому, что вещи становятся на место людей, а люди низводятся до положения вещей — старый марксистский тезис, не теряющий ни грана истины от того, что старый и от того, что марксистский.

За внешней формой эпического и философского повествования Скорсезе не забывает и фирменный психологизм: три с лишним часа мы всматриваемся в лицо Эрнеста Бурхарта (в которого блестяще перевоплотился Ди Каприо), тщетно пытаясь найти проблески ума и человеческого достоинства. «Мразь человеческая, white trash, стань наконец человеком!» — но в ответ молчит герой Ди Каприо, и лишь непонимающе кривит рот.

Подытожим. Не хочется громких эпитетов (они всё равно девальвированы от частого употребления). Поэтому скажу просто: «Убийцы…» — лучший фильм 2023 года. К просмотру обязателен. 10 из 10.

…Фридрих Энгельс как-то сказал: «Мне нет нужды читать историков о жизни Франции первой трети XIX века — мне достаточно открыть Бальзака». Так и со Скорсезе: чтобы понять историю капитализма в США, достаточно посмотреть фильмы мастера.

#Бальзак #Скорсезе #Ди_Каприо #Энгельс #кино

«И Леннон такой молодой…»

«Сегодня ты играешь джаз…»

Известный левацкий журнал «Под знаменем марксизма» «New Left Review» опубликовал, Центр политического анализа перевёл, а Philosophy Today прорекламировали статью английского мужчины и архитектора о новом битловском сингле.

Контекст: «Now and Then», собранная Маккартни из черновых плёнок Леннона, стала, конечно, музыкальным событием 2023 года. И вот левый архитектор из «недружественной страны» решил высказать своё очень важное мнение о песне, прилетевшей к нам из далёких 1970-х.

И чёрт бы с ним, с этим ноунеймом-англичанином, но просто уж очень наглядный пример невозможности музыкальной критики получился.

По пунктам:

Во-первых, музыка — абстрактнейшее искусство. Потому, кстати, и появившееся исторически первым. Одно и то же произведение может пробуждать не только у разных людей, но даже у одного человека самые разные чувства. Но отсюда и глубина музыки — в неразделённом и смутном эстетическом Абсолюте музыки человеческая душа может найти всё, что пожелает.

Поэтому для разумного человека невозможно спорить о музыке. De gustibus non disputandum — о вкусах не спорят, но тут речь не о «вкусе», тут дело в принципиальной субъективности музыкального чувства, которое у каждого человека (поскольку он человек) своё собственное.

Отсюда, во-вторых, невозможность музыкальной критики. Если признать очевидную и неизбежную субъективность музыкального чувства, любая критика музыки неизбежно превращается в грубое насилие над человеческим существом, ибо отрицает значимость самого его чувства, самого Я.

Да и судьи-то кто? Такие же субъекты, как ты сам, только возомнившие, что их чувство музыки лучше и вернее твоего. Интеллектуальная тирания — худший вид тирании, и тем более невыносимая, что свои притязания она обосновывает сугубо субъективными причинами.

В-третьих, эта тирания неизбежно рецидивирует именно у «левых». Вся их музыкальная критика — вариации на тему: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь». Как в том дурном анекдоте: что ни собирай из украденных на советском заводе запчастей, всё равно получится автомат Калашникова. Вот у левых, какими бы антиавторитарными они ни были, всегда получается такая околомузыкальная «ждановшина» — при чём, артикулируют это мракобесие обычно люди вполне просвещённые. Тут причина в логическом изъяне самих левых: они всегда политизируют эстетику (в то время как правые эстетизируют политику). Разница небольшая: на выходе получается эстетический концлагерь. Пусть хотя бы на страницах уважаемого и очень прогрессивного интеллектуального журнала.

Резюме: для музыкальных критиков в Аду отведён отдельный и вечно кипящий котёл, а после революции — отдельная и очень эстетическая стенка.

А «Now and Then» послушайте сами, если ещё не слышали. Песня того стоит. У Леннона даже черновики гениальные получались.

#Леннон #Макартни #Beatles #музыка #антирецензия

К диалектике русской культуры.

Наткнулся случайно на мемуары известнейшего дореволюционного издателя и книголюба И. Д. Сытина. Приведу очень показательный эпизод:

«На выставке 1883 года рядом с моим павильоном была расположена витрина Маркса, издателя «Нивы». До этого времени мы не были знакомы и только тут впервые столкнулись. Симпатичный, с дурным русским произношением немец-издатель очень мне понравился, и мы разговорились.

— Очень хороши ваши картины-премии, которые вы прилагаете к «Ниве», — сказал я. — Но, как иностранец, вы, мне кажется, делаете одну ошибку...
— Какую?
— Да ведь каждый год всё картины и картины, этак вы совсем перегрузите вашего подписчика. У него и стен не хватит, чтобы все ваши картины развесить...

Он подумал, пожевал губами и сказал.
— Когда все стенки завесят, я альбом буду давать...
— Да почему же всё картины? Вашему подписчку — вы извините меня — совсем не то нужно.
— А что ему нужно?
— Книга ему нужна! Мы народ безграмотный, и картинами нас грамотными не сделаешь.
— А какая же книга ему нужна?
— Да мало ли книг-то. Вам разве не приходят в полову мысль, что при «Ниве» можно бы в виде приложения рассылать наших классиков?
— Нет, эта мысль не приходила мне.
— Произведений наших классиков народ не знает, а ведь большое дело можно бы сделать...

Немец подумал, помолчал, потом посмотрел на меня лукавыми загоревшимися глазами и с напускной небрежностью сказал:
— Нет, едва ли... Дорого стоит... Едва ли...

На этом мы расстались, и я совсем забыл про наш разговор.
Но через год в лавку ко мне пришёл приказчик и неожиданно заявил:
— Г-н Маркс просят вас обедать в «Славянский Базар».

Меня это очень удивило, но, чтобы не обижать собрата, я пошёл.

Маркс, весь сияющий и радостный, праздничный, встретил меня торжественно, точно юбиляра, и на своем дурном русском языке начал:

— Ну, Иван Дмитриевич, ты мой большой гость сегодня. Я желает угощать... Самое большое и самое лучшее угощение... Всё, что ты хочешь.... — Да по какому же случаю? Что такое произошло? — Ты помнишь нашу встречу на выставке? — Как же... — И наш разговор тоже помнишь? — Конечно...
— Так вот смотри!

Маркс вынул бумагу и протянул мне. Читаю и глазам не верю: он купил у Салаева полное собрание сочинений Гоголя за 100 тысяч рублей.

— Теперь понимаешь, почему я желает угощать? Это наша дружеская беседа дала мне дорогу. Я теперь знаю, что делать и какие приложения давать при моей «Ниве».

Я с завистью поздравил милого немца, а он дружески хлопнул меня по плечу.

Так из простого разговора, из случайно оброненного замечания выросло огромное дело, приблизившее к народу всех русских классиков».

Надо ли говорить, что в итоге бóльшая часть изданий русской классики до 1917 года издавалось именно Марксом? При чём, именно в доступном «ширнармассам» формате, недорого, но качественно.

В этом небольшом эпизоде раскрывается вся диалектика нашей жизни.

1. Самокритичность русского интеллектуала из народа: «мы — народ неграмотный». У нас не было Ренессанса, не было Реформации, не было Просвещения. И потому — это всё нам, опоздавшим, нужно втройне!

2. При этом, раз проблема осознаётся — ясен и путь к её преодолению: культура должна быть принесена в массы, открыта им. (Оказывается, для этой мысли не нужно быть Лениным — «вождь пролетарской революции» излагал очевидные вещи).

3. Отсюда другая очевидная, но не банальная мысль: культурную революцию без культурных революционеров не провернёшь. Субстанции нужен Субъект. И вот тут начинается самое интересное и самое русское в этой истории! Можно называть это обломовщиной, или ещё как-то, но это постоянная черта нашего мышления: мы всё помыслим, но кто-то бы сделал за нас, реализовал бы наши гениальные задумки?

В итоге, русский Сытин даёт немцу Марксу идею — как просвещать русских. При этом, не даёт ничего, кроме идеи. Маркс же быстренько всё обделывает в лучшем виде.

А что было бы без немца Маркса? Всё те же недостроенные сени без дворца, как горько иронизировал Герцен над русской культурой и — шире! — жизнью.

И, последнее, но не по важности. В «Искателях Абсолюта» я заострил проблему: русской литературе (чтобы её понять) надо предпосылать немецкую философию — хотя бы в кратком изложении. Благодаря этим воспоминаниям Сытина ясно, что и чисто технически русская литература была неавтономна от немцев — наша литература стала нашим достоянием благодаря немцу Марксу! Всем нео-славянофилам на заметку. Есть над чем призадуматься.

#мемуары #культурная_революция