Собирая материал к главе о Лукаче, начал переводить его легендарную книгу «Die Zerstörung der Vernunft» («Разрушение разума»). Второе название: «Der Weg Deutschlands zu Hitler auf dem Gebiet der Philosophie» («Путь Германии к Гитлеру в области философии»). Это единственная из «больших» книг Лукача, которая не была переведена на русский язык. И раз охотников на наших философских суглинках не нашлось — придётся переводить самому. С вами, друзья, тоже поделюсь. Сегодня — первая часть предисловия (оно в оригинале обширное, 35 страниц убористым шрифтом). В конце текста — примечания и комментарии: Лукач оперирует громадным количеством имён, не все из которых сейчас широко (тем более, в России) известны. Там же и найденные ссылки на цитаты (Лукач обычно цитирует, не давая ссылки). В общем, наслаждайтесь. Если хотите продолжения — ставьте лайки.
#Лукач #Разрушение_разума
#Лукач #Разрушение_разума
Как надо мыслить?
Очень просто: зная о всех своих предшественниках в этом деле, надо мыслить так, как будто их никогда не было.
Именно так надо философствовать, писать стихи, изменять этот мир.
#aphorismata
Очень просто: зная о всех своих предшественниках в этом деле, надо мыслить так, как будто их никогда не было.
Именно так надо философствовать, писать стихи, изменять этот мир.
#aphorismata
…Sui et falsi или Как понять всех.
Если хочешь понять кого-то (даже если — и особенно — понять критически: ибо обоснованно критиковать можно лишь то, что понял, сиречь превзошёл)… так вот, если хочешь понять другого, надо полностью посмотреть на вещи глазами этого другого.
Да, но как быть с дураками? С негодяями, мерзавцами и лжецами? Их тоже надо понять?!
Genau so, как говорят немцы: именно так.
Более того: ровно поскольку мы сами не дураки, постольку мы уже этих дураков понимаем.
Почему? — Вспомним Спинозу: Verum est indicatio sui et falsi — Истина есть свидетельство себя самой и лжи.
Или Платона вспомнить, с его теорией зла как незнания добра: само зло ничего не знает про себя — ибо тогда оно не было бы злом, но тот, кто знает добро, автоматически знает (понимает!) и зло, как его, добра, отрицание.
Поэтому, кстати, ветхозаветный обвинительный акт в адрес первых людей («и захотели они , как боги, знать добро и зло») — попадает пальцем в небо, ибо человеку, как существу мыслящему (немыслящий же человек есть оксюморон, существо невозможное и потому несуществующее) — человеку неизбежно и с необходимостью, по определению, «по дефолту» свойственно знать. Но знание всегда есть знание добра, влекущего и знание его злого антипода. И потому мы не только должны понять всех — это было бы долженствование а-ля Кант, sollen, которое никогда не sein, никогда не становится реальностью — нет, мы не только должны понять всех: мы уже их понимаем, поскольку понимаем хоть что-то.
Ибо… indicatio sui et falsi.
#Спиноза #Платон #Кант
Если хочешь понять кого-то (даже если — и особенно — понять критически: ибо обоснованно критиковать можно лишь то, что понял, сиречь превзошёл)… так вот, если хочешь понять другого, надо полностью посмотреть на вещи глазами этого другого.
Да, но как быть с дураками? С негодяями, мерзавцами и лжецами? Их тоже надо понять?!
Genau so, как говорят немцы: именно так.
Более того: ровно поскольку мы сами не дураки, постольку мы уже этих дураков понимаем.
Почему? — Вспомним Спинозу: Verum est indicatio sui et falsi — Истина есть свидетельство себя самой и лжи.
Или Платона вспомнить, с его теорией зла как незнания добра: само зло ничего не знает про себя — ибо тогда оно не было бы злом, но тот, кто знает добро, автоматически знает (понимает!) и зло, как его, добра, отрицание.
Поэтому, кстати, ветхозаветный обвинительный акт в адрес первых людей («и захотели они , как боги, знать добро и зло») — попадает пальцем в небо, ибо человеку, как существу мыслящему (немыслящий же человек есть оксюморон, существо невозможное и потому несуществующее) — человеку неизбежно и с необходимостью, по определению, «по дефолту» свойственно знать. Но знание всегда есть знание добра, влекущего и знание его злого антипода. И потому мы не только должны понять всех — это было бы долженствование а-ля Кант, sollen, которое никогда не sein, никогда не становится реальностью — нет, мы не только должны понять всех: мы уже их понимаем, поскольку понимаем хоть что-то.
Ибо… indicatio sui et falsi.
#Спиноза #Платон #Кант
Логика «Капитала» как внезапное озарение.
Вообще, это уже общее место гегеле- и марксоведения: все, наверное, знают, что Маркс использовал гегелевскую «Науку Логики» в качестве образца для своего «Капитала» (тут и общий метод развития содержания от абстрактного к конкретному, и последовательность выведения политэкономических категорий, прямо наследующая категориям логическим, и сам дух исследования, обнимающий собой всю реальность).
Да, но… А почему Маркс решил, как он игриво пишет в «Капитале», «пококетничать с гегелевской диалектикой»? И тавтологичные объяснения («ну, он же гегельянец изначально был», «ну, это же диалектика, метод познания истины, он не мог мимо пройти») не дадут ответа на, казалось бы, простой и наивный вопрос — не дадут, ибо утверждают всем известные факты, которые сами ещё нужно объяснить, ибо факты = ничто без стоящей за ними идеи. На самом деле, если отбросить шоры обыденности, когда за привычностью знакомых фактов, мы теряем верный взгляд на них, теряем их смысл и истину — так вот, если отстраниться от обыденного и привычного взгляда, становится очевидным: от одного момента («Логики») до другого («Капитал. Критика (!) политической экономии») — пропасть. И меж тем они связаны абсолютно.
И тут меня осенило. Внезапно, как будто смог посмотреть на вопрос глазами самого Маркса. Ну, всё же просто: Маркс, действительно, всерьёз (и правильно!) воспринявший гегелевскую Логику как выведение всего мира (и мышления в нём) — точнее, как описание реального создания мира — воспринял и другую мысль Гегеля: понятие всегда реально, всегда воплощено, оно всегда есть схватывание реальности (недаром, по-немецки: понятие, Begriff = «схватывать», begreifen). Иначе, без этого схватывания, понятие есть не понятие, но глупость, пустое и никчёмное мнение, Meinung.
Но в чём же реальность понятия, в чём реальность Логики? Где её реальное, а не книжное, засушенное как листок в гербарии, Всеобщее?
Да вот же оно, это Всеобщее современного общества, Lord of this world, князь мира сего — Ка-пи-тал.
Воплощение было найдено, а дальше уже дело было за технически-умозрительным проведением параллелей от книжного, идеального образца — к живому и конкретно-историческому Erscheinung, проявлению.
Но изначально, как прозрение, как откровение: Всеобщее — это Капитал.
Это сейчас кажется, что эта взаимосвязь очевидна и очень проста. Сделать впервые это salto mortale — от Логики к политэкономии (вернее, к её критике) — было головокружительно сложно.
Да и сейчас, для лучшего понимания предмета, лучшего понимания как «Науки Логики», так и логики «Капитала» — неплохо бы помнить это опосредующее озарение Маркса.
#Маркс #Капитал #логика
Вообще, это уже общее место гегеле- и марксоведения: все, наверное, знают, что Маркс использовал гегелевскую «Науку Логики» в качестве образца для своего «Капитала» (тут и общий метод развития содержания от абстрактного к конкретному, и последовательность выведения политэкономических категорий, прямо наследующая категориям логическим, и сам дух исследования, обнимающий собой всю реальность).
Да, но… А почему Маркс решил, как он игриво пишет в «Капитале», «пококетничать с гегелевской диалектикой»? И тавтологичные объяснения («ну, он же гегельянец изначально был», «ну, это же диалектика, метод познания истины, он не мог мимо пройти») не дадут ответа на, казалось бы, простой и наивный вопрос — не дадут, ибо утверждают всем известные факты, которые сами ещё нужно объяснить, ибо факты = ничто без стоящей за ними идеи. На самом деле, если отбросить шоры обыденности, когда за привычностью знакомых фактов, мы теряем верный взгляд на них, теряем их смысл и истину — так вот, если отстраниться от обыденного и привычного взгляда, становится очевидным: от одного момента («Логики») до другого («Капитал. Критика (!) политической экономии») — пропасть. И меж тем они связаны абсолютно.
И тут меня осенило. Внезапно, как будто смог посмотреть на вопрос глазами самого Маркса. Ну, всё же просто: Маркс, действительно, всерьёз (и правильно!) воспринявший гегелевскую Логику как выведение всего мира (и мышления в нём) — точнее, как описание реального создания мира — воспринял и другую мысль Гегеля: понятие всегда реально, всегда воплощено, оно всегда есть схватывание реальности (недаром, по-немецки: понятие, Begriff = «схватывать», begreifen). Иначе, без этого схватывания, понятие есть не понятие, но глупость, пустое и никчёмное мнение, Meinung.
Но в чём же реальность понятия, в чём реальность Логики? Где её реальное, а не книжное, засушенное как листок в гербарии, Всеобщее?
Да вот же оно, это Всеобщее современного общества, Lord of this world, князь мира сего — Ка-пи-тал.
Воплощение было найдено, а дальше уже дело было за технически-умозрительным проведением параллелей от книжного, идеального образца — к живому и конкретно-историческому Erscheinung, проявлению.
Но изначально, как прозрение, как откровение: Всеобщее — это Капитал.
Это сейчас кажется, что эта взаимосвязь очевидна и очень проста. Сделать впервые это salto mortale — от Логики к политэкономии (вернее, к её критике) — было головокружительно сложно.
Да и сейчас, для лучшего понимания предмета, лучшего понимания как «Науки Логики», так и логики «Капитала» — неплохо бы помнить это опосредующее озарение Маркса.
#Маркс #Капитал #логика
Лёха Никонов дело говорит. Мне лично «Мастер и Маргарита» никогда не нравился. Причины? Хм, тут надо задуматься, покопаться в памяти (прочёл я этот роман лет в 14, наверное).
Во-первых, причина простая: «Я всегда буду против!» (с) Против попсовости, обывательской пошлости, мейнстрима. А что пóшло? — то, что пошлó в народ. Ничто так не повредило роману Булгакова, как его рецепция «ширнармассами» («широкими народными массами» на новоязе руссоца). И ладно, если бы эти массы что-нибудь понимали в булгаковском опусе!
Личный пример. Когда в 11 классе на выпускном сочинении половина класса взяла темой «Мастеру и Маргариту» — я один взял Маяковского. Ну и что? Да то, что к концу четвёртого часа у моей соседки по парте, отличницы, вздыхавшей («ах, как мне понравился роман!») в тетради было лишь 4 (четыре!) строчки о том, как сильно она прониклась историей о борьбе добра и зла. У остальных было ещё хуже. Ни написать — о чём вообще это, ни сформулировать своё отношение, кроме абстрактного «понравилось» — одноклассники не смогли. Но роман «понравился», да. Лайк, в общем.
Такое бессодержательное и бездумное преклонение мне всегда претило — неважно, кто/что возводилось на пьедестал. Потому «Мастера» я невзлюбил из-за его поклонников.
Но Воланд бы с ними — однако, во-вторых, и сам роман меня отталкивал. Своей фигой в кармане, своим подтруниванием над советским коммунизмом, своим пустым пафосом в ершалаимских главах (кстати, жаль, что Мастеру в романной реальности не дали опубликовать свой шедевр — давайте по-честному: он прошёл бы незамеченным, и умер бы творец никем не известный. А так цензура поработала за PR-менеджера). Так и с «Мастером»: да напечатай сталинское госиздательство этот роман — сейчас он был бы литературным ископаемым, а сам Булгаков — пожелтевшим портретом в кабинете русского языка и литературы. Кто помнит сейчас Гладкова, Пильняка, Бабеля, Серафимовича? — а ведь хорошие писатели были. Но бессмертия не получили, ибо цензурой не запрещались.
Я в свои 14 был уже вполне левым, чтоб булгаковскую антисоветчину невзлюбить. К тому же, прежде «Мастера» я прочёл «Собачье сердце» и «Роковые яйца» — картинка складывалась, в общем. И то, что популярность Михаила Афанасьевича пришлась на эпоху контрреволюции конца 1980-х, на эпоху реставрации капитализма — добавляло субъективного негатива. Перестроечный телевизор крутил Шарикова и Швондера в постановке Бортко — и два этих явления: крах коммунизма и расцвет Булгакова прочно связались в сознании.
Но вот что я скажу: насколько мне не понравился роман, настолько меня потрясла его современная экранная реинкарнация. Поэтому: нравится вам Булгаков — или нет, фильм надо посмотреть. Хорош, вот хорош.
#Булгаков
Во-первых, причина простая: «Я всегда буду против!» (с) Против попсовости, обывательской пошлости, мейнстрима. А что пóшло? — то, что пошлó в народ. Ничто так не повредило роману Булгакова, как его рецепция «ширнармассами» («широкими народными массами» на новоязе руссоца). И ладно, если бы эти массы что-нибудь понимали в булгаковском опусе!
Личный пример. Когда в 11 классе на выпускном сочинении половина класса взяла темой «Мастеру и Маргариту» — я один взял Маяковского. Ну и что? Да то, что к концу четвёртого часа у моей соседки по парте, отличницы, вздыхавшей («ах, как мне понравился роман!») в тетради было лишь 4 (четыре!) строчки о том, как сильно она прониклась историей о борьбе добра и зла. У остальных было ещё хуже. Ни написать — о чём вообще это, ни сформулировать своё отношение, кроме абстрактного «понравилось» — одноклассники не смогли. Но роман «понравился», да. Лайк, в общем.
Такое бессодержательное и бездумное преклонение мне всегда претило — неважно, кто/что возводилось на пьедестал. Потому «Мастера» я невзлюбил из-за его поклонников.
Но Воланд бы с ними — однако, во-вторых, и сам роман меня отталкивал. Своей фигой в кармане, своим подтруниванием над советским коммунизмом, своим пустым пафосом в ершалаимских главах (кстати, жаль, что Мастеру в романной реальности не дали опубликовать свой шедевр — давайте по-честному: он прошёл бы незамеченным, и умер бы творец никем не известный. А так цензура поработала за PR-менеджера). Так и с «Мастером»: да напечатай сталинское госиздательство этот роман — сейчас он был бы литературным ископаемым, а сам Булгаков — пожелтевшим портретом в кабинете русского языка и литературы. Кто помнит сейчас Гладкова, Пильняка, Бабеля, Серафимовича? — а ведь хорошие писатели были. Но бессмертия не получили, ибо цензурой не запрещались.
Я в свои 14 был уже вполне левым, чтоб булгаковскую антисоветчину невзлюбить. К тому же, прежде «Мастера» я прочёл «Собачье сердце» и «Роковые яйца» — картинка складывалась, в общем. И то, что популярность Михаила Афанасьевича пришлась на эпоху контрреволюции конца 1980-х, на эпоху реставрации капитализма — добавляло субъективного негатива. Перестроечный телевизор крутил Шарикова и Швондера в постановке Бортко — и два этих явления: крах коммунизма и расцвет Булгакова прочно связались в сознании.
Но вот что я скажу: насколько мне не понравился роман, настолько меня потрясла его современная экранная реинкарнация. Поэтому: нравится вам Булгаков — или нет, фильм надо посмотреть. Хорош, вот хорош.
#Булгаков
Telegram
Лёха Никонов💥
Гегельнегоголь
Лёха Никонов дело говорит. Мне лично «Мастер и Маргарита» никогда не нравился. Причины? Хм, тут надо задуматься, покопаться в памяти (прочёл я этот роман лет в 14, наверное). Во-первых, причина простая: «Я всегда буду против!» (с) Против попсовости, обывательской…
Вдогонку. Конечно, любую критику — чтобы она была действительной — надо обратить и на себя. Конечно, в своём негативизме по отношению к «Мастеру и Маргарите» я был и остаюсь типичным леваком — политическое, социальное заслоняло для меня художественное. Баланс не выдерживался. Что делать: Homo sum humani nihil a me alienum puto — Человек я, и ничто человеческое мне не чуждо.
Левые, как известно, политизируют эстетику — правые, напротив, эстетизируют политику. Так вот, я, конечно, политизировал.
Но самокритика на то и самокритика, чтоб вырвать самого себя за волосы из болота субъективности. Попробуем посмотреть на «Мастера и Маргариту» объективно, «без гнева и пристрастия».
Популярность романа, конечно, не случайна. Просто сказать «переоценённый роман» — недостаточно, ибо: а почему он переоценённый? Переоценённый кем?
Причины популярности «Мастера» есть — они объективны и искать их надо (как обычно) в истории нашей интеллектуальной культуры.
Первое. Наша страна никогда не знала романтизма — как литературно-политического явления, как художественного выражения растущего Я, индивидуализма нарождающегося человека-буржуа. В философии эту тенденцию блестяще выразил Фихте — дав, по сути, политическую программу всем революционным (и контрреволюционным!) движениям на столетия вперёд. В литературе исполнителями философской воли Фихте стали романтики (с явной тенденцией от революционности иенского кружка — к национализму гейдельбергского).
Да, вот только в России не было ни буржуазии в классическом смысле — ни романтизма как её воспитателя и выразителя её бунтарства.
Конечно, романтики у нас были (байронизм Пушкина и Лермонтова — бесспорен), а вот романтизма не было. Не было социальной почвы, на которой этот причудливый цветок мог бы расти и благоухать.
Но что не удалось царской России — удалось России советской (не в том ли и был её объективный исторический смысл?): деклассированный обыватель позднего СССР — кто он, как не брат типичного petit bourgeois? Следовательно, та самая почва появилась-таки. Но на ней нечему было расти: советская литературная романтика была всё же антиромантикой — субъект приносил себя в жертву Субстанции, сознательно сливался с ней (великий Павка Корчагин как архетип). Маленькому советскому буржуа эта субстанция была уже неинтересна — его (вполне логично) занимало собственное Я. Запрос на романтизм объективно назрел. И тут в 1966 в журнале «Москва» публикуют «Мастера»… Роман Булгакова стал семенем, из которого и вырос одинокий романтический цветок русской литературы XX века.
Поэтому, кстати, и не надо требовать от поклонников романа логических аргументов: что такого они нашли у Булгакова? — Романтизм иррационален по определению, тут не может быть логических доводов и обоснований. Моё Я так волит — и баста!
Поэтому и прав был старик Лимонов, проехавшийся по «Мастеру» на танке своего сарказма (в «Другой России», кажется). Дескать: это ж просто пропуск обывателя в мир волшебства, литературы. Да, пропуск для обывателя: «дивный новый мир» массовой поп-культуры требует таких интеллектуальных хрестоматий, общедоступных букварей искусства.
Во-вторых, не только искусства. Россия ведь кроме романтизма много чего другого не знала. Не знала она и религии. Истинная христианская вера, укоренённая в античной философии, всегда была у нас уделом интеллектуалов-одиночек. Народ в своей массе всегда оставался или стихийным атеистом, или крещённым язычником. (Достаточно привести праздник Масленицы в пример). Там, где христианство поднималось на политическое знамя (Раскол, в первую очередь) — там религиозная форма была лишь идеологической оболочкой для политики.
Квази-религия советского коммунизма, с его культовыми памятниками, шествиями, пантеоном мирских святых и сакральными текстами — не могла удовлетворить всех (ни одна религия не может удовлетворить всех — в силу разницы в сознании. Это нормально. Ненормальна претензия дать одну-единственную религию для всех).
«Мастер» же даёт наивному, ищущему сознанию ABC of religion, легкий букварь, входной билет в царство метафизических сущностей.
Левые, как известно, политизируют эстетику — правые, напротив, эстетизируют политику. Так вот, я, конечно, политизировал.
Но самокритика на то и самокритика, чтоб вырвать самого себя за волосы из болота субъективности. Попробуем посмотреть на «Мастера и Маргариту» объективно, «без гнева и пристрастия».
Популярность романа, конечно, не случайна. Просто сказать «переоценённый роман» — недостаточно, ибо: а почему он переоценённый? Переоценённый кем?
Причины популярности «Мастера» есть — они объективны и искать их надо (как обычно) в истории нашей интеллектуальной культуры.
Первое. Наша страна никогда не знала романтизма — как литературно-политического явления, как художественного выражения растущего Я, индивидуализма нарождающегося человека-буржуа. В философии эту тенденцию блестяще выразил Фихте — дав, по сути, политическую программу всем революционным (и контрреволюционным!) движениям на столетия вперёд. В литературе исполнителями философской воли Фихте стали романтики (с явной тенденцией от революционности иенского кружка — к национализму гейдельбергского).
Да, вот только в России не было ни буржуазии в классическом смысле — ни романтизма как её воспитателя и выразителя её бунтарства.
Конечно, романтики у нас были (байронизм Пушкина и Лермонтова — бесспорен), а вот романтизма не было. Не было социальной почвы, на которой этот причудливый цветок мог бы расти и благоухать.
Но что не удалось царской России — удалось России советской (не в том ли и был её объективный исторический смысл?): деклассированный обыватель позднего СССР — кто он, как не брат типичного petit bourgeois? Следовательно, та самая почва появилась-таки. Но на ней нечему было расти: советская литературная романтика была всё же антиромантикой — субъект приносил себя в жертву Субстанции, сознательно сливался с ней (великий Павка Корчагин как архетип). Маленькому советскому буржуа эта субстанция была уже неинтересна — его (вполне логично) занимало собственное Я. Запрос на романтизм объективно назрел. И тут в 1966 в журнале «Москва» публикуют «Мастера»… Роман Булгакова стал семенем, из которого и вырос одинокий романтический цветок русской литературы XX века.
Поэтому, кстати, и не надо требовать от поклонников романа логических аргументов: что такого они нашли у Булгакова? — Романтизм иррационален по определению, тут не может быть логических доводов и обоснований. Моё Я так волит — и баста!
Поэтому и прав был старик Лимонов, проехавшийся по «Мастеру» на танке своего сарказма (в «Другой России», кажется). Дескать: это ж просто пропуск обывателя в мир волшебства, литературы. Да, пропуск для обывателя: «дивный новый мир» массовой поп-культуры требует таких интеллектуальных хрестоматий, общедоступных букварей искусства.
Во-вторых, не только искусства. Россия ведь кроме романтизма много чего другого не знала. Не знала она и религии. Истинная христианская вера, укоренённая в античной философии, всегда была у нас уделом интеллектуалов-одиночек. Народ в своей массе всегда оставался или стихийным атеистом, или крещённым язычником. (Достаточно привести праздник Масленицы в пример). Там, где христианство поднималось на политическое знамя (Раскол, в первую очередь) — там религиозная форма была лишь идеологической оболочкой для политики.
Квази-религия советского коммунизма, с его культовыми памятниками, шествиями, пантеоном мирских святых и сакральными текстами — не могла удовлетворить всех (ни одна религия не может удовлетворить всех — в силу разницы в сознании. Это нормально. Ненормальна претензия дать одну-единственную религию для всех).
«Мастер» же даёт наивному, ищущему сознанию ABC of religion, легкий букварь, входной билет в царство метафизических сущностей.
Гегельнегоголь
Лёха Никонов дело говорит. Мне лично «Мастер и Маргарита» никогда не нравился. Причины? Хм, тут надо задуматься, покопаться в памяти (прочёл я этот роман лет в 14, наверное). Во-первых, причина простая: «Я всегда буду против!» (с) Против попсовости, обывательской…
Зачем читать отцов церкви, саму Библию — зачем читать многотомные критические исследования о событиях в древней Иудее 2000-летней давности: достаточно «ершалаимских» глав, чтоб почувствовать себя преисполнившимся. И то правда: чтоб почувствовать насыщение, не обязательно есть фуагра и устриц, достаточно съесть гамбургер.
Подытожим. Популярность булгаковского романа не случайна, напротив — глубоко обусловлена нашей интеллектуальной историей (точнее, её бедностью). И можно бы махнуть рукой: глупо спорить с объективной необходимостью явления.
С одной лишь поправкой: не надо выдавать нужду за добродетель.
#Булгаков
Подытожим. Популярность булгаковского романа не случайна, напротив — глубоко обусловлена нашей интеллектуальной историей (точнее, её бедностью). И можно бы махнуть рукой: глупо спорить с объективной необходимостью явления.
С одной лишь поправкой: не надо выдавать нужду за добродетель.
#Булгаков
Друзья, чтоб вы не скучали в пятничный вечер. Новая часть предисловия Лукача к «Разрушению разума». Всем пятнично-диалектический enjoy!
Думы о том, как былое сделать думами о былом.
Всё-таки немецкий язык — философский язык par excellence.
История по-немецки = die Geschichte.
Немецкий глагол gescheen = происходить, бывать, случаться, свершаться, делаться.
Чувствуете, какая глубина метафизики открылась взору, да? Уже на уровне бытового языка: история = нечто сделанное, свершённое. Свершений же без сознания не бывает. Но это у немцев.
А по-русски у истории даже собственного имени нет. Есть только калька с одноимённой греческой книжки старика Геродота.
Да, другие великие народы Европы имя для истории тоже заимствовали всё у того же Геродота. Но им History досталась опосредованно, через римлян, по праву наследства или завоевания. Органично понятие истории перекочевало в европейские умы и языки. А что мы? А мы заимствовали «гишторию» не у античного эллина, а уже у заимствовавших у него. Без осознания, просто взяли как данное, как импортный товар по сходной цене — и всё. «У людей есть, а мы чем хуже?»
Простой факт, за которым — сложное прошлое и далеко идущие мысли.
Во-первых, момент филологический. Не зря Константин Аксаков, первый русский анархо-коммунист (даром, что славянофил), считал в языке именно глагол решающим, силой творческой, не только описывающей деятельность в реальном мире, но и деятельно изменяющей сам язык. У немцев вот глагол gescheen (синоним творческой силы) произвёл субстанциальное существительное die Geschichte. То есть: деятельность творит историю. Как в предметной жизни, так и в языке. Вспомним Гегеля: «Вся задача, чтоб понять Субстанцию не только как Субстанцию, но равным образом и как Субъект».
Но отсюда и объяснение, почему в русском языке не так: не творил (за редкими исключениями) наш народ свою историю, а пребывал объектом, субстанцией для других (сначала для природы, потом для варягов, затем для последовательно сменявшихся князей, татаро-монголов, царей). Отсюда и отсутствие подходящего русского эквивалента для греческого слова Ἱστορίαι.
Во-вторых, уже в одном этом слове, как в магическом кристалле отразилась вторичность, заимствованность нашей культуры. И дело не с Петра Алексеевича Романова-Великого началось. Раз сам ты не субъект собственной судьбы — приходится брать взаймы эту судьбу из общего интеллектуального банка человечества.
Даже само название для своей истории.
Впрочем, в подлунном мире всё чревато своей противоположностью. Так, Герцен, именно в этой отсталости видел зазор, уникальную возможность для прорыва нашего народа к жизни другой, истинно исторической. «Быть может, поздно пришедшим на пир мировой цивилизации достанутся не объедки, но десерт?»
Отсюда, в-третьих, не зря Герцен (а раньше его — Чаадаев, официально безумный, потому что был единственным действительно нормальным среди официально «нормальных» безумцев) сетовал, что у русского народа нет истории, наши люди её не сознают, и бездумно, в божий свет, прожив свою жизнь, просто ложатся в землю целыми поколениями, как пласты древней породы.
Геология у русского народа есть, а истории нет.
Потому даже своего названия история в русском языке не имеет. Герцен не артикулирует это прямо, но уже само название его главной книги — «Былое и думы» — есть программа революционной реформы русского языка и русского мышления. Следовательно, и русской жизни. Ведь история и есть — былое (бытие прошедшее), но не просто прошедшее (иначе от проклятой роли ископаемых геологических пластов не избавиться), но былое в думах, то есть бытие осмысленное, осознанное.
И здесь Герцен выступает вполне гегельянцем (пусть левым, настоящий гегельянец только таким и может быть), ибо понимание истории не просто как хронологически прошедшего, но именно как осознанного бытия кристаллизовалось впервые именно у Гегеля.
Но дело даже не в этом.
Дело в том, чтоб былое стало думами.
#история #философия_истории #Аксаков #Герцен #Гегель
Всё-таки немецкий язык — философский язык par excellence.
История по-немецки = die Geschichte.
Немецкий глагол gescheen = происходить, бывать, случаться, свершаться, делаться.
Чувствуете, какая глубина метафизики открылась взору, да? Уже на уровне бытового языка: история = нечто сделанное, свершённое. Свершений же без сознания не бывает. Но это у немцев.
А по-русски у истории даже собственного имени нет. Есть только калька с одноимённой греческой книжки старика Геродота.
Да, другие великие народы Европы имя для истории тоже заимствовали всё у того же Геродота. Но им History досталась опосредованно, через римлян, по праву наследства или завоевания. Органично понятие истории перекочевало в европейские умы и языки. А что мы? А мы заимствовали «гишторию» не у античного эллина, а уже у заимствовавших у него. Без осознания, просто взяли как данное, как импортный товар по сходной цене — и всё. «У людей есть, а мы чем хуже?»
Простой факт, за которым — сложное прошлое и далеко идущие мысли.
Во-первых, момент филологический. Не зря Константин Аксаков, первый русский анархо-коммунист (даром, что славянофил), считал в языке именно глагол решающим, силой творческой, не только описывающей деятельность в реальном мире, но и деятельно изменяющей сам язык. У немцев вот глагол gescheen (синоним творческой силы) произвёл субстанциальное существительное die Geschichte. То есть: деятельность творит историю. Как в предметной жизни, так и в языке. Вспомним Гегеля: «Вся задача, чтоб понять Субстанцию не только как Субстанцию, но равным образом и как Субъект».
Но отсюда и объяснение, почему в русском языке не так: не творил (за редкими исключениями) наш народ свою историю, а пребывал объектом, субстанцией для других (сначала для природы, потом для варягов, затем для последовательно сменявшихся князей, татаро-монголов, царей). Отсюда и отсутствие подходящего русского эквивалента для греческого слова Ἱστορίαι.
Во-вторых, уже в одном этом слове, как в магическом кристалле отразилась вторичность, заимствованность нашей культуры. И дело не с Петра Алексеевича Романова-Великого началось. Раз сам ты не субъект собственной судьбы — приходится брать взаймы эту судьбу из общего интеллектуального банка человечества.
Даже само название для своей истории.
Впрочем, в подлунном мире всё чревато своей противоположностью. Так, Герцен, именно в этой отсталости видел зазор, уникальную возможность для прорыва нашего народа к жизни другой, истинно исторической. «Быть может, поздно пришедшим на пир мировой цивилизации достанутся не объедки, но десерт?»
Отсюда, в-третьих, не зря Герцен (а раньше его — Чаадаев, официально безумный, потому что был единственным действительно нормальным среди официально «нормальных» безумцев) сетовал, что у русского народа нет истории, наши люди её не сознают, и бездумно, в божий свет, прожив свою жизнь, просто ложатся в землю целыми поколениями, как пласты древней породы.
Геология у русского народа есть, а истории нет.
Потому даже своего названия история в русском языке не имеет. Герцен не артикулирует это прямо, но уже само название его главной книги — «Былое и думы» — есть программа революционной реформы русского языка и русского мышления. Следовательно, и русской жизни. Ведь история и есть — былое (бытие прошедшее), но не просто прошедшее (иначе от проклятой роли ископаемых геологических пластов не избавиться), но былое в думах, то есть бытие осмысленное, осознанное.
И здесь Герцен выступает вполне гегельянцем (пусть левым, настоящий гегельянец только таким и может быть), ибо понимание истории не просто как хронологически прошедшего, но именно как осознанного бытия кристаллизовалось впервые именно у Гегеля.
Но дело даже не в этом.
Дело в том, чтоб былое стало думами.
#история #философия_истории #Аксаков #Герцен #Гегель
Читая Лукача. Основное противоречие современности или Как важно мыслить конкретно.
Одна из тех мыслей Лукача, которая и делает его бессмертной фигурой в философском пантеоне, и за которую коллеги-коммунисты его едва не распяли — вообще, распинают всегда за верные и великие мысли, за лживые и ерундовые не распинают — так вот одна из этих его драгоценных, поистине бриллиантовых мыслей проста как день:
Главное противоречие современности — не противоречие коммунизма и капитализма (хотя оно метафизически никуда не делось), но противоречие демократии и фашистской диктатуры.
Для тугоумных левых догматиков эти слова старого марксиста Лукача, конечно, звучали страшной ересью: просто потому, что догматики живут абстракциями и неспособны к конкретному мышлению.
На самом деле, мысль Лукача — проста и ясна. Более того, она марксистская на 100%.
Всё просто. Фашизм есть диктатура крупного, гипертрофированно крупного, монополистического, корпоративного капитала. Но дело в том, что любой капитал стремится к возрастанию — это самовозрастающая стоимость, как мы помним, которая сама есть определённое общественное отношение между наёмным работником и нанявшим его собственником средств производства. Это классика.
Но отсюда следующая мысль: любой капитал, поскольку он стремится только к росту — пытается убрать со своего пути всё мешающее и ограничивающее, чтобы расти, расти и расти — превращаясь в итоге в капитал монополистический и принимая конкретную форму корпораций, поделивших между собой всё социальное пространство.
Вот именно, социальное пространство… Капитал в предметном мире не есть абстрактное «общественное отношение» из первых глав марксова «Капитала», это «отношение» есть его суть, его дух, но ещё не плоть. А плоть быстро обрастает, облекает собой сущностный костяк: появляется политическая надстройка. Сущность должна являться, вот монополистический капитализм и становится империализмом — а затем фашизмом. В принципе, здесь уже нет чётких границ, это разница случайная и больше словесная: тот же британский империализм — конечно, ни разу не итальянский фашизм, но для расстрелянных буров в южной Африке, для индийских сипаев, которыми заряжали пушки, для четвертованных китайцев в период Опиумных войн — для всех этих несчастных, оказавшихся на пути английского империализма, разница между ним и собственно фашизмом была ускользающе мала.
Получается, если капитализм эволюционирует к империализму и фашизму с необходимостью, в силу своей объективной логики, то человечество, пока идёт по дороге капитализма — придёт к фашизму мирового масштаба? Такова логика капитала, как она описана Марксом ещё в «Капитале». Дедушка Ленин предметно развил её в своём «Империализме…» (кстати, до сих пор evergreen-книжица, с одним нюансом: написана на пороге появления фашизма, который поэтому «не попал в кадр» ленинского анализа).
И здесь мы возвращаемся к Лукачу.
Одна из тех мыслей Лукача, которая и делает его бессмертной фигурой в философском пантеоне, и за которую коллеги-коммунисты его едва не распяли — вообще, распинают всегда за верные и великие мысли, за лживые и ерундовые не распинают — так вот одна из этих его драгоценных, поистине бриллиантовых мыслей проста как день:
Главное противоречие современности — не противоречие коммунизма и капитализма (хотя оно метафизически никуда не делось), но противоречие демократии и фашистской диктатуры.
Для тугоумных левых догматиков эти слова старого марксиста Лукача, конечно, звучали страшной ересью: просто потому, что догматики живут абстракциями и неспособны к конкретному мышлению.
На самом деле, мысль Лукача — проста и ясна. Более того, она марксистская на 100%.
Всё просто. Фашизм есть диктатура крупного, гипертрофированно крупного, монополистического, корпоративного капитала. Но дело в том, что любой капитал стремится к возрастанию — это самовозрастающая стоимость, как мы помним, которая сама есть определённое общественное отношение между наёмным работником и нанявшим его собственником средств производства. Это классика.
Но отсюда следующая мысль: любой капитал, поскольку он стремится только к росту — пытается убрать со своего пути всё мешающее и ограничивающее, чтобы расти, расти и расти — превращаясь в итоге в капитал монополистический и принимая конкретную форму корпораций, поделивших между собой всё социальное пространство.
Вот именно, социальное пространство… Капитал в предметном мире не есть абстрактное «общественное отношение» из первых глав марксова «Капитала», это «отношение» есть его суть, его дух, но ещё не плоть. А плоть быстро обрастает, облекает собой сущностный костяк: появляется политическая надстройка. Сущность должна являться, вот монополистический капитализм и становится империализмом — а затем фашизмом. В принципе, здесь уже нет чётких границ, это разница случайная и больше словесная: тот же британский империализм — конечно, ни разу не итальянский фашизм, но для расстрелянных буров в южной Африке, для индийских сипаев, которыми заряжали пушки, для четвертованных китайцев в период Опиумных войн — для всех этих несчастных, оказавшихся на пути английского империализма, разница между ним и собственно фашизмом была ускользающе мала.
Получается, если капитализм эволюционирует к империализму и фашизму с необходимостью, в силу своей объективной логики, то человечество, пока идёт по дороге капитализма — придёт к фашизму мирового масштаба? Такова логика капитала, как она описана Марксом ещё в «Капитале». Дедушка Ленин предметно развил её в своём «Империализме…» (кстати, до сих пор evergreen-книжица, с одним нюансом: написана на пороге появления фашизма, который поэтому «не попал в кадр» ленинского анализа).
И здесь мы возвращаемся к Лукачу.
Если логика капиталистического общества — без разницы, какова его государственная или национальная надстройка — влечёт это общество в чёрную воронку фашизма — как же этому сопротивляться?
Лукач даёт ответ: только противопоставив чёрной диктатуре — демократию. Других средств, извините, нет. Просто потому, что демократия (какой бы несовершенной она ни была) всегда есть защита от фашизма. Сугубо исторически: империализм старых демократических стран никогда не становился собственно фашизмом, пока были живы сами демократические институты. Потому что только в условиях демократии возможен широкий антифашистский фронт всех, кому не чужд разум и само понятие человеческого.
Лукача самого за эту крамолу чуть не расстреляли — и кто? Товарищи-коммунисты! Видите ли, Лукач виноват, что недооценил коммунизм, усомнился, что только коммунистическая революция сможет смести капитализм, а с ним и фашизм! Na gut, ну хорошо — отвечал Лукач — вот как сметёт, тогда и проблемы не будет. А пока она есть. (История, как известно, доказала его правоту: сектантская политика Коминтерна, когда коммунисты ни с кем не желали блокироваться против наци — даже с социал-демократами — надеясь на победу в одиночку, через победоносную красную революцию — эта политика потерпела, как известно, поражение в 1933 году. Потом был резкий разворот Коминтерна к «народному фронту», но… было уже поздно: Германия была потеряна, Испания будет потеряна позднее).
Суть политической конкретики философ Лукач понимал много лучше политических стратегов из Коминтерна: идеальные условия для антифашистской деятельности тех же коммунистов (в одиночку, или в союзе с другими прогрессивными силами) возможны только при демократии. Опять история: сами большевики пришли к власти в условиях демократического правления. При царизме как-то революция не задалась, а устрой Корнилов в сентябре 1917 свою диктатуру — и красный Октябрь не задался бы. И надо понимать: отпор той же «корниловщине» был дан именно на основе демократии, «широким фронтом».
Как же всё-таки важно мыслить конкретно…
#Лукач
Лукач даёт ответ: только противопоставив чёрной диктатуре — демократию. Других средств, извините, нет. Просто потому, что демократия (какой бы несовершенной она ни была) всегда есть защита от фашизма. Сугубо исторически: империализм старых демократических стран никогда не становился собственно фашизмом, пока были живы сами демократические институты. Потому что только в условиях демократии возможен широкий антифашистский фронт всех, кому не чужд разум и само понятие человеческого.
Лукача самого за эту крамолу чуть не расстреляли — и кто? Товарищи-коммунисты! Видите ли, Лукач виноват, что недооценил коммунизм, усомнился, что только коммунистическая революция сможет смести капитализм, а с ним и фашизм! Na gut, ну хорошо — отвечал Лукач — вот как сметёт, тогда и проблемы не будет. А пока она есть. (История, как известно, доказала его правоту: сектантская политика Коминтерна, когда коммунисты ни с кем не желали блокироваться против наци — даже с социал-демократами — надеясь на победу в одиночку, через победоносную красную революцию — эта политика потерпела, как известно, поражение в 1933 году. Потом был резкий разворот Коминтерна к «народному фронту», но… было уже поздно: Германия была потеряна, Испания будет потеряна позднее).
Суть политической конкретики философ Лукач понимал много лучше политических стратегов из Коминтерна: идеальные условия для антифашистской деятельности тех же коммунистов (в одиночку, или в союзе с другими прогрессивными силами) возможны только при демократии. Опять история: сами большевики пришли к власти в условиях демократического правления. При царизме как-то революция не задалась, а устрой Корнилов в сентябре 1917 свою диктатуру — и красный Октябрь не задался бы. И надо понимать: отпор той же «корниловщине» был дан именно на основе демократии, «широким фронтом».
Как же всё-таки важно мыслить конкретно…
#Лукач
Die Toten reiten schnell…
Мы живём среди мертвецов.
Поясню.
Материя — штука косная, инертная. Предметный мир всегда есть внешнее бытие идеи — пусть и неразрывно с идеей связанное. (За примером далеко ходить не надо: достаточно взглянуть в зеркало — наше лицо, вся наша материальная (на)личность есть внешнее выражение нашей души, мышления, интеллекта. Если и это не убеждает, взгляните на людей, которые разума по каким-то причинам лишены. Даже внешняя разница с разумными будет ошеломляющей).
Но вот в чём фокус: при всей тождественности материального и идеального — между ними существует трагический, как говорят немцы, Zwiespalt, разлад, зазор, Widerspruch, противоречие.
Оставим здесь вопрос о противоречивости самого этого противоречия — главного противоречия бытия: оно есть исток великой трагедии всего нашего существования — но и великое благо, кроме страданий дающее и «вкус к жизни».
Сейчас мы лишь говорим о частном следствии этого противоречия: идеальное и материальное тождественны, но противоречивы. И ещё ближе: материальное продолжает существовать, когда идеальное уже не существует. Говоря проще: материальное воплощение продолжает свой век, когда воплощаться уже нечему. Существование без сущности. Бытие без жизни.
(Кстати, наоборот — когда идеальное есть, а материального ещё/уже нет — такого не бывает. Вспомним Гегеля: понятие, чтоб ему вообще быть, всегда есть реальное понятие, понятие чего-то. Идея не существует без своего воплощения. «Сущность является, явление сущностно». Иначе все фантазии сумасшедших были бы истиной).
Соединим логическое с историческим. Как часто историки, осмысливая прошедшее, с удивлением констатируют: хм, а ведь это государство уже было мертво, когда предприняло этот демарш, а вот тот режим уже был нежизнеспособен, хотя судорожно пытался держаться на плаву! Удивительно, но факт! Недостаточно понятое, но верно схваченное явление принимает здесь умственную форму парадокса.
А парадокса нет. Просто идеальное в этих политических организмах (партиях, государствах, режимах, целых эпохах) уже умерло — но материальная оболочка осталась. Материя инертна, она не успевает за своей диалектической идеальной душой. Сущность уже претерпела изменения — старая её форма отмерла — но внешнее проявление ещё какое-то время продолжает… не жить, но существовать. (Потому различие в языке между жизнью и существованием — на самом деле есть глубоко философское различение).
И в итоге, глядя на историю, мы видим, как эти живые мертвецы ходят, двигаются, говорят, принимают судьбоносные решения, заботятся о биржевых котировках, торгуют, празднуют юбилеи, репрессируют живых, ведут войны — ну зомби в чистом виде.
Эти мертвецы могут быть даже любимыми — любимыми многими, и любимыми иногда справедливо. Умирают ведь не только злые, но и добрые. (Ностальгия по СССР, как пример). Но от симпатий или антипатий живых сам мертвый не воскресает и живым не становится. «Дух отлетел…», а тело без души есть только труп: «Corpus sine spiritus cadaver est» — отчеканили латиняне, вообще любившие бескомпромиссные формулировки.
Картина фантасмагоричная, верно? Да, но и реальная. И проблема здесь не только историко-философско-эстетическая, но сугубо практическая: «живые» мертвецы мешают жить настоящим живым.
Le mort saisit le vif! — Мертвый хватает живого! — процитировал Маркс в «Капитале» старую французскую пословицу. Действительно, капитал = опредмеченный, мёртвый труд, который продолжает высасывать жизнь из ещё живых трудящихся. Вампир и зомби, as is.
Но это не просто костлявая рука, торчащая из могилы в надежде вцепиться в живого путника, заблудившегося в полночь на кладбище.
Die Toten reiten schnell! — Мёртвые скачут быстро! — строчка из «Леноры», баллады Готфрида Бюргера, недаром стала крылатой, ибо мертвецы скачут слишком быстро… порой настигая живых.
Своими мифами, затянутыми паутиной, своими окаменевшими преданиями, своей холодной любовью к давно ушедшим векам они захватывают разум живых, который один и делает живых живыми.
Мы живём среди мертвецов.
Поясню.
Материя — штука косная, инертная. Предметный мир всегда есть внешнее бытие идеи — пусть и неразрывно с идеей связанное. (За примером далеко ходить не надо: достаточно взглянуть в зеркало — наше лицо, вся наша материальная (на)личность есть внешнее выражение нашей души, мышления, интеллекта. Если и это не убеждает, взгляните на людей, которые разума по каким-то причинам лишены. Даже внешняя разница с разумными будет ошеломляющей).
Но вот в чём фокус: при всей тождественности материального и идеального — между ними существует трагический, как говорят немцы, Zwiespalt, разлад, зазор, Widerspruch, противоречие.
Оставим здесь вопрос о противоречивости самого этого противоречия — главного противоречия бытия: оно есть исток великой трагедии всего нашего существования — но и великое благо, кроме страданий дающее и «вкус к жизни».
Сейчас мы лишь говорим о частном следствии этого противоречия: идеальное и материальное тождественны, но противоречивы. И ещё ближе: материальное продолжает существовать, когда идеальное уже не существует. Говоря проще: материальное воплощение продолжает свой век, когда воплощаться уже нечему. Существование без сущности. Бытие без жизни.
(Кстати, наоборот — когда идеальное есть, а материального ещё/уже нет — такого не бывает. Вспомним Гегеля: понятие, чтоб ему вообще быть, всегда есть реальное понятие, понятие чего-то. Идея не существует без своего воплощения. «Сущность является, явление сущностно». Иначе все фантазии сумасшедших были бы истиной).
Соединим логическое с историческим. Как часто историки, осмысливая прошедшее, с удивлением констатируют: хм, а ведь это государство уже было мертво, когда предприняло этот демарш, а вот тот режим уже был нежизнеспособен, хотя судорожно пытался держаться на плаву! Удивительно, но факт! Недостаточно понятое, но верно схваченное явление принимает здесь умственную форму парадокса.
А парадокса нет. Просто идеальное в этих политических организмах (партиях, государствах, режимах, целых эпохах) уже умерло — но материальная оболочка осталась. Материя инертна, она не успевает за своей диалектической идеальной душой. Сущность уже претерпела изменения — старая её форма отмерла — но внешнее проявление ещё какое-то время продолжает… не жить, но существовать. (Потому различие в языке между жизнью и существованием — на самом деле есть глубоко философское различение).
И в итоге, глядя на историю, мы видим, как эти живые мертвецы ходят, двигаются, говорят, принимают судьбоносные решения, заботятся о биржевых котировках, торгуют, празднуют юбилеи, репрессируют живых, ведут войны — ну зомби в чистом виде.
Эти мертвецы могут быть даже любимыми — любимыми многими, и любимыми иногда справедливо. Умирают ведь не только злые, но и добрые. (Ностальгия по СССР, как пример). Но от симпатий или антипатий живых сам мертвый не воскресает и живым не становится. «Дух отлетел…», а тело без души есть только труп: «Corpus sine spiritus cadaver est» — отчеканили латиняне, вообще любившие бескомпромиссные формулировки.
Картина фантасмагоричная, верно? Да, но и реальная. И проблема здесь не только историко-философско-эстетическая, но сугубо практическая: «живые» мертвецы мешают жить настоящим живым.
Le mort saisit le vif! — Мертвый хватает живого! — процитировал Маркс в «Капитале» старую французскую пословицу. Действительно, капитал = опредмеченный, мёртвый труд, который продолжает высасывать жизнь из ещё живых трудящихся. Вампир и зомби, as is.
Но это не просто костлявая рука, торчащая из могилы в надежде вцепиться в живого путника, заблудившегося в полночь на кладбище.
Die Toten reiten schnell! — Мёртвые скачут быстро! — строчка из «Леноры», баллады Готфрида Бюргера, недаром стала крылатой, ибо мертвецы скачут слишком быстро… порой настигая живых.
Своими мифами, затянутыми паутиной, своими окаменевшими преданиями, своей холодной любовью к давно ушедшим векам они захватывают разум живых, который один и делает живых живыми.
Вампир не только выпивает кровь живого, он и самого живого умерщвляет, обращая в такого же вампира.
И всё, как тень, и всё, как сон,
Мгновенно пропадало.
«Не страшно ль?» — «Месяц светит нам». —
«Гладка дорога мертвецам!
Да что же так дрожишь ты?» —
«Зачем о них твердишь ты?»
В той балладе Бюргера, переведенной Жуковским, мёртвые устроили погоню за влюблённой парой. В жизни прозаической, чтоб не дать мёртвым себя догнать, нужно прежде всего бодрствовать разумом.
Снова вспомним Гегеля: «Всё разумное — действительно, всё действительное — разумно». Смысл: только разумное действительно. Внешняя оболочка, жаждущий плоти и крови зомби, кадавр, потерявший разум, идеальную сущность, оправдывающую его существование — обречён.
Но только при условии, что мы, живые, сами будем разумны.
#Гегель #Маркс #живое_и_мёртвое
И всё, как тень, и всё, как сон,
Мгновенно пропадало.
«Не страшно ль?» — «Месяц светит нам». —
«Гладка дорога мертвецам!
Да что же так дрожишь ты?» —
«Зачем о них твердишь ты?»
В той балладе Бюргера, переведенной Жуковским, мёртвые устроили погоню за влюблённой парой. В жизни прозаической, чтоб не дать мёртвым себя догнать, нужно прежде всего бодрствовать разумом.
Снова вспомним Гегеля: «Всё разумное — действительно, всё действительное — разумно». Смысл: только разумное действительно. Внешняя оболочка, жаждущий плоти и крови зомби, кадавр, потерявший разум, идеальную сущность, оправдывающую его существование — обречён.
Но только при условии, что мы, живые, сами будем разумны.
#Гегель #Маркс #живое_и_мёртвое
Друзья, публикую окончание предисловия Лукача к «Разрушению разума». Жизнь продолжается, ибо: «Во имя потерявших надежду дана нам надежда».
Читая Лукача. Фашизм и проблема Базиса-Надстройки.
Заканчиваю перевод первой главы «Разрушения разума», целиком посвящённой особенностям исторического развития Германии — особенностям, приведшим к фашизму. Вот несколько мыслей по ходу дела.
Капитализм порождает фашизм с необходимостью (говоря бытовым языком: с неизбежностью). Это альфа и омега марксистского анализа фашизма. И этот анализ верен. Но тут и парадокс: капитализм в 2024 году нашей эры есть везде (в принципе, сейчас капитализм находится на своём историческом пике), а фашизм — не везде. Получается, базис не определяет надстройку, Überbau? Получается она, как минимум, автономна, а как максимум — марксистам стоит пересмотреть свои взгляды на базис-надстроечные отношения. Но вот хорошая новость: парадокс этот, как всегда, мнимый.
Во-первых, Маркс никогда не мыслил так плоско: он не был сухим метафизиком в старом вольфианском стиле, строящим систему формально не противоречивых определений по принципу причина-следствие. Напротив, всё испытавшее влияние, всё порождённое в его системе (и это есть чистое гегельянство), оказывает обратное воздействие на повлиявшее и породившее. Сама идея пролетариата, порождённого буржуазией и призванного, уничтожить (как Зевс своего отца Хроноса) породившую его буржуазию — это, как известно, исходный, краеугольный момент марксовой теории. Потому Basis не оказывает одностороннего, и более того, решающего влияния на Überbau.
Во-вторых, Маркс никогда и не говорил, что базис детерминирует, железно предопределяет надстройку. О чём же он говорил? О том, что производительные силы определяют производственные отношения — при том, что главная производительная сила — это не машины и не роботы, не нейросети — а сам человек. Если демистифицировать марксову фразу, то всё вполне ясно: люди, вступающие в отношения (здесь, опять же, нет односторонности, а взаимовлияние: человек есть человек только в обществе, без politikon это разумное zoon politikon есть просто двуногое zoon), образуют общество. Общество (подобно живому организму), чтоб жить, должно себя вос-производить, следовательно, общественные отношения всегда, так или иначе, есть производственные отношения. И совокупность этих отношений есть тот самый Базис, на котором и растёт Надстройка (как совокупность идеальных феноменов: политики-искусства-религии-науки-философии). Человек всё определяет? Да, но нет, ибо что же такое человек? Вот тут и диалектическое переворачивание: «Человек есть совокупность общественных отношений». Заметим, не только производственных! — базис в итоге уравновешен надстройкой. Keep the balance, так сказать.
Мы пока оставим в стороне другой вопрос: почему марксисты (те, кто хотел таковыми быть) в своей массе не разобрались в нескольких строчках «К критике политической экономии» и паре страниц «Капитала», довольно прозрачно написанных? — тема слишком обширна, чтоб её в Телеге исчерпать.
И всё же, если пунктиром: 1) сознание марксистов, понятно, к моменту чтения ими Маркса, уже не представляло из себя tabula rasa. «Господствующим сознанием является сознание господствующего класса» — и этим сознанием буржуазии были заражены даже противники её. Отсюда позитивистское искажение диалектической марксовой мысли: производительные силы марксистами были сведены к машинам! Как будто станок определяет своего рабочего! — нет ничего более противного мысли Маркса, ибо это мысль владельца фабрики, больше думающего о дорогостоящих мёртвых машинах, чем о живых двуногих. Если бы этот позитивистский фетишизм мёртвого против живого был правдой, тогда «нечего и стулья ломать»: пролетарий был бы самой вселенной, всей её историей обречён сдохнуть у своего станка. 2) Из этой же нечистоты/неясности сознания тех, кто хотел быть марксистами, родилось представление о какой-то детерминации истории: якобы, это папаша Маркс им рассказал. Маркс был блестящим диалектиком, односторонняя же детерминация — для умов плоских.
Заканчиваю перевод первой главы «Разрушения разума», целиком посвящённой особенностям исторического развития Германии — особенностям, приведшим к фашизму. Вот несколько мыслей по ходу дела.
Капитализм порождает фашизм с необходимостью (говоря бытовым языком: с неизбежностью). Это альфа и омега марксистского анализа фашизма. И этот анализ верен. Но тут и парадокс: капитализм в 2024 году нашей эры есть везде (в принципе, сейчас капитализм находится на своём историческом пике), а фашизм — не везде. Получается, базис не определяет надстройку, Überbau? Получается она, как минимум, автономна, а как максимум — марксистам стоит пересмотреть свои взгляды на базис-надстроечные отношения. Но вот хорошая новость: парадокс этот, как всегда, мнимый.
Во-первых, Маркс никогда не мыслил так плоско: он не был сухим метафизиком в старом вольфианском стиле, строящим систему формально не противоречивых определений по принципу причина-следствие. Напротив, всё испытавшее влияние, всё порождённое в его системе (и это есть чистое гегельянство), оказывает обратное воздействие на повлиявшее и породившее. Сама идея пролетариата, порождённого буржуазией и призванного, уничтожить (как Зевс своего отца Хроноса) породившую его буржуазию — это, как известно, исходный, краеугольный момент марксовой теории. Потому Basis не оказывает одностороннего, и более того, решающего влияния на Überbau.
Во-вторых, Маркс никогда и не говорил, что базис детерминирует, железно предопределяет надстройку. О чём же он говорил? О том, что производительные силы определяют производственные отношения — при том, что главная производительная сила — это не машины и не роботы, не нейросети — а сам человек. Если демистифицировать марксову фразу, то всё вполне ясно: люди, вступающие в отношения (здесь, опять же, нет односторонности, а взаимовлияние: человек есть человек только в обществе, без politikon это разумное zoon politikon есть просто двуногое zoon), образуют общество. Общество (подобно живому организму), чтоб жить, должно себя вос-производить, следовательно, общественные отношения всегда, так или иначе, есть производственные отношения. И совокупность этих отношений есть тот самый Базис, на котором и растёт Надстройка (как совокупность идеальных феноменов: политики-искусства-религии-науки-философии). Человек всё определяет? Да, но нет, ибо что же такое человек? Вот тут и диалектическое переворачивание: «Человек есть совокупность общественных отношений». Заметим, не только производственных! — базис в итоге уравновешен надстройкой. Keep the balance, так сказать.
Мы пока оставим в стороне другой вопрос: почему марксисты (те, кто хотел таковыми быть) в своей массе не разобрались в нескольких строчках «К критике политической экономии» и паре страниц «Капитала», довольно прозрачно написанных? — тема слишком обширна, чтоб её в Телеге исчерпать.
И всё же, если пунктиром: 1) сознание марксистов, понятно, к моменту чтения ими Маркса, уже не представляло из себя tabula rasa. «Господствующим сознанием является сознание господствующего класса» — и этим сознанием буржуазии были заражены даже противники её. Отсюда позитивистское искажение диалектической марксовой мысли: производительные силы марксистами были сведены к машинам! Как будто станок определяет своего рабочего! — нет ничего более противного мысли Маркса, ибо это мысль владельца фабрики, больше думающего о дорогостоящих мёртвых машинах, чем о живых двуногих. Если бы этот позитивистский фетишизм мёртвого против живого был правдой, тогда «нечего и стулья ломать»: пролетарий был бы самой вселенной, всей её историей обречён сдохнуть у своего станка. 2) Из этой же нечистоты/неясности сознания тех, кто хотел быть марксистами, родилось представление о какой-то детерминации истории: якобы, это папаша Маркс им рассказал. Маркс был блестящим диалектиком, односторонняя же детерминация — для умов плоских.
Тут, чтоб понять Маркса, нужно было стоять на высоте его интеллектуальной культуры (странно, но симптоматично, что надо вообще повторять трюизм: чтоб понять человека, нужно интеллектуально быть с ним на одном уровне — а лучше выше). А эта марксова культура — квинтэссенция вековой европейской: от древних греков к Гегелю. Многие ли марксисты могли бы похвастаться такой конгениальностью? Вот Лукач мог. 3) Отсюда трагическое противоречие: учение Маркса принципиально обращено к трудящемуся народу — но при капиталистическом status quo этот народ не может быть на высоте своего пророка (иначе зачем освобождаться из плена буржуазного общества?) — отсюда и искажение Маркса (популяризация всегда есть вульгаризация), и неудача (временная?) в самом деле освобождения. Не может быть правильной практики без правильного понимания реальности.
#Лукач #Маркс #капитализм #марксизм #базис_и_надстройка
#Лукач #Маркс #капитализм #марксизм #базис_и_надстройка
Гегельнегоголь
Читая Лукача. Фашизм и проблема Базиса-Надстройки. Заканчиваю перевод первой главы «Разрушения разума», целиком посвящённой особенностям исторического развития Германии — особенностям, приведшим к фашизму. Вот несколько мыслей по ходу дела. Капитализм…
Но мы отвлеклись. (Опять же, с необходимостью: диалектика есть ткань опосредствований, и чтоб не скатываться к тезисам в телеграфном стиле, надо эту ткань пусть немного, но развернуть).
Речь про фашизм, и его анализ Лукачем. Понятно, почему капитализм существует сейчас везде, а фашизм, к счастью, не везде — надстройка конкретных государств всегда отличается, она формируется тотальностью исторического бытия, которое богато теми самыми опосредованиями, уникальными для каждой страны и каждого народа.
Отсюда: 1) специфика самого фашизма в тех странах, которым не посчастливилось выносить в своей исторической утробе этого зверя. Unglück! — несчастье! И несчастье это определяется сложившимися обстоятельствами, сложившимися, конечно, не случайно. Но отсюда вновь: 2) раз человек есть и одновременно творец и продукт общественных отношений, раз Надстройка автономна от Базиса, то человек может вмешаться и переломить эту unglücklich Schicksal, несчастную судьбу. А если конкретно: единственным полем борьбы с фашизмом остаётся борьба за демократию. Понятно, что после поджога Рейхстага освобождения оставалось ждать уже только от советских танков. Но печальный урок остался невыученным. Как говорил один берлинский профессор: «История учит тому, что она ничему не учит».
И весь пафос Лукача как раз в том, чтоб урок был выучен. Ну, это идти против течения! — скажут скептики. Да, но только так, «против течения» и делается история. Ибо течение вещей определяют люди, их создавшие.
#Лукач
Речь про фашизм, и его анализ Лукачем. Понятно, почему капитализм существует сейчас везде, а фашизм, к счастью, не везде — надстройка конкретных государств всегда отличается, она формируется тотальностью исторического бытия, которое богато теми самыми опосредованиями, уникальными для каждой страны и каждого народа.
Отсюда: 1) специфика самого фашизма в тех странах, которым не посчастливилось выносить в своей исторической утробе этого зверя. Unglück! — несчастье! И несчастье это определяется сложившимися обстоятельствами, сложившимися, конечно, не случайно. Но отсюда вновь: 2) раз человек есть и одновременно творец и продукт общественных отношений, раз Надстройка автономна от Базиса, то человек может вмешаться и переломить эту unglücklich Schicksal, несчастную судьбу. А если конкретно: единственным полем борьбы с фашизмом остаётся борьба за демократию. Понятно, что после поджога Рейхстага освобождения оставалось ждать уже только от советских танков. Но печальный урок остался невыученным. Как говорил один берлинский профессор: «История учит тому, что она ничему не учит».
И весь пафос Лукача как раз в том, чтоб урок был выучен. Ну, это идти против течения! — скажут скептики. Да, но только так, «против течения» и делается история. Ибо течение вещей определяют люди, их создавшие.
#Лукач