СВИДЕТЕЛЬСТВО, ФАКТ И ИСТОРИЯ

📖"Свидетели исторических событий часто наблюдали их в момент силь­ного эмоционального смятения, либо же их внимание, — то ли мобилизо­ванное слишком поздно, если событие было неожиданным, то ли погло­щенное заботами о неотложных действиях, — было неспособно с достаточ­ной четкостью зафиксировать черты, которым историк теперь по праву придает первостепенное значение. Некоторые случаи стали знамениты. Кем был сделан первый выстрел 25 февраля 1848 г. перед Министерством иностранных дел, давший начало восстанию, которое, в свою очередь, привело к революции? Войсками или толпой? Мы этого, вероятно, уже никогда не узнаем...

Надо, однако, уточнить, к каким выводам приводят нас эти замечания, возможно лишь с виду пессимистические. Они не затрагивают основу структуры прошлого. Остаются справедливыми слова Бейля: «Никогда нельзя будет убедительно возразить против той истины, что Цезарь победил Помпея», и, какие бы принципы ни выдвигались в споре, нельзя будет найти что-либо более несокрушимое, чем фраза «Цезарь и Помпей существовали в действительности, а не являлись плодом фантазии тех, кто описал их жизнь». Правда, если бы следовало сохранить как досто­верные лишь несколько фактов такого рода, не нуждающихся в объяснении, история была бы сведена к ряду грубых утверждений, не имеющих особой интеллектуальной ценности. Дело, к счастью, обстоит не так. Единственные причины, для которых психология свидетельства отмечает наи­большую частоту недостоверности, это самые ближайшие по времени со­бытия. Большое событие можно сравнить со взрывом. Скажите точно, при каких условиях произошел последний молекулярный толчок, необходимый для высвобождения газов? Часто нам придется примириться с тем, что этого мы не узнаем. Конечно, это прискорбно, но в лучшем ли положении находятся химики? Состав взрывчатой смеси, однако, целиком поддается анализу. Революция 1848 года была движением, вполне отчетливо детерминированным; только по какой-то странной аберрации кое-кто из историков счел возможным представить ее как типично случайное происшествие, в то время как известны многие весьма различные и весьма активные факторы, которые Токвиль сумел тогда же распознать и которые ее давно подготавливали. Чем была стрельба на Бульваре капуцинок, как не последней искрой?

Но мало того, что, как мы увидим далее, ближайшие причины слиш­ ком часто ускользают от наблюдения очевидцев и, следовательно, от наше­го. Сами по себе они принадлежат в истории к особому разделу непредвидимого, «случайного». Можем утешиться еще и тем, что неполноценность свидетельств обычно делает эти причины недоступными для самых тонких наших инструментов. Даже когда они лучше известны, их столкновение с великими каузальными цепями эволюции даст осадок лжи, который наша наука не в состоянии устранить и не имеет права делать вид, что она его устранила. Что касается интимных пружин человеческих судеб, перемен в мышлении или в образе чувств, в технике, в социальной или экономическо

 й структуре, то свидетели, которых мы об этом спрашиваем, нисколько не подвержены слабостям моментального восприятия. По счастливому единству, которое предвидел уже Вольтер, самое глубокое в исто­рии — это также и самое в ней достоверное."📖

#теория | #Блок |

ГУРЕВИЧ, БЛОК И ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ

📖"Век философской «невинности» исторической науки миновал после того, как усилиями теоретиков была продемонстрирована противоречивость и историческая обусловленность самих применяемых историками понятий, когда пришлось задуматься над вопросом о том, какова действительная роль познающего субъекта, т. е. историка, в создании картины прошло­го, когда, короче говоря, оказалось все труднее проходить мимо целого комплекса сложнейших методологических проблем. Здесь достаточно упо­мянуть идеи неокантианцев о специфичности образования исторических категорий и о противоположности (впоследствии, правда, самим Риккертом смягченной до различия) между методам наук о природе и методом наук о культуре; теорию «идеальных типов», «исследовательских утопий», создаваемых историками для изучения и реконструкции прошлого (Макс Вебер); учение об историческом познании как особом роде самосознания цивилизации, к которой принадлежит историк (Кроче, Хейзинга); посту­лированный с наибольшей последовательностью Шпенглером тезис о прин­ципиальной невозможности научного познания историком иных культур, помимо его собственной, — замкнутых в себе «монад», обладающих глубо­кой специфичностью и непроницаемых для взгляда извне.

В данном случае не столь существенно, насколько обоснованной была та или иная формулировка этих вопросов (не говоря уже о степени убе­дительности предложенных на них ответов). Действительно актуальные проблемы исторической науки были поставлены подчас в искаженном виде. Существенно другое: как отразились новые тенденции развития философско-исторической и методологической мысли на самой исторической науке?

Оплодотворилили они ее и привели к более углубленному подходу к ис­тории или же завели в тупик? На этот вопрос, видимо, нельзя дать однозначного ответа.

Нетрудно назвать крупных историков нашего столетия, которые, вку­сив от древа новой методологии, увидели одну лишь собственную фило­софскую наготу. Такие авторитеты американской историографии, как Ч. Бирд и К. Беккер, поддавшись влиянию упомянутых выше теорий, декларировали непознаваемость прошлого: историческое познание произ­вольно и лишено всякой научности, историк творит совершенно субъек­тивно, он не воспроизводит факты прошлого, но создает их, исходя из собственных идей и представлений своего времени. Правда, провозглашен­ный этими историками и их последователями «презентизм» (жесткая де­терминированность представлений о прошлом современностью, мировоззре­нием историка, зависимость, исключающая объективность и научность ис­торических знаний) оказался настолько бесплодным для исторической на­уки, противоречащим коренным ее предпосылкам, что им пришлось ограни­чить его применение преимущественно рамками теоретических упражне­ний; в своих же собственных исследованиях они скорее руководствова­ лись «наивным» подходом к истории, завещанным тем самым позитивиз­мом, который они столь остроумно и зло поносили в теоретических де­кларациях. Противоречие

  между ученым-исследователем и теоретиком-ме­тодологом поражает и в другом известном историке — англичанине Р. Коллингвуде. С трудом верится, что автор «Идеи истории», пафос которой — в отрицании возможности истории как науки, и археолог, автор серьез­ных и вполне реалистических работ о древней Британии, — один и тот же человек!

В атмосфере, созданной такого рода развенчанием исторического знания, на Западе усилилась тенденция изображать историю не столько как науку, сколько как художественное творчество. Участились напоминания, что Клио — муза. Средством постижения прошлого провозглашались не объективные научные методы, а субъективное «вчувствование» в эпоху.

Кризис охватил часть зарубежной историографии, либо застрявшей на явно устаревших принципах позитивизма X I X в., либо впавшей, под влия­нием новых гиперкритических философских течений, в состояние теоре­тической растерянности.

Тем не менее этот кризис отнюдь не был всеобщим. Среди западных историков нашлись умы, не поддавшиеся методологической панике и осо­знавшие необходимость возрождения и обновления истории именно как науки. К их числу в первую очередь относится Марк Блок.

Американский историк, оценивающий положение в современной запад­ ной историографии, писал, имея в виду Блока и его последователей:

«...Кучка смелых историков во Франции пытается выяснить, остаются ли еще какие-нибудь твердые точки в том текучем мире, в который их так жестоко бросили относительность в естественных науках и релятивизм исторических суждений».

Как и часть упомянутых выше историков, Блок принадлежал к поко­лению ученых, творчество которых в основном приходится на период меж­ду двумя мировыми войнами. Но какой разительный контраст!

Продолжая лучшие традиции исторической мысли. Блок бесконечно да­лек от тех представителей старой историографии, которые не понимали сложности и противоречивости исторического ремесла. Он неустанно бо­ролся против историков, наивно полагавших, что достаточно ограничиться критикой источников, отделив в них истинное от ложного, для того чтобы извлечь исторические факты и чтобы воссияла истина и картина прошло­го была восстановлена во всей своей полноте. Беда этих историков заклю­чалась в том, что они не сознавали, сколь активна мысль ученого в рас­членении и организации изучаемого им материала."📖

А. Я. Гуревич. "Марк Блок и "Апология истории"".

#теория | #Блок | #Гуревич |

 📚М. Блок "АПОЛОГИЯ ИСТОРИИ ИЛИ РЕМЕСЛО ИСТОРИКА", 1941 г.

Историк Марк Блок (1886-1944) сказал в своей, к сожалению, незавершенной и вышедшей уже после его смерти работе много важного и ценного. Но помимо собственно содержательной части, которую можно расхватывать на развёрнутые цитаты, "Апология истории" ещё и очень хорошо написана. И хотя слог (или русский перевод) может показаться немного тяжеловесным, её интересно читать.

В данном издании есть ещё и интересная статья А. Гуревича о Блоке и проблемах в исторической науке, которые в том числе побудили его к созданию своей "Апологии".

📖"Это краткое введение мне хотелось бы заключить личным признанием.
Любая наука, взятая изолированно, представляет лишь некий фрагмент всеобщего движения к знанию. Выше я уже имел повод привести этому пример: чтобы правильно понять и оценить методы исследования данной дисциплины — пусть самые специальные с виду, — необходимо уметь их свя­зать вполне убедительно и ясно со всей совокупностью тенденций, кото­рые одновременно проявляются в других группах наук. Изучение методов как таковых составляет особую дисциплину, ее специалисты именуют себя философами. На это звание я претендовать не вправе. От подобного про­бела в моем первоначальном образовании данный очерк, несомненно, много потеряет как в точности языка, так и в широте кругозора. Могу его рекомендовать лишь таким, каков он есть, т. е. как записи ремеслен­ника, который всегда любил размышлять над своим ежедневным зада­нием, как блокнот подмастерья, который долго орудовал аршином и отве­ сом, но из-за этого не возомнил себя математиком."📖

#книжная_полка | #теория | #Блок | #Гуревич |

ИСТОРИИ ИСТОРИКОВ ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА

Игорь Лужецкий пишет :
"Итак…
Первое. Каждый историк пишет историю очень по-своему. Можно даже сказать, что каждый историк пишет свою историю. Марксу мир представлялся несколько иначе, чем, скажем Гумилеву. Каждый ставит свои акценты, намечает свои точки переломов и перегибов. Вот Бедуэлл, к примеру, пишет, что история есть священное пространство, где ведут диалог Бог и человек и она будет длиться, пока им есть, что сказать друг другу. И это, как вы понимаете, три очень разные истории. В чем тут дело? Дело в том, что историку, как ученому необходимо во что-то верить.

Да-да, именно так. Любую теорию можно строить на прочном фундаменте того, что уже было изучено и доказано ранее. Но. Дело в том, что самый первый, исходный тезис, который становится той самой точкой, опираясь на которую историк описывает мир – всегда, в обязательном порядке берется на веру. А, кроме того, что он берется на веру, так он еще и не решается методами той науки, которую подкрепляет собой.

Поясню на примере. Вот есть у нас некий физик-ядерщик, который в лаборатории сидит и чет там расщепить пытается, всем на удивление, Отечеству на пользу, а врагам на срам и поругание. Но для того, чтобы в свою лабораторию сесть, он должен как физик верить, в то, что мир познаваем. Дело в том, что познаваемость или непознаваемость мира не являются предметом и объектом физики как науки. Познаваемость мира, это к философам.

Так вот, историки отличаются друг от друга, прежде всего тем, во что верили основатели их исторических школ. Маркс верил (очень грубо), что бытие определяет сознание. Соответственно, следует изучать, как менялось то самое бытие, экономика и прочие права на средства производства. Он поставил во главе угла завод и описывает историю человечества с трубы этого завода. И, соответственно, историческая периодизация у него про средства производства и формы собственности на них. И язык такой, которым это все удобно описывать. Кстати, все мы в школе учили историю именно по Марксу.

А вот Тойнби считал, что в мире есть 21 цивилизация, возникшие как ответ на вызов окружающей среды (людям именно так в этом месте было удобно выживать в этих географических условиях, а еще раздавать этих самым набегавшим варварам). И описывает он их, как некие живые организмы, которые сосуществуют, воюют, сменяют одна другую. Такая большая, почти семейная сага. И, прошу заметить, он для каждой цивилизации выводит свою периодизацию, а язык его текстов похож на язык Маркса, как разъяренная камбала похожа на влюбленного утконоса.

И кого из больших ни возьми (за кем стоит созданная им школа), хоть Ле Февра с Блоком, хоть Маркса, хоть Вебера они все говорят на своем языке. То же касается больших, оставшихся одиночками, как например Карлейль, Коллингвуд, Гумилев.

Разные факты в их картинах истории являются ключевыми, разные точки переломными. Для Маркса, например, прялка Дженни была

инструментом, изменившим мир, а проповеди Лютера он не давал такого уж большого значения. А вот в мире Вебера без Лютера не было бы ни прялки ни Европы, какой мы ее знаем сейчас."
_______________________
То, что каждый историк "пишет историю очень по-своему", это прекрасно, и где-то даже понятно. Однако может показаться странным, но на Земле ещё есть люди, которые, вообще-то, хотели бы знать историю человечества, а не историю Тойнби, Вебера или Гумилева. И желательно, чтобы при этом им не вменялась необходимость "во что-то верить", как тем историкам. Люди, знаете ли, имеют разные взгляды на вопрос веры, и что же, кому-то теперь историю понять не получится?

По Лужецкому (хотя, естественно, не он это придумал), теории строятся, конечно, на прочном фундаменте изученного и доказанного ранее (спасибо хоть на этом), но у этого фундамента в свою очередь в обязательном порядке должен быть свой фундамент в виде априорной веры. Этот тезис свеж как позавчерашний хлеб. Науковерие - тоже мне новость. Это должны впитать дети среднего и старшего школьного возраста на уроках истории?

Бедный физик-ядерщик после неудач с расщеплением "чего-то там" с досады берет молоток и начинает забивать гвозди в свой ускоритель. И внезапно познает, что молоток прекрасно справляется с забиванием гвоздей. Его осеняет: ему не нужна вера в магию молотка и силу своей руки, чтобы понять, что мир познаваем, а "метод тыка", хоть и допотопный и примитивный, но тоже, так сказать, научный метод. Можно даже потом на радостях звякнуть своему другу философу и похвастаться, как бесцеремонно и несанкционированно влез в его научную область.

Из того, что принципиальную познаваемость мира как целого мы отнесем к философским вопросам, ещё не следует, что физики, химики или исследователи глубоководных моллюсков имеют дело с познаваемостью как с априорной данностью, и что без неё они, видите ли, и шагу не могут ступить. В конце концов, человек изобрёл колесо, лук и стрелы, одомашнил корову и добыл огонь, когда ещё никакой философии и в помине не было со своей познаваемостью.

А вообще, во всем этом научном разделении труда царит - ужас какой! - сплошной "плагиат". Куда только Нобелевский комитет смотрит! Физики всюду используют математические формулы; математики применяют правила орфографии и пунктуации; историки во всю пользуют статистику и физические методы датировок; химики, физики и биологи развились настолько, что уже не понимают, где кончается научная область у одних и начинается у других; при этом все они ещё и думают, логически рассуждают, диалектически мыслят, вообще не спрашивая разрешения у философов. И никому это совершенно не кажется странным. Учитывая единство и цельность мира, который они все вместе, каждый со своей стороны, познают, ничего странного здесь и нет.

Странно другое. Странным показалось бы одновременное использование в учебнике физики теорий флогистона и кислородного горения, в учебнике географии - теорий плоской и шарообразной Земли, биологии - креационизма и теории

 эволюции. С припиской, мол, пока читайте все, "не взбалтывайте и не смешивайте", потом выбирайте по вере. Но в учебниках истории и вообще для истории как таковой - такое вполне норм и практически мейнстрим. При этом автор, если топит за историю как науку - а он вроде как топит - наверное понимает, что там должны быть некие закономерности. Скрещивание или уравнивание до поры до времени ужей и ежей, Тойнби, Маркса, Вебера и прочих, оставит вместо этих закономерностей нераспутываемый клубок непонятно чего и скорее приведет читателя к Попперу, у которого в истории вообще никаких закономерностей не существует.

А потом начинают грустно вздыхать, как же так, куча людей считают историю беллетристикой? Как же могло быть по-другому, если тащить за собой на равных правах весь и полезный и бесполезный теоретический хлам, чтобы потом давать школьникам и студентам разобраться во всем самостоятельно? История, конечно, в сущности ещё молодая наука, но не до такой же степени.

#теория | #философия | #образование | #наука | #Лужецкий |

ОХРАНИТЕЛЬСТВО, ПОРАЖЕНЧЕСТВО, ПРЕДАТЕЛЬСТВО В ВАКУУМЕ И ИСТОРИИ

История - богатейший кладезь примеров. В том числе и примеров навешивания ярлыков. Скажем, предательство, охранительство, пораженчество. На этот счёт бывали в истории и интересные совмещения и зигзаги.

Жили-были в начале ХХ в люди, которые примерили на себе все указанные ярлыки и, в общем-то, не поморщились.

Марксисты, порвавшие со 2-м и сформировавшие позже 3-й Интернационал, отличали поражение страны, народа от поражения государства. Это кажется невероятным, но понимание государства у марксистов было марксистское. Да и такие абстрактные категории как "народ" у них были не особо в чести. Более того, они прямо и открыто призывали к поражению своих воюющих государств ("правительств"). Обнаружение этого факта - раскрытие секрета Полишинеля, но для некоторых сегодня - это внезапный марксистский каминг-аут. Символом, например, большевистской агитации (в т.ч. окопной) времен ПМВ были лозунги "поворота штыков против своих господ и угнетателей" и "превращения империалистической войны в войну гражданскую". Надо ли уточнять, что такая деятельность сплочению армии, тыла, а также мотивации сражаться с назначенным врагом до последней капли рабоче-крестьянской крови не способствовала.

Также известно, что фактическое поражение имперского и позже Временного правительств в войне в итоге произошло. Символом и формальным закреплением этого поражения стал по меткому выражению Ленина "похабный" Брестский мир, легший тяжёлой гирей в карму уже большевикам. Жил этот похабный мир, правда, не долго - до поражения Германии в ПМВ. Но поражение есть поражение. Некоторые государства вместе с поражениями тоже приказали долго жить. Страны и народы же почему-то жить продолжили несмотря на этот государственный апокалипсис.

Поэтому обвинения марксистов вообще и большевиков в частности в национальном "предательстве" формально справедливы. Они действительно не испытывали особого пиетета по отношению к территориальным границам и интересам национальных буржуазных государств. В отличие от классовых интересов рабочих любых национальностей и всяких наций. Видя за интересами буржуазных государств классовые интересы национальной буржуазии (уже тогда вылезшие за национальные границы), они клали на них большой коммунистический интернациональный болт. Это вызывало объяснимое непонимание и протест у многих, кто продолжал смотреть на мир глазами наций, национальностей. Тем более, что государственная пропаганда в защиту и обоснование войны со всех сторон активно способствовала именно такому взгляду.

Впрочем, это "предательство" в кавычках, поскольку марксисты никогда и не присягали национальному, чтобы предавать. Они читали "Коммунистический манифест" и брали шире. Однако им были не чужды национальные чувства в духе ленинской "Национальной гордости великороссов", и то, сколько работ было написано о национальном вопросе, говорит о понимании его важности. Тем более для таких многонациональных государств как, наприм

 ер, Российская или Австро-Венгерская Империи.

Однако тогдашние марксисты, побыв "пораженцами", также успели побывать и "оборонцами" с лозунгом "всё на защиту социалистического Отечества!". И все это приблизительно в течение одного года. Эти любители классовой сущности государств и диалектики исторического процесса везде поспели! При этом от прозвища "охранители" они бы не шарахались, а скорее наоборот, потому что считали крайне важным, что именно им предлагается охранять.

Ленин на IV Чрезвычайном Съезде Советов говорил вполне определённо:

"Церетели и Чернов были оборонца­ми, а теперь мы оборонцы, мы "изменники", мы "предатели". Приспешники буржуазии говорят здесь о волостном сходе, — они делают глазки, когда они это говорят, — но всякий рабочий прекрасно понимает цели того оборончества, которым руководились Церетели и Чернов, и те побуждения, которые заставляют нас быть оборонцами.

Если мы поддержим русских капиталистов, которые хотели получить Дарданеллы, Армению, Галицию, как это было написано в тайном договоре, то это будет оборончество в духе Чернова и Це­ретели, и это оборончество было опозорено тогда, а теперь наше оборончество почетно".

Такое "переобувание" им воспринималось как нечто естественное, как переобувание с лаптей на валенки с наступлением холодов и первым снегом. Летом надо, чтобы ноги не спрели, зимой - чтобы не замёрзли. Главное, чтобы это были рабоче-крестьянские ноги. Понимание постоянно изменяющихся до противоположности обстоятельств и ситуаций, на которые нужно реагировать соответствующим образом, при этом без впадания в релятивизм, было, как бы сейчас сказали, главной ленинской фишкой. Фишкой, из-за которой вождь большевиков постоянно попадал под удары, как справа, так и слева. Сам, правда, в долгу не оставался.

Ярлыки при этом вешались со всех сторон так же активно, как и сейчас. Но, по большому счету, поскольку ярлык отражал действительную позицию или взгляды человека или группы людей, постольку он переставал быть собственно ярлыком.

#на_полях | #теория | #Ленин | #ПМВ |

ГОСПОДСТВО ТРЕХПОЛЬЯ, ИЛИ..?

📖"Впервые данные, позволяющие предполагать бытование в земледелии Древней Руси трехпольного севооборота, начиная с XIV в., приведены А.Д. Горским. Довольно сдержанно оценивая присутствие в актах XIV— XV вв. терминов “ярь”, “ярные семена”, “озимь”, так как они могли быть и свидетельством двупольного севооборота, ученый подчеркивает, что лишь в сочетании с указанием на деление пахотной земли на три поля наличие тер­минов “ярь”, “озимь”, “пар” может служить доказательством существования трехпольного севооборота. Поэтому историк тщательно фиксировал все упоминания “третьего поля” для второй половины XV — начала XVI в. Эти данные охватывают территорию Владимирского, Вологодского, Дмит­ровского, Звенигородского, Коломенского, Костромского, Московского, Ни­жегородского, Пошехонского, Угличского и Юрьевского уездов. Причем по ряду документов появление “третьего поля” можно отнести и к самому началу XV в.

Г.Е. Кочин вслед за Б.Д. Грековым скептически отнесся к догадке П.Н. Третьякова о том, что в лесной полосе в Древней Руси на смену под­секе шел лесной перелог. “Ведь если лесные участки разрабатывали спосо­бом выжигания подсеки, — пишет ученый, — то в чем же отличие такой системы “лесного перелога” от подсеки?” Ссылаясь на работы XIX в. о лесопольной системе, Г.Е. Кочин считает, что отдых при подсеке должен быть не 10—16 лет, как полагал П.Н. Третьяков, а 18—40 лет. И если это считать системой хозяйства, то полный оборот земли занял бы 30—40 лет, что в XI—XV вв. было нереально.
...
Видимо, в представлении ученого в XV в. паровое трехполье становится уже классической замкнутой системой с достаточной интенсификацией и восстановлением плодородия. Так полагать позволяет трактовка Г.Е. Кочиным более архаичных приемов земледелия как существовавших параллельно с полевым хлебопашеством в качестве вспомогательного средства (“в происходившем наступлении полевого пашенного земледелия естественно видеть подсеку сдающей свои позиции”). На Севере Руси так называемая “посекирная пашня” была дополнением к полевой пашне. В Новгородской земле при господстве полевого трехполья “оставалось все же заметное место и для подсеки”. “Пашенный лес” был и в центре Северо-Восточной Руси. Однако все это лишь свидетельства “чрезвычайной длительности процесса вы­ теснения подсеки паровой системой”. По словам ученого, “в Северо-Вос­точной и Северо-Западной Руси... опыт и наблюдения подсказывали лишь один надежный путь для восстановления плодородия земли — внесение удобрений”. “Только при условии внесения удобрений в нечерноземной лесной стороне нашла применение, закрепилась и окончательно победила подсеку паровая система земледелия". А.Д. Горский также склонен оценивать подсеку XV в. “в качестве средства освобождения участка для пашни, а не в качестве особой системы земледелия, то есть была подчинена целям пашенного земледелия с трехпольным севооборотом”.

Отрицая в Древней Руси наличие системы “лесного перелога” и отводя подсеке, росчисти, лядам и

прочим видам лесных расчисток второстепенную роль, многие историки предполагали, что судьба всех этих пашенных угодий в конечном счете одна: они вливались в систему полевого земледелия, постепенно увеличивая размеры пахотных полей при деревнях, селах и т. п. Г.Е. Кочин полагал, что П.Н. Третьяков, выдвигая идею “лесного перелога” как системы земледелия, отталкивался от работ по более позднему периоду и, в частности от трудов Н.А. Рожкова, основанных на писцовых материалах XVI в. При этом Г.Е. Кочин считал позицию Н.А. Рожкова ошибочной, поскольку последний принял “заброшенную по условиям кризиса полевую пашню за доказательство наличия переложной системы земледелия”.
Думается, что главным основанием такого хода рассуждений была не только неразработанность проблемы писцового делопроизводства, но и чересчур прямолинейная трактовка сведений новгородских писцовых книг, дающих, казалось бы, массовый и убедительный материал о функционировании целостной замкнутой классической системы парового трехполья с навозным удобрением в качестве средства, компенсирующего падение плодородия земли.

Между тем с новгородским писцовым описанием конца XV в. в литературе ситуация не столь проста. В наиболее глубоком исследовании послед­ них десятилетий об обже как единице налогового обложения в писцовых книгах Новгорода, принадлежащем Г.В. Абрамовичу, обжа реконструирует­ся как некая обобщенная единица, символизирующая и потенциальные, и реальные производственные возможности однолошадного крестьянина. Реконструируя обжу второй половины — конца XV в., ученый вводил в нее не только пашню, но и сенокосы “меж поль”, и усадьбу с огородом и гуменни­ком.
...
Полагать, что многопосевные дворы крестьян облагались налогами значительно легче, чем малосеющие дворы, было бы слишком опрометчивым. И вот почему. Если наши расчеты распространить на статистику распределения сенокосных угодий, то в итоге получится по сути та же, хотя и менее выразительная ситуация. Иначе говоря, там, где на обжу приходятся большие размеры пашни в коробьях, количество копен сена в расчете на обжу уменьшается. Отсюда может быть сделан довольно уверенный вывод о том, что в новгородской системе описания угодий мы имеем дело с архаичным методом “одабривания” земель. В менее плодородных местностях в обжу включали относительно большие доли пашенной земли и наоборот. Следовательно, одна и та же сумма налога на более плодородных землях взималась с меньшей площади пашни, а на более тощих пашнях с относительно большей площади пахотных угодий. То есть механизм обложе­ния и “одабривания” земель совпадает с принципами обложения, выразительно представленными в писцовой книге 1551 г. по Бежецкой пятине. В ней есть предельно ясное разъяснение писцов: “Старые обжи положены по старому ж: пашни на обжу по 3 коробьи, и по пол третьи коробьи, и по 2 коробьи. А прибылые пашни положены в обжу по пол восьми коробьи в поле, потому что земля худа, камениста, песчата и безсенна, и безлесна, и безводна”. В 60-х годах XVI в. в этой ж

е пятине в обжу клали и по 8 коробей, и по 10 коробей худой земли. Из этого текста не только вполне очевиден сам принцип “одабривания”, скрытый за туманным термином “об­жа”, но и многосторонний учет потенциала крестьянского хозяйства (учет качества сенокоса, наличия леса и воды). Однако, пожалуй, в данной связи наиболее важно другое. Возрастание степени “одабривания” пашни идет синхронно с увеличением размера высева: на крестьянский двор (и на главу семьи, и на душу муж. пола). А это означает, что размер пашни больше там, где более бесплодна земля. Кроме того, надо учесть, что принцип одабрива­ния опирался на объем семян, высеваемых на хороших и худых землях. Естественно, по традиции на плодородных землях высев был меньше, а на худых высев был больше. Разница была полутора- и двухкратная. Большие высевы в коробьях в писцовых книгах — это высевы на худых землях.

Следовательно, весьма рискованно говорить о зажиточной группе крестьян, имеющих большие посевы, большие сборы зерна, и строить гипотезы о перспективах расслоения крестьян и т. п. Видимо, такие дворы распахивали много земли из-за того, что урожаи у них были гораздо ниже, чем у хозяйств, сеющих небольшое количество коробей зерна, то есть главный фак­тор урожайности был обусловлен естественным плодородием, а роль навозного удобрения была еще несущественна. При этом нетрудно понять, что, обрабатывая большие участки худых земель, крестьянин той эпохи делал это кое-как (иначе участок в 8— 10 коробей на одной лошади не вспашешь).

Таким образом, различие в размерах обрабатываемой пашни обусловлено было не столько экономической мощью того или иного хозяйства, сколько добротой или худобой земли. Между прочим, именно в новгородских землях была и есть большая пестрота в качестве почв (это и болотные, и подзоли­стые, и слабоподзолистые, и даже дерново-подзолистые, богатые известью почвы и т. п.). Следовательно, при ведении такого хозяйства неизбежно бы­ло выпахивание земель, их забрасывание в перелог и т. д., что позднее ста­ли фиксировать писцовые книги XVI в.
...
Итак, мы видим, что в историографии, посвященной проблемам земле­ делия XIV—XV вв., весьма четко проступала тенденция к преувеличению. Введение темпов становления классического парового трехполья. Действительность была, вероятно, сложнее. И в это период, и позднее, в XVI столетии, было паровое трехполье, но оно не только сосуществовало с двупольем и перело­гом (подсекой), но, как показывают источники XVIII в., соединялось с эти­ми архаичными системами, образуя комбинированные системы земледелия, сочетающие трехпольный севооборот с периодическим забрасыванием и обновлением участков полевой пашни.

Если в силу целого ряда социальных и политических факторов в Русском государстве начала XVII В. разразился глубочайший экономический кризис и разоренная страна покрылась пустыми дворами, пустошами и огромными площадями “пашни, перелогом и лесом поросшей”, то в середине XVIII в., когда развитие России шло относительно благополучно, хотя крестьянст

 во Нечерноземья едва сводило концы с концами, площади под пере­логом и “пашенным лесом”, оказывается, не исчезли.
...
Автор этих строк, изучая подобного рода факты, еще в начале 60-х го­дов попытался сделать вывод о том, что на протяжении многих столетий в России на обширнейшей территории практически бытовало не паровое трехполье, а некая комбинированная система земледелия, сочетавшая трехпольный севооборот с периодическим обновлением основного массива пашенных земель за счет перелогов и росчистей.

Что же касается Черноземья, то там весьма широкое распространение в XVIII—XIX вв. имела залежная система земледелия. В частности, в описании Харьковского наместничества специально оговорено наличие “на украинских полях” переложных (“облоговых”) полос “во всех трех полях” ..

Таким образом, несмотря на то, что огромный фонд Экономических примечаний к Генеральному межеванию скрыл от исследователей бытовавшие даже во второй половине XVIII в. элементы архаических систем вос­становления плодородия земли, тем не менее сохранился вполне достаточный круг источников, четко подтверждающих живучесть и даже неистребимость этой архаики (которая существовала отчасти и в XIX столетии). Больше того, в литературе существуют и аргументированные доказательства того, что существовавший на территории России массив пашенных угодий не ис­пользовался целиком, причем пустующая пашня составляла от 30 до 60% всех пашенных угодий. Долгие годы ученые были не в состоянии дать убедительное объяснение столь необычным фактам.

Итак, в Европейской России неблагоприятные климатические условия, преобладание малоплодородных подзолов и болотных почв сочетались в течение многих столетий с сохранением малоэффективных экстенсивных сис­тем земледелия."📖

Л. В. Милов

#экономика | #Русь | #РИ | #Милов |

 БУДЕТ ЛАСКОВЫЙ ДОЖДЬ

Брэдбери написал свой рассказ о 2026 годе в 1950-м. http://www.serann.ru/text/budet-laskovyi-dozhd-9863
На "Узбекфильме" сняли мультфильм в 1984-м.
Перечитываем и пересматриваем в 2022-м.

#Новейшее_время | #культура | #кино | #СССР | #Бредбери |

https://vk.com/video-206323208_456239484

 ХИТРОУМНЫЙ ОБОГРЕВ

Наши предки занимались экологичными инновациями в садоводстве и обогреве в то время, когда это ещё не было мейнстримом. Вот, что отмечает Л. В. Милов из источников 18 века:

📖"В паровых оранжереях (или теплицах) кроме печей устраивался еще и грунтовой подогрев, применяемый, пожалуй, только в России. Ве­личина теплицы зависела от состоятельности владельца, но, как правило, размер ее позволял делать по всей длине теплицы ров глубиной в полтора аршина (чуть больше метра) и шириной в три аршина (св. двух метров) и больше. Дно рва вымащивалось кирпичом или камнем, а стены одевали кир­пичной кладкой. Ров наполняли “кожевенной корою”, то есть отходами от кожевенного производства. Дело в том, что в XVII—XVIII вв. в России при изготовлении выделанных юфтевых кож применялось их дубление в ча­нах с толченой древесной корой, преимущественно кустарников. После ис­пользования в производстве заводчики-кожевники помещали корье в специ­альные ямы, а потом продавали горожанам и дворянам для теплиц и парни­ков. Кора заполняла весь ров и постепенно от гниения сильно нагревалась.

Этот остроумнейший, экологически чистый способ обогрева теплиц давал возможность постоянного подогрева грунта в течение огромного времени: в течение 5— 6 месяцев, т.е. вдвое дольше, чем подогрев конским навозом. Сначала корье разогревалось до максимума и создавало “первой и величайший жар”. Иногда случалось и возгорание коры, что вынуждало переде­лывать все заново. По прошествии шести месяцев треть коры обновлялась, и тепло поддерживалось еще два месяца.

Над слоем коры делался парник, т. е. строили парниковый ящик и на­ сыпали слой земли. В землю ставили горшки с теми или иными растениями. Рядом могли стоять, как это видела К. Вильмонт, и кадки с плодовыми де­ ревьями и т. п."📖

#экономика | #РИ | #Милов |

 РУСЬ: НАЧАЛО

Чрезмерное применение различных "переходных периодов" в истории в теоретическом плане не кажется такой уж панацеей в разрешении спорных или до конца не ясных вопросов. Хотя внешне это может выглядеть как некое "соломоново" решение, как некая объективность по типу "уже ни то, ещё ни другое, а переходный период". Но это только на первый и, возможно, на второй взгляд. На самом деле, не все так просто, и из утверждения разных "переходностей", "разложений" или "становлений" на месте прошлых категоричных утверждений, может вылезти целая куча новых вопросов, вместо якобы решенного одного.

Вопрос отнесения древнерусского общества к той или иной формации (а Назаренко, очевидно, использует здесь формационную периодизацию) - вопрос с бородой подлиннее, чем у Энгельса. Точка здесь, наверное, не поставлена окончательно до сих пор. Были дискуссий, споры, но сейчас не об этом.

Констатируя различные "переходные периоды" не следует все же забывать про такую категорию как определённость. Всё что угодно можно назвать переходом от чего-то к чему-то, как "разложение", "становление", и т.п. Но в каждый конкретный момент мы все же должны где-то находится, как-то определяться, а не плыть в вечном неопределённом движении по волнам истории без компаса. История не терпит пустоты даже в теоретическом плане, и без определённости исторических форм (в данном случае формации, или господствующего способа производства, форм собственности, способов эксплуатации производителей и т.д) всякая переходность как будто повисает в вакууме, ни к чему не относится.

Так, речь о первобытности (бесклассовом обществе, догосударственном периоде), пусть и разрушающейся? О феодализме, пусть не развитом? Может о рабовладении, пусть также в неразвитых формах? А может ни то, ни другое, ни третье, и этот переходный период сам является отдельной, особой формацией? Но тогда его все равно необходимо определить, а не останавливаться на помещении его между чем-то и чем-то. Интересно, что в том или ином виде все эти варианты когда-то историками уже рассматривались. И это было, на самом деле, интуитивно верным ходом мысли.

Из изложения Назаренко (хотя он говорит, что это очень важно, но тем не менее не акцентируется на этом) следует, что в рассматриваемый период славяне находятся на этапе перехода от первобытного общества к классовому, на позднем этапе разложения первобытно-общинного строя. При этом проводятся параллели ("полный аналог") между франками с их "Салической Правдой" и Русью с её "Русской Правдой". Но - как бы это сказать - ничего себе первобытность! В ролике мы услышали и про вождей (сиречь, князей) с дружинами, наличие которых уже как бы немного намекает на государствообразование. Не следует все-таки равнять централизацию неразвитых государств (или городов-государств) с государствообразованием как таковым. Первого может и не быть, а второе - вполне. Если открыть нашу "Правду" (не ту, которая начинается с

 "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", а которая Ярослава и Ярославичей), то там обнаруживаются такие категории населения и фиксируются такие общественные отношения, которые никак уж к первобытно-общинным отнесены быть не могут, даже "в разложении".

Возможно, наличие и формальная роль общины в данном случае и вообще многих может сбить (и часто сбивает) с толку. Она как естественное условие производства, как форма организации производителей затеняет многие сущностные моменты в оценке господствующего способа производства, и фактически может существовать хоть при рабовладении, хоть при феодализме, и даже при неразвитом капитализме. У нас, например, она прямо с тех самых летописных времен разлагалась, разлагалась и доразлагалась практически до конца 19 века. Это не только чисто русская история - это вообще общее место для раннегосударственных периодов если не всех, то, видимо, большинства народов, и франки здесь вполне нормальный пример.

Это не камень в огород конкретно Кирилла Назаренко. Он излагал скорее упрощённую и, наверное, самую ходовую схему. В таком формате цикла, какой им задуман, это объяснимо.

PS. Про "переходящих к классовому обществу" первобытнообщинников шведов, норвежцев и данов - сильно, однако. Разбойничая у морских побережий и речных берегов от Британии и Исландии до Северной Африки, от Севильи до Волги, забирая рабов для себя и торговли, эти ярлы и конунги своих земель и не знали, что до классового общества пока не доросли.

#теория | #Русь | #Назаренко |

https://vk.com/video-144904445_456245521

О НЕОБХОДИМОСТИ СТАРОГО

📖"Культура сельского хозяйства, и прежде всего старого земледелия, — особая, в чем-то даже уникаль­ная область материальной культуры человече­ства. Главной отличительной чертой прошлой деятельности человека в об­ласти земледелия является почти полное отсутствие контроля непосредствен­ного производителя над ходом “производственного процесса”, происходящего в форме биологического развития растений, а также бессилие человека в создании оптимальных климатических условий для этого развития. Отсюда проистекает чрезвычайно слабая взаимозависимость между вложением труда и интеллекта в земледелие, с одной стороны, и результатами этой деятельности в виде урожая тех или иных культур или продуктивности земледелия в целом, с другой.

Эта корреляция имеет тенденцию увеличиваться лишь в масштабе гро­мадных хронологических периодов, поскольку механизм резких и неожидан­ных для человека колебаний погодных условий и их влияния на те или иные моменты земледельческой практики проясняется для земледельца лишь в итоге преемственности многовекового опыта, накапливаемого десятками по­колений непосредственных производителей в виде бесконечной череды удач и бедствий сельского хозяйства.

Этот громадный человеческий опыт и есть основа культуры земледелия. Своеобразие реализации этого опыта заключается в том, что он предстает перед каждым поколением крестьян-земледельцев в императивной форме традиции и обычая. Эта императивность проистекает из несоизмеримости масштабов жизни и практического личного опыта индивида-земледельца и совокупного опыта многих поколений крестьян. Поэтому в основной фонд земледельческой культуры включены лишь традиции и обычаи, то есть об­щественно значимые элементы культуры, безжалостно отметающие из на­родной земледельческой практики все индивидуальные начинания и новации как не прошедшие многовековую проверку практикой земледелия вообще и механизмом колебаний погодных условий в частности.

Русский крестьянин, как и все земледельцы средних широт, ориентировался исключительно на тот довольно большой и сложный комплекс традиций земледелия, завещанный ему предшествующими поколениями. Форма этого опыта в виде неколебимой традиции, неизменного обычая и правил диктовала беспрекословность их соблюдения. Отсюда удивительное единообразие в приемах ведения земледелия, еще встречающееся в XVIII в. в от­ дельных регионах с коренным русским населением. Так, в топографическом описании Ярославской губ. (1798 г.) читаем: “Способ хлебопашества и земледельческие орудия везде одинаковы”. Думается, что именно этими обстоятельствами во многом объясняется невосприимчивость крестьянина к новым приемам агрикультуры, к модернизации орудий труда и т. д. Русские агрономы и помещики-экспериментаторы подмечали отдельные явно бросающиеся в глаза проявления этой тенденции. Алексей Олишев, вологодский рачитель сельского хозяйства, прямо писал, что крестьяне “больше следуют старым обычаям”. Отдельные проявления этого просто вступали в противоречие