Forwarded from меланхолия забытых слов
домашнее задание:
• сбежать из монастыря;
• не есть три дня;
• поймать молнию рукой;
• созерцать земной рай;
• напиться воды у ручья на обрыве;
• потерять сознание от вида красивой девушки;
• побороть барса;
• исповедь
• сбежать из монастыря;
• не есть три дня;
• поймать молнию рукой;
• созерцать земной рай;
• напиться воды у ручья на обрыве;
• потерять сознание от вида красивой девушки;
• побороть барса;
• исповедь
Forwarded from бесполезная°стрåç̄тьɨͦكايفɨͦ
Любовь анархична, брак — нет. Воин анархичен, солдат — нет. Смертельный удар анархичен, убийство — нет. Христос анархичен, Павел — нет. Но, поскольку анархическое является нормальным состоянием, оно наличествует и в Павле тоже — и иногда мощно вырывается из него. Речь идет не о противоположностях, а о стадиях. Всемирная история движется анархией. Короче говоря: свободный человек анархичен, анархист — нет
(эрнст юнгер)
(эрнст юнгер)
Женское безумие намного страшнее мужского. Когда в семье с ума сходит мужчина, все смеются, подшучивают над ним, как над пьяным. Когда с ума сходят бабушка или мама, то на дом и всех его жителей тут же ложится чёрная тень, люди ходят на цыпочках, вслушиваются в страшный шепот, мрачные, без единой весёлой мысли в голове.
Forwarded from фрагменты
Когда Бааль Шем, основатель хасидизма, должен был выполнить какую-либо сложную задачу, он уходил в определённое место в лесу, разводил костёр, произносил молитвы, и то, что требовалось, сбывалось. Когда, спустя поколение, Магид из Межерича столкнулся с похожей проблемой, он удалился на то место в лесу и сказал: «Мы уже не умеем разводить костёр, но мы умеем произносить молитвы», — и всё сбылось согласно его желанию. Ещё одно поколение спустя, когда в схожей ситуации оказался рабби Моше Лейб из Сасова, он ушёл в лес и сказал: «Мы уже не умеем разводить костёр, не умеем произносить молитв, но мы знаем это место в лесу, и этого должно быть достаточно». И этого в самом деле оказалось достаточно. Но когда сменилось ещё одно поколение и с такой же трудностью столкнулся рабби Исраэль из Ружина, он остался в своём замке, сел на свой позолоченный трон и сказал: «Мы уже не умеем разводить костёр, не умеем произносить молитв и не знаем даже того места в лесу, но мы можем рассказать историю обо всём этом». И опять же этого оказалось достаточно.
Гершом Шолем
Гершом Шолем
Небо сегодня такое, будто всё человечество спряталось под огромной кроватью, на которую лёг толстяк.
(из дневника наблюдения за облаками)
(из дневника наблюдения за облаками)
Тут, наверное, всем известно стихотворение Пригова о Пушкине, которое заканчивается строфой.
Во всех деревнях, уголках бы ничтожных
Я бюсты везде бы поставил его
А вот бы стихи я его уничтожил –
Ведь образ они принижают его
Хотелось бы, наверное, чтобы с Навальным случилось что-то подобное. Чтобы все его речи, письма, эфиры, все дела, акции, фильмы и даже борьба с коррупцией позабылись, по крайней мере позабылись как нечто, требующее самостоятельного внимания. Но чтобы при этом остался образ бесстрашного, своенравного и свободного человека, готового отдать жизнь за то, что он любит. Было бы даже здорово, если бы образ этот в народных рассказах оброс какими-то совсем уж фантастическими деталями, вроде нечеловеческой силы, способности читать мысли или умения левитировать — от этого он стал бы только живее и реальнее. В мире, где всё подчинено и объясняется непреодолимыми обстоятельствами или чьим-то корыстным интересом, очень нужен человек способный самой своей личностью показать, что в полной мере распоряжаться жизнью, не предавая при этом себя, можно даже в бетонной тюремной коробке за полярным кругом на краю собственной гибели.
Во всех деревнях, уголках бы ничтожных
Я бюсты везде бы поставил его
А вот бы стихи я его уничтожил –
Ведь образ они принижают его
Хотелось бы, наверное, чтобы с Навальным случилось что-то подобное. Чтобы все его речи, письма, эфиры, все дела, акции, фильмы и даже борьба с коррупцией позабылись, по крайней мере позабылись как нечто, требующее самостоятельного внимания. Но чтобы при этом остался образ бесстрашного, своенравного и свободного человека, готового отдать жизнь за то, что он любит. Было бы даже здорово, если бы образ этот в народных рассказах оброс какими-то совсем уж фантастическими деталями, вроде нечеловеческой силы, способности читать мысли или умения левитировать — от этого он стал бы только живее и реальнее. В мире, где всё подчинено и объясняется непреодолимыми обстоятельствами или чьим-то корыстным интересом, очень нужен человек способный самой своей личностью показать, что в полной мере распоряжаться жизнью, не предавая при этом себя, можно даже в бетонной тюремной коробке за полярным кругом на краю собственной гибели.
Меня тут (кажется впервые) добавили в общую папку, в которой, как я вижу, есть и каналы вполне себе уважаемые. Так что тоже могу её вам порекомендовать.
Как же хорошо и легко смывается кровь с нашего тела, не то что с одежды. Как же повезло людям родиться целиком кожаными, как удобно. Будет проточная вода — и мы всегда сможем быть чистыми. Вот если бы не цивилизация, которая одевает нас в плотные ткани одежд, а потом оставляет на них несмываемые кровавые пятна.
Прекрасен мусор мой
Неповторим и светел.
Когда в кармане я
Перстами нахожу
Пылинки, крошки,
Старые бумажки,
В счастливое расположенье
Прихожу.
И мнится мне,
Что я как Бог в руке
Держу созвездий кучу в кулаке.
В этом онтологическом стихотворении Виктора Пивоварова — прозрачном и замечательном — вселенское бытие легко уравнивается с мусором. По поводу мусора периодически вспоминают Платона, а именно отрывок из самого тёмного его диалога «Парменид» [130 b-e], в нём философ спрашивает Сократа: «А действительно ли у каждой вещи есть своя идея, которая существует отдельно от её воплощения?» На что Сократ отвечает вполне утвердительно. Но хитрый Парменид не унимается и уточняет: «Так что, даже у всякого мусора есть своя идея?» Мнение Сократа вдруг меняется: «Вовсе нет, я полагаю, что такие вещи только таковы, какими мы их ВИДИМ». Внезапно оказывается, что мусор не принадлежит миру идей, но существует лишь феноменологически. Парменид иронически подмечает, что Сократ ещё молодой, поэтому он СЛИШКОМ СИЛЬНО СЧИТАЕТСЯ С МНЕНИЕМ ЛЮДЕЙ. Когда он углубится в философию, то ни одна из вещей больше не будет казаться ему ничтожной. Больше они к этой теме не возвращаются.
Вот трудность, к которой даже сам Платон не знает как подступиться. Дыра в мире идей. Оказывается, что не у всякой вещи и не у всякого явления есть свой эйдос, так как есть мусор, а идея мусора в том и состоит, что это всегда произвольное собрание выброшенных вещей, которое никаким сущностным свойством не объединено. Это идея отсутствия идеи.
Лирический герой стихотворения Пивоварова — бытовой Демиург, человек преодолевший эту трудность. Первая же строка стихотворения парадоксальна «Прекрасен мусор мой». Прекрасно, как известно, благо — высшая идея, включающая в себя все остальные. Платон говорит, что лишь соотносясь с ней, предметы получают возможность быть познанными, да и вообще возможность существовать. То есть вне блага вещей не существует, постигнуть БЛАГО — значит постигнуть идею, то есть свести все чувственные проявления вещи к её сути. Более того, для Платона Благо и Бог — понятия почти тождественные. У Пивоварова же благом/прекрасным называется карманный мусор, бесформенное явление, которое вообще-то должно быть выключено из бытия.
Здесь оказывается важным, что поэт превращает пылинки и крошки именно в звёзды — метафору вечного порядка вселенной. То есть он не просто фантазирует о мусоре, он приобщает его к космосу (κόσμος с греческого буквально и значит «порядок»).
Поскольку мусор принципиально неутилитарен, то он становится идеальным пространством для творения. Не в том, конечно, смысле, что нужно лепить снеговиков из грязи (хотя об этом мы ещё поговорим), но в том, что мы, каждый раз залезая рукой к себе в карман, вдруг обнаруживаем божественную способность ограничивать и наделять материю смыслом. Вещи не тянутся неосвоенной массой вне духа. Всё, что в реальности есть стоящего, что в ней действительно, что открыто мне в моём разуме, то МОЁ. И в этом отношении прав Парменид, у которого границы его собственного мышления совпадают с границами бытия. В мире, где мысль становится важнее мнения, доксы, для всего, даже для любого мусора, есть место, если только он понимается приобщённым к звёздному порядку вещей. Тут действительно есть чему порадоваться.
Неповторим и светел.
Когда в кармане я
Перстами нахожу
Пылинки, крошки,
Старые бумажки,
В счастливое расположенье
Прихожу.
И мнится мне,
Что я как Бог в руке
Держу созвездий кучу в кулаке.
В этом онтологическом стихотворении Виктора Пивоварова — прозрачном и замечательном — вселенское бытие легко уравнивается с мусором. По поводу мусора периодически вспоминают Платона, а именно отрывок из самого тёмного его диалога «Парменид» [130 b-e], в нём философ спрашивает Сократа: «А действительно ли у каждой вещи есть своя идея, которая существует отдельно от её воплощения?» На что Сократ отвечает вполне утвердительно. Но хитрый Парменид не унимается и уточняет: «Так что, даже у всякого мусора есть своя идея?» Мнение Сократа вдруг меняется: «Вовсе нет, я полагаю, что такие вещи только таковы, какими мы их ВИДИМ». Внезапно оказывается, что мусор не принадлежит миру идей, но существует лишь феноменологически. Парменид иронически подмечает, что Сократ ещё молодой, поэтому он СЛИШКОМ СИЛЬНО СЧИТАЕТСЯ С МНЕНИЕМ ЛЮДЕЙ. Когда он углубится в философию, то ни одна из вещей больше не будет казаться ему ничтожной. Больше они к этой теме не возвращаются.
Вот трудность, к которой даже сам Платон не знает как подступиться. Дыра в мире идей. Оказывается, что не у всякой вещи и не у всякого явления есть свой эйдос, так как есть мусор, а идея мусора в том и состоит, что это всегда произвольное собрание выброшенных вещей, которое никаким сущностным свойством не объединено. Это идея отсутствия идеи.
Лирический герой стихотворения Пивоварова — бытовой Демиург, человек преодолевший эту трудность. Первая же строка стихотворения парадоксальна «Прекрасен мусор мой». Прекрасно, как известно, благо — высшая идея, включающая в себя все остальные. Платон говорит, что лишь соотносясь с ней, предметы получают возможность быть познанными, да и вообще возможность существовать. То есть вне блага вещей не существует, постигнуть БЛАГО — значит постигнуть идею, то есть свести все чувственные проявления вещи к её сути. Более того, для Платона Благо и Бог — понятия почти тождественные. У Пивоварова же благом/прекрасным называется карманный мусор, бесформенное явление, которое вообще-то должно быть выключено из бытия.
Здесь оказывается важным, что поэт превращает пылинки и крошки именно в звёзды — метафору вечного порядка вселенной. То есть он не просто фантазирует о мусоре, он приобщает его к космосу (κόσμος с греческого буквально и значит «порядок»).
Поскольку мусор принципиально неутилитарен, то он становится идеальным пространством для творения. Не в том, конечно, смысле, что нужно лепить снеговиков из грязи (хотя об этом мы ещё поговорим), но в том, что мы, каждый раз залезая рукой к себе в карман, вдруг обнаруживаем божественную способность ограничивать и наделять материю смыслом. Вещи не тянутся неосвоенной массой вне духа. Всё, что в реальности есть стоящего, что в ней действительно, что открыто мне в моём разуме, то МОЁ. И в этом отношении прав Парменид, у которого границы его собственного мышления совпадают с границами бытия. В мире, где мысль становится важнее мнения, доксы, для всего, даже для любого мусора, есть место, если только он понимается приобщённым к звёздному порядку вещей. Тут действительно есть чему порадоваться.
Forwarded from Елизавета
Нет сил воспеть тебя, прекрасная помойка!
Как на закате, разметавшись, ты лежишь
со всклоченною головой
И черный кот в манишке белой колко
Терзает, как пьянист, живот тяжелый твой.
Вся в зеркалах гниющих, в их протресках
Полынь высокая растет —
О, ты — Венеция (и, лучше, чем Венецья),
И гондольером кот поет.
Турецкого клочок дивана
В лиловой тесноте лежит
И о Стамбуле, о кальяне
Бурьяну тихо говорит.
В гниющих зеркалах дрожит лицо июля.
Ворона медленно на свалку опустилась,
И вот она идет надменнее, чем Сулла,
И в цепкой лапе гибель или милость.
Вот персик в слизи, вспухи ягод, лупа,
Медали часть, от книги корешок.
Ты вся в проказе или ты — ожог,
Ребенок, облитый кипящим супом.
Ты — Дионис, разодранный на части
Иль мира зеркальце ручное.
Я говорю тебе — О Свалка,
Зашевелись и встань. Потом,
О монстр, о чудовище ночное,
Заговори охрипло рваным ртом.
Зашевелись и встань, прекрасная помойка!
Воспой — как ты лежишь под солнцем долго,
Гиганта мозгом пламенея, зрея,
Все в разложенье съединяя, грея.
Большою мыслью процвети, и гной
Как водку пей, и ешь курины ноги.
Зашевелись, прекрасная, и спой!
О rosa mystica, тебя услышат боги.
Как на закате, разметавшись, ты лежишь
со всклоченною головой
И черный кот в манишке белой колко
Терзает, как пьянист, живот тяжелый твой.
Вся в зеркалах гниющих, в их протресках
Полынь высокая растет —
О, ты — Венеция (и, лучше, чем Венецья),
И гондольером кот поет.
Турецкого клочок дивана
В лиловой тесноте лежит
И о Стамбуле, о кальяне
Бурьяну тихо говорит.
В гниющих зеркалах дрожит лицо июля.
Ворона медленно на свалку опустилась,
И вот она идет надменнее, чем Сулла,
И в цепкой лапе гибель или милость.
Вот персик в слизи, вспухи ягод, лупа,
Медали часть, от книги корешок.
Ты вся в проказе или ты — ожог,
Ребенок, облитый кипящим супом.
Ты — Дионис, разодранный на части
Иль мира зеркальце ручное.
Я говорю тебе — О Свалка,
Зашевелись и встань. Потом,
О монстр, о чудовище ночное,
Заговори охрипло рваным ртом.
Зашевелись и встань, прекрасная помойка!
Воспой — как ты лежишь под солнцем долго,
Гиганта мозгом пламенея, зрея,
Все в разложенье съединяя, грея.
Большою мыслью процвети, и гной
Как водку пей, и ешь курины ноги.
Зашевелись, прекрасная, и спой!
О rosa mystica, тебя услышат боги.
В городе потеплело, и люди вмиг похорошели. Их опухшие силуэты преобразились буквально за одну ночь. Скинув зимний покров, многие просто стоят на углах улиц и нежатся на солнышке, слегка запрокинув головы, как ящерицы.