"В Цхинвале выпал первый снег", фотограф Жужуна Абаева

В первый день ноября- и полвека тому назад- покончил с собой Геннадий Шпаликов.

...Мне всегда было не по себе первого ноября. Не знаю- почему. Наверное, приходит полное осознание того, что теперь впереди долгая, как несчастливая жизнь, серая московская зима с низким небом почти без солнца. И когда, много лет назад, узнал, что он покончил с собой именно в этот день, я подумал- да, конечно, а когда же ещё...
Наталья Борисовна Рязанцева, его первая жена, называвшая их брак экспериментальным, сказала как-то раз нам на занятиях в мастерской ВКСР, в своей обычной манере, как бы самой себе: никто другой, как Гена, т а к невероятно остро не чувствовал в р е м я...
По несчастью или к счастью
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места...

На фотографии: Геннадий Шпаликов, Наталия Рязанцева, Александр Княжинский.

Вечная светлая память всем...

Маленькие подарки в дорогу
эссе

...Эх, отлично я устроился, выбрав кровать у окна в сад: во-первых, тут солнечно, не то, что там, у фанерной перегородки, где спит Гия, мой двоюродный брат. Во- вторых, окно всегда чуть приоткрыто и можно слушать все звуки и шумы, какие только пожелаешь: ранним утром- пение зябликов, дроздов и первых петухов, позже- мычание коров и быков соседа Заура и лай местных собак, среди которых я различаю завывание Чъука, седого кобеля Ахмата, в отдалении, во дворе у Бежановых басит огромный, похожий на льва, кавказец Тормус, чуть ближе -и с противоположной стороны- заливается чёрно-белый Шарик Парастаевых, маминых двоюродных братьев и сестёр, из которых сейчас в Дзау лишь Руслан и Алла, все остальные- Люда, Заур, Тамарка и Хасик- кто где: в Орджоникидзе, в Москве, в Шевченко... Гия, кстати, уже неделю ночует не дома: его отправили в пионерский лагерь 31-го авиационного завода имени Димитрова. В воспитательных целях. До лагеря- рукой подать, из моего окна на горке, заросшей деревьями, видна беседка с огромной красной звездой, отсюда она кажется крошечной. И утром из лагеря слышны звуки горна и пионерские марши. Впрочем, так же, как и в обед, и перед ужином. А вот в саду круглосуточно стрекочут кузнечики. Когда ближе к полуночи все засыпают, в полной тишине становится слышно, как время от времени падают с деревьев яблоки. Подтянувшись на локтях и опираясь на подоконник, можно распахнуть окно пошире и долго смотреть, как мерцают меж яблонь светлячки...
Но это ещё не всё: фокус в том, моя железная, с откручивающимися никелированными тяжелыми шарами- зеркальцами, кровать соседствует и с другим, внутренним окном, из которого видна почти вся веранда, стоит лишь чуть-чуть приподняться в постели и прильнуть к щели в окне! А там, на веранде, сегодняшним вечером накрыт стол! Как странно: от моего наблюдательного поста в кровати до каждого из гостей- несколько метров, но я так отчётливо вижу их лица, так слышу их голоса и интонации... Тамадой - сам хозяин, дедушка Григол. Он может выпить много, но не пьянеет, лишь розовеет лицом и становится весёлым.
Вокруг лампочки над крыльцом веранды летают жуки и бабочки- большие и маленькие, обыкновенные "капустницы", чья пыльца пахнет лимоном, и причудливые, даже зловещие " мëртвые головы.
После тоста "за мир во всём мире" беседа за столом становится свободной, завязываются разговоры, и я выхватываю из общего гула, покашливания и восклицаний отдельные фразы...
-... æмæ уым... иу политрук амардтон..."(...и вот там-то...я убил одного политрука"),- произносит дядя Сергей и на какое-то время становится тихо, а из радиолы "Дружба" на веранде доносится: "... Всюди буйно квитне черемшина, Мов до шлюбу вбралася калина, Вивчаря в садочку, в тихому куточку Жде дивчина, жде... ".
Я вижу из своей щели в окне дядю Сергея в полупрофиль, он похож на вождя индейского племени из фильмов про Чингачгука, Оцеолу и Зоркого Сокола: глубоко посаженные узкие глаза, крупный хищный нос, стремящийся коснуться тонкой верхней губы.
- Хæcты рæcтæджы?(- Во время Войны?), - озадаченно икнув, подаёт голос за столом кто-то, кого я не успеваю заметить, но по голосу, похоже, это дядя Димоз. Дядя Сергей молчит, не дрогнув ни одним мускулом своего чеканного лица.

Очень явно, как бы крупным планом, вижу лицо дяди Виссариона, прошедшего всю войну. Он долго внимательно смотрит на "вождя делаваров" , а потом, поправляя воротник застегнутой на все пуговицы рубашки, чуть изгибает бровь: -Æвæццæгæн, æндæр гæнæн ницы уыдис...( -Наверное, никакого другого выхода не было...)
Дядя Сергей поднимает на него глаза и как-то мягко и доверительно кивает:- Ницы уыдис... (Никакого другого не было...)
Дедушка предлагает дяде Ахмату спеть. Тот охотно соглашается, протянув нараспев - "Без-а-а-а-тэ-лэ-э! ", что означает у него "Обязательно!", объявляет героическую- " Бесаты Мæхæмæты зарæг! ", и, багровея лицом от напряжения, затягивает: -О-ой, æм-мæ-æ, Æрджынарæджы къæдзæхтæ, Елхотты гæмæхтæ, o-ой...

Я отваливаюсь от окна, откидываюсь на подушку и глаза закрываются сами: рано- рано утром- подняться нужно в пять- я должен быть у Руслана, мы идём на Чъимас, ловить самую красивую рыбу на свете, ручьевую форель с глазами цвета радуги...

​...В ночи я просыпаюсь от грохота и тупо сижу в кровати какое-то время, пока не соображаю закрыть окно: комнату, которую то и дело освещают молнии, заливает дождём.
Наутро ясно, что ни о какой рыбалке не может быть и речи. Да, дождь перестал, но Леуахи разлилась так, что её мутные грохочущие потоки проносятся в нескольких метрах от наших ворот, размывая красноватую почву отвесного берега, на котором одиноко возвышается дуб — любимое место отдыха Ахмата, двоюродного брата моего дедушки. Он и сейчас тут, сидит на валуне под дубом, несмотря на ранний час, читает книгу в потрëпанном зеленоватом переплёте.
— А-а, Къодала, йед-м, куда собрался, Коко, п-п?
Он почему-то зовёт меня то Къодала, то Кóко, то Чóчо, случается, что и Пэ‌по. Ну, а "йедм" у него, у Ахмата, означает "это", " безатэлэ" — это "обязательно". И ещё он издаёт звуки, которые идут у него откуда-то из глубины носа, гундосые какие-то звуки. Поэтому его так и зовут — Сымси, Гундосый, то есть. За глаза, конечно, Ахмат Иваныч — он шутить не любит.
— Да, вот, — говорю, — собрались с Русланом на Чъимас...
— Не бэлэ, — вздыхает Ахмат. — Какая, йедм, рыбалка? Какой, Коко, Чъимас, п-п? Мостики, йедм, река унесла: и наш, и тот, который, п-п, возле Дзауы суара... А вот, поохотиться, йедм, можно: смотри, Къодала, сколько разных птиц, п-п, налетело...
И правда, вокруг носятся какие-то пёстрые диковинные утки, голенастые цапли, которых я видел только на картинках...
— Или, вот, можно почитать, — Ахмат кладёт книгу на камень: Л. Троцкий, сочинения.
— Недавно Вы читали Ленина и Сталина, уже всех прочли?
— Без-а-а-а-тэ-лэ, - кивает Ахмат. — Но Ленин и Сталин, йедм, были философы... А Троцкин, — Ахмат поднимает вверх указательный палец. —Троцкин, п-п, был оратор! Йедм, беза-а-атэлэ!
— Пойду я, дядя Ахмат, Руслан ждёт...
С Русланом мы решаем смастерить рогатки и поохотиться на налетевших неизвестно с каких далёких озёр, птиц. Жгуты и коженки у него есть, дело за рогачком.
— Лучший рогачок, Кот, из лесного ореха,-Руслан уминает чуть кисловатый пахучий джавский хлеб и запивает парным молоком.- Или из кизилового дерева. Мы с тобой сейчас поднимемся в Кашиата, и там, по дороге в Кроз, немного не дойдя до Котота, срежем отличные рогатки из орешника! Пей молоко, только что подоил Зорьку!
Мать у Руслана и всех его братьев и сестёр — русская, тётя Люба, почтальоном работает. Мне повезло, что мой двоюродный брат Гия сейчас в пионерском лагере: они с Русланом ровесники, старше меня на целых три года, вот и не всегда берут меня с собой...
... Рогатки получились очень красивые, ровные, с жгутами ярко- лимонного цвета. Руслан, конечно, мастер, что и говорить, всё умеет: и охотиться, и рыбу ловить. Лучше него в этом деле, наверное, только Гена Хаджумаровский. Вот на прошлой неделе он в Сба горного тура добыл, чуть сам не сорвался со скалы. Нас с ребятами позвал на шашлык в Кашиата: вкуснее я никогда не пробовал! А, ну ещё Тамé, Заура сын, тоже здорово рыбу ловить умеет, про него даже в районной газете написали и фотографию напечатали, я видел, Таме показывал...
Я засыпаю, положив рогатку под подушку. Завтра проверим её в деле. Завтра...
Утром, пока бабушка готовит на завтрак сырники, решаю пострелять по бутылкам. Так, чтобы никто не видел. Захожу за курятник, устанавливаю бутылку из-под лимонада, отхожу на десять шагов, и вижу, как возле бутылки приземляется пёстрая птичка, синичка или щегол. Я вскидываю рогатку и стреляю, не целясь, не веря в то, что попаду... Я вижу её дёргающийся клюв. И кровь на моих пальцах. И глаза, которые вдруг затягиваются плёнкой и птичка затихает. Я выкапываю щепкой яму поглубже, чтобы не откопали собаки, под будкой, обитой алюминиевыми листами, в которой дедушка хранит всякие инструменты. Нахожу в будке молоток с гвоздем и зачем-то, ровно над закопанной птичкой, выбиваю на алюминиевой обшивке своё имя.

Понимаю, что делаю какую-то глупость, но выбиваю ещё и год — 1975...

... Не помню, как оказываюсь возле дома дяди Сергея. Помню, как он стоит возле своей калитки, опираясь на палку с металлической ручкой. И слышу его скрипучий голос:
— Хочешь, зажигалку подарю? Военную... Сам делал. Из гильзы крупнокалиберного пулемета.
Я беру зажигалку в руки и высекаю огонь. Нюхаю, мне нравится запах. И вдруг как бы издалека слышу свой голос.
— А почему Вы убили политрука на войне?
Он вздрагивает и смотрит на меня удивленно, а потом опускается на чёрный стул с закруглённой спинкой.
— Иди. Только не кури никогда, — он смотрит куда-то в сторону, и я вижу его профиль индейского вождя.
... Действительно, зачем? Зачем я всё это помню в подробностях, которые становятся с годами всё более чёткими? Для чего воспроизводятся, звучат во мне голоса, интонации людей, которых уже нет: кого-то давно, а кто-то ушёл недавно? Неужто и правда, эти детали: убитая мною в детстве птаха, запах араки из рога, бензина из зажигалки, которую мастерили в перерыве между боями наши деды, эта музыка из радиолы, эти застольные тосты, которым полвека — всё это — презенты, подарки мне на дорогу т у д а, в другой мир, и они, эти подарки, т а м пригодятся, когда придëт и мой черёд?..

Из моей книги "В поисках серебряной пыли", https://www.litres.ru/book/konstantin-abaev/v-poiskah-serebryanoy-pyli-67763145/

Фотограф Абаева Жужуна

"Первый снег", фото Татьяны Дьяковой

Обожаемому Достоевскому, читанному-перечитанному от корки до корки, сегодня исполняется 203 года.

ДОСТОЕВСКИЙ.

Всё время думаю о том, что он умер, не дожив до 60-ти.
И сколько всего успел - нет, даже не написать, это вообще уму непостижимо - а просто передумать и понять...
Почему у них у всех тогда, 200 лет назад, столько было мыслей и идей, а у нас, у сегодняшних, одна-две, и те плоские, и с теми тоже не все справляются?...
Тут много и часто пишут про зависть.
Напишу-ка и я.
Только не про чужую, а про свою.
Выходя замуж в совсем юном возрасте, я была весьма образованной девицей и сильно этим кичилась. Мой молодой красавец-муж был образован значительно меньше. Это он потом, со свой неуемной жаждой знаний и цепким умом, догнал и перегнал меня, а тогда было так.
Но он зато прочитал к тому времени "Зависть" Олеши и обожал этот текст, а я еще не читала, и он меня этим часто попрекал, а я отвечала, что книжку с таким названием прочесть никогда не поздно.
Сама я всегда была не завистлива, и если, скажем, у подруг раньше меня появлялись какие-то шикарные шмотки, я искренне радовалась и восхищалась, а не завидовала, поэтому передо мной было неинтересно хвастать. Какой прок хвастать, если тебе не завидуют?
Так и во всем. Я радовалась чужим успехам в карьере, чужим замужествам и т.д. Я, бывало, злилась на эти успехи - если считала, что они не заслуженны.
Но не завидовала.
Как и чужой славе, чужой популярности. Мне и своей было довольно.
У меня был один секрет, которого до поры никто не знал: я завидовала только чужим текстам.
Вот ежели текст вызывал во мне восхищение - параллельно сразу возникала и зависть: почему он, почему не я это написала?!
То есть, я даже одной удачной фразе - и то завидовала.
Мне тогда казалось, что всё лучшее из написанного должно принадлежать исключительно мне.
Я поэтому всегда мирно жила с коллегами, потому что даже если их тексты мне очень нравились, практически ни об одном чьем-либо тексте у меня не возникало мысли "почему он, почему - не я?".
Я иногда завидовала текстам своих старших коллег - Рассадина, Зоркой, Туровской, Дёмина - но они были настолько старше и жили в профессии настолько дольше меня, что эта зависть микшировалась мыслью "да ладно, какие наши годы?!".
Я слегка завидовала друзьям, у которых прям с первой минуты их семейной жизни было собственное жилье, которое можно обустраивать и украшать, но потом и эта зависть прошла, потому что мы с мужем были по сути своей лентяи и сибариты, и когда у нас появилось своё жильё, оказалось, что нам привычный комфорт дороже, чем любой идеальный ремонт, и ни одну из наших квартир мы так и не ремонтировали, предпочитая прикрывать пятно на обоях картиной, нежели переклеивать обои - мы оба перед ремонтом всю жизнь испытывали инстинктивный ужас (как я теперь поняла - не напрасно).
Так вот, настоящая большая черная зависть меня посетила один раз в жизни.
Я, сразу после рождения ребенка вынужденная много времени проводить на улице, около спящего в коляске младенца, либо вязала, либо читала. И вот взяла читать что-то потолще, только из этих соображений.
Это были "Бесы" Достоевского.
И начала читать.
Юрка мне потом рассказывал, что я всегда приходила с прогулки с перекошенной черной рожей. Он не понимал - то ли меня кто обидел, то ли ребенок не спал и орал, - но я всегда отвечала: "нет, всё нормально". Он решил, что я просто не люблю гулять (это, кстати, была правда), и перестал париться на эту тему.
Созналась я ему много лет спустя, когда стало не так стыдно.
Меня с каждой строчкой этого текста просто выгибало и колбасило от зависти и, соответственно, от ненависти к автору.
Как он посмел?
Нет, как он посмел за 200 лет до меня написать - буквально дословно - то, что должна была написать я?
Каждое слово, каждая буква были моими. А написала не я.
Мне эту вещь понадобилось потом перечитывать ежегодно, выучить ее практически наизусть, но я так до конца от этого чувства и не избавилась.

Когда я рассказала про это Павлову (уже довольно взрослому), у него отвисла челюсть: "Не, ну я знал, конечно, что у тебя мания величия, но о степени даже не догадывался! По-моему, это психоз, и от него надо лечиться!".
Лечиться я не стала (хотя диагноз, я думаю, он поставил верный). Оно с годами потихоньку проходит само.
И я, если честно, жалею, что проходит.
Это означает, что с годами передо мной перестает брезжить моя великая цель, что я смиряюсь с реальностью и начинаю довольствоваться ею.
Потому что вот эта - громадная черная зависть к давно умершему гению - именно она долгие годы вела меня за собой по жизни, не оставляя места для более мелкой и более пошлой зависти.
С днем рождения, Федор Михайлович!
«...Слушайте, мы сначала пустим смуту, — торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. — Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут, да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!
Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш.
Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш.
Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши, наши.
Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши.
Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш.
Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный...
Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал — свирепствовал тезис Littre, что преступление есть помешательство; приезжаю — и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!».
О, дайте, дайте, взрасти поколению.
Жаль только, что некогда ждать! Но будут, будут, к этому идет...
Одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь — вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки» , чтоб попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу.
Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.
Эх кабы время! Одна беда — времени нет. Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся.
Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам...
А тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то — газет не надо! Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: «новый правый закон идет «светочи», и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!»...
Достоевский. Бесы
Глава восьмая

"Вечернее облако", Гродно, Беларусь, фотограф Наталия Дорош

АТРОФИЯ ВОЛИ
​ рассказ

...В первое своё утро в Нью-Йорке​ —​ где-то около восьми​ —​ я неверными шагами направляюсь из номера к лифту отеля и ощущаю, как глаза чуть-чуть не успевают за поворотами головы, потрескивающей от восьми коктейлей "Кровавая Мэри", выпитых накануне в компании коллег​ —​ журналистов в культовом стейкхаусе "Smith & Wollensky", что на углу Третьей авеню и 49-й улицы.
В лифте, почти упираясь коротко стриженой головой в потолок, стоит здоровенный негр в сиреневой униформе, словно брат-близнец актёра Фореста Уитакера, успевшего на тот момент сыграть и во "Взводе", и в "Кровавом спорте", и в "Дневнике наёмного убийцы", и, само собой, в байопике "Птица"​ —​ о гениальном джазовом саксофонисте Чарли Паркере.
Мой взгляд не без усилий фокусируется на матовом лице служащего отеля, я вежливо киваю.
—​ Господь в помощь!,​ —​ по-русски приветствует меня "Уитакер", расплывается в добродушной, ожидаемо белозубой улыбке и с достоинством отвешивает полупоклон.
—​ Благодарю...,​ —​ бормочу я, вытаращив глаза.​ —​ So, it turns out, that you speak Russian?​ (Выходит, Вы говорите по-русски?)
— Чут-чут, — он хитро прищуривается и продолжает уже по-английски: — And let me tell you something, sir! И вот, что я Вам скажу, сэр! Так вышло, что меня, можно сказать, воспитала пожилая добрая русская женщина, её звали Полина Петровна. Она была дочерью офицера русской царской армии, так-то!,​ —​ он со значением причмокивает губами, взгляд становится мягким, веко как-то тяжело нависает над левым глазом, делая его ещё более похожим на актёра Уитакера.
Мы выходим из лифта в холл.
—​ Ваш английский хорош, Вы говорите без акцента.
—​ С раннего детства слушал радиопередачи о джазе на английском...
— Вы ребёнком интересовались джазом?! Ничего себе!
— Так вышло, с лёгкой руки маминого дяди...
— Он был музыкантом? Был одержим джазом?
— В каком-то смысле. Я хотел сказать, и джазом тоже. Он был, знаете ли... сумасшедшим. Натурально.
...В молодости Боря был жгучим брюнетом: стильно, на пробор, зачёсанные волосы, аристократические черты лица, "греческий" нос. Бабушка Лиза, старшая сестра моего деда Григола, не упускала случая с видимым удовольствием провозгласить:
—​ Мы, Парастаевы, красивая фамилия!
—​ А Абаевы? Абаевы, что, некрасивые?!,​ —​ неизменно встревал я лет до семи.
—​ Абаевы​ —​ они разные бывают: и красивые, и не очень... Как и любые другие фамилии. Другое дело​ —​ мы, Парастаевы,​ —​ гордо возвышала голос бабушка Лиза.​ —​ Парастаевы хороши собой все, без исключения!
—​ Зато мах уæздан мыггагæй 'стæм!,​ —​ не сдавался я.​ —​ Зато Абаевы​ —​ благородная фамилия!
— Ну, а что вам ещё остаётся, кроме как быть благородными?,​ —снисходительно пожимала она плечами.
Ну, так вот, Боря был средним братом: он был младше дедушки Григола на двенадцать лет, но на пару лет старше Шуры, Александра.
Впрочем, у них были ещё сестры-близняшки, Тамара и Дина, но...Но они грудничками погибли в 1920-ом от голода и холода и были похоронены прямо на перевале, когда тысячи осетин-южан, старики, женщины и дети, спасаясь от резни и погромов, учинённых грузинскими меньшевиками, уходили на север... Моему деду тогда было восемь лет, бабушке Лизе — тринадцать.
Когда Советская власть победила, семья моего деда покинула родное разорённое Кашиата в поисках лучшей доли, за сутки добравшись до Тифлиса на повозке, запряженной парой быков.
Позже мой прадед Алекси устроится стрелочником на железной дороге и получит тесную двухкомнатную квартирку в кирпичном трёхэтажном бывшем доходном доме на Потийской улице в Дидубе. Там они и будут жить все вместе, пока в 1938-ом круглый отличник и надежда семьи Боря не заболеет: учёба в русской школе, влюбленность в красавицу-одноклассницу Ирину Кобзеву, которую он будет вспоминать до конца своих дней, останутся в прошлой жизни навсегда, а он с мамой, моей прабабушкой, Джиоевой Нино, переедут в Дзау.

От колхоза ей дадут участок на равнине, откуда в ясную погоду будет виден покинутый Кашиата, стоящий на горé с вековыми священными дубами над каменными надгробиями родового кладбища...
Если честно, в детстве я считал Борю самым нормальным из всех знакомых мне взрослых: с ним можно было разговаривать о чём угодно на понятном мне языке.
Ну, например, с кем, как не с ним в Дзау можно было поговорить о вампирах и нечистой силе, которыми с наступлением темноты кишмя кишели окрестные леса и огороды?
— Кося, — начинал Боря, лёжа в тени грецкого ореха в летних, персикового цвета штанах и белых парусиновых туфлях. — Вот ты читал "Вия" и Проспера Мериме о вампиризме, — это похвально. Но всё это — детский сад по сравнению с рассказом "Семья вурдалака" графа Алексея Константиновича Толстого!
Вот это правда страшно, послушай...
И он по памяти, покачивая ногой в туфле на босу ногу, читал отрывок, от которого у меня шевелились волосы на макушке:
— "Тысячи безумных и ужасных образов, кривляющихся личин преследовали меня. Сперва Георгий и брат его Пётр неслись по краям дороги и пытались перерезать мне путь... Горча, опираясь на свой кол, делал прыжки, подобно тирольцам, что у себя в горах таким путём переносятся через пропасть..."
— Боря, — цепенел я от сладкого ужаса, — а кто такие тирольцы? Тоже вурдалаки?
— Ну, наверняка среди них и вурдалаки встречаются, куда же без них?, — веселился Боря.​ — Это народ такой есть, живут в Италии, говорят по-немецки...
— Боря, а у нас, в Джаве — есть вурдалаки?
— Конечно, есть, — Боря принимал серьезный вид.
— Кто?
Он выдерживал долгую паузу, делал мне знак приблизиться и шептал на ухо, оглянувшись по сторонам:
— Писыра жену — старуху знаешь?
— Кто же её не знает? Но она же грузинская княжна..., — у меня перехватывало дыхание от страшной тайны.
— А что, разве княжна не может быть вурдалачкой?,​ — деловито осведомлялся книгочей Боря. — Ну, а если честно, дела обстоят совсем плохо,​ —​ ты удивишься, когда узнаешь, сколько у нас вампиров и упырей...
— Сколько, сколько, Борь?
— Каждый второй!, — он хохотал так, что поднимали лай все соседские собаки.
Приступы случались трижды-четырежды за год. Им предшествовали периоды активности и эмоционального подъёма: Боря живо общался, много гулял, бродил в окрестных лесах, ходил к родственникам в Хвце, ездил в Цхинвал, в Тбилиси.
Мама вспоминала, что как-то раз, когда ей было лет 12, он заявился к ним на Потийскую с утра пораньше и разбудил весь дом, исполнив во дворе под окнами неаполитанскую песню "Скажите девушки подружке вашей". Пел он очень красиво, обладая лирическим тенором.
Спустя год-другой, уже в Дзау, Боря познакомился с весьма привлекательной пионервожатой в лагере 31-го Тбилисского авиационного завода имени Г. Димитрова и пригласил на танцы в санатории, что располагался неподалёку. Случилось так, что красивая пионервожатая, очарованная брюнетом, читавшим ей стихи безостановочно в течение многих вдохновенных минут, поделилась этим с пионеркой, моей мамой...
— Кажется, я знаю молодого человека, назначившего тебе свидание, - догадалась мама. — Не ходите, Валя...Это мой дядя...
— Но почему, Жанна?!
— Он очень хороший, добрый, красивый, начитанный и умный... Он может произвести впечатление. Но он болен, Валя...
Бедное сердце пионервожатой было разбито. Весь вечер она просидела в палате, украдкой наблюдая из-за занавески за волейбольной площадкой, где её ждал и курил папиросу за папиросой жгучий брюнет, как всегда одетый с иголочки...
Дни подъёма неизбежно сменяли две-три недели глубокой депрессии: Борис сутками лежал неподвижно на своей железной кровати, не произнося ни слова, как правило, с закрытыми глазами. А когда он изредка вдруг распахивал их- в них, медовых, отражались: то нестерпимая душевная боль, то ему одному ведомый ужас...
Как-то раз, незадолго до очередного приступа, путешествуя, Борис оказался в Тбилиси и на Мейдане познакомился с армянином Гариком, студентом Тбилисской консерватории. Пропустив по стаканчику вина в хинкальной, отправились к Гарику в Сололаки, в гости.

У Гарика дома был раритетный альт-саксофон 22-й модели Henry Selmer Paris и владел им студент весьма недурно.
— Как называется эта вещь, что ты сыграл?
—​ "Autumn in New York", "Осень​ в​ Нью-Йорке"...​ Слышал бы ты, Борик-джан как её играет Чарли "Птица" Паркер, э-э-э...
— А где ты мог слышать, как он играет, Гарик?
— Почти каждую ночь слушаю " Голос Америки", "The Jazz Hour", "Час джаза" с Уиллисом Коновером, там у него — весь джазовый мир, ахпер... Давай сегодня послушаем, оставайся.
— Слушай... А трудно научиться играть на саксофоне?
Борис зачастил в Тбилиси. Он учился очень быстро. Но после каждого нового приступа приходилось начинать чуть ли не с начала: играя разученную, было, "Осень в Нью-Йорке", он вдруг как бы спотыкался, а то и вовсе впадал в ступор, понимая, что навык за время обострения словно стирается в памяти. Это было невыносимо...
Боря сапожничал, зарабатывая не великие, но какие-то деньги. Помогал дед. Появился радиоприёмник, и теперь шесть раз в неделю в маленькой комнатке с белеными стенами поздним вечером раздавались позывные, неизменная "Take The "A" Train" Билли Стрейхорна, и неповторимый голос Уиллиса Коновера: "Time for Jazz!​ Willis Conover in Washington, DC, with "The Voice of America", Jazz Hour...​ "
Помню, как весной, кажется, в апреле, к нам пришла бабушка Лиза, угостилась мамиными пирогами и цъади, чуреком из кукурузной муки, по обыкновению своему обещая в следующий раз уж точно принести цъади с сыром («Без сыра суховато получается, Жанна») и сообщила, что Боре сделали операцию на мочевом пузыре, но не слишком удачно вырезали опухоль.
Спустя какое-то время пришёл и Борис, осунувшийся и какой-то... маленький, что ли. Долго о чём-то беседовал с мамой, сидя за столом на веранде. Потом, когда она вышла ненадолго, вдруг сказал мне:
— Жалко всё-таки, Кося, что мне не пришлось побывать в Нью-Йорке. Я бы прогулялся по Центральному парку. Осенью. Осенью там должно быть живописно. Посидел бы на скамейке, посмотрел бы на красивых женщин. Особенно на мулаток и чёрных! Кося, тебе нравятся мулатки и чёрные? И очень жаль, что давно закрылся "Бёрдлэнд". Клуб был такой на Манхэттене джазовый, знаешь? Нет? Его так назвали в честь Чарли Паркера. Ну, так он закрылся в год твоего рождения, да... А я толком не смог выучить даже одну вещь на саксофоне. И знаешь, почему? Я недавно узнал, как это называется. Атрофия воли. Атрофия воли, Кося...
Он стал прощаться, и я точно помню его последнюю фразу: "Ну, до нового прибытия в Джаву! Будем с тобой слушать джаз по ночам!".
На стуле, где он сидел, в самом его центре, в углублении, осталась маленькая лужица мочи. Последствия неудачной операции, знаете ли. Мама сказала, мол, надо бы, наверное, вынести стул. Но я вызвался отмыть его во дворе, под краном. Я мыл этот чёртов стул и почему-то щипало в носу.
... Я вернулся в отель глубокой ночью.
У лифта меня встретил "Уитакер".
— Как провели время, сэр? Насыщенно?
— Прогулялся по Центральному парку. Сидел на скамье и глазел на красивых женщин. На чёрных и на мулаток — в особенности.
— Вам нравятся чёрные женщины?
— Очень. А потом отправился в джаз-клуб "Birdland". Сумасшедший мамин дядя, которого я упомянул утром, сокрушался, что его закрыли в 1965-ом. Он умер в 77-ом и не мог знать, что в 1986-ом клуб откроют снова... Слушайте, я тоже сейчас умру, если не скажу этого: Вы так похожи...
— О, да! На Фореста Уитакера, сэр! Я устал отнекиваться и теперь всем говорю, что он мой брат-близнец...

Рассказ опубликован в журнале "Урал", июль, 2023 год

https://magazines.gorky.media/ural/2023/7/parallelnyj-montazh.html

Рядовой Закарья Алиев благодарит бойцов-осетин за поддержу

ГЕРОЙ.

Удивительная история Закарьи Алиева уже несколько дней не сходит с новостных лент крупнейших информационных агентств. Молодой штурмовик из Кизляра с позывным "Смайлик" волею случая остался в одиночку удерживать захваченную позицию, и не покидал её три недели.

Бойца обнаружили добровольцы диверсионно-разведывательного отряда "Алания". Вместе с соседними подразделениями они организовали сбросы продуктов питания и питьевой воды. Эта помощь оказалась своевременной, ведь к тому моменту Смайлик уже был истощён, и ему в таком состоянии приходилось совершать вылазки к украинским боевикам, чтобы добыть себе еду и воду.

Вместе с этим бойцы батальона "Алания" очищали небо от вражеских дронов. Особо важным достижением в эти дни стало уничтожение гексакоптера "Баба-Яга", сбрасывавшего на позицию Закарьи мины.

Затем появилась возможность эвакуировать бойца. Однако, шансов на успех было немного. Дорога вела сквозь минное поле, и по словам Смайлика никто по ней ещё не возвращался. Оператор БПЛА из 503 полка с позывным "Механик" обеспечил вывод бойца, которого тут же госпитализировали.

Далее наступила долгожданная встреча. Добровольцы "Алании" приехали к Смайлику, чтобы познакомиться с ним и поделиться историями, которые случились по обе стороны камеры квадрокоптера.

Этот трогательный момент наверняка каждый из них запомнит на всю жизнь. Героически сражающийся Воин и борющиеся за его жизнь боевые братья. Именно такое единство и служит причиной наших славных побед.

#своихнебросаем #батальоналания #закарья #алиев #герой