Вышла блестящая рассылка Kit про понятие «неолиберализм» и его применимость к путинскому режиму. Если вы не очень понимаете, что означает это ходовое словечко и, главное, почему путинскую Россию называют радикальным вариантом неолиберального капитализма, хотя сам Путин вроде критикует неолиберализм, — почитайте этот текст. Мне просто нечего к нему добавить, база.

Его автор Георгий Ванунц помимо прочего закончил в 2019 году политфилософию в Шанинке и защитил очень сильную магистерскую про Шумпетера, получившую премию. Качество этой рассылки ещё раз подтверждает уровень политфилософов.

Демократический подход к столкновению с другими

Стараюсь регулярно общаться с людьми за пределами своего информационного пузыря, чтобы избегать абсолютизации своих взглядов. Очень полезная отрезвляющая практика.

В одну из таких вылазок мой деполитизированный собеседник (состоятельный буржуа с бизнесами, семьёй, большой машиной и загородным домом) показывает мне древний пост в ЖЖ (!) про «Окно Овертона» с тем посылом, что это умная статья, которая всё объясняет. Первым делом я, конечно, рефлекторно ловлю кринжулика и кричу про себя вот так: «ААААА!». Затем, немного остыв, возмущённо удивляюсь, насколько же всё запущено в картине мира, где такая дешёвая нелепица считается откровением.

Наконец, на третьем этапе принятия я получаю то понимание, за которым пришёл: у моей картины мира нет эпистемологического приоритета над его, и наоборот. То есть не существует такого общего для нас с ним способа определить, кто из нас заблуждается. Над нашими дискурсивными пространствами нет и не может быть судьи, который определит, чьё отношение к «Окну Овертона» нужно признать верным. (Это невозможно почувствовать из своего информационного пузыря.)

Ясно, что ставка в данном случае не само «Окно Овертона» и вообще не некая истина, а защищаемая с его помощью ксенофобия: этим постом мой собеседник хотел доказать правоту своей гомофобии, расизма и национализма. Классический лево-либеральный ответ на это опирается на представление об универсальной рациональности, с позиции которой можно показать ложность таких взглядов. Поскольку ссылка на рациональность не убеждает собеседника (ведь он как раз рассуждает рационально!), он объявляется нерациональным существом и разговор на этом заканчивается. Так леволиберальный подход заходит в тупик.

Ричард Рорти в споре с Хабермасом утверждал, что нам нужно отказаться от поиска политически нейтральных оснований либерально-демократических взглядов и институтов и перестать делать вид, будто они основаны на некой универсальной трансисторической рациональности. Вместо этого нужно признать разные системы убеждений и отыскать common ground, на которой мы могли бы достичь прагматического согласия между ними.

Однако Шанталь Муфф подловила Рорти на том, что он всё же держит в уме универсальное представление о социальном прогрессе, которое выделяет одну из сторон (носителя либерально-демократических ценностей) и позволяет рассчитывать на достижение консенсуса вокруг него в ходе экономического прогресса и просвещения. То есть это опять про бедных и глупых, которых должны образумить богатые и умные. Meh.

Муфф предлагает своё решение — агонистический плюрализм. Даже признав эпистемологический паритет всех дискурсов, мы, конечно, не можем отказаться от своих антиксенофобских убеждений, иначе мы скатимся в моральный релятивизм. Муфф предлагает бороться за свои убеждения, но не «на уничтожение врага», а с признанием легитимности всех позиций. Мы не должны считать преодоление разногласий целью демократической политики, напротив, сосуществование разногласий есть её суть (привет, Рансьер).

Возвращаясь в конкретный разговор с ксенофобом, я применяю этот агонистический подход так: мы не сойдёмся с ним во взглядах, сейчас между нами коммуникативная пропасть, но я всё же склоню его на свою сторону, только не через прямую коммуникацию, а политически, через создание привлекательной для него практики, прошитой другим дискурсом. Вместо споров до упада, нужно создать такое политическое движение, к которому ему захочется присоединиться для реализации своих потребностей в участии, а по мере погружения в это движение его дискурс будет сдвигаться в нашу сторону. Это и есть политическая борьба.

P.S. Оговоримся, что таким образом нельзя вовлечь и завоевать всех и каждого. Если некто добивается моего уничтожения, то бессмысленно уравнивать наши картины мира — придётся драться насмерть.

«Сейчас экономика упадёт/мобилизация развернётся, и народ начнёт понимать» — в этой формуле есть один недостающий множитель

Всякое рассуждение о последней капле народного терпения в итоге разбивается о суровую реальность, из чего делается вывод, что народ не тот. Классика деполитизации.

Объяснение отсутствия массовой реакции на несправедливость и лишения кроется в том, что людям свойственно избегать фрустрирующих выводов: если я пойму, что царь сдурел и система прогнила, то мне нужно будет на это чем-то ответить, что-то сделать, а если я не могу ничего сделать, то зачем мне себя мучить? Иногда люди выходят на путь саморазрушения, но чаще принимают реальность и адаптируются.

Ошибочный вывод отсюда гласит, что демократия невозможна, потому что люди адаптируются к любой деспотии. Эта ошибка базируется на перевёрнутой с ног на голову схеме политических действий: сначала представления, потом действия. На самом деле люди сначала имеют некоторое пространство для эффективного действия и только потом в практике формируют политические представления. Поэтому так много людей в России не имеют вообще никаких политических представлений и предпочтений — у них нет практики.

В развёрнутом виде это описано, например, в последней главе моей книжки про реполитизацию.

Теперь к этому можно добавить, что война радикально смещает «локус политического контроля» в ту сферу, к которой у нас с вами нет практически никакого доступа. Пространство политических действий сужается двумя способами: с одной стороны, репрессируется внутренняя политика, с другой, центр тяжести политики переносится вовне. Чем больше всё зависит от событий на фронте, тем меньше пространства для политического действия и тем сильнее деполитизация.

Из вчерашнего поста некоторые сделали ложный вывод о том, что я прогнозирую отсутствие протестов и политической активности общества в ближайшее время. Напротив, протесты идут сейчас и, я уверен, будут продолжаться по нарастающей дальше.

Мой поинт в том, что их ошибочно ставить в прямую механическую зависимость от неурядиц, несправедливостей и лишений. Между фактом угнетения и реакцией угнетаемого находится одна деталь, которую часто не замечают, — возможность для политического действия. Поэтому думать нужно не о том, какой уровень угнетения откроет людям глаза, а о том какие возможности для политических действий в свою защиту у них есть (по их субъективным оценкам).

Например, пока мобилизация воспринимается как частная проблема (кто не спрятался, сам виноват), ждать протестов в связи с ней не стоит, вне зависимости от уровня её жестокости. В тех же местах, где она начинает восприниматься как общая беда, с которой можно бороться коллективными действиями (см. объединения матерей и жён), она становится фактором реполитизации.

Почему Кудрин не уехал вслед за Чубайсом?

Всю карьеру Кудрин следовал за Чубайсом хвостиком: из экономического клуба в команду Собчака, из Санкт-Петербурга в Москву, из Правительства в РАО «ЕЭС России», оттуда в команду президента Путина и так далее. Теперь Чубайс катапультировался на безбедную старость, а Кудрин остался в путинском капкане.

Думаю, дело в том, что Кудрин очень государственный человек. Вся его биография состоит из эпизодов, в которых его кидают на какой-то пожар. Где надо проводить секвестры и реструктуризации для спасения бюджетного баланса — там Кудрин закроет проблему. С такой же лёгкостью его со всех этих должностей вынимали. Так и теперь просто передвинули через дорогу с Зубовского на Льва Толстого.

В своей биографии Кудрина Евгения Письменная описывает такой эпизод. 2 января 2001 года, Кудрин с семьёй выезжают на новогодние праздники куда-то за границу, все уже в машине, Кудрин забыл ключи, возвращается, и вдруг звонок от по спецкоммутатору — Касьянов просит приехать на совещание по долгам перед Парижским клубом. Он соглашается, отправляет семью в аэропорт, а сам едет работать.
И таких эпизодов в его биографии полно. Просто этот человек себе не принадлежит в полной мере, как хороший государственный кадр. А Чубайсу всегда было чхать на такие вещи.

В начале 2000-х дело Kelo v. New London наделало много шума. Суть его в том, что муниципалитет заключил договор с компанией Пфайзер на редевелопмент огромной территории, который сулил большие прибыли, но требовал выселить живущих там людей. Одна из выселенных жительниц, Сюзетт Кило дошла до Верховного суда, который заключил, что изъятие её участка соответствует законным целям общественной пользы.

Этот скандальный кейс породил много споров в самых разных областях, особенно в праве. Но, к моему удивлению, его очень мало обсуждали городские исследователи. В главном урбанистическом журнале Urban Studies всего четыре статьи, в трёх из которых разворачивается любопытная полемика.

Дик Карпентер и Джон Росс в 2009 году опубликовали своё исследование с эмпирической проверкой позиций судей Сандры О’Коннор и Кларенса Томаса, которые голосовали против признания изъятия законным на том основании, что такое перераспределение дискриминирует наиболее уязвимые группы — бедных и расовые меньшинства. Карпентер и Росс количественно анализируют полувековую практику таких изъятий и показывают, что в среднем они действительно вредят этим социальным группам.

Затем Кристофер Найдт предупреждает коллег-урбанистов, что Карпентер и Росс только делают вид, что говорят с позиции critical urban studies, на самом же деле они своей статьёй участвуют в либертарианской кампании по законодательному запрету таких изъятий. Найдт показывает, что их анализ опускает неолиберальный характер государства в рассматриваемых кейсах и тем самым приводит к ложному обобщению о вреде любой государственной политики городского развития.

Карпентер парирует: ну да, мы действительно работаем на либертарианский Institute for Justice и имеем соответствующие убеждения, но убеждения-то эти правильные. И дальше расписывает, почему не должно быть никакого городского девелопмента, кроме свободно-рыночного.

Так дискуссия, стартовавшая с наукоподобных сухих выкладок, очень быстро перешла к сути — идеологическим разногласиям в политике.

Замечу, что обсуждение реновации и КРТ в России находится в подавленном состоянии и не открывает таких дискуссий. Более того, для нашего ультрарыночного здравого смысла государственное изъятие частной земли в США кажется чем-то невероятным.

Есть два типа людей, которые в ответ на критику капитализма задают вопрос: «А что вы предлагаете взамен? Какова ваша альтернатива?». Первые — апологеты капитализма, которые таким образом просто защищают его от критики. Вторые — восприимчивые к критике капитализма люди, которых фрустрирует отсутствие остенсивной альтернативы, за которую можно было бы схватиться, встав на антикапиталистическую позицию.

Написал короткий разбор этого дурацкого вопроса, чтобы (1) поставить на место апологетов капитализма с их софизмами, (2) дать минимальную защиту от жёсткого капиталистического реализма тем, кто понимает, что с нашим миром что-то не так, и не считает это непреходящей нормой вещей.

Вот и Григорий Юдин в свежем интервью Кольте говорит буквально то же, что я недавно писал здесь про последнюю каплю народного терпения:

«Мы имеем дело с одной иллюзией, которая мешает формировать адекватные ожидания. Часто все исходят из того, что для коллективного действия должна переполниться чаша терпения, народ скажет: «Все, это уже перебор!» — и начнется действие. Но все обстоит ровно наоборот. Сначала появляется возможность действия, а потом уже меняется оценка. А если эта возможность заблокирована, то момент «перебора» не наступит. Что бы ни происходило, он не наступает никогда.

И напротив, если действия разблокируются, ситуация, в которой людям еще вчера казалось «Господи, ничего страшного», оказывается вдруг такой, при которой терпеть уже больше нельзя. Мы это с вами скоро увидим».

Ближе к концу Григорий там хорошо отбивает расхожее нытьё о бесполезности протестов.

Добавлю от себя: чем сильнее вы верите, что всё зависит от элит, и ждёте каких-то расколов, дворцовых переворотов и пр., тем глубже вы закапываете себя в безнадёгу. Если же вы хотите обрести надежду и увидеть свет в конце тоннеля, то откройте своё политическое воображение для революционной перспективы.

Деполитизрованный vs ангажированный профессионализм

В профессиональных сообществах периодически возникает известный спор: может и должен ли профессионал руководствоваться в своей работе политическими взглядами и отдавать предпочтение какой-то стороне? Особенно это знакомо журналистам и академической среде (см. смачную битву за Вебера у социологов здесь и здесь).

В конце 1980-х такой спор развернулся в американском сообществе городских планировщиков. Майкл Брукс (на тот момент dean of the School of Community and Public Affairs at Virginia Commonwealth University) написал статью в журнал Американской ассоциации планировщиков о том, что планировщики в своей практике часто оказываются далеки от тех идеалов, за которыми они шли в профессию. Исходно профессия планировщика возникла как способ нести прогресс, менять мир к лучшему. На деле же планировщик быстро становится бюрократом, обслуживающим интересы мэров, губернаторов и крупного бизнеса.

Эта публичная рефлексия Брукса отозвалась у коллег и запустила цепочку публикаций с размышлениями планировщиков о смыслах и миссии их работы. Очень необычный жанр для профессионального журнала, читать эти короткие заметки крайне интересно, и они явно рифмуются с тем, о чём переживают урбанисты в России все последние годы.

На статью Брукса остро отреагировал профессор Колумбийского университета Питер Маркузе (сын Герберта Маркузе!), который соглашается с его диагнозом, но критикует рецепты. Брукс призывал сообщество пересмотреть свои внутренние ценности и вернуть профессии её «душу», Маркузе же настаивает на связи трансформации ценностей и практики планировщиков с общими политическими и социальными процессами в стране. Чем меньше планировщики участвуют в политических движениях и обращают внимание на вопросы классового и расового неравенства, тем сильнее они превращаются в бюрократов на службе у господствующих политических сил.

Брукс занимает позицию реалиста и прагматика: сохранится ли вообще позиция городского планировщика, если мы не будем ориентироваться на мэров (а только на советы и сообщества) и крупный бизнес? Нет, нас выдавят, и мы не сможем делать того малого, что делаем сейчас. Маркузе это прекрасно понимает и констатирует, что «душа» планировщика точно будет утрачена, если мы не задумаемся, чью сторону занимаем и на кого работаем.

Кажется, спустя 30 лет дискуссия находится примерно в той же точке, с тем только отличием, что маятник сильно качнулся в сторону деполитизированного профессионализма, который, кажется, сейчас снова ставится под вопрос.

Первые же настоящие выборы мэра Москвы должны стать последними

На гипотетических честных и свободных выборах мэра Москвы в ПРБ у меня будет только одно программное требование к кандидату: немедленная ликвидация должности мэра.

В Москве абсурдная сверхцентрализация власти. Вот у вашего дома стоят лавочка, урна и клумба. Если это не территория частной УК (редкость), то ими управляет ГБУ, которое в свою очередь управляется управой и префектурой, которые подчинены мэру. Формально в этой цепочке нет ни одного подотчётного гражданам лица, кроме мэра. Директор ГБУ и глава управы могут делать вид, что как-то учитывают пожелания граждан, но в действующем управленческом дизайне они подчинены только вышестоящему начальству и не имеют почти никаких мотивов ориентироваться на местных жителей.

Ещё раз: во всей системе управления городским хозяйством вплоть до кустиков, урн и лавочек есть единственное выборное лицо, мэр, а все остальные чиновники этой гигантской вертикали подчиняются по восходящему принципу только ему. Поэтому в Москве бывает крайне сложно добиться элементарных изменений местного порядка, не говоря о серьёзных вопросах городской политики в области экологии, транспорта, градостроительства и т.д. Нет никакого смысла обсуждать личные качества главы этой монструозной корпорации — он по определению не сможет решить большинство проблем горожан.

Естественно, эта система не может работать согласно своему абсурдному дизайну, поэтому постоянно возникают неформальные практики локального решения вопросов между активистами, предпринимателями, чиновниками и прочими заинтересованными людьми. На уровне здравого смысла горожане считают, что в систему заложены какие-то элементы самоуправления — публичные слушания, согласования, голосования и т.д., — но ничего этого нет, что сильно удивляет тех, кто впервые сталкивается с этим на практике.

Кажется, что это можно вылечить понятной децентрализацией: вернуть полномочия органам местного самоуправления, убрать управы, сделать префектов выборными и всё в этом духе. Но нужно помнить, что любой иституциональный дизайн формируется в ходе политической борьбы и лишь потом задним числом легитимируется как продукт рационального реформирования. Само появление в Москве должности выборного мэра — главный пример, я уже писал об этом подробно.

Поэтому на самом деле будет недостаточно разработать альтернативный дизайн системы городской власти и выставить кандидата с ним на выборы. Реальная трансформация потребует масштабного движения горожан и политического конфликта регионального уровня, в котором выборы мэра с такой программой могут быть лишь эпизодом.

Оглашение приговора Яшину перенесли на 9 декабря, 12.00. Только что объявили у суда.

С большим интересом наблюдаю за движением матерей и жён. Их активность, солидаризация и самоорганизация — один из главных примеров стихийного протестого движения в новых российских реалиях.

У некоторых оппозиционеров со стажем их история вызывает горькое злорадство: вот, мол, вы, дорогие женщины, наверняка всегда были лояльны путинизму и воротили нос от оппозиции, а теперь почувствуйте себя в нашей шкуре — игнор власти, чёрный пиар, фальсификации, запугивания, задержания и всё прочее, что вы сейчас с таким удивлением открываете для себя, мы знаем и освещаем давно.

Такая реакция аффективна, и превращать её в политическую позицию в отношеии этого движения было бы глупо и недальновидно. Эти женщины действительно только сейчас открыли для себя все прелести путинского авторитаризма, с которыми продвинутые оппозиционеры знакомы давно. Но это как раз очень хорошо, потому что это самый что ни на есть реполитизирующий опыт. А в некоторых вещах они скоро окажутся прогрессивнее многих оппозиционеров, которые реполитизировались в тепличных условиях.

Нужно помнить, что десятки миллионов людей в России находятся в глубого деполитизированном состоянии и без подобной реполитизации невозможен демократический прогресс в нашем обществе. Идея о том, что можно попрощаться с диктатурой и построить демократию в обход массовой реполитизации, — порочна. Невозможно избавиться от угнетения без реполитизации.

Дальше встаёт важный вопрос о том, какие политические взгляды они воспримут в своём опыте реполитизации. Но чтобы перейти к нему, прежде нужно избавиться от антидемократических установок снобизма и ехидности, которые блокируют солидарность и подкармливают путинизм.

«Что они будут делать?»

В 1972 году вышла книга «After the Planners» американского городского планировщика Роберта Гудмана, который отрефлексировал свой опыт в профессии с радикально демократических позиций. Он тогда наделал шуму в профессиональном сообществе своим призывом к демократизации градостроительной политики: люди должны сами решать, в какой городской среде им жить, — возмутительная для эксперта позиция.

В последней подглавке с названием «What are they going to do?» Гудман разбирается с одним из ключевых аргументов против демократии: «Если люди получат радикально новые возможности для формирования своего жищненного пространства, не будут ли они, особенно бедные и необразованные, использовать те же модели архитектуры, которые уже знают? В конце концов, СМИ и реклама сформировали их предпочтения вокруг того, что приносит прибыль бизнесу; не будут ли они даже с этой новой свободой продолжать действовать на основе обусловленных предыдущей несвободой ценностей?».

Из этого вопроса можно развить целых два аргумента против демократии: (1) рядовые граждане слишком ограниченны и зашорены, так что без присмотра «взрослых» они могут лишь воспроиводить известные паттерны; (2) только эксперты могут видеть «большую картинку» и имеют достаточную насмотренность, чтобы отличать хорошее от плохого. Этим доводом столько же лет, сколько идее демократии, и есть много разных способов отвечать на них.

Ответ Гудмана заключается в том, что политическая свобода неминуемо приведёт к фундаментальному сдвигу в отношениях между обществом и экспертами. Свободные люди перестанут воспринимать экспертов как источник правильных предпочтений и начнут осознавать и артикулировать свои интересы. Сами эксперты пересмотрят свою элитистскую роль, откажутся от претензий на эпистемологический приоритет в политике и подчинят свои технические знания предпочтениям свободных людей.

Остаётся одна сложность — переход к этому свободному демократическому состоянию. Гудман делает оговорку о том, что экспертам демократический поворот явно не понравится, они будут спротивляться и демонстрировать пагубность самоуправления. Добавим, что и у всех остальных по началу будут сомнения, потому что переход в самоуправление, как отрочество, наверняка будет сопровождаться болезненными ошибками. И антидемократы этим непременно воспользуются.

Это причина, по которой демократия не является просто идеалом, который нужно однажды внятно предъявить обществу для его согласия с демократизацией. В первейшую для нас очередь демократия является предметом политической борьбы, которая предполагает масштабную конкуренцию за умы, противостояния групп и столкновения интересов с открытым исходом. Финальный образ сознательного общества и скромных экспертов не должен вводить нас в заблуждение.

Любопытный исторический материал про первые муниципальные выборы в постсоветской Москве собрал главный юрист ВыДвижения Артём Клыга. Как я понимаю, эти агитационные материалы ещё никто не публиковал.

В порядке товарищеской критики замечу, что там в первой части некоторая историческая путаница про административную реформу. Но это несущественные для статьи вещи.

Вообще на тех выборах было много необычного для нас. Например, в большинстве районов был один многомандатный округ на всю территорию. В Ясенево, например, один 18-мандатный округ. Всего на 1444 места баллотировался 4041 кандидат: 25 кандидатов выдвинуты ТОС, 77 — партиями и движениями (39 от ЛДПР), 18 — неполитическими общественными организациями, а остальные — самовыдвиженцы. Явка варьировалась по районам от 22% до 55%.

Но самое интересное, что прошли они на 3,5 года позже, чем должны были. Лужков их очень старательно откладывал. У меня были статьи про это здесь и здесь.

В общении с людьми, которые обращались ко мне как к депутату, меня часто расстраивала та наивность, с которой они ждут защиты их интересов со стороны той же власти, на которую они жалуются. Например, жалуется человек на управу района и апеллирует к префектуре, мэрии, Мосгордуме, прокуратуре и т.д. Почти физически больно становилось от того, насколько человек перед тобой не осознаёт всю авторитарную оторванность этой системы власти от его интересов.

Позже я понял, что есть в этом и хорошая сторона: где-то глубоко в здравом смысле у этих людей сидит, что власть должна быть ответственной и подотчётной, что она должна работать не на свои корпоративные интересы, а на интересы общества (как бы кто их ни понимал).

Получается, что эти люди не готовы принимать тиранию, чему нельзя не радоваться, ведь это хороший задел для демократии, хотя до неё всё ещё очень далеко. Вспомнился хороший фрагмент у Арендт по этому поводу: «Не следует забывать, что дистанция между конституционным, правовым го­сударством и тиранией столь же, а возможно, и более велика, нежели дистанция между тем же самым правовым государством и свободой» (О революции, 2011, стр.303).