В немного запоздалой статейке развернул мысль про антидемократическую силу концепции государства-сервиса и её связь с имперскостью. По большому счёту это уже было в книжке, но по удобным случаям надо повторять.

Два мироощущения

Многие люди так гадают о второй волне мобилизации, будто её может не быть. Они собирают прогнозы, инсайды, косвенные подтверждения тому, что на мой взгляд очевидно и неизбежно. Задумался, откуда такая разница здравых смыслов в одном, казалось бы, информационном пузыре, и понял, что здесь есть два качественно разных мироощущения.

Есть мироощущение тех, кто ждёт каждое утро новостей страшных или одной хорошей. В нём всё вокруг является неким преходящим ужасом, который возник ниоткуда и так же может уйти в прошлое. Его носители ожидают (или осторожно надеются), что в обозримом будущем всё наладится, посадить или убить успеют не всех, эмигранты вернутся, замороженные проекты возобновятся, в общем, ледники растают, восполнится Иордан, жизнь победит и нам останется провести уборку в доме.

Другое мироощущение можно назвать эсхатологическим (хотя по сути оно революционное): впереди длительная эскалация наблюдаемых разрушительных тенденций, и нет сомнений, что её переживут далеко не все из нас с вами. Чем дальше, тем меньше будет островков свободы, эмиграция будет всё более необратимой, малые дела бесследно исчезнут и так далее. Окончательно чётко я ощутил это в августе 2020 года, когда смотрел новости про подавление восстания в Беларуси и политическую пыточную тюрьму посреди Минска — тогда стало понятно, что у нас всё только начинается и впереди много страшного.

Ясно, что первое мироощущение можно трактовать как психологическую защиту, люди ведь не могут жить без надежды. Но что мотивирует жить и работать со вторым, эсхатологическим? На первый взгляд, оно лежит «по ту сторону принципа удовольствия» и может создавать только саморазрушение. На самом же деле оно предельно освободительно.

В эсхатологическом мироощущении центральное место занимает осознание того, что уходящий мир крайне несправедлив и жесток: он опутан видимым и невидимым (структурным) насилием, его разрывало неравенство, каждый его благополучный участок, где люди сыты и счастливы, маскировал цепочки эксплуатации, а идиосинкразия к «полной посадке» в московских ресторанах в нём возникла задолго до войны. Словом, оно признаёт серьёзные противоречия старого мира.

Тут-то и открывается мотивирующая перспектива, принципиально отличная от горевания по спокойному прошлому. Противоречия должны быть сняты, их напряжение и создало тот исторический вихрь, в который нас сейчас втягивает. Эскалация заканчивается не уборкой в доме, а чередой масштабных потрясений, после которых наступает переучреждение. Кем и на каких основаниях? Это и есть открытые вопросы, которые нам нужно решать в политической практике уже сейчас.

Послушать на выходных:

Всевозможные самопровозглашённые правительства и съезды бывших депутатов каждый раз рождаются из одного фундаментального заблуждения — в их картине мира не существует такого политического субъекта как общество или народ.

Уверенность в том, что власть приобретается и осуществляется без активного участия граждан, основана на их эмпирическом опыте. Они видели, как путинская элита принимает власть у ельцинской через заморозку общества и дистанцирование от народа. В их собственных избирательных кампаниях переговоры с влиятельными и богатыми людьми были важнее прямого общения с избирателями.

Их общественно-политическое становление пришлось на эпоху растущей деполитизации середины 1990-х – конца 2000-х. Оппозиционеры из 90-х травмировались отвержением народа. Как любил многозначительно повторять Д.Травин: «Народ безмолвствует…». В следующих поколениях оппозиционеров народ уже был окончательно демонизирован и сброшен со счетов, вместо него оппозиционеры апеллировали к неким «адекватным» или «нормальным» людям.

Так появляется завиральная идея о том, что политическая борьба является уделом небольшой группы наиболее продвинутых граждан, путинскую элиту можно как-то подсидеть или расколоть, а народ если и есть, то в виде декораций. Это своего рода карго-культ власти: чтобы править, нужен большой зал с колоннами, флаг, регламент и устав на гербовой бумаге, а согласие управляемых дело наживное. Отсюда же фиксация на написании программ и альтернативных конституций.

Интересно, что по мере отхода Кремля от плебисцитарных технологий он сам, похоже, всё больше начинает верить, что народа не существует. Если путинизм заиграется в им же созданную мифологию, то он тоже может в какой-то момент оказаться в таком же положении генералов без армии.

С тех пор, как я прочёл потрясающую «Народную историю США» Говарда Зинна, меня не оставляет мечта когда-нибудь прочесть Народную историю России.

Не только потому, что я до сих пор не разобрался со своим внутренним конфликтом между социализмом и определённого рода любовью к родине, но и потому, что без нарратива народной истории невозможно построить успешное демократическое движение — только он может вытеснить дурман геополитической «тысячелетней России», которым прокурили страну кремлёвские идеологи и попы.

Достойный подход к снаряду совершает поэт, переводчик, публицист и просто наш хороший товарищ Кирилл Медведев в свежей статье. Рекомендую.

Главный грех большевиков — узурпация власти после Октябрьской революции — напрямую связан с их попыткой совместить технооптимизм и демократию. На мой взгляд, это ключевой порок их политического проекта, который нам следует учесть.

С одной стороны, большевики были радикальными демократами, поскольку намечали горизонт бесклассового общества, за которым исчезает разница между управляющими и управляемыми, то есть торжествует политическое равенство, демократия. Их критика парламентских суррогатов народовластия была настолько воинственной, что многие либералы даже убедили сами себя, что в идеологии большевизма никакой демократии никогда не было.

С другой стороны, большевики исповедовали предельную веру в научно-технический прогресс и, следуя материалистической социальной философии, переносили производственные отношения на всё социальное, культивируя перспективу рационального устройства общества. А поскольку высокоразвитая промышленность строится на бескомпромиссном научном знании и жёсткой управленческой иерархии, рациональное управление обществом тоже должно быть делом экспертов, владеющих соответствущей наукой.

Джеймс Скотт дал интересную критику ленинской технократической утопии общества-фабрики как разновидности «высокого модернизма». Но будучи антропологом (анар****ом), Скотт принижает значение политической борьбы, считая революционные политические трансформации хаотическим процессом, которому большевики потом ретроспективно приписывали управляемость. (Видимо, он не читал главную большевистскую книгу о революции, написанную Троцким.) В итоге у Скотта есть хорошие рецепты антиавторитаризма, но он слишком мало может сказать о самой демократии.

Следует признать, что противоречие между технооптимизмом и демократией сидит в марксизме по меньшей мере со времён «Капитала». Довольно откровенно это выражает Энгельс в статье 1873 года «Об авторитете»: «Если человек наукой и творческим гением подчинил себе силы природы, то они ему мстят, подчиняя его самого, поскольку он пользуется ими, настоящему деспотизму, независимо от какой-либо социальной организации». Однако дальше Энгельс поясняет, что это не аргумент против политической автономии как таковой, а жёсткая констатация того, что демократия недостижима в первом же акте революции, потому что она требует преодоления существующих социальных отношений.

Как известно, советский проект в итоге полностью опрокинулся в технооптимизм и вовсе забыл про демократию до самой Перестройки. Но для нас сейчас важно, что построенный, казалось бы, на его отрицании мир сделал тот же выбор в этой паре. Причём довольно быстро. В 1997 году в одном номере Foreign Affairs вышли сразу две влиятельные статьи: «Is Government Too Political?» замглавы ФРС США Алана Блайндера и «The Rise of Illiberal Democracy» Фарида Закарии, в которых они выражали здравый смысл новой эпохи — управление важными общественными институтами нужно изолировать от масс, народ ещё не готов к самоуправлению. И это не Гайдар про советский народ, а американские экономисты про развитые западные страны. То есть технократия всё равно победила, просто место диамата в ней заняла экономикс.

Таким образом, вера в особую роль научно-технического знания и его приоритет над политическим равенством имеет очень крепкие позиции в господствующей идеологии, так что даже марксисты не смогли её раскусить. Но мы сможем, если будем относиться к опыту людей из прошлого не менее серьёзно, чем к своим научно-теоретическим конструкциям.

Старое уходит, новое ещё не родилось

Это касается не только самой политической системы и общественной жизни, но и их описаний. В воздухе густо разлит запрос на объяснение поведения и трансформаций политического режима — люди хотят понимать, где мы находимся и что нас ждёт. Кризисы материального мира рождают кризисы идей и теорий.

Например, на днях у Андрея Перцева вышла характерная колонка на Kit, в которой он констатирует, что его эзотерический метод подслушиваний и интерпретаций «анонимных источников в АПтеке» перестал работать. Подобно Гегелю, который отвечал на претензии о несоответствии наблюдаемых фактов выводам его логики словами «тем хуже для фактов!», Перцев отказывается признать капитуляцию своей эпистемологии и ссылается на поломки самой онтологии: у власти больше нет логики и планов, поэтому никто больше не может её понять, включая её саму.

Ладно журналисты, но что учёные? Самые честные политологи говорят, что не могут ничего предсказывать, максимум могут сказать, сколько в среднем жили подобные (в очень грубом приближении) режимы и с какой вероятностью они трансформировались в «демократии». Но природа не терпит пустоты, поэтому на их поляну хлынула волна поп-психологии («дед сошёл с ума, мы показали его выступление профессиональному психиатру») и вульгарного экономизма («это всё выгодно Китаю, сейчас на низком курсе отскочим, а вообще это всё из-за зерна на самом деле»).

До 24 февраля наиболее убедительную, на мой взгляд, политическую теорию путинской России предложили те, кому это и положено по профилю — политические теоретики. Это был плебисцитаризм Григория Юдина. Но сам автор, кажется, больше не считает его актуальным. Я до сих пор думаю, что война была next big thing в плебисцитаризме Путина, но нельзя отрицать и видимый отход от плебисцитарных практик, то есть режим трансформируется, и пока не очень понятно, куда.

Мы привыкли, что из горшочка с науками всегда можно достать подходящую теорию для всего, потому что живём в эпоху иллюзий о полном освоении познаваемой вселенной. Сами учёные тем временем хорошо понимают, как мало мы на самом деле знаем. Признание этого будет первым шагом к познанию нового.

Нам так или иначе приходится искать аналогии и закономерности в прошлом, но все политические теории из прошлого когда-то были созданы с конкретными целями в конкретных полемических обстоятельствах. Так что объяснения, теории будут, но не как предшествующие нашей практике направляющие представления, а как осмысление этой практики и закрепление его в статусе знания. Монархи не придумывали монархию до выхода на свою деспотическую тропу.

В следующем году должны пройти выборы мэра Москвы. Чисто технически для Собянина это должна быть «изи катка» — оппозиция разгромлена, муниципальный фильтр (=контроль выдвижения) в кармане, ДЭГ нарисует высокую явку. Но есть нюанс.

В существующей системе мэр Москвы — единственное выборное лицо, которое определяет всё городское хозяйство вплоть до кустиков и урн у наших подъездов и распоряжается циклопическим бюджетом в 3,7 трлн рублей в год (или 7 млн рублей в минуту). Вместе с мэром мы фактически выбираем всех глав департаментов и комитетов московского правительства, 11 префектов, 125 глав управ районов. Большую централизацию власти просто сложно представить — мэр Москвы это египетский фараон.

При этом единственный политической субъект, который имеет ресурсы для участия в этих выборах, это сама мэрия. В городе больше ни у кого нет мун.фильтра и ресурсов на кампанию такого масштаба. В этом отношении ситуация примерно такая же, как в 2018 году: будет Собянин и несколько ноунеймов на договорняке. Поэтому для горожан это опять проходная история, разве что подарки на ДЭГ урвать — с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Однако есть и существенное отличие от прошлых выборов. До 24 февраля Собянин строил «глобальный город» — мегаполис, который в экономических и культурных измерениях больше, чем национальное государство, внутри которого он находится. Как Нью-Йорк, Лондон или Париж. В этом была его фишка. Теперь этот проект закрыт, Собянин остаётся просто руководителем самого большого региона России и топом путинской элиты.

Это серьёзная смена контекста и мотивации. Если раньше он мог сказать: да, я строю авторитарную сверхцентрализованную систему, которая едет только на коррупции, но это мой эффективный способ делать Москву топовым мировым мегаполисом, — то теперь он просто удерживает власть и конкурирует с другими кремлёвскими боссами за непонятно что. Тоже неплохо, но не то пальто.

Думаю, что в этих условиях кампания Собянина будет построена на мегапроектах: он без конца будет открывать новые гигантские развязки, ж/д-ветки и станции, стадионы и т.д. Поскольку у него больше нет уникального положения хозяина мирового мегаполиса, ему остаётся конкурировать с чемезовыми, кадыровыми и сечиным тупо в масштабах инфраструктурных проектов. Учитывая хотя бы размер полузаброшенных промзон, у Москвы ещё очень большой потенциал роста в модели мегапроектов и стройки. Но теперь он сильно зависит от экономического роста в стране, которого будет только меньше.

Собянин, конечно, получит свой мандат на дальнейшее «похорошение» и будет заниматься им по инерции, но теперь от «высокого постмодернизма» с его хитроумным манипулированием городской интеллигенцией и генерированием трендов останется только голая истощающая машина роста.

Парадокс упредительной контрреволюции

Со времён первых больших навальнингов в 2017-2018 годах в центре Москвы стали появляться круглосуточные дежурства 2-го спецполка с автозаками. Сначала на Пушкинской и у Библиотеки, потом стал замечать их появление и в других местах. Все эти годы, по моим субъективным наблюдениям, количество полиции и росгвардии на улицах постоянно росло. Если раньше их свозили в город целыми частями на дни протестных акций, то теперь их как будто расквартировали здесь на постоянку.

В любой революции есть две стороны, хотя мы и привыкли, что инициатива исходит от восстающих, а не от властей. Сейчас мы наблюдаем, как власть выставляет свою часть декораций, не дожидаясь революционеров. Понятно, что таким образом она действует на упреждение революции, но парадокс в том, что тем самым она и воплощает её пролог.

Илья Будрайтскис хорошо написал по этому поводу в своей книге: «Эта грядущая революция не имеет ясных оснований в обществе, лишена видимого волевого политического субъекта, о ней ничего не знает большинство её потенциальных будущих участников. Но образ революции живёт своей собственной насыщенной жизнью в сознании правящей группы. Воображаемая революция описывается в десятках экспертных докладов, спецслужбы уточняют её сценарии, а полиция находит высший смысл своего существования в том, чтобы встретить „час X“ во всеоружии».

Напоминает план Хабалова по подавлению восстания в Петрограде, который подготовил все условия для перехода солдат на сторону рабочих в феврале 1917 года. Нет лучшего способа призвать революцию, чем уйти с головой в её предотвращение.

Высокий модернизм московской мэрии

В депутатской практике меня всегда поражал контраст между расточительным блеском больших проектов Москвы и чудовищной архаичностью конечных звеньев её городского хозяйства. Утром читаешь про очередную международную премию за передовую цифровую экосистему госуслуг в Москве, а потом идёшь на приёмку капремонта смотреть, как из подручной лабуды с помойки состряпали водосток силами дворников. На витрине — Нью-Йорк, внутри — нищета и убожество.

Только половина этого контраста объясняется банальной коррупцией, на витринных проектах тоже ведь воруют. Другая половина — дизайн системы управления городом, на который мало кто обращает внимание.

Пример. Благоустройство всех дворов планируется, финансируется и исполняется централизованно по длинной вертикальной цепочке от зам.мэра через профильные департаменты и префектуру к подведомственным ГБУ, которые выступают заказчиком. Горожан в этой цепочке нет. Эта гигантская вертикаль просто не может видеть реальные потребности горожан в использовании своих дворов (которые ещё нужно делиберативно определить, это отдельная большая тема), как не может и выполнять небольшие точечные благоустроительные работы. В результате в Зюзино, например, брутально перекапывают Азовскую улицу и меняют хороший асфальт на хороший, а в 50 метрах от этих никому не нужных работ располагается двор, который уже несколько лет безрезультатно добивается ремонта асфальта и детской площадки.

Идеологию подобных систем управления описал антрополог Джеймс Скотт с помощью понятия «высокого модернизма» — предельной веры в возможность наилучшего удовлетворения человеческих потребностей средствами научно-технического прогресса, родившейся в эпоху индустриализации. На множественных примерах (в том числе на перестройке Парижа Османом) Скотт показывает, что все высокомодернистские проекты в конечном счёте достигают скромных результатов, на фоне которых их масштабные претензии выглядят смешно и грустно. Причина в том, что сама идея рационального обустройства общества неизбежно влечёт централизацию власти и исключение местного практического знания.

Пример. Благоустройство дворов можно было бы передать местным властям, которые во всех смыслах ближе всего к местным жителям. Но в этом случае мэрия потеряет контроль и не сможет заниматься модернизацией и повышением эффективности в отрасли. На деле никакой модернизации и эффективности в централизованной системе тоже нет, но мэрия даже не может этого узнать, потому что в её оптике все показатели достигаются. Понятно, что здесь очень важна коррупционная логика, но она сама по себе не диктует именно такой дизайн системы управления.

С точки зрения мэра и его подчинённых, никто в городе просто не может лучше знать, что нужно городу, потому что не обладает достаточными ресурсами для соответствующих исследований и разработок. Горожане просто заблуждаются в своих оценках, потому что не видят всей картины сложной системы городского хозяйства. Это вы думаете, что система городского хозяйства архаична, неэффективна и несправедлива, а на самом деле она оптимальна, потому что построена на научных расчётах.

Дальше следует сказать, что это именно политическое, а не просто экономически-управленческое противостояние, что выражается, например, в том, что вершиной цифровизации у Собянина стала система слежки по городским камерам и система фальсификации выборов (ДЭГ). Но это требует отдельного лонгрида.

Константин Сонин вполне чётко, на мой взгляд, обрисовал в Новой газете контуры сценария гражданской войны.

Добавлю только, что у этого чудовищного сценария феодального распада всё же есть две альтернативы: тоталитарное перерождение путинского государства, которое продлит ему жизнь ценой превращения страны в лагерь лет на 10 (не хотим), и возвращение общества в политику в радикально демократических формах (очень хотим).

Исключение нашего общества из политических уравнений стало аксиомой, потому что это то, что мы действительно наблюдаем последние ~25 лет. Но природа этой деполитизации как раз напрямую завязана на становление путинского государства, поэтому в случае обратного процесса реполитизацию уже нельзя считать невозможной.

Доминирующей фигурой в фантазиях о постпутинской России стали выборы нового президента (отсюда такой спрос на анализ преемников). Рядом с ней парламентская республика уже кажется радикальной демократической альтернативой.

И то, и другое — признаки блокировки нашего политического воображения, симптоматичной для деполитизированного общества.

Наша способность воплощать желаемое зависит от воображения, то есть способности представить то, чего (ещё) нет. Так, если мы хотим найти исторический выход из авторитаризма, то нам придётся вообразить не честные выборы достойного президента и представительного парламента в системе разделения властей (это господствующий сегодня здравый смысл), а новые политические формы, которых ещё нет. Но эти последние мы затрудняемся сегодня даже представить — настолько угнетено наше политическое воображение.

Идеалисты делают отсюда вывод, что для выхода из узкого коридора президентско-парламетских форм нам нужно сначала расширить свои представления, то есть обратиться к известным альтернативам и собрать на их основе подходящую нам конституцию. Но они ошибаются, потому что все наши представления о политике происходят из политической практики, а не предшествуют ей. Политика отличается от инженерии тем, что в ней мы сначала действуем, а потом рисуем схемы, не наоборот (хотя STSники могут показать, что в нучно-технической сфере тоже всё не так просто).

Президентско-парламентская конструкция власти в России — неотъемлемая генетическая часть действующего авторитаризма. Наше политическое воображение заблокировано тем заблуждением, что эта форма является естественной и безальтернативной и будто вопрос лишь в том, каким содержанием мы её наполним. На самом же деле эта форма является идеологическим закреплением политической победы определённых групп в конкретно-исторических обстоятельствах. Поэтому невозможно выйти из путинизма без преодоления этой формы.

Хорошая новость (таковы хорошие новости в 2022 году) в том, что прямо сейчас мы с большой скоростью движемся к тупику, в котором ни одна захватившая наше воображение политическая форма не будет выглядеть привлекательно и перспективно. В этот утопический момент нам придётся поменять парадигму, придавшись практике политического воображения.

Самочувствие местных сообществ зависит от электоральных циклов. Пока есть электоральные циклы

Во время хорошей избирательной кампании команда «обрастает мясом», участники получают положительные эмоции и опыт. После кампании начинается естественный регресс. Сообщества, сложившиеся во время кампании, часто пытаются продолжать существовать в режиме избирательного штаба и после выборов. Такая инерция приводит к выгоранию, расколам и разочарованию.

Дело в том, что предвыборная кампания построена на мобилизации: резкое вовлечение активистов и спонсоров, функциональная иерархия, интенсивная командная работа, эмоциональная возгонка. Продлевать такой режим бесконечно невозможно. После голосования и свёртывания штаба люди вынуждены возвращаться в будничный режим работы, учёбы, семьи. Если вы много вложили в кампанию, то после неё вам необходимо восстановить ресурсы — отдохнуть, отдать долги, сделать отложенные дела.

Отсюда известная в оппозиции проблема последних 10 лет: как сохранять команду и сторонников между выборами? В случае избрания своих депутатов сообщество может успешно переключиться на поддержку и продвижение их работы с прицелом на следующие выборы. Когда такой опции нет, возникает естественный кризис. Иногда в руку идут хорошие локальные общественные кампании, на которых можно ехать год-два, но это больше удача, чем метод. Есть успешные примеры, но метод так никто и не придумал.

Я уже писал о тройном вызове, который встал перед московскими местными сообществами после прошедших муниципальных выборов. Согласно п.3, особенность нашей ситуации в том, что у нас фактически разорвался электоральный цикл. Поэтому теперь сообщества вынуждены искать в будущем новую опорную точку, заменяющую выборы (по крайней мере в их привычной нам форме). Без неё стратегия невозможна.

Стремительное политическое восхождение Пригожина связано с обострением двух больших противоречий путинизма

Первое противоречие — между этатизмом и рыночным фундаментализмом. С одной стороны, Путин с первых своих дней у власти культивирует возрождение и укрепление государства. С другой, он догматически верит только в деньги и рынок, для путинизма нет ничего такого, что нельзя было бы купить.

Путинское государство всю дорогу наращивало свои ресурсы и влияние на экономическую, социальную и культурную жизнь, но не как надрыночная сила, а как самая богатая корпорация на «рынке» всей страны. Так, например, аргумент путинского государства в защиту своей экспансии в культуру не в том, что оно разбирается в искусстве, а в том, что оно «заказывает музыку», то есть платит больше других. По этой же причине путинской элите так важно быть самой богатой — в рыночной логике это одновременно источник и цель их власти.

Так выясняется, что за фасадом государственнического фетишизма скрывается убогость и немощность государства, а ключевым элементом армии оказывается частная военная компания. Нет более государственного дела, чем армия, как нет и более яркой иллюстрации рыночного фундаментализма, чем торговля жизнью и смертью.

Второе противоречие — между плебисцитаризмом и элитизмом. С одной стороны, путинизм держится на (мнимом) «большинстве», его главный политический аргумент: «нас 86%». С другой, он абсолютно элитарен, вся власть в этой системе концентрируется в микропрослойке из нескольких тысяч «лучших» семей.

Так выясняется, что за квазипопулистской риторикой и электоральными конструктами «большинства» скрывается обыкновенная элита миллеров, сечиных, потаниных и костиных с демофобной идеологией. Пригожин делает эту элиту мишенью своего политического проекта, постепенно сам становясь её частью.

Пригожин хорошо чувствует эти противоречия и сознательно пытается играть на них. Но он не может их снять и предложить свою версию постпутинизма, потому что исчезнет вместе с ними, будучи плоть от плоти. Этим ограничена его роль.

Книжица Бориса Капустина «Рассуждения о «конце революции» очень хороша.

Во-первых, это чистое интеллектуальное удовольствие. Образец легко читаемой внятной политической философии. Такая доступность задаёт пределы интеллектуального уровня текста, но уровень тут всё ещё на голову выше поп-политологов.

Во-вторых, содержательно это валидный набор ответов на ходовые доводы о невозможности революций в современном мире. Особенно занимательна последняя глава о превращении демократии из революционного движения в контрреволюционный институциональный порядок блокирования народа.

Две хорошие новости.

1. Вышел новый выпуск подкаста, в котором мы отвечаем на вопросы слушателей.

2. Наша дружба с Barking Store вышла на новый уровень — теперь по промокоду «базис» вы получаете скидку 10% на любой заказ. Давно кайфую от того, что они делают, присоединяйтесь.

Завтра буду на стриме у Юлии Галяминой, обсудим демократию. Подписывайтесь и пишите ваши вопросы в комментарии — постараюсь там на всё ответить.

Уже два месяца как я не депутат, а некоторые результаты прошлой работы продолжают прилетать.

Этим сложнейшим для городского управления вопросом мы с местными жителями начали заниматься в январе. И сейчас я даже не уверен, что это решение соответствует их актуальным интересам.

Новички городского активизма в своих первых общественных кампаниях часто делают ставку на «незаконность» того, с чем они борются. Это и риторический акцент («Ваша застройка/вырубка нарушает закон!»), и тактика («Нам нужен грамотный юрист, мы подадим в суд»). Как известно, ни то, ни другое не работает. Но причина этого гораздо глубже, чем многие думают.

Этот ошибочный подход происходит из двух больших иллюзий деполитизированной картины мира горожанина:
(1) суды рассмотрят их доводы в состязании сторон и вынесут справедливое решение (ха-ха),
(2) всё несправедливое с их точки зрения является нарушением законодательства (дважды ха-ха).

Со стороны это выглядит пугающе наивно, раньше я очень расстраивался и накрывал лицо ладонью, когда сталкивался с этим. Потом понял природу деполитизации и перестал удивляться и переводить свой гнев на этих людей.

Ясно, что российские суды (почти) всегда «в кармане» у власти, которой противостоят активисты, поэтому ожидать от них решения против этих же властей глупо. Однако так же глупо было бы считать, что независимое правосудие решает проблему. Разумеется, независимые суды и развитая система разделения властей — это необходимые условия справедливости, но далеко не достаточные.

В 1960-х годах в США вокруг общественных кампаний против местной «реновации» возникло движение адвокативного планирования (advocacy planning). Его суть заключалась в том, чтобы помогать активистам квалифицированной юридической защитой в тяжбах с властями о городском планировании, то есть это буквально те самые «грамотные юристы», которых всё время хотят активисты. Участники организаций адвокативного планирования видели в этом не просто юридический сервис, но большую миссию по восстановлению социальной справедливости. Идеолог адвокативного планирования Пол Давидофф постоянно подчёркивал в своих программных текстах, что они кладут свою правовую экспертизу на чашу перераспределения в пользу бедных и угнетённых.

Кажется, что в системах с развитым правосудием и продвинутым законодательством это должно сработать. Но очень быстро стало понятно, что даже самые честные суды и представительные представители не могут обуздать жадность застройщиков и вернуть город горожанам.

В 1972 году вышла книга Роберта Гудмана «After the Planners», в которой он отрефлексировал свой опыт работы в адвокативном планировании и объяснил, почему это движение почти ничего не добилось за столько лет. Несколько упрощая, его вывод таков: проблема не в недостатке навыков горожан по использованию возможностей системы, а в самой системе, которая основана на неравенстве. Вы можете нанять сколько угодно юристов, архитекторов, экологов и прочих экспертов, но если вы не вступаете в политическую борьбу за структурное перераспределение власти, то всё это бессмысленно. Выборы сами по себе такой борьбой, конечно, не считаются.

Очень жаль, что нам приходится открывать для себя заново понятое полвека назад. Но в реполитизацию нет царской дороги, нам придётся пройти свой путь, зато с подсказсками от бывалых.