Объявлено предостережение…

Гуманисты.

Так себе и представляешь разговор в ФСБ.

- Товарищ подполковник, задержанные доставлены. Собирались воевать в ВСУ.
- Ужас! Проходите, садитесь. Здравствуйте!
- Привет!
- Скажите, вы действительно собирались воевать в ВСУ против нас?
- Да!
- С ума сойти! И вы собирались бросать бомбы на землю Донбасса?
- Да!
- Но ведь бомбы взорвались бы и люди умерли.
- Пусть русня дохнет!
- Боже мой! Вы очень жестокий человек. Наверное, в детстве кошек мучили?
- Мучил! И всех вас тут в Рашке замучу!
- Скажите, может быть у вас неприятности? Как мы можем вам помочь?
- Все у меня отлично!
- Но это странное желание бросать бомбы … Хотелось бы понять …
- Чтоб ты сдох!
- Как грубо, фу. Все таки нам придётся вас наказать. Вы не будете против, если мы объявим вам предостережение? Чтобы вы исправились … ещё ведь не поздно, правда?.
- Давай, предостерегай, только быстрее. Надо донаты на ВСУ успеть отправить. Будь здоров, не кашляй.

Именно так все и было.

Народ Индии выбирает ваджру. Народ Индии выбирает Абхинишкраманасутру. Народ Индии выбирает Кришну, народ Индии выбирает Прабьясанпаху, народ Индии выбирает йогу, народ Индии выбирает Хатхи, народ Индии … и т.д.

Повторять при бессоннице. Нараспев. С индийским акцентом. Эффективность 100%.

«Мамуля прям нехороша. Не понимаю, чего её среди здоровых держат, не предупреждают... Она же за столом может кого-нибудь вилкой ткнуть!» (с)

Кстати, сейчас этот безумный фашист и сатанист на ПМЭФ как всегда будет что то там про корни и Россию рассказывать.

Милости просим.

❗️Всё-таки, когда мы говорим о русском мире, который должен быть предложен Западу, вместо того, что мы должны определить, что такое русский мир, условно говоря, чем способ добычи нефти в русском мире отличается от западного способа. То есть, чтобы любой западный человек понимал, что мы предлагаем. Потому чтоьтогда и воевать в значительной степени не придется. Люди сразу хорошо видят, где лучше и туда идут, их не надо туда загонять с помощью орудий. Поэтому мне кажется, что да, в этом отношении нам нужно четко и понятно создать понятную картину, для чего Россия нужна миру, что она ему предлагает, какой у нее образ. И дальше, соответственно, в рамках этого мы сразу поймем, все, что к этому ведет, это хорошо. Все, что к этому не ведет, работает на нашего врага. То есть совершенно понятно, как в советское время было, вот я всегда говорил, по плакатам советским было понятно, что это за страна.

Борис Якеменко, историк, в эфире СоловьёвLive

Подписывайся на Telegram СОЛОВЬЁВ!

В день рождения Пушкина продолжаем разговор о так называемой «патриотической литературе/поэзии». Думаю, сделаю на эту тему небольшую книгу, чтобы потом, когда окажется что все, кому были противны эта «патриотическая» шизофазия и матерная логорея, были правы, никто не сказал: «А что вы молчали?» Уже неоднократно приходилось говорить, что очень многие принципы сгнившего постмодерна были заимствованы (часто несознательно, на уровне чувства внутреннего родства) современной окололитературной тусовкой. Среди них – никаких правил, когда можно всё и всем, кто в тусовке, когда не существует запретных тем и приемов и все может быть оправдано, включая нацизм и украинство.

Но как бы там ни было, даже когда возможно все, необходим некий объединяющий принцип, который поможет отличить сообщество «патриотических литераторов» от других и одновременно даст возможность распознавать своих в тусовке. Он есть – это хихиканье, тотально несерьезное отношения ко всему. В принципе, нет ничего страшного, когда человек хочет посмеяться над чем-то/кем-то, поиронизировать и поострить. Но одно дело когда ирония и шутка на своем месте, когда она украшает серьезную тему и совсем другое - безостановочное хохмачество и кривляние, когда все превращается в посмешище и фарс в духе старинной кукольной уличной комедии «Петрушка и Варюшка», когда стерта граница между серьезным и несерьезным, великим и похабным. Поэтому вся стилистика «патриотической гопоты», даже если они о чем-то, как им кажется, говорят серьезно – это юродство, приколы и стёб.

При этом сами одноклеточные прекрасно понимают, что находятся на задворках культуры, то есть в том месте, куда выставляют хлам, где все загажено и стоят мусорные ящики. Именно поэтому они так боятся любого содержательного разговора о культуре, сразу срываясь на ругань, юродство и ржач – сказать нечего, иначе они давно бы уже изложили свои творческие и стилистические принципы, программу, критерии, которые в их среде давали бы возможность отличать бездарность от таланта. А поскольку они обитают на задворках, то юродство и хихиканье становятся необходимым условием самовыражения, защитным механизмом – ну кто же всерьез признается, что прописал себя на помойке?

Важно понимать, что на свалках, помойках и отхожих местах обитают обычно организмы из разряда простейших. Это хорошо видно по «творчеству». Но при всей своей творческой импотенции и общем интеллектуальном примитивизме они точно знают о своем безусловном преимуществе – сложные, высокоорганизованные сущности соответственно имеют много уязвимых мест, страдают и маются, болеют, одержимы сомнениями, самокопанием, рефлексией и существуют только пока жива питательная среда, эфир – культура. Простейшие же болеют редко, им неведомы сложные вопросы и оттого они страшно живучи, так как паразитируют на сложных сущностях, разлагая их и перерабатывая любую, самую высокую культуру в свою среду обитания, унавоживая ею свою лёжку.

Желудочным соком, осуществляющим переработку, и является та самая ирония и хихиканье. Суть, наполнение, выедается, остается легкая форма, которая при необходимости легко отлетает в сторону либо наполняется чем угодно. Кобзон, Симонов, Твардовский, Сурков, Полевой, Пушкин … имена мелькают, как карты в руках шулера, как наперстки под пальцами вокзального лохотронщика, можно легко поместить себя в любую из форм. У Пушкина 50 (условно) книг – а вон у нашего 70, Симонов написал «убей немца», а наш «всех убить», Леонардо рисовал Мадонн, а мы члены на стенах. Сохранено количество, слова совпадают, процесс создания любимых частей тела назван «рисованием» - а большего и не нужно.

Сегодня 10 лет Нормандскому формату. По этому случаю интервью В.Суркова - человека, стоявшего у истоков этого формата.

«Будет, согласитесь, довольно глупо, если земная цивилизация, созданная трудами гигантов, таких как Аристотель, Конфуций, Ньютон, Достоевский, погибнет из-за амбиций провинциального комика из Кривого Рога».

У Пушкина - день рождения.

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.

Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.

— Вот счастье! вот права...

Вот так вот ехает, ехает по москве репортёр (!), вокруг дорогие бибики ездиют, возють дорогих женщинов, зырит он на них и потом, когда идёт по колидору, зависть ложит на евойное сердце под спинжаком тяжесть - вот бы ихние все машины взять, покласть в них много всякого люксу … да к себе в гараж в репортерский возить и ложить туда и ложить и ложить. На будующее.

В худой котомк поклав ржаное хлебо,
Я ухожу туда, где птичья звон,
И вижу над собою синий небо,
Лохматый облак и широкий крон.

Я дома здесь, я здесь пришёл не в гости,
Снимаю кепк, одетый набекрень,
Весёлый птичк, помахивая хвостик,
Насвистывает мой стихотворень.

Зелёный травк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется рука,
И я шепчу дрожащими губами:
"Велик могучий русский языка!"

Вспыхает небо, разбужая ветер,
Проснувший гомон птичьих голосов.
Проклинывая всё на белом свете,
Я вновь брежу в нетоптанность лесов.

Шуршат зверушки, выбегнув навстречу,
Приветливыми лапками маша:
Я среди тут пробуду целый вечер,
Бессмертные творения пиша.

Но, выползя на миг из тины зыбкой,
Болотная зеленовая тварь
Совает мне с заботливой улыбкой
Большой Орфографический словарь.

А.Иванов.

После моих постов два идиота спешно начали оправдываться, что, де, то, что они написали, это юмор, ирония или даже постирония (последнее слово относилось к Маркову), тонкость коих такова, что не всем дано понять и распознать.

Классический прием.

Как только кому-то из них показывают их собственную галиматью, они, как туповатые подростки, начинают старую песню «да это мы шутим, а вы шуток не понимаете».

Мы как раз понимаем. И с чувством юмора у нас в порядке.

Интересно то, что эти оправдания напрямую связаны со сгнившим постмодерном, когда все было несерьезно, с хихиканьем, придурковато, вприсядку и давало возможность «постмодернистам» чувствовать себя исполинами, поднявшимися над абсурдной действительностью, к которой, де, иначе и относиться нельзя. В результате было вышучено и обхихикано всё – от подвигов на войне до Гагарина. Образ хихикающего придурка тогда стал главенствующим на сцене, экране, в газетах. Сейчас он вымер, но в газете «Коммерсант», например, как в «затерянном мире» Конан Дойля этот тип сохранился.

И вот эта отжившая метода вновь реанимирована. Прячутся в хихиканье. Постиронию (которая, кстати, в теории обычно направлена на того, кто иронизирует). Особенно интересно, когда слово «постирония» прикладывается к абсолютному фрику и недоумку Маркову или беглому прибалтийскому мигранту.

Не нужно этого.

Мы все видим и понимаем.

Несколько лет назад я написал рассказ «Экскурсия», в котором главный хранитель музея Пушкина на Мойке Нина Васильевна встречается в этом доме с Пушкиным. После тяжелого разговора Пушкин, убедившийся в том, что он теперь не нужен, решает уйти из культуры и жизни и, как убеждается на следующий день Нина Васильевна, все вокруг полностью меняется.

«На первом этаже, раздались голоса – должно быть, начинался рабочий день. Опомнившись, Нина Васильевна … надеясь, что никто не заметит ее измученного лица, спустилась на первый этаж.

Ольга Михайловна Гаврилова, ответственная за экскурсионную работу, уже была на месте - она всегда приходила заранее – и снимала с подставки кипящий чайник.

- Здравствуйте, Нина Васильевна. Кто рано встает, тому Бог подает. Мы с вами ранние пташки. Чаю хотите?

- Не откажусь, - сказала Нина Васильевна и осторожно взялась за горячую ручку, - у вас всегда очень хороший чай, где вы такой только достаете?

Боясь, что Гаврилова заметит ее состояние, Нина Васильевна подняла стакан, прикрывая лицо и, делая вид, что смотрит в него на свет, спросила первое, что пришло на ум, чтобы начать посторонний разговор и разогнать вьюгу, которая кружилась в ее голове.

- Сколько групп сегодня прислали заявки?
- Каких групп? – удивленно спросила Ольга Михайловна.
- Как каких? Экскурсионных.
- Экскурсионных групп???
- Ну да! Экскурсионных групп! – начиная раздражаться, с нажимом повторила Нина Васильевна. – Сколько сегодня заявок на экскурсии?

- Нина Васильевна, умрешь с вами, - засмеялась Ольга Михайловна, дуя в стакан, - Групп? Хоть бы одна группа. Да пусть бы просто кто-нибудь зашел.

Нина Васильевна натянуто улыбнулась, давая всем своим видом понять, что шутка не удалась, но Гаврилова, становясь серьезной, продолжала, звеня в стакане ложечкой - Ну, раз уж мы заговорили об этом… Нина Васильевна, родненькая, да вообще кто к этому Пушкину будет ходить?И зачем, я вас спрашиваю? Кому он нужен, кто о нем знает-то сегодня? Замшелые академики? Специалисты по палеолитературе? Я вообще удивляюсь, как нас еще не закрыли. Огромный старый дом в центре города, как это еще никакой офис не вцепился. Вон на Фонтанке у Никришина пробиться нельзя, экскурсии за две недели заказывают, за год трое от нас самых умных туда сбежало, а мы тут с вами тухнем с этим Пушкиным. Сколько групп? - вспомнила она, - Ха-ха-ха.

Нина Васильевна поставила стакан и пристально посмотрела на нервно хохочущую Гаврилову.

- Ольга Михайловна, - тихо сказала она, - Вы что, с ума сошли? Это как понимать? Какого Никришина?

- Это я с ума сошла? Я? Как понимать? А так – взвилась Гаврилова, - Пятнадцатый год сижу здесь, как грач на гнилом огородном плетне. Ах, сколько же посетителей перевидали мы за это время, - театрально воскликнула она, вскинув руки, и закончила с нервным смешком, - вероятно, не более десятка. А какого Никришина? Того самого. Нашего всего. Да вы же сами все знаете, Нина Васильевна, лучше меня. И зачем-то еще издеваетесь.

Она еще что-то говорила, но главный хранитель уже не слушала, что, а слушала, как. Речь Гавриловой была непривычная, какая-то мужицкая, время от времени в ней проскакивали слова, которые Нина Васильевна не понимала или с трудом вспоминала их значение и самый строй фраз часто был необычен – глагол действия был в конце, как в японском языке, обороты бедны и просты, словно она подражала речи таксистов или уборщиков.

- Ольга Михайловна, - прервала она, - что с вами сегодня? Почему вы так странно говорите?
- Я нормально говорю, как обычно, - удивилась Гаврилова, - а что, что-то не так? Что вас удивляет?

После долгой паузы Нина Васильевна с трудом выговорила, поднимаясь со стула – Н-нет, все в порядке, показалось. Ну, спасибо за чай, пойду к себе.

Ольга Михайловна улыбнулась в ответ и кивнула. Нина Васильевна вышла в коридор и, не заходя в свой кабинет, со страшно бьющимся сердцем торопливо побежала по пустым, сумрачным комнатам. Казалось, все было в них по-прежнему, однако она сразу ощутила вокруг какое-то странное, легкое запустение, а в спальне и кабинете стоял отчетливый запах старого, давно покинутого людьми дома.

Продолжение. Было заметно, что в комнатах, кроме тех, кто сюда приходил по обязанности, очень давно и правда никто не бывал, по крашеным стенам бежали трещины, расседающийся паркет громко скрипел под ногами, на подоконниках лежала пыль, по которой были нарисованы веселье рожицы.              
Обежав дом, Нина Васильевна почти в панике вернулась к себе в кабинет. Тревога ее становилась всё сильнее, переходила в ужас, и она чувствовала, что ей одной уже было не под силу справиться с ней. Надо было куда-то пойти, оказаться на улице, среди людей, отвлечься. Очень бледная, с беспомощным видом и не помня себя, главный хранитель вышла на набережную Мойки и побежала в сторону Невского проспекта.

Люди шли навстречу,обгоняли, доносились обрывки фраз, и она вновь ловила себя на мысли, что говорят они все так же странно, с теми же непривычными оборотами и выражениями, которые она уже слышала от Ольги Михайловны. В окружающей ее толпе чувствовалось какое-то напряжение, то там, то здесь внезапно возникали ссоры и перебранки, слышались грубые шутки, мат, громкий, вызывающий смех. Мимо проплывали огрубевшие, серые, чужие тени и даже детские лица выглядели жестокими, злыми и казалось, что дети вот-вот закричат, завизжат, начнут плевать друг в друга и таскать за волосы.  

Чувствуя себя отверженной в родном городе, задыхаясь от непереносимой и несправедливой боли, Нина Васильевна выбежала на Невский. Она все помнила, она уже догадалась, в чем дело, но боялась поверить и бежала вперед, кашляя, толкая прохожих и чуть не плача.

У кондитерской Вольфа и Беранже она остановилась и, замирая, стала, словно в первый раз, читать надпись на мемориальной доске. Адмирал и купец Котомин были на месте, Плещеев… Панаев… Шевченко...Булгарин. Но не было Достоевского и не было встречи Данзаса и Пушкина! Вместо них был Бенедиктов, очень любивший здесь бывать и совершенно неизвестный Нине Васильевне тот самый Никришин, который именно здесь сочинил «знаменитое стихотворение «Аккорд созвучий нежных»». Нина Васильевна ходила здесь каждый день и готова была поклясться, что еще вчера ни Никришина, ни Бенедиктова не было. Она два раза перечитала доску, водя рукой по строчкам, как слепая, и прислонилась к стене, боясь упасть. Ноги вдруг ослабли так, словно кости в них растворились.

Она все поняла.

Понимание это действовало, как проявитель. Извлекало из мрака на свет сначала одну крупную фигуру, затем другие помельче, пока, наконец, не стала видна вся фотография. Теперь нужен был только фиксаж. Вдали виднелся глобус «Дома книги» и, когда дрожь в ногах стала униматься, Нина Васильевна двинулась на него, как корабль идет на огонек маяка через бурное штормовое море. Ее качало. В отделе литературы она подошла к полкам и обвела их опытным взглядом. Бенедиктов, Незлобин, Фехнер, Плещеев, Никришин, Бенгальцев… Под Никришина и Бенедиктова были отведены целые стеллажи, аккуратно подписанные их фамилиями. Обложки были яркими, крикливыми, с большими крупными буквами и простенькими картинками, как в комиксах для детей.

Но Пушкина не было! Не было ни Лермонтова, ни Достоевского, ни Чехова!

- Господи. Да что же это?

Нина Васильевна заставила себя подойти к терминалу, набрала шесть букв и на экране выскочила маленькая серая книжка. Повторяя как заклятие «Второй зал, пятый стеллаж, третья полка», Нина Васильевна вбежала в зал, дрожащими руками расшвыряла книги на полке и схватила маленький томик в бумажной обложке со знакомым рисованным профилем. На титульном листе стояло: «Серия «Забытые поэты первой половины XIX века». А.С.Пушкин. Стихотворения». В аннотации говорилось, что имя Пушкина сегодня известно лишь специалистам-литературоведам, он был один из многих, кто находился под сильным влиянием Никришина и в тени Бенедиктова, так и не смог обрести своего поэтического лица, занимался переводами, погиб на дуэли. Рядом валялись маленькие, тусклые брошюрки с фамилиями Достоевского и Чехова. И в них на обложках то же самое. Забытые… малоизвестные…сумеречные… в тени…

Окончание. Обнимая три книги, Нина Васильевна выбралась на улицу. Она шла берегом канала, шатаясь, ничего не видя и не слыша, и плакала навзрыд, не стесняясь чужих взглядов, не замечая, как прохожие улыбаются, и, достав телефоны, снимают ее. Никто не спросил, что с ней случилось, не попытался успокоить, но она и не ждала утешения. Из них вынули Пушкина и все изменилось. Изменилось непоправимо и навсегда.

У нее был Пушкин, а у них не было, эта черта пролегла между ею и всеми вокруг и больше некому – ни деревьям, ни домам, ни каналам, ни мостовым– совсем некому было пожалеть ее. Ее было теперь не жаль даже ей самой, ибо тот единственный, кто носил в себе жалость и сочувствие к ней, ушел.

Нина Васильевна знала, что больше никогда не вернется ни в музей, ни домой, в этот мир, который она выскребла до дна, чтобы не пришлось опять писать, читать, издавать, выступать, то есть лгать, подличать и изворачиваться, а это значило, что все опять тоже самое, невозможное, навсегда изжитое.

Нине Васильевне вдруг стало некуда идти и она беспомощно затопталась на месте. Проклятый город, оставшийся без Пушкина, как колокол без языка, давил ее своей гулкой немотой, надвигался на трепещущее сердце, высасывал бездомную, покинутую душу ее. Хороводом кружились дома, оскалив пасти подворотен, хохоча и кривляясь, они показывали ей свои непристойные, ободранные, пропахшие дворы, хлопали ставни пустых, бесприютных квартир, трепетали клочья обоев, раскачивались в страшной высоте черные люстры, скрипели двери парадных, скалились и гримасничали львиные маски над окнами.

Она почувствовала себя так, словно в ней вместо одного разом разболелись тысячи сердец, желающих выплакать через ее глаза горе тысяч и миллионов брошенных Пушкиным в одиночество, холод и скуку покинутого им мира. Она поняла, что теперь ее мысль и чувства никогда не найдут покоя и утешения, пока она не найдет его, морехода из «Города Солнца», ушедшего на страну далече. И Нина Васильевна бросилась бежать. К нему, от страшных призраков мертвого города, вьющихся вокруг.

Очнулась она на Конюшенной, рядом с церковью. Нина Васильевна уже знала, что на стене нет доски, извещающей о том, что здесь отпевали Пушкина, но ее целиком теперь занимал другой вопрос – примет ли? Простит ли?…»

По случаю дня рождения Пушкина небольшой разговор о литературе.

Что еще важно понимать.

Классическое искусство имеет критерии, оно подчинено категории «эстетического» и поэтому существует оценочная шкала: гениально или бездарно, хорошо или плохо, глубоко или по поверхности и так далее. Задача искусства была предъявлять высшие смыслы. Чтобы их обнаружить, нужен был талант, а чтобы явить другим – мастерство. Искусство всегда было разговором о высоком, которое есть в каждом человеке, инструментом обнаружения этого высокого. Отсюда катарсис при встрече с высоким искусством, потрясение, ошеломление, слезы – как же я жил и этого не видел, не знал, когда даже не до конца понятно, но очевидно что это правда и красота. Как у Чехова: «Ах, как непонятно, и страшно, и хорошо».

У «патриотической гопоты» понятия искусства не существует, нет его пространства – это просто форма самовыражения, когда описывается все повседневное, простенькое, обывательское. Как пожрал/нажрался, куда сходил, с кем трындел. Чтобы взлететь, нужны крылья, и вместо них три пары шустрых ножек, которые помогают ловко шнырять по земле. Кроме того, сколько людей столько и самовыражений. То есть провытое, наляпанное, напоэченное на тетрадь невозможно судить с точки зрения нашего понимания того, что такое искусство, оно «вещь в себе», сам факт рождения на свет рахитичного плода творческого импотенции уже самоценен, он начало и конец, Альфа и Омега, ни развития, ни доводки не требуется, он вне критериев. И если вас тошнит, вы шарахаетесь, зажимаете носы и начинаете идти журавлиным шагом, чтобы не вляпаться («Берегитесь, Иван Никифорович, не ступите сюда ногою, ибо здесь нехорошо») то это просто потому, что еще не привыкли к «новому», «патриотическому», «гениальному».

А дальше на этой торной дороге оступиться уже невозможно - поскольку нельзя оценивать, то глупо говорить о качестве, все смешивается – талантливое и бесталанное, вой из окна на Луну и пение, заборно/сортирное творчество и высокая поэзия. А, наконец, убогое, бездарное и ничтожное сжирает и девальвирует высокое. Это закон природы. Во-первых, если рядом на кровать положить тифозного и здорового, то заразится здоровый, но никогда не бывало, чтобы здоровье от здорового передалось больному. А во-вторых есть чисто практическая причина – низкопробную дрянь легче и быстрее производить, ибо усилия, творческие муки, бессонные ночи над листом бумаги не требуются.

Вспомним кумира гопоты, который выше Пушкина – он точно выразил их всех творческое кредо: «Я пишу быстро и легко. Когда у меня появляются свободные пятнадцать минут, я сажусь и пишу. Причем, без всякого вдохновения, которым любят бравировать другие писатели. И обычно – левой ногой. Писательство – это не труд, это забава. Причем забава легкая. Когда мои собратья по перу говорят, что в то время, когда они пишут, у них кровь идет горлом, я испытываю брезгливость и недоумение. У меня ничего горлом не идет.» Да, это вам не Высоцкий: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души». Зачем? Ботинки же есть. «Девушка, в какую баню?! У него в квартире есть ванная».

Нужно понимать, что задача «патриотической гопоты» интегрировать маргиналов, шпану, откровенное быдло в культуру и искусство. И проблема здесь в том, что эта публика по определению с искусством и культурой не совместима. Мало того, последние ей противны, ибо на фоне культуры и искусства поделки гопоты выглядят настолько беспомощно, что вывод напрашивается сам. То есть они идут в культуру ее портить, опускать до своего уровня, оттеснять на обочину. И поэтому происходит очень опасный процесс – интеграция маргиналов в культуру приводит к маргинализации и деградации культуры. То есть они общественно опасны.

Все гадают про что будет речь Путина сегодня?

Пока все ждем, вот Вам ЭКСКЛЮЗИВ от Михаила Валентиновича Ковальчука — о ядерном оружии и Путине, без которого не было бы нас, нашей страны, а теперь и всего мира! Ядерное поле битвы никогда не отходило на второй план, просто и там нас пытались в 90-е «поделить и отнять».

Что из этого вышло? Когда замышлялась «ТРИАДА» и как на западные деньги удалось к ней прийти? Что еще сегодня есть в стране в сфере новых ядерных разработок? Почему в современном мире суверенитет — это про «добрым словом и ядерным испытанием»?

Учите МАТЧАСТЬ! Чтобы все понимать и не бояться, а гордиться потенциалом нашей страны! Лучший специалист по ядерным исследованиям, Президент Курчатовского института, как сегодня говорят, «ВЫДАЕТ БАЗУ ПРО ЯДЕРКУ».

Смотреть всем!