Спасибо всем, кто принял участие в опросе – он показал, насколько важно получать обратную связь от читателей. Победа Канта стала для меня абсолютной неожиданностью – был уверен, что он не войдет даже в тройку. В первые часы за него проголосовала почти половина респондентов. Значит, ядерная аудитория «Тетрадей» предпочитает классических авторов – учту.
К вечеру второе место уверенно занимал Оксимирон, а вот Галковский с Богемиком неожиданно плелись в середине, и только сегодня ситуация выправилась. Также удивил мизерный результат Гришковца. Потому – вновь спасибо за ваши голоса, было крайне любопытно не только узнать итоги, но и отслеживать динамику.
Ну и (раз уж речь пошла о благодарностях):
Патроны-Метафизики Владимир, E.Abw, Math club, Nick Karpuzov, Быть, Вадим Здвижков, Γρηγόριος Μιχαήλ, Тимофей Чернышов, Михаил Демьяненко, Vladislav, Иван, M M, Ravil Bildanov, Никита Гироскоп, История России, Дарья Москаленко, Vened, Alex X, Malin Kyihren, Вонифатий, Константин Викторов, Иван Гаврилов-Астафьев, Андрей Иванов, Александр Черевков, Tanshe, Алексей Деркачёв, Sergey Donskoy, Real Human Bean – большое спасибо за подписку!
Патроны-Теурги Максим Бегун, Alexander, Fabulous Bill, Николай Чинаев, Игорь Андропов, Mev, George O., Иван Иванов, Eso Terikwa, Иван Мищенков, Mark D, Vladimir S., Рустам Кашапов, KapitanKukan, Philellin7, Иван Зотов, Beresklet, Семён Попов, Denis Evdokimov – вам особое почтение и благодарность!
На следующих выходных опубликую «К Оксимирону», раз у вас имеется такой запрос. Ну а сейчас – маргиналия-лонгрид с разбором одного калининградского автора.
К вечеру второе место уверенно занимал Оксимирон, а вот Галковский с Богемиком неожиданно плелись в середине, и только сегодня ситуация выправилась. Также удивил мизерный результат Гришковца. Потому – вновь спасибо за ваши голоса, было крайне любопытно не только узнать итоги, но и отслеживать динамику.
Ну и (раз уж речь пошла о благодарностях):
Патроны-Метафизики Владимир, E.Abw, Math club, Nick Karpuzov, Быть, Вадим Здвижков, Γρηγόριος Μιχαήλ, Тимофей Чернышов, Михаил Демьяненко, Vladislav, Иван, M M, Ravil Bildanov, Никита Гироскоп, История России, Дарья Москаленко, Vened, Alex X, Malin Kyihren, Вонифатий, Константин Викторов, Иван Гаврилов-Астафьев, Андрей Иванов, Александр Черевков, Tanshe, Алексей Деркачёв, Sergey Donskoy, Real Human Bean – большое спасибо за подписку!
Патроны-Теурги Максим Бегун, Alexander, Fabulous Bill, Николай Чинаев, Игорь Андропов, Mev, George O., Иван Иванов, Eso Terikwa, Иван Мищенков, Mark D, Vladimir S., Рустам Кашапов, KapitanKukan, Philellin7, Иван Зотов, Beresklet, Семён Попов, Denis Evdokimov – вам особое почтение и благодарность!
На следующих выходных опубликую «К Оксимирону», раз у вас имеется такой запрос. Ну а сейчас – маргиналия-лонгрид с разбором одного калининградского автора.
Маргиналия к Канту
«Леность и трусость – вот причины того, что столь большая часть людей, которых природа уже давно освободила от чужого руководства, всё же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т.п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; этим скучным делом займутся вместо меня другие».
Эссе Канта «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» – безусловно, одно из самых гениальных в истории политической мысли и уж точно самое емкое среди подобных по качеству: его объем составляет всего несколько страниц. В этот очерк обычно многословный до нечитабельности Кант умудрился вместить пять важнейших тезисов, демонстрирующих то, как сильно он отличается от многих авторов XVIII-XIX веков – сторонников политического либерализма. Канта до сих пор принято относить к либеральным мыслителям, но его идеологическая позиция на самом деле куда ближе к консервативной.
Посмотрим на эти тезисы и оценим сложность его мысли – то, как одни аргументы корректируются другими. Во-первых, в эссе он несколько раз повторяет, что непросвещенность – это не результат враждебных действий со стороны государства и церкви, а следствие нежелания, отсутствия воли к пользованию собственным разумом. Да, в отличие от большинства своих французских коллег-просветителей, Кант видит в духовном «несовершеннолетии» вину самого человека: «Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого». Философ верно замечает, что такое состояние приятно.
Во-вторых, он отрицает полезность революционных изменений для дела просвещения (здесь он напрямую полемизирует с Руссо). Аргумент в защиту действующего – монархического – порядка удивительно актуален до сих пор (а возможно, сегодня еще более актуален, чем тогда):
«Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоставить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мыслящие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная ими под это иго, затем заставит их самих оставаться под ним, если её будут подстрекать к этому некоторые её опекуны, не способные ни к какому просвещению».
Здесь важен следующий момент – сам факт того, что народу нужны «опекуны», для Канта не подлежит никакому сомнению. Это выгодно отличает его позицию от стандартных анархистских и либертарианских аргументов: мол, если государство отнимает нашу свободу, давайте устраним государство – и станем свободными! Подобная логика уровня «если плохо видишь – выколи себе глаза» даже не обсуждается Кантом. Опекуны есть и будут всегда – и вопрос только в том, будет ли публика достаточно сильна и груба для того, чтобы опустить их до своего уровня, или им все же удастся сохранить самостоятельность. Удивительные слова в век безудержного антропологического оптимизма – оказывается, не только «тираны и попы» держат народ в невежестве, но и сам народ с удовольствием пребывает в этом невежестве и противится желанию себя освободить. Кант добавляет: «По этой причине публика может достигнуть просвещения только постепенно». Мне здесь особенно нравится слово может – да, может достичь, а может и не достичь. Ясно, что сам он верил в духовный прогресс, но сия вера была отнюдь не слепой, поскольку вслед за античными и разумными новоевропейскими мыслителями Кант понимал – отсутствие внешнего диктата никак не избавляет человека от собственного неразумия:
«Леность и трусость – вот причины того, что столь большая часть людей, которых природа уже давно освободила от чужого руководства, всё же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т.п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; этим скучным делом займутся вместо меня другие».
Эссе Канта «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» – безусловно, одно из самых гениальных в истории политической мысли и уж точно самое емкое среди подобных по качеству: его объем составляет всего несколько страниц. В этот очерк обычно многословный до нечитабельности Кант умудрился вместить пять важнейших тезисов, демонстрирующих то, как сильно он отличается от многих авторов XVIII-XIX веков – сторонников политического либерализма. Канта до сих пор принято относить к либеральным мыслителям, но его идеологическая позиция на самом деле куда ближе к консервативной.
Посмотрим на эти тезисы и оценим сложность его мысли – то, как одни аргументы корректируются другими. Во-первых, в эссе он несколько раз повторяет, что непросвещенность – это не результат враждебных действий со стороны государства и церкви, а следствие нежелания, отсутствия воли к пользованию собственным разумом. Да, в отличие от большинства своих французских коллег-просветителей, Кант видит в духовном «несовершеннолетии» вину самого человека: «Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого». Философ верно замечает, что такое состояние приятно.
Во-вторых, он отрицает полезность революционных изменений для дела просвещения (здесь он напрямую полемизирует с Руссо). Аргумент в защиту действующего – монархического – порядка удивительно актуален до сих пор (а возможно, сегодня еще более актуален, чем тогда):
«Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоставить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мыслящие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная ими под это иго, затем заставит их самих оставаться под ним, если её будут подстрекать к этому некоторые её опекуны, не способные ни к какому просвещению».
Здесь важен следующий момент – сам факт того, что народу нужны «опекуны», для Канта не подлежит никакому сомнению. Это выгодно отличает его позицию от стандартных анархистских и либертарианских аргументов: мол, если государство отнимает нашу свободу, давайте устраним государство – и станем свободными! Подобная логика уровня «если плохо видишь – выколи себе глаза» даже не обсуждается Кантом. Опекуны есть и будут всегда – и вопрос только в том, будет ли публика достаточно сильна и груба для того, чтобы опустить их до своего уровня, или им все же удастся сохранить самостоятельность. Удивительные слова в век безудержного антропологического оптимизма – оказывается, не только «тираны и попы» держат народ в невежестве, но и сам народ с удовольствием пребывает в этом невежестве и противится желанию себя освободить. Кант добавляет: «По этой причине публика может достигнуть просвещения только постепенно». Мне здесь особенно нравится слово может – да, может достичь, а может и не достичь. Ясно, что сам он верил в духовный прогресс, но сия вера была отнюдь не слепой, поскольку вслед за античными и разумными новоевропейскими мыслителями Кант понимал – отсутствие внешнего диктата никак не избавляет человека от собственного неразумия:
«Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, так же как и старые, будут служить помочами для бездумной толпы».
В-третьих, в эссе предельно жестко высказывается следующее требование: предоставить каждому человеку свободу слова и совести. По Канту, каждый имеет право как на обсуждение религии, так и на критику действий правительства. Никаких запретных религиозных и политических тем существовать не должно, а задача государства – охранять интеллектуальную свободу, не ограничивая ее и не давая это делать другим. По большому счету, это главный посыл статьи – отстаивание права ученого на публичное выражение своих взглядов.
В-четвертых, Кант делает оговорку, без которой его взгляды, действительно, были бы еще одним манифестом за все свободное против всего несвободного: право на мнение не относится к сфере «частного пользования разумом». Речь не о частной жизни, а о выполнении своих профессиональных обязанностей – на службе он предписывает каждому действовать строго по инструкции и соблюдать «трудовую дисциплину»: «Здесь, конечно, не дозволено рассуждать, здесь следует повиноваться». Другое дело, что необходимость выполнять приказы во время работы не может ограничить свободу слова в часы досуга:
«Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получивший приказ от начальства, стал бы, находясь на службе, умствовать относительно целесообразности или полезности этого приказа; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как учёному нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказываться от уплаты установленных налогов; если он обязан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злонамеренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивление), но этот же человек, несмотря на это, не противоречит долгу гражданина, если он в качестве учёного публично высказывает свои мысли по поводу несовершенств или даже несправедливости налогообложения».
Тут, кстати, любопытен момент, касающийся наказания за клевету, если она может быть расценена на подстрекательство к гражданскому неповиновению – здесь автор также далек от либерализма. Право на выражение своего мнения Кант распространяет даже на служителей церкви. Каждый из них должен учить других закону божьему без самодеятельности, но
«как учёный, он имеет полную свободу, и это даже его долг – сообщать публике все свои тщательно продуманные и благонамеренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложения о лучшем устройстве религиозных и церковных дел».
В-пятых, в конце эссе Кант говорит такие вещи, которые подошли бы даже не консерватору, а прямо-таки реакционеру, но никак не либералу. Рассуждая о просвещенном абсолютизме, образцом которого он считает своего монарха Фридриха Великого, философ настаивает на том, что просвещение невозможно без полицейского порядка и ограничения политических свобод:
В-третьих, в эссе предельно жестко высказывается следующее требование: предоставить каждому человеку свободу слова и совести. По Канту, каждый имеет право как на обсуждение религии, так и на критику действий правительства. Никаких запретных религиозных и политических тем существовать не должно, а задача государства – охранять интеллектуальную свободу, не ограничивая ее и не давая это делать другим. По большому счету, это главный посыл статьи – отстаивание права ученого на публичное выражение своих взглядов.
В-четвертых, Кант делает оговорку, без которой его взгляды, действительно, были бы еще одним манифестом за все свободное против всего несвободного: право на мнение не относится к сфере «частного пользования разумом». Речь не о частной жизни, а о выполнении своих профессиональных обязанностей – на службе он предписывает каждому действовать строго по инструкции и соблюдать «трудовую дисциплину»: «Здесь, конечно, не дозволено рассуждать, здесь следует повиноваться». Другое дело, что необходимость выполнять приказы во время работы не может ограничить свободу слова в часы досуга:
«Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получивший приказ от начальства, стал бы, находясь на службе, умствовать относительно целесообразности или полезности этого приказа; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как учёному нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказываться от уплаты установленных налогов; если он обязан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злонамеренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивление), но этот же человек, несмотря на это, не противоречит долгу гражданина, если он в качестве учёного публично высказывает свои мысли по поводу несовершенств или даже несправедливости налогообложения».
Тут, кстати, любопытен момент, касающийся наказания за клевету, если она может быть расценена на подстрекательство к гражданскому неповиновению – здесь автор также далек от либерализма. Право на выражение своего мнения Кант распространяет даже на служителей церкви. Каждый из них должен учить других закону божьему без самодеятельности, но
«как учёный, он имеет полную свободу, и это даже его долг – сообщать публике все свои тщательно продуманные и благонамеренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложения о лучшем устройстве религиозных и церковных дел».
В-пятых, в конце эссе Кант говорит такие вещи, которые подошли бы даже не консерватору, а прямо-таки реакционеру, но никак не либералу. Рассуждая о просвещенном абсолютизме, образцом которого он считает своего монарха Фридриха Великого, философ настаивает на том, что просвещение невозможно без полицейского порядка и ограничения политических свобод:
«Только тот, кто, будучи сам просвещённым, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чём угодно, только повинуйтесь! Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод даёт народному духу возможность развернуть все свои способности».
Удивительные слова: меньше политических свобод – больше свободных умов. С таким тезисом можно спорить (мне он не кажется самоочевидным), но замечательно та сдержанность, та трезвость, с которой Кант оценивает перспективы просвещения. Обращает на себя внимание и то, что гражданский порядок («общественное спокойствие») для него является саморазумеющейся ценностью – для его поддержания необходима «дисциплинированная и многочисленная» полицейская машина. Увы, это понимание почти полностью утрачено в современном либерализме и, тем более, в том идеологическом безумии, которое зовется либертарианством: свобода невозможна без безопасности, а в основе последней лежит, в первую очередь, эффективные карательные органы. Разумеется, безопасность – недостаточное условие свободы (а нередко, увы, полицейская машина работает против свободы), но совершенно необходимое. Потому что повседневная жизнь человека связана со свободой собраний, слова и совести лишь опосредовано. Можно прожить день без того, чтобы отстаивать свои религиозные и политические взгляды – основой повседневности является иные свободы: в полночь выйти из дома за хлебом без опасений получить по голове, припарковать машину и не глядеть на нее из окна каждые полчаса, точно знать, что по дороге из школы твоему ребенку ничего не угрожает. Без всего этого и гражданские права номинальны, поскольку не обеспечены ничем и никем.
Опять же – дело не в том, что Кант во всем прав. Его политология достаточно противоречива, но в ней замечательно то, что провозглашая незыблемость либеральных свобод, он не делает того шага, к которому либеральная риторика подталкивает многие незрелые умы – к тому, чтобы возгоревшись идеей свободы забыть о важном ее свойстве: сама по себе свобода ни хороша, ни дурна, равно как и другие средства для достижения блага – богатство, власть и прочие (см. мои маргиналии «К Бёрку» и «К Набокову»). Для Канта было принципиально важно, чтобы интенция к свободе была продиктована доброй волей (в смысле воли к добру), то есть служила благу человечества и человечности – и в этом он также далек морального релятивизма, характерного для либертарианского мудачья. Свобода не самоценна, она лишь техника для достижения блага – не более того.
Кстати о морали. Почему-то его категорические императивы обычно рассматриваются очень выборочно – общеизвестен главный (насчет максимы поведения) и другой (насчет человечества как цели), но редко приводится следующий:
«Мое положение, которое оспаривается как предосудительное, следующее: тому, кто обладает верховной повелевающей и законодательной властью над народом, должно повиноваться, и притом столь юридически безусловно, что наказуемо уже одно стремление публично доискиваться, на каком основании она была приобретена, иначе говоря, ставить под сомнение это основание, дабы оспорить его при возможной его недостаточности; повинуйтесь правительству, имеющему над вами власть (во всем, что не противоречит внутренне моральному), – это категорический императив».
По мне так здесь он уже хватает лишку – но забавно то, что после всего этого его до сих пор записывают в либералы.
Удивительные слова: меньше политических свобод – больше свободных умов. С таким тезисом можно спорить (мне он не кажется самоочевидным), но замечательно та сдержанность, та трезвость, с которой Кант оценивает перспективы просвещения. Обращает на себя внимание и то, что гражданский порядок («общественное спокойствие») для него является саморазумеющейся ценностью – для его поддержания необходима «дисциплинированная и многочисленная» полицейская машина. Увы, это понимание почти полностью утрачено в современном либерализме и, тем более, в том идеологическом безумии, которое зовется либертарианством: свобода невозможна без безопасности, а в основе последней лежит, в первую очередь, эффективные карательные органы. Разумеется, безопасность – недостаточное условие свободы (а нередко, увы, полицейская машина работает против свободы), но совершенно необходимое. Потому что повседневная жизнь человека связана со свободой собраний, слова и совести лишь опосредовано. Можно прожить день без того, чтобы отстаивать свои религиозные и политические взгляды – основой повседневности является иные свободы: в полночь выйти из дома за хлебом без опасений получить по голове, припарковать машину и не глядеть на нее из окна каждые полчаса, точно знать, что по дороге из школы твоему ребенку ничего не угрожает. Без всего этого и гражданские права номинальны, поскольку не обеспечены ничем и никем.
Опять же – дело не в том, что Кант во всем прав. Его политология достаточно противоречива, но в ней замечательно то, что провозглашая незыблемость либеральных свобод, он не делает того шага, к которому либеральная риторика подталкивает многие незрелые умы – к тому, чтобы возгоревшись идеей свободы забыть о важном ее свойстве: сама по себе свобода ни хороша, ни дурна, равно как и другие средства для достижения блага – богатство, власть и прочие (см. мои маргиналии «К Бёрку» и «К Набокову»). Для Канта было принципиально важно, чтобы интенция к свободе была продиктована доброй волей (в смысле воли к добру), то есть служила благу человечества и человечности – и в этом он также далек морального релятивизма, характерного для либертарианского мудачья. Свобода не самоценна, она лишь техника для достижения блага – не более того.
Кстати о морали. Почему-то его категорические императивы обычно рассматриваются очень выборочно – общеизвестен главный (насчет максимы поведения) и другой (насчет человечества как цели), но редко приводится следующий:
«Мое положение, которое оспаривается как предосудительное, следующее: тому, кто обладает верховной повелевающей и законодательной властью над народом, должно повиноваться, и притом столь юридически безусловно, что наказуемо уже одно стремление публично доискиваться, на каком основании она была приобретена, иначе говоря, ставить под сомнение это основание, дабы оспорить его при возможной его недостаточности; повинуйтесь правительству, имеющему над вами власть (во всем, что не противоречит внутренне моральному), – это категорический императив».
По мне так здесь он уже хватает лишку – но забавно то, что после всего этого его до сих пор записывают в либералы.
Если же рассматривать его эссе о Просвещении с точки зрения логики, то в нем, конечно, заложено существенное противоречие. С одной стороны, свобода должна быть гарантирована государством. С другой стороны, гражданин должен государству повиноваться. Но что делать гражданину, если государство борется со свободами? Ответ в духе «все равно быть свободным, даже если это угрожает твоей жизни» не годится. Разумеется, честный человек ставит истину выше жизни, но вопрос не в том, молчать или не молчать (для Канта тут нет двух решений – конечно, не молчать), а в том, можно ли сопротивляться государству, которое удаляется от идеалов Просвещения. Говорить правду – вещь прекрасная, то вообще-то люди обычно говорят ее не ради нее самой, а ради того, чтобы что-то изменилось. Если же нужно и повиноваться в рабочее время, и служить истине в нерабочее, то в чем тогда цель первого – зачем служить тому, что вредно для твоих идеалов? И в чем цель второго – зачем правдорубствовать, если ты все равно ничего не стремишься менять?
Однако, давайте честно признаем: у проблемы того, как найти баланс между политическими и личными свободами нет и не может быть решения. Потому что и демократия легко приводит к тирании, и монархия легко превращается в нее; диктат со стороны начальства может быть также опасен, как и диктат со стороны равных, если этих равных – толпа. Ждать от Канта решения этой вечной апории в небольшом эссе было бы глупо, но также глупо было бы не отметить ее наличие.
По-видимому, для него было очевидно то, чего никак не поймут 99% политизированных граждан – нет никаких панацей (идейных или формально-правовых), с помощью которых можно решить те конфликты, что имеют основание в самой природе человека. Об этом Кант говорит в другой работе – и хорошо бы заставить идейно ангажированных товарищей со всех флангов вызубрить наизусть следующий фрагмент:
«Человек есть животное, которое, живя среди других членов своего рода, нуждается в господине. Дело в том, что он обязательно злоупотребляет своей свободой в отношении своих ближних; и хотя он, как разумное существо, желает иметь закон, который определил бы границы свободы для всех, но его корыстолюбивая животная склонность побуждает его, где это ему нужно, делать для самого себя исключение. Следовательно, он нуждается в господине, который сломил бы его собственную волю и заставил его подчиняться общепризнанной воле, при которой каждый может пользоваться свободой. Где же он может найти такого господина? Только в человеческом роде. Но этот господин также есть животное, нуждающееся в господине. Поэтому, как ни поступит человек в данном случае: предоставит ли он верховную власть одному или сообществу многих избранных для этой цели лиц, нельзя понять, как он создаст себе главу публичной справедливости, который сам был бы справедлив. Ведь каждый облеченный властью всегда будет злоупотреблять своей свободой, когда над ним нет никого, кто распоряжался бы им в соответствии с законами. Верховный глава сам должен быть справедливым и в то же время человеком. Вот почему эта задача самая трудная из всех; более того, полностью решить ее невозможно».
Однако, давайте честно признаем: у проблемы того, как найти баланс между политическими и личными свободами нет и не может быть решения. Потому что и демократия легко приводит к тирании, и монархия легко превращается в нее; диктат со стороны начальства может быть также опасен, как и диктат со стороны равных, если этих равных – толпа. Ждать от Канта решения этой вечной апории в небольшом эссе было бы глупо, но также глупо было бы не отметить ее наличие.
По-видимому, для него было очевидно то, чего никак не поймут 99% политизированных граждан – нет никаких панацей (идейных или формально-правовых), с помощью которых можно решить те конфликты, что имеют основание в самой природе человека. Об этом Кант говорит в другой работе – и хорошо бы заставить идейно ангажированных товарищей со всех флангов вызубрить наизусть следующий фрагмент:
«Человек есть животное, которое, живя среди других членов своего рода, нуждается в господине. Дело в том, что он обязательно злоупотребляет своей свободой в отношении своих ближних; и хотя он, как разумное существо, желает иметь закон, который определил бы границы свободы для всех, но его корыстолюбивая животная склонность побуждает его, где это ему нужно, делать для самого себя исключение. Следовательно, он нуждается в господине, который сломил бы его собственную волю и заставил его подчиняться общепризнанной воле, при которой каждый может пользоваться свободой. Где же он может найти такого господина? Только в человеческом роде. Но этот господин также есть животное, нуждающееся в господине. Поэтому, как ни поступит человек в данном случае: предоставит ли он верховную власть одному или сообществу многих избранных для этой цели лиц, нельзя понять, как он создаст себе главу публичной справедливости, который сам был бы справедлив. Ведь каждый облеченный властью всегда будет злоупотреблять своей свободой, когда над ним нет никого, кто распоряжался бы им в соответствии с законами. Верховный глава сам должен быть справедливым и в то же время человеком. Вот почему эта задача самая трудная из всех; более того, полностью решить ее невозможно».
Forwarded from Священное и мирское
Прочитал первый том «Маргиналий», подаренный автором, Максимом Велецким. Сборник неожиданных комментариев к философам, писателям и поэтам — от Анаксимена до К. А. Крылова.
Умно, бодро, лаконично, иронично. Под такую книжку русскому человеку хорошо чилить на тропическом пляже с коктейлем: и дизайн, и подача материала на это намекают. Но и в зимней Москве неплохо — будто объелся мандаринов, зарядившись витамином Цэ.
«Вот Америка. Недавно я понял, кто является воплощением этой страны, квинтэссенцией всей ее политики, культуры и ментальности. Это Полковник Сандерс — который основал KFC и наградил ее эмблему своей физиономией. О нем и его жральнях нужно знать только две вещи. Во-первых, он не полковник. Во-вторых, легендарная курица KFC — дерьмо» (из маргиналии к Сунь-Цзы).
«Многим интересно не реальное будущее, а сегодняшнее, сиюминутное ощущение прогнозируемости этого будущего. Потребление прогнозов служит не цели узнать, что будет завтра, а иной — поднять себе настроение прямо сейчас. Важен сам факт надежды на будущее, а не то, оправдается ли она» (из маргиналии к Талебу).
«Идеал левых — так называемый достаток. У человека должно быть достаточно стимулов для хорошей работы. Не меньше и не больше, а достаточно. Поэтому левым так нравится идея общности жен. Семья, дети, романти́к и эроти́к отвлекают работника. Промискуитет, организованный государством, экономит государству время» (из маргиналии к Платону).
В общем, поздравляю Максима и призываю всех покупать книжку!
Умно, бодро, лаконично, иронично. Под такую книжку русскому человеку хорошо чилить на тропическом пляже с коктейлем: и дизайн, и подача материала на это намекают. Но и в зимней Москве неплохо — будто объелся мандаринов, зарядившись витамином Цэ.
«Вот Америка. Недавно я понял, кто является воплощением этой страны, квинтэссенцией всей ее политики, культуры и ментальности. Это Полковник Сандерс — который основал KFC и наградил ее эмблему своей физиономией. О нем и его жральнях нужно знать только две вещи. Во-первых, он не полковник. Во-вторых, легендарная курица KFC — дерьмо» (из маргиналии к Сунь-Цзы).
«Многим интересно не реальное будущее, а сегодняшнее, сиюминутное ощущение прогнозируемости этого будущего. Потребление прогнозов служит не цели узнать, что будет завтра, а иной — поднять себе настроение прямо сейчас. Важен сам факт надежды на будущее, а не то, оправдается ли она» (из маргиналии к Талебу).
«Идеал левых — так называемый достаток. У человека должно быть достаточно стимулов для хорошей работы. Не меньше и не больше, а достаточно. Поэтому левым так нравится идея общности жен. Семья, дети, романти́к и эроти́к отвлекают работника. Промискуитет, организованный государством, экономит государству время» (из маргиналии к Платону).
В общем, поздравляю Максима и призываю всех покупать книжку!
Полемика с каналом «Эллинистика»
Павел Боборыкин, историк-античник, философ и автор канала «Эллинистика» написал критический разбор (в двух частях: раз и два) моего текстика двухлетней давности «Народная греческая религиозность». Уважаемый автор при этом сказал, что это единственный текст в «Тетрадях», который вызвал его несогласие, что не может меня не радовать. В том своем опусе я кратко описал, чем патриархальная олимпийская религия отличалась от матриархальной хтонической.
Мой уважаемый оппонент критикует текст по пяти позициям. По его мнению:
1. Гомер не создавал никакой религии, а был просто литератором: «У Гомера нас уже встречают сочинения, так сказать, по мотивам, а не собственно религиозные взгляды греков». То есть в его вариант греческой религии никто не верил.
2. Никакого матриархата не было: «Перед нами безнадёжно устаревшие заблуждения XIX (а то и XVIII) века, которые в отечественном антиковедении, увы, задержались намного дольше положенного из-за того, что на них опирался Энгельс, и отбросить их ,было невозможно, ибо тогда он оказался бы неправ...». «Итак, в наши дни теория разделяется только теми, кто наелся советских историософских построений, а также последователями движения Нью-эйдж и некоторыми феминистсками».
3. То, что Афина и Артемида – девственницы, не имеет никакого отношения к смене матриархата патриархатом.
4. Орфизм не был народной религией: «Он отнюдь не древний, и появляется только в кон. VI или нач. V в. (а может, и ещё позднее), и вовсе не на него была реакцией «олимпийская религия», а он сам был таковой на всё более усиливающуся среди греков религиозную индифферентность. <...> То же касается и всяких там «мистерий», таких, как Элевсинские: мягко говоря странно считать народной религией движения, которые по самой природе своей нарочито антипопулярны, и пускают в свои ряды только немногих избранных.»
5. Аполлон не был лишь богом аристократии, а почитался и простонародьем: «С Аполлоном были связаны Пианопсии, Гиакинфии, Карнеи и Таргелии, все земледельческие. Одним из эпитетов бога был Сминфей, или Мышиный, поскольку бога полагали защитником полей от этих зверей, другим — Эписидиос, т.е. спаситель от болезни хлеба. Список можно продолжать, но суть в том, что бога этого крестьяне не просто почитали — это был один из главнейших их богов.»
Вывод моего критика таков: «Ну так в кого же верили простолюдины? Да во всё тех же богов-олимпийцев, разумеется». То есть никаких двух религий (матриархальной и патриархальной) внутри одной не было.
Давайте сразу начнем с последнего пункта. Не могу не выразить Павлу благодарность за замечание насчет Аполлона: мой оппонент абсолютно прав. Я выбрал Аполлона опрометчиво – нужно было взять иной пример.
По всем остальным пунктам я решительно не согласен с уважаемым коллегой. Разберем его аргументы по пунктам.
Павел Боборыкин, историк-античник, философ и автор канала «Эллинистика» написал критический разбор (в двух частях: раз и два) моего текстика двухлетней давности «Народная греческая религиозность». Уважаемый автор при этом сказал, что это единственный текст в «Тетрадях», который вызвал его несогласие, что не может меня не радовать. В том своем опусе я кратко описал, чем патриархальная олимпийская религия отличалась от матриархальной хтонической.
Мой уважаемый оппонент критикует текст по пяти позициям. По его мнению:
1. Гомер не создавал никакой религии, а был просто литератором: «У Гомера нас уже встречают сочинения, так сказать, по мотивам, а не собственно религиозные взгляды греков». То есть в его вариант греческой религии никто не верил.
2. Никакого матриархата не было: «Перед нами безнадёжно устаревшие заблуждения XIX (а то и XVIII) века, которые в отечественном антиковедении, увы, задержались намного дольше положенного из-за того, что на них опирался Энгельс, и отбросить их ,было невозможно, ибо тогда он оказался бы неправ...». «Итак, в наши дни теория разделяется только теми, кто наелся советских историософских построений, а также последователями движения Нью-эйдж и некоторыми феминистсками».
3. То, что Афина и Артемида – девственницы, не имеет никакого отношения к смене матриархата патриархатом.
4. Орфизм не был народной религией: «Он отнюдь не древний, и появляется только в кон. VI или нач. V в. (а может, и ещё позднее), и вовсе не на него была реакцией «олимпийская религия», а он сам был таковой на всё более усиливающуся среди греков религиозную индифферентность. <...> То же касается и всяких там «мистерий», таких, как Элевсинские: мягко говоря странно считать народной религией движения, которые по самой природе своей нарочито антипопулярны, и пускают в свои ряды только немногих избранных.»
5. Аполлон не был лишь богом аристократии, а почитался и простонародьем: «С Аполлоном были связаны Пианопсии, Гиакинфии, Карнеи и Таргелии, все земледельческие. Одним из эпитетов бога был Сминфей, или Мышиный, поскольку бога полагали защитником полей от этих зверей, другим — Эписидиос, т.е. спаситель от болезни хлеба. Список можно продолжать, но суть в том, что бога этого крестьяне не просто почитали — это был один из главнейших их богов.»
Вывод моего критика таков: «Ну так в кого же верили простолюдины? Да во всё тех же богов-олимпийцев, разумеется». То есть никаких двух религий (матриархальной и патриархальной) внутри одной не было.
Давайте сразу начнем с последнего пункта. Не могу не выразить Павлу благодарность за замечание насчет Аполлона: мой оппонент абсолютно прав. Я выбрал Аполлона опрометчиво – нужно было взять иной пример.
По всем остальным пунктам я решительно не согласен с уважаемым коллегой. Разберем его аргументы по пунктам.
Telegram
Эллиниcтика
Читатели тут напомнили, что прошло уже более года с момента, как состоялись дебаты с философом, известным как Криптоплатоник. Сразу после оных мне присоветовали провести следующую баталию с другим мудрецом, автором канала под названием «Велецкие тетради».…
Гомер. С какой целью он сочинял свои лонгриды, не имеет никакого значения. Важно то, что в отсутствии священных книг его поэмы стали конституирующей основой культуры. Доказывать важность влияния гомеровской «теологии» на эллинскую культуру считаю излишним – оно было не меньшим, чем влияние Нового Завета на средневековую Европу. Хотел он или нет, но именно «Илиада» и «Одиссея» впоследствии стали синонимом греческой религии – если это не так, то почему и Гераклит, и Платон так яростно ополчались на Гомера за то, что он развратил Грецию? Гераклит «говорил, что Гомер заслуживает изгнания из общественных собраний и наказания розгами». Платон же посвящает Гомеру фактически целые книги в «Государстве» и исгоняет из него, попутно замечая, что есть многие, кто утверждает, что он «воспитал Элладу».
«У Гомера нас уже встречают сочинения, так сказать, по мотивам, а не собственно религиозные взгляды греков». Да, но русские сказки Афанасьева также, наверно, не совсем такие, какими были изначально «в народе», то прошло время, и мы воспринимаем их как аутентичные. Вот с Гомером произошло тоже самое. Ясно, что он не был единственным источником данных о богах, но главным – без сомнения.
Об этом пишет и его биограф, блистательный И.Е. Суриков:
«За исходный пункт развития религиозного сознания неизбежно приходится принимать гомеровский эпос, на протяжении всей античности остававшийся важнейшим источником религиозной традиции. Разумеется, ни в коей мере нельзя считать, что с Гомера начинается древнегреческая религия. Это очевидным образом неверно, особенно в свете того, что стало известно о религиозных представлениях греков II тыс. до н. э. после дешифровки линейного письма Б. Однако о религии микенской эпохи все-таки слишком мало известно, чтобы о ней можно было сколько-нибудь подробно говорить здесь. Гомер же для древнего грека любой эпохи был первой и последней книгой, учебником и энциклопедией жизни, в том числе религиозной».
По большому счету, все это прописные истины, и я бы не тратил на них ваше внимание, если бы не неожиданный для меня скепсис уважаемого критика. Мне кажется, спорить о Гомере далее незачем.
Теперь про бесплодие богинь (разумеется, я использовал понятие бесплодия в переносном смысле). Автор пишет: «Παρθένος («партенос») вовсе не бесплодна, как думает г-н Велецкий, она вполне запросто могла родить, оставшись при этом παρθένος, и ребёнок её назывался παρθένῐος. Культ физической девственности присущ вовсе не «патриархальным обществам», как думает философ, но азиатским деспотиям, а также связанным восточным религиям, в частности — христианству.»
Но если Афина могла родить, то почему же не родила? Почему она воюет, а не рожает? Потому что половая сфера ее вообще не тревожит:
«Только троих ни склонить, ни увлечь Афродита не в силах:
Дочери Зевса-владыки, сиятельноокой Афины, -
Мало лежит ее сердце к делам многозлатиой Киприды.»
Вторая дева, неподвластная Афродите, это как раз Артемида:
«Также не в силах Киприда улыбколюбивая страстью
Жаркой и грудь Артемиды зажечь златострельной и шумной:
Любит она только луки, охоту в горах за зверями,
Звяканье лир, хороводы, далеко звучащие клики,
Рощи, богатые тенью, и город мужей справедливых»
(Обе цитаты, кстати, из того же Гомера)
Интересно – богиня леса (то есть производительной силы дикой природы) не рожает. Почему?
Какова причина их бесплодия – медицинская или духовная – неважно. Важен факт: они бездетны и они богини с выраженно мужскими чертами. А вот от Зевса родятся все, кому не лень (и иногда, да, без посредства женщин) – что это как не утверждение мужской религиозности над женской?
Также уважаемый Павел написал, что культ девственности свойственен не патриархату, а азиатским деспотиям и христианству. А это, что, не патриархальные общества? А Древняя Греция – не патриархальное общество? Еще какое. Вообще, девственность ценится везде, где существует моногамный брак и передача имени и имущества по отцовской линии.
«У Гомера нас уже встречают сочинения, так сказать, по мотивам, а не собственно религиозные взгляды греков». Да, но русские сказки Афанасьева также, наверно, не совсем такие, какими были изначально «в народе», то прошло время, и мы воспринимаем их как аутентичные. Вот с Гомером произошло тоже самое. Ясно, что он не был единственным источником данных о богах, но главным – без сомнения.
Об этом пишет и его биограф, блистательный И.Е. Суриков:
«За исходный пункт развития религиозного сознания неизбежно приходится принимать гомеровский эпос, на протяжении всей античности остававшийся важнейшим источником религиозной традиции. Разумеется, ни в коей мере нельзя считать, что с Гомера начинается древнегреческая религия. Это очевидным образом неверно, особенно в свете того, что стало известно о религиозных представлениях греков II тыс. до н. э. после дешифровки линейного письма Б. Однако о религии микенской эпохи все-таки слишком мало известно, чтобы о ней можно было сколько-нибудь подробно говорить здесь. Гомер же для древнего грека любой эпохи был первой и последней книгой, учебником и энциклопедией жизни, в том числе религиозной».
По большому счету, все это прописные истины, и я бы не тратил на них ваше внимание, если бы не неожиданный для меня скепсис уважаемого критика. Мне кажется, спорить о Гомере далее незачем.
Теперь про бесплодие богинь (разумеется, я использовал понятие бесплодия в переносном смысле). Автор пишет: «Παρθένος («партенос») вовсе не бесплодна, как думает г-н Велецкий, она вполне запросто могла родить, оставшись при этом παρθένος, и ребёнок её назывался παρθένῐος. Культ физической девственности присущ вовсе не «патриархальным обществам», как думает философ, но азиатским деспотиям, а также связанным восточным религиям, в частности — христианству.»
Но если Афина могла родить, то почему же не родила? Почему она воюет, а не рожает? Потому что половая сфера ее вообще не тревожит:
«Только троих ни склонить, ни увлечь Афродита не в силах:
Дочери Зевса-владыки, сиятельноокой Афины, -
Мало лежит ее сердце к делам многозлатиой Киприды.»
Вторая дева, неподвластная Афродите, это как раз Артемида:
«Также не в силах Киприда улыбколюбивая страстью
Жаркой и грудь Артемиды зажечь златострельной и шумной:
Любит она только луки, охоту в горах за зверями,
Звяканье лир, хороводы, далеко звучащие клики,
Рощи, богатые тенью, и город мужей справедливых»
(Обе цитаты, кстати, из того же Гомера)
Интересно – богиня леса (то есть производительной силы дикой природы) не рожает. Почему?
Какова причина их бесплодия – медицинская или духовная – неважно. Важен факт: они бездетны и они богини с выраженно мужскими чертами. А вот от Зевса родятся все, кому не лень (и иногда, да, без посредства женщин) – что это как не утверждение мужской религиозности над женской?
Также уважаемый Павел написал, что культ девственности свойственен не патриархату, а азиатским деспотиям и христианству. А это, что, не патриархальные общества? А Древняя Греция – не патриархальное общество? Еще какое. Вообще, девственность ценится везде, где существует моногамный брак и передача имени и имущества по отцовской линии.
Что касается орфизма, то оппонент совершенно прав – это была интеллектуализированная форма религии, но какой? Простонародной, крестьянской. Да, ее популярность среди элиты никак не отменяет того, что выросла она «из народных глубин». В своем тексте я специально написал, что «наследие матриархата проявилось в нескольких культах – весьма разнородных по своему характеру: не только в дионисийстве, но и в орфизме и пифагорействе. Подробно разбирать отличия этих течений друг от друга мы не будем. Важнее их отличие от олимпийской религии».
И я не утверждал, что орфизм древний, хотя, да, он также является наследием матриархата. Уважаемый критик замечательно пишет о том, что орфизм возник в качестве реакции на ослабление религиозности. Но почему она ослабла? Не потому ли, что аристократическая гомеровская мифология с «порочными» богами не особо трогала сердца обывателей, не потому, что была чужда естественным религиозным устремлениям людей – потребности в спасении и милости свыше?
Далее. Думаю, Павел не станет отрицать важность фигуры Диониса для греческой культуры – но вот парадокс: у того же Гомера он упоминается всего дважды, потому что по сути он не олимпийский, а хтонический бог. Доказательством его хтоничности является то, что он рожден без матери из бедра отца (тут, опять же, мы видим патриархализацию мифа).
Что касается мистериальных культов, уважаемый автор пишет: «Странно считать народной религией движения, которые по самой природе своей нарочито антипопулярны, и пускают в свои ряды только немногих избранных»
Тут он, увы, ошибся. Дело в том, что «таинства» для греков были не более таинственны, чем христианские таинства для современных людей. Даже те, кто никогда не венчался и не исповедовался, прекрасно понимают, что происходит на этих таинствах. Содержание греческих мистерий также было секретом Полишинеля. Например, у Лаэртия имеется такое сообщение о тезке из Синопы:
«Афиняне просили его принять посвящение в мистерии, уверяя, что посвященные ведут в Аиде лучшую жизнь. "Смешно, – сказал Диоген, – если Агесилай и Эпаминонд будут томиться в грязи, а всякие ничтожные люди из тех, кто посвящен, – обитать на островах блаженных!"»
Как мы видим, ни для одного из Диогенов, как и для афинян вообще, содержание таинств не было тайным (а их отделяет друг от друга много веков). Аналогичный пример можно привести с масонством. Да, градус имеют совсем немногие люди, но масонская идеология имеет отражение к конституциях, международных декларациях и системе образования – малочисленность «избранных» никак не мешает этому.
Ну а теперь главное – по поводу того, что матриархата не существовало. Тут, честно говоря, не знаешь, что и ответить. Удивляет даже не сам тезис, а его категоричность: «В актуальной науке, однако, идеи Иоганна Бахофена о том, что древнейшая религия была «матриархальной», и в центре её пребывала «Великая Матерь», давным-давно капитально опровергнуты и целиком отвергнуты».
Кто, кого и когда опроверг? Гесиода опровергли – с его (крестьянина, а не аристократа) хтонической теокосмогонией? Титаномахию опровергли? Элевсин разоблачили? Крито-микенцев отменили? Не хочется подробно погружаться в тему, потому что бремя доказательства вообще-то лежит на утверждающем, но придется. Я, когда писал (и пишу) о матриархальной религиозности, опирался на доводы следующих авторов: М. Элиаде, А. Лосева, М. Гимбутас, В. Отто, А. Зубова, А. Барковой, Д. Лауэнштайна, Р. Грейвса, В. Иванова и других. Вопрос не в именах и не в их количестве (наука не знает авторитетов): вопрос в тех фактах и аргументах, которые они приводят. Кажутся ли мне их аргументы убедительными? Да. Есть ли в их трудах нестыковки и натяжки? Есть ли к ним вопросы? Наверно, но почему нужно отрицать саму концепцию?
И я не утверждал, что орфизм древний, хотя, да, он также является наследием матриархата. Уважаемый критик замечательно пишет о том, что орфизм возник в качестве реакции на ослабление религиозности. Но почему она ослабла? Не потому ли, что аристократическая гомеровская мифология с «порочными» богами не особо трогала сердца обывателей, не потому, что была чужда естественным религиозным устремлениям людей – потребности в спасении и милости свыше?
Далее. Думаю, Павел не станет отрицать важность фигуры Диониса для греческой культуры – но вот парадокс: у того же Гомера он упоминается всего дважды, потому что по сути он не олимпийский, а хтонический бог. Доказательством его хтоничности является то, что он рожден без матери из бедра отца (тут, опять же, мы видим патриархализацию мифа).
Что касается мистериальных культов, уважаемый автор пишет: «Странно считать народной религией движения, которые по самой природе своей нарочито антипопулярны, и пускают в свои ряды только немногих избранных»
Тут он, увы, ошибся. Дело в том, что «таинства» для греков были не более таинственны, чем христианские таинства для современных людей. Даже те, кто никогда не венчался и не исповедовался, прекрасно понимают, что происходит на этих таинствах. Содержание греческих мистерий также было секретом Полишинеля. Например, у Лаэртия имеется такое сообщение о тезке из Синопы:
«Афиняне просили его принять посвящение в мистерии, уверяя, что посвященные ведут в Аиде лучшую жизнь. "Смешно, – сказал Диоген, – если Агесилай и Эпаминонд будут томиться в грязи, а всякие ничтожные люди из тех, кто посвящен, – обитать на островах блаженных!"»
Как мы видим, ни для одного из Диогенов, как и для афинян вообще, содержание таинств не было тайным (а их отделяет друг от друга много веков). Аналогичный пример можно привести с масонством. Да, градус имеют совсем немногие люди, но масонская идеология имеет отражение к конституциях, международных декларациях и системе образования – малочисленность «избранных» никак не мешает этому.
Ну а теперь главное – по поводу того, что матриархата не существовало. Тут, честно говоря, не знаешь, что и ответить. Удивляет даже не сам тезис, а его категоричность: «В актуальной науке, однако, идеи Иоганна Бахофена о том, что древнейшая религия была «матриархальной», и в центре её пребывала «Великая Матерь», давным-давно капитально опровергнуты и целиком отвергнуты».
Кто, кого и когда опроверг? Гесиода опровергли – с его (крестьянина, а не аристократа) хтонической теокосмогонией? Титаномахию опровергли? Элевсин разоблачили? Крито-микенцев отменили? Не хочется подробно погружаться в тему, потому что бремя доказательства вообще-то лежит на утверждающем, но придется. Я, когда писал (и пишу) о матриархальной религиозности, опирался на доводы следующих авторов: М. Элиаде, А. Лосева, М. Гимбутас, В. Отто, А. Зубова, А. Барковой, Д. Лауэнштайна, Р. Грейвса, В. Иванова и других. Вопрос не в именах и не в их количестве (наука не знает авторитетов): вопрос в тех фактах и аргументах, которые они приводят. Кажутся ли мне их аргументы убедительными? Да. Есть ли в их трудах нестыковки и натяжки? Есть ли к ним вопросы? Наверно, но почему нужно отрицать саму концепцию?
Важно подчеркнуть, что говоря о матриархате, я имею ввиду подразумеваю под ней именно тип религиозности, а не то, правили ли женщины мужчинами (историкам это должно быть интересно, но меня этот аспект совсем не волнует). И то, что хтоническая религия с земледельческим культом Матери-Земли предшествовала небесной религии индоевропейцев и восходила к минойской и крито-микенской эпохе, не вызывает у меня никаких сомнений.
Профессор Зайцев, которого уважаемый Павел явно котирует (и как мне кажется, именно у него взял идею о устарелости теории доиндоевропейской матриархальной религиозности), пишет на этот счет весьма интересные вещи:
«Здесь, однако, приходится считаться с тем, что греки, как и все индоевропейские народы, придерживались строго патриархальных порядков. Таким образом, эпоху религии Матери-Земли, обусловленной матриархатом, приходится приписывать народам, жившим в Греции до греков, у которых, действительно, роль женщины в обществе была более заметной, и богини в религии заметно выходили на первый план. Это само по себе достаточно правдоподобно, но сторонников теории древнейшего универсального культа Матери-Земли подстерегают здесь неожиданные трудности».
Ок, трудности есть. Но потом он же подробно доказывает, что Матерью-Землей не могла быть богиня Гея (как считал когда-то Виламовиц). Но. Что он, собственно, предлагает взамен гипотезе о Гее? Деметру!
«Культы и верования дают нам гораздо более ясную картину. Как я уже говорил, роль Деметры в гомеровских поэмах очень невелика. Для военной аристократии темных веков, для царьков, при дворах которых складывался греческий эпос, и для их дружинников земледельческая религия Деметры была неинтересна. Выражаясь языком современной социологии, почитание Деметры было непрестижным. Однако Деметра упоминается мимоходом несколько раз, когда заходит речь о земледелии. <...>
Влияние догреческих минойских земледельческих культов здесь весьма правдоподобно, тем более что распорядок празднеств и мифических событий в течение года оказывается так хорошо приспособленным именно к греческим климатическим условиям и земледельческой практике. Корни культа в Элевсине уходят, во всяком случае, в микенскую эпоху.
Как показали раскопки 1920-1930-х гг., главный храм Элевсина, где совершались мистерии, так называемый Телестерий, был выстроен на месте дворца микенской эпохи, а в микенскую эпоху святилища располагались прежде всего в самих дворцах».
Ну и главное – про отвергнутого Павлом Бахофена:
«Он обратил внимание на мифы, которые дошли до нас, миновав поэтическую обработку эпохи классики и эллинизма. Многие из наблюдений Бахофена остроумны и глубоки, но мы сейчас знаем, что его реконструкции в действительности дают нам, как правило, некоторые черты не самой древнегреческой религии, а религии народов, живших в Греции до греков, религии, оказавшей определенное влияние на греков. То, что мы теперь знаем, в основном по данным археологии, о религии древнейшего минойского Крита, подтвердило некоторые догадки Бахофена.»
Какие тут еще вопросы? Все черным по белому. А о том, что матриархат вообще существовал, свидетельствовали еще античные авторы, притом поздние (при описании соседних народов).
Я привожу эти выводы из профессора Зайцева только потому, что его цитирует мой уважаемый оппонент – и некоторые пассажи Павла о догреческой религии явно взяты именно оттуда. Но в них мы не находим того, что идеи Великой Матери «капитально опровергнуты и целиком отвергнуты». То, что к ней есть вопросы – это нормально, но зачем же писать, что она более ненаучна?
Профессор Зайцев, которого уважаемый Павел явно котирует (и как мне кажется, именно у него взял идею о устарелости теории доиндоевропейской матриархальной религиозности), пишет на этот счет весьма интересные вещи:
«Здесь, однако, приходится считаться с тем, что греки, как и все индоевропейские народы, придерживались строго патриархальных порядков. Таким образом, эпоху религии Матери-Земли, обусловленной матриархатом, приходится приписывать народам, жившим в Греции до греков, у которых, действительно, роль женщины в обществе была более заметной, и богини в религии заметно выходили на первый план. Это само по себе достаточно правдоподобно, но сторонников теории древнейшего универсального культа Матери-Земли подстерегают здесь неожиданные трудности».
Ок, трудности есть. Но потом он же подробно доказывает, что Матерью-Землей не могла быть богиня Гея (как считал когда-то Виламовиц). Но. Что он, собственно, предлагает взамен гипотезе о Гее? Деметру!
«Культы и верования дают нам гораздо более ясную картину. Как я уже говорил, роль Деметры в гомеровских поэмах очень невелика. Для военной аристократии темных веков, для царьков, при дворах которых складывался греческий эпос, и для их дружинников земледельческая религия Деметры была неинтересна. Выражаясь языком современной социологии, почитание Деметры было непрестижным. Однако Деметра упоминается мимоходом несколько раз, когда заходит речь о земледелии. <...>
Влияние догреческих минойских земледельческих культов здесь весьма правдоподобно, тем более что распорядок празднеств и мифических событий в течение года оказывается так хорошо приспособленным именно к греческим климатическим условиям и земледельческой практике. Корни культа в Элевсине уходят, во всяком случае, в микенскую эпоху.
Как показали раскопки 1920-1930-х гг., главный храм Элевсина, где совершались мистерии, так называемый Телестерий, был выстроен на месте дворца микенской эпохи, а в микенскую эпоху святилища располагались прежде всего в самих дворцах».
Ну и главное – про отвергнутого Павлом Бахофена:
«Он обратил внимание на мифы, которые дошли до нас, миновав поэтическую обработку эпохи классики и эллинизма. Многие из наблюдений Бахофена остроумны и глубоки, но мы сейчас знаем, что его реконструкции в действительности дают нам, как правило, некоторые черты не самой древнегреческой религии, а религии народов, живших в Греции до греков, религии, оказавшей определенное влияние на греков. То, что мы теперь знаем, в основном по данным археологии, о религии древнейшего минойского Крита, подтвердило некоторые догадки Бахофена.»
Какие тут еще вопросы? Все черным по белому. А о том, что матриархат вообще существовал, свидетельствовали еще античные авторы, притом поздние (при описании соседних народов).
Я привожу эти выводы из профессора Зайцева только потому, что его цитирует мой уважаемый оппонент – и некоторые пассажи Павла о догреческой религии явно взяты именно оттуда. Но в них мы не находим того, что идеи Великой Матери «капитально опровергнуты и целиком отвергнуты». То, что к ней есть вопросы – это нормально, но зачем же писать, что она более ненаучна?
Очень не хотелось бы, чтобы уважаемый критик в своем ответе начал нападать на авторов, которых я упомянул выше. Мол, Лосев – советский филолог, Гимбутас – кумир(ка) феминисток, Грейвс не ученый и т.д. Потому важно не то, кем они были, а те факты и аргументы, которые они приводят в своих книгах. По мне эти факты и аргументы в большинстве безукоризненны – по крайней мере, они не настолько неверны, чтобы отрицать всю концепцию наслоения двух типов религиозности в греческой культуре. Отметать весь массив сведений о догреческом матриархате (не обязательно политическом, но, опять же, именно как типе религиозности) – как минимум странно, если не сказать жестче.
Столкновение аристократической и простонародной религиозностей имеются и в других версиях индоевропейского язычества: ведийские боги и Шива (а потом Будда), Перун и Велес, асы и ваны. Что тут, собственно, отрицать? И зачем? Гиперкритицизм иногда нужен, но важно относиться критически и к нему.
В заключение процитирую собственный текст, которым будет открываться второй выпуск «Маргиналий» – «К Гесиоду»:
«Стоит отметить, что Гесиод чтит героев «Илиады» и «Одиссеи» ничуть не меньше Гомера – «Называют их люди / Полубогами» – и помещает их на острова блаженных. Но если у Гомера их подвиги были в центре внимания, то Гесиода занимают совсем другие вопросы: земные тяготы и нравственный упадок. Формально оба поэта описывают одну и ту же реальность: боги на Олимпе, титаны в Тартаре, герои прекрасны. Но разница в мироощущении двух авторов колоссальна. <...>
В первом – прекраснодушные Океан и Тефида и героические мужи, а во втором – Хаос, Тартар, Гея, Эрос, целый выводок гнусных тварей и порочные люди. Посему, еще раз скажем, при оценке древних религий, от которых до нас дошло мало сведений, следует быть осторожными – ведь когда мы видим только одну их сторону, то уподобляемся тем, кто, как в известном примере, ощупывает слона в темноте».
Так что уважаемый оппонент прав в главном своем выводе: «Ну так в кого же верили простолюдины? Да во всё тех же богов-олимпийцев, разумеется». Неправ он в том, что недоговорил фразу до конца: конечно, в тех же, но совсем-совсем иначе. Равно как и Гомер, и Гесиод, и Гераклит, и Платон считали Зевса главным богом – но разве их теологии были одинаковы? Нет, они кардинально различались – и роднило разных Зевсов только имя.
В любом случае я благодарен Павлу за его замечания, одно из которых оказалось действительно справедливым (другие, правда, сильно удивили). Возможно, я что-то упустил в его аргументации – с удовольствием восполню такие упущения в следующем тексте (он, правда, точно будет существенно меньше по объему).
Столкновение аристократической и простонародной религиозностей имеются и в других версиях индоевропейского язычества: ведийские боги и Шива (а потом Будда), Перун и Велес, асы и ваны. Что тут, собственно, отрицать? И зачем? Гиперкритицизм иногда нужен, но важно относиться критически и к нему.
В заключение процитирую собственный текст, которым будет открываться второй выпуск «Маргиналий» – «К Гесиоду»:
«Стоит отметить, что Гесиод чтит героев «Илиады» и «Одиссеи» ничуть не меньше Гомера – «Называют их люди / Полубогами» – и помещает их на острова блаженных. Но если у Гомера их подвиги были в центре внимания, то Гесиода занимают совсем другие вопросы: земные тяготы и нравственный упадок. Формально оба поэта описывают одну и ту же реальность: боги на Олимпе, титаны в Тартаре, герои прекрасны. Но разница в мироощущении двух авторов колоссальна. <...>
В первом – прекраснодушные Океан и Тефида и героические мужи, а во втором – Хаос, Тартар, Гея, Эрос, целый выводок гнусных тварей и порочные люди. Посему, еще раз скажем, при оценке древних религий, от которых до нас дошло мало сведений, следует быть осторожными – ведь когда мы видим только одну их сторону, то уподобляемся тем, кто, как в известном примере, ощупывает слона в темноте».
Так что уважаемый оппонент прав в главном своем выводе: «Ну так в кого же верили простолюдины? Да во всё тех же богов-олимпийцев, разумеется». Неправ он в том, что недоговорил фразу до конца: конечно, в тех же, но совсем-совсем иначе. Равно как и Гомер, и Гесиод, и Гераклит, и Платон считали Зевса главным богом – но разве их теологии были одинаковы? Нет, они кардинально различались – и роднило разных Зевсов только имя.
В любом случае я благодарен Павлу за его замечания, одно из которых оказалось действительно справедливым (другие, правда, сильно удивили). Возможно, я что-то упустил в его аргументации – с удовольствием восполню такие упущения в следующем тексте (он, правда, точно будет существенно меньше по объему).
Дорогие подписчики!
Продолжается наша полемика с уважаемым Павлом Боборыкиным (канал «Эллинистика»). Его ответ на мою реплику вышел в среду.
Закончив свой текст, я оказался в несколько затруднительном положении. Объем моего ответа – 9000 слов, 63000 знаков (большую часть из которых занимают цитаты). Это значит, что публикация текста здесь, в телеграме, займет минимум 16 постов. Полагаю, это несколько чересчур для данной площадки. Тем не менее, я бы не хотел, чтобы он прошел мимо читателя.
Потому мой ответ будет опубликован:
1) Здесь в виде файла в формате docx
2) На Бусти и Патреоне в открытом доступе.
Ссылки и файл – в следующем посте.
Прошу прощения у читателей обоих каналов за возможные неудобства при чтении.
Продолжается наша полемика с уважаемым Павлом Боборыкиным (канал «Эллинистика»). Его ответ на мою реплику вышел в среду.
Закончив свой текст, я оказался в несколько затруднительном положении. Объем моего ответа – 9000 слов, 63000 знаков (большую часть из которых занимают цитаты). Это значит, что публикация текста здесь, в телеграме, займет минимум 16 постов. Полагаю, это несколько чересчур для данной площадки. Тем не менее, я бы не хотел, чтобы он прошел мимо читателя.
Потому мой ответ будет опубликован:
1) Здесь в виде файла в формате docx
2) На Бусти и Патреоне в открытом доступе.
Ссылки и файл – в следующем посте.
Прошу прощения у читателей обоих каналов за возможные неудобства при чтении.
Telegram
Эллиниcтика
Философ Максим Велецкий не оставил без ответа мою критику его концепции, хотя и не согласился с ней. Впрочем, я этого и не ждал. Какие же это дебаты тогда бы были?
Итак, у г-на Велецкого всё ещё «не вызывает никаких сомнений», что была некая «хтоническая…
Итак, у г-на Велецкого всё ещё «не вызывает никаких сомнений», что была некая «хтоническая…
Друзья, вот ссылки на публикацию:
https://boosty.to/veletsky/posts/2cebc448-bc71-4cc9-9c22-69454ee5f06b
https://www.patreon.com/posts/62778064
https://boosty.to/veletsky/posts/2cebc448-bc71-4cc9-9c22-69454ee5f06b
https://www.patreon.com/posts/62778064
Что может быть приятнее, чем когда тебя называют своим «любимым современным философом»? Только когда тебя так называет коллега с ученой степенью.
Кандидат философских наук и доцент ростовского университета Дарья Москаленко (https://www.instagram.com/dashafeliz) написала очень добрые слова обо мне и «Маргиналиях», за что ей огромное спасибо. Такое дорогого стоит, ради этого и работаешь.
Кстати о маргиналиях. Обещанная – к Оксимирону – выйдет завтра.
Кандидат философских наук и доцент ростовского университета Дарья Москаленко (https://www.instagram.com/dashafeliz) написала очень добрые слова обо мне и «Маргиналиях», за что ей огромное спасибо. Такое дорогого стоит, ради этого и работаешь.
Кстати о маргиналиях. Обещанная – к Оксимирону – выйдет завтра.
Маргиналия к Оксимирону
«Детям – леденцы, диссиде – рицин,
Цветет гиацинт, идёт геноцид.
Пир империи времени упадка,
Гурманы падки на гуманитарку.
Скалистая бухта, в море кораблик,
Тема экскурсий – Горький на Капри.
Коллекция амфор великолепна,
Калеке ломает двери коллектор.
Убийства чести и женское обрезание,
Через дорогу – званый обед в торжественном зале.
Проблемы первого мира: депрессии, терзания,
Медленный интернет, РПП и стресс от экзаменов.
С белоснежных гор – в девственный бор.
Бедствия, мор, естественный отбор».
(Из песни «Красота и уродство»)
В недавнем выпуске «Белого шума» я говорил о слабости нового альбома Оксимирона. Помимо чисто литературных претензий – понижения среднего качества текстов и уровня их композиционной сложности, есть вопросы и к содержанию некоторых трэков. Притом это вопросы не только и не столько к самому Оксимирону, сколько к определенному дискурсу, к которому он в данном случае volens nolens примкнул.
Все, о чем говорится в приведенных строках (и далее в тексте, где, в частности, поется «баланда и лобстер, <…> красота с уродством») – это, увы, продолжение рассуждений товарища Шарикова о том, что «один в семи комнатах расселился штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет». Но тот пошел дальше и предложил какое-никакое решение вопроса (то самое «отнять и поделить»). Оксимирон не резюмировал примеры неравенства схожим умозаключением – но это, как ни парадоксально, скорее минус, чем плюс. Потому что в отсутствии вывода-выхода все эти контрасты между первым и третьим миром вообще лишены смысла. По сути, все сводится к дискурсу «вот, посмотрите!». Окей, мы посмотрели – тут гиацинт, а там геноцид, тут лобстер, а там баланда, один везде, другой в нигде, кому таторы, а кому ляторы. Да, это печально. И?
Совершенно непонятно, в чем посыл текста. Сам факт того, что где-то хорошо, а где-то адище, не сообщает нам ничего. Но, что самое любопытное, «нагота» факта самим противопоставлением одного и другого как бы намекает на то, что эти явления связаны. Получается как в отечественной комедии, где советский турист должен читать жильцам лекцию «Нью-Йорк – город контрастов». Для советского мышления сам факт контраста является обличительным – ведь их якобы не должно быть в принципе. Но даже там была хоть какая-то логика – все-таки в рамках города или страны различия не должны быть слишком уж разительными, поскольку национальное чувство естественным образом подвигает обеспеченных граждан помогать менее имущим соплеменникам. Но в рамках земного шарика это несколько затруднительно и из-за масштабов, и из-за суверенного статуса всех государств: оный подразумевает, что между странами конкуренция первична, а солидарность вторична (да и не будем забывать, что большинство государств третьего мира получили независимость не так давно – как раз на антизападных лозунгах).
На то, что между проблемами богатых и бедных стран есть прямая зависимость, имеется намек в словах «гурманы падки на гуманитарку» – то есть помощь бедным разворовывается, оттого проблемы не решаются. Но. Помощь третьему миру оказывают те же самые страны мира первого – то есть, по сути, помощь воруется не у бедных, а для бедных – у богатых. У бедных не забирают ничего, что было бы их собственностью. То есть это не причина бедности, а ликвидация воровства – не выход, поскольку бедность не устраняется завозом продуктов.
«Детям – леденцы, диссиде – рицин,
Цветет гиацинт, идёт геноцид.
Пир империи времени упадка,
Гурманы падки на гуманитарку.
Скалистая бухта, в море кораблик,
Тема экскурсий – Горький на Капри.
Коллекция амфор великолепна,
Калеке ломает двери коллектор.
Убийства чести и женское обрезание,
Через дорогу – званый обед в торжественном зале.
Проблемы первого мира: депрессии, терзания,
Медленный интернет, РПП и стресс от экзаменов.
С белоснежных гор – в девственный бор.
Бедствия, мор, естественный отбор».
(Из песни «Красота и уродство»)
В недавнем выпуске «Белого шума» я говорил о слабости нового альбома Оксимирона. Помимо чисто литературных претензий – понижения среднего качества текстов и уровня их композиционной сложности, есть вопросы и к содержанию некоторых трэков. Притом это вопросы не только и не столько к самому Оксимирону, сколько к определенному дискурсу, к которому он в данном случае volens nolens примкнул.
Все, о чем говорится в приведенных строках (и далее в тексте, где, в частности, поется «баланда и лобстер, <…> красота с уродством») – это, увы, продолжение рассуждений товарища Шарикова о том, что «один в семи комнатах расселился штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет». Но тот пошел дальше и предложил какое-никакое решение вопроса (то самое «отнять и поделить»). Оксимирон не резюмировал примеры неравенства схожим умозаключением – но это, как ни парадоксально, скорее минус, чем плюс. Потому что в отсутствии вывода-выхода все эти контрасты между первым и третьим миром вообще лишены смысла. По сути, все сводится к дискурсу «вот, посмотрите!». Окей, мы посмотрели – тут гиацинт, а там геноцид, тут лобстер, а там баланда, один везде, другой в нигде, кому таторы, а кому ляторы. Да, это печально. И?
Совершенно непонятно, в чем посыл текста. Сам факт того, что где-то хорошо, а где-то адище, не сообщает нам ничего. Но, что самое любопытное, «нагота» факта самим противопоставлением одного и другого как бы намекает на то, что эти явления связаны. Получается как в отечественной комедии, где советский турист должен читать жильцам лекцию «Нью-Йорк – город контрастов». Для советского мышления сам факт контраста является обличительным – ведь их якобы не должно быть в принципе. Но даже там была хоть какая-то логика – все-таки в рамках города или страны различия не должны быть слишком уж разительными, поскольку национальное чувство естественным образом подвигает обеспеченных граждан помогать менее имущим соплеменникам. Но в рамках земного шарика это несколько затруднительно и из-за масштабов, и из-за суверенного статуса всех государств: оный подразумевает, что между странами конкуренция первична, а солидарность вторична (да и не будем забывать, что большинство государств третьего мира получили независимость не так давно – как раз на антизападных лозунгах).
На то, что между проблемами богатых и бедных стран есть прямая зависимость, имеется намек в словах «гурманы падки на гуманитарку» – то есть помощь бедным разворовывается, оттого проблемы не решаются. Но. Помощь третьему миру оказывают те же самые страны мира первого – то есть, по сути, помощь воруется не у бедных, а для бедных – у богатых. У бедных не забирают ничего, что было бы их собственностью. То есть это не причина бедности, а ликвидация воровства – не выход, поскольку бедность не устраняется завозом продуктов.
Даже если попытаться направить мысль Оксимирона в русло антиколониализма (мол, Запад богат потому, что он ограбил весь мир), все равно не получится связать женское обрезание со званным ужином через дорогу (или через тысячи километров). Потому что высокий уровень технологий и потребления был достигнут развитыми странами (включая даже и Россию) вовсе не из-за того, что интернет, космос и электричество когда-то вывезли из колоний, оставив несчастных африканцев, индейцев и австралийских аборигенов без вайфая. Нет, каким бы активным не был грабеж колоний, то, что составляет основу западного благополучия, лишь опосредованно связано с африканскими алмазами, китайским опиумом, индейским золотом и индийским чаем. Вообще, сто лет назад, когда колониальная система еще цвела, жизнь на Западе по сегодняшним меркам была нищенской – и перестала быть таковой благодаря человеческому капиталу, а не чисто количественному росту материальных благ.
При этом у меня нет никаких сомнений в том, что многие страны третьего мира не могут вырваться из ада в том числе вследствие того, что им активно мешают – колониальные технологии Запада предельно жестоки, в чем мы прекрасно убедились за последний век на примере собственного Отечества. Потому указывать на нищие fail states с других материков и упрекать их в том, что они сами виноваты – не всегда справедливо (потому что иногда не сами или не только сами). Однако, простое перечисление красот и уродств этого мира ничего не доказывает и не опровергает – ни «сами виноваты», ни «как мы перед вами виноваты». Иначе говоря, мои претензии к тексту состоят в том, что весь этот дискурс «тут вот как, а там вот как» а) связывает воедино явления, связь между которыми еще нуждается в установлении, б) только указывает на различия, но не объясняет их причины, в) подталкивает к простым решениям. Ведь если в соседних строках говорится о том, что коллекция амфор великолепна, а калеке ломает двери коллектор, то вывод напрашивается сам собой – нужно отнять амфоры и передать калекам. Калеки, правда, вынуждены будут их продать (ведь коллекторы амфор не берут) тем самым людям, у кого они были изначально – но это слишком сложные рассуждения для тех, кто любит простые решения.
Ну а главное, что мне тут не нравится – то, что все это пишет автор, мышление которого никак нельзя заподозрить в примитивизме. Оксимирон обрел статус интеллектуала среди рэперов не случайно – он не только вставлял в тексты множество редких слов и малоизвестных имен, но и стремился создавать из них осмысленное целое. То, что он не растерял эту способность, свидетельствует песня, выпущенная почти одновременно с «Красотой и уродством», но не попавшая в альбом, хотя стоит его всего – там есть такие, например, строки:
«Задевая бельё на верёвках плечом
По расплавленной каменной улице
Южного города кто-то стремглав пронесёт
Босиком безымянную рукопись.
Сквозь казённую краску над фикусом
Рядом с иконой проявится фреска –
Настолько же бескомпромиссно прекрасная,
Сколько безнравственная и гротескная.
Те, кто в серости выросли,
Яркими снами, таинственным вирусом
Мечены с юности – эти родимые пятна
Этнической чисткой не вывести.
Небо плиткой не вымостить,
Всех светлой палитрой не выкрасить,
Ересь не вымести, как ни старайся,
Инакость не выкосить, накоси-выкуси».
В завершение. Никита Михалков однажды хорошо объяснил, почему ему не нравится кино, демонстрирующее ужасы жизни как они есть. Он высказался в том духе, что чтобы показать, как «не надо», не нужно снимать кино – достаточно с наплечной камерой зайти в богадельню или ночлежку. В таком фильме не будет художественности, потому что все и так понимают, как не надо – куда сложнее показать, как надо. Из «Красоты и уродства» тоже не понятно, как надо – то ли нужно всех нуждающихся накормить лобстерами, то ли всех лобстероедов посадить на баланду. Так, живописуя голые факты, художник превращается в гераклитовца Кратила, который, по свидетельству Аристотеля, под конец жизни из-за убеждения в бессмысленности всех речей вообще перестал что-либо утверждать о вещах – а только указывал на них пальцем.
При этом у меня нет никаких сомнений в том, что многие страны третьего мира не могут вырваться из ада в том числе вследствие того, что им активно мешают – колониальные технологии Запада предельно жестоки, в чем мы прекрасно убедились за последний век на примере собственного Отечества. Потому указывать на нищие fail states с других материков и упрекать их в том, что они сами виноваты – не всегда справедливо (потому что иногда не сами или не только сами). Однако, простое перечисление красот и уродств этого мира ничего не доказывает и не опровергает – ни «сами виноваты», ни «как мы перед вами виноваты». Иначе говоря, мои претензии к тексту состоят в том, что весь этот дискурс «тут вот как, а там вот как» а) связывает воедино явления, связь между которыми еще нуждается в установлении, б) только указывает на различия, но не объясняет их причины, в) подталкивает к простым решениям. Ведь если в соседних строках говорится о том, что коллекция амфор великолепна, а калеке ломает двери коллектор, то вывод напрашивается сам собой – нужно отнять амфоры и передать калекам. Калеки, правда, вынуждены будут их продать (ведь коллекторы амфор не берут) тем самым людям, у кого они были изначально – но это слишком сложные рассуждения для тех, кто любит простые решения.
Ну а главное, что мне тут не нравится – то, что все это пишет автор, мышление которого никак нельзя заподозрить в примитивизме. Оксимирон обрел статус интеллектуала среди рэперов не случайно – он не только вставлял в тексты множество редких слов и малоизвестных имен, но и стремился создавать из них осмысленное целое. То, что он не растерял эту способность, свидетельствует песня, выпущенная почти одновременно с «Красотой и уродством», но не попавшая в альбом, хотя стоит его всего – там есть такие, например, строки:
«Задевая бельё на верёвках плечом
По расплавленной каменной улице
Южного города кто-то стремглав пронесёт
Босиком безымянную рукопись.
Сквозь казённую краску над фикусом
Рядом с иконой проявится фреска –
Настолько же бескомпромиссно прекрасная,
Сколько безнравственная и гротескная.
Те, кто в серости выросли,
Яркими снами, таинственным вирусом
Мечены с юности – эти родимые пятна
Этнической чисткой не вывести.
Небо плиткой не вымостить,
Всех светлой палитрой не выкрасить,
Ересь не вымести, как ни старайся,
Инакость не выкосить, накоси-выкуси».
В завершение. Никита Михалков однажды хорошо объяснил, почему ему не нравится кино, демонстрирующее ужасы жизни как они есть. Он высказался в том духе, что чтобы показать, как «не надо», не нужно снимать кино – достаточно с наплечной камерой зайти в богадельню или ночлежку. В таком фильме не будет художественности, потому что все и так понимают, как не надо – куда сложнее показать, как надо. Из «Красоты и уродства» тоже не понятно, как надо – то ли нужно всех нуждающихся накормить лобстерами, то ли всех лобстероедов посадить на баланду. Так, живописуя голые факты, художник превращается в гераклитовца Кратила, который, по свидетельству Аристотеля, под конец жизни из-за убеждения в бессмысленности всех речей вообще перестал что-либо утверждать о вещах – а только указывал на них пальцем.