По приглашению Ники Клёцки посетил выставку «После иконы» в Феодоровском соборе. Нике – благодарность за прекрасную экскурсию и живейший диалог.
Проект «После иконы» прекрасен не только концептуально, но и «предметно» – качеством произведений. Настоятельно рекомендую пройти по ссылкам, чтобы в этом убедиться – я лицо незаинтересованное, мне просто по душе то, что и как делают молодые русские христианские художники.
Печально лишь то, что авторы и кураторы постоянно подвергаются критике со стороны определенной части православной общественности – хотя кто как не они актуализируют религиозное искусство. Нет, отдельных ревнителей, действующих по принципу «бей своих, чтобы не заскучать», не волнует ни замысел, ни качество – главное, побравировать своим максимализмом – мол, не канонично. Эти люди, видимо, не знают, что даже в иконописи, не говоря уже о религиозной живописи, стандарты всегда были более чем подвижными, а иногда и условными – то есть речь шла не о канонах в строгом смысле слова, а об устоявшихся практиках – о том, что можно назвать традицией (но нельзя назвать каноном).
Говорю не из личных симпатий, а на основании некоторого знания церковной истории (да и просто особенностей психологии консерватизма): пройдет полвека-век, и некоторые из авторов «После иконы» будут названы классиками (а может и канонизированы – вот не удивлюсь) – и уже новые ревнители станут прессовать современных им художников за то, что те «пишут не так, как завещали послеиконники».
Проект «После иконы» прекрасен не только концептуально, но и «предметно» – качеством произведений. Настоятельно рекомендую пройти по ссылкам, чтобы в этом убедиться – я лицо незаинтересованное, мне просто по душе то, что и как делают молодые русские христианские художники.
Печально лишь то, что авторы и кураторы постоянно подвергаются критике со стороны определенной части православной общественности – хотя кто как не они актуализируют религиозное искусство. Нет, отдельных ревнителей, действующих по принципу «бей своих, чтобы не заскучать», не волнует ни замысел, ни качество – главное, побравировать своим максимализмом – мол, не канонично. Эти люди, видимо, не знают, что даже в иконописи, не говоря уже о религиозной живописи, стандарты всегда были более чем подвижными, а иногда и условными – то есть речь шла не о канонах в строгом смысле слова, а об устоявшихся практиках – о том, что можно назвать традицией (но нельзя назвать каноном).
Говорю не из личных симпатий, а на основании некоторого знания церковной истории (да и просто особенностей психологии консерватизма): пройдет полвека-век, и некоторые из авторов «После иконы» будут названы классиками (а может и канонизированы – вот не удивлюсь) – и уже новые ревнители станут прессовать современных им художников за то, что те «пишут не так, как завещали послеиконники».
Telegram
Атака Ники
Спасибо за интереснейший диалог Максим! Философский собор состоялся!
«В общем, единая Европа в виде СШЕ невозможна, потому что каждый потенциальный штат слишком самобытен. Возможна она лишь в виде унитарного государства на манер Франции – но тогда путь к ней будет лежать через те самые войны, которым Гюго хотел положить конец («настанет день, когда и у вас – да, и у вас – оружие выпадет из рук!»). И даже если какая-то война невероятным образом окончится политическим единством, то и единства культурного также придется добиваться насилием. Иначе «великолепное своеобразие» наций даст о себе знать в первый же момент после того, как центр ослабнет».
Boosty.to
Маргиналия к Гюго - Максим Велецкий
О том, возможна ли единая Европа – и если возможна, то какой ценой. А также о французской идентичности.
«...Религия – это закрытая система убеждений, и ее не может поколебать абсолютно ничто. Нерелигиозные люди этого не понимают – потому что у них по-другому устроены мозги: они думают, что вот сейчас мы докажем истину, которую религия всегда отрицала – и теологи стыдливо умолкнут. Никогда – даже если и умолкнут, то лишь на время – а потом вернутся во всеоружии. Посмотрите любые дебаты между учеными и теологами – вы увидите разные психологические, если не антропологические типы. Теолог всегда выглядит благообразно, говорит учтиво, никогда не нападает первым – если аргументы оппонента крыть нечем, разговор уводится в сторону: ученый про истину, а теолог – про мораль. Когда ученый вдруг начинает таять от безупречной вежливости оппонента («ну неудобно ж как-то нападать на такого приятного собеседника»), последний сбрасывает овечью шкуру – начинается контратака, в которой используются все доступные средства вплоть до оскорблений и угроз. Это школа – многовековая школа public relations».
Boosty.to
Маргиналия к Плутарху - Максим Велецкий
Текст о науке и теологии, в котором я вновь даю волю внутреннему вольтерьянцу
«Я вижу отечественную историю иначе – как очень спокойную и даже скучную. Боль, кровь и вечные страдания – это про какую-нибудь Германию, Францию или Италию. Вот уж где был тотальный кошмар. А что у нас, если не считать XX-го века? Одна смена династии (за одиннадцать столетий!), один религиозный раскол, одна длительная иностранная оккупация. Жили в стороне от большинства трагичных событий (вроде арабских завоеваний, крестовых походов и Тридцатилетней войны – все эти ужасы задели нас по касательной). В сравнении с указанными странами и регионами, русская история – сонное царство: наши предки жили спокойно, легко и беззаботно.
Все эти факты никого из любителей страданий не убеждают – потому что жить в стране слез, пота и крови им приятнее – оные придают их существованию смысл. Для них жизнь в России – это подвиг и повод для тайной гордости. Для них быть русскими – это обезличенный долг без толики наслаждения: «тяжело, но мы все стерпим также, как терпели предки». Герои, ничего не скажешь...»
Все эти факты никого из любителей страданий не убеждают – потому что жить в стране слез, пота и крови им приятнее – оные придают их существованию смысл. Для них жизнь в России – это подвиг и повод для тайной гордости. Для них быть русскими – это обезличенный долг без толики наслаждения: «тяжело, но мы все стерпим также, как терпели предки». Герои, ничего не скажешь...»
Boosty.to
Разногласия (81–85) - Максим Велецкий
О единстве патриотизма и гедонизма, парадоксе свободы слова, антинаучном мышлении, утилитарности искусства и русской «жажде Правды»
«Прогуливаясь по пригороду Петербурга, зашел в неприметный с виду ресторан русской кухни. Заказал: солянку со сметаной, сало с чесноком и острой горчицей, пирожок с луком и яйцом, рюмку горькой настойки с медом, пол-литра сладкого бочкового кваса.
Все было богоподобно. Настолько, что я впервые испытал притяжение мессианства и всечеловечности – до меня дошел весь ужас того, что большинство населения планеты никогда не ело ничего из перечисленного, что оно живет в неведении о том, насколько вкусна наша кухня. Я захотел осчастливить человечество.
Но русскую кухню на мировые рынки не пускают – боятся конкуренции (слишком она хороша). Значит, России ради пользы всех людей остается одно – завоевать весь мир».
Все было богоподобно. Настолько, что я впервые испытал притяжение мессианства и всечеловечности – до меня дошел весь ужас того, что большинство населения планеты никогда не ело ничего из перечисленного, что оно живет в неведении о том, насколько вкусна наша кухня. Я захотел осчастливить человечество.
Но русскую кухню на мировые рынки не пускают – боятся конкуренции (слишком она хороша). Значит, России ради пользы всех людей остается одно – завоевать весь мир».
boosty.to
Белый шум №52 - Максим Велецкий
Жирный выпуск о преимуществе просьб перед требованиями, слове «задница», саморазвитии и русской кухне
«...Эта самая «бесплотность», судя по всему, являлась эстетическим принципом Газданова. В романе «Ночные дороги» (который, в отличии от «Пробуждения» я настоятельно рекомендую к прочтению) он описывал свои таксистские будни. Большинство персонажей «Дорог» – алкаши и проститутки. Но автор говорит о них не потому, что испытывает притяжение к социальному дну, а потому, что работа с этим контингентом входила в его «должностные обязанности». Газданов – не Бодлер, не Достоевский, не Селин, не Уэлш, не Лимонов (и уж, тем паче, не Аполлинер) – он не упивается перверсими, о которых пишет, да и пишет он о них без свойственных означенным авторам деталей. Позиция Газданова – беспристрастный наблюдатель и странник (никак не ассоциирующий себя с окружающим паноптикумом). Им он – русский гастарбайтер – в то время и был. Максимум, что он себе позволял – это удивление и презрение – вот, например:
«Только в Париже, на ночных его улицах, я увидел нищих, которые не вызывали сожаления; и сколько я ни старался себе внушить, что нельзя же это так оставить и нельзя дойти до такой степени очерствения, что их вид у тебя не вызывает ничего, кроме отвращения, – я не мог ничего с собой поделать. Я никогда не мог забыть, как однажды поздно ночью ко мне подошла женщина, одетая в черные лохмотья, с грязно-седыми, нечесаными волосами; она приблизилась вплотную ко мне, так, что я почувствовал тот сложный и тяжелый запах, который исходил от нее, и что-то пробормотала, чего я не разобрал; я вынул монету ей, но она отказалась и продолжала бормотать. – Что же тебе нужно? – сказал я. – Ты идешь со мной? – спросила она, собираясь взять меня под руку. – Что? – сказал я с изумлением. – Ты с ума сошла? – Она отступила на шаг и более отчетливо ответила, что найдутся другие, лучше меня, – и исчезла».
То, что в этом и других описаниях, нет ни толики сладострастия (по принципу «так мерзко, что глаз не оторвать»), Газданов доказал в поздних романах и рассказах, где тема плоти или отсутствует или сильно ретуширована...».
«Только в Париже, на ночных его улицах, я увидел нищих, которые не вызывали сожаления; и сколько я ни старался себе внушить, что нельзя же это так оставить и нельзя дойти до такой степени очерствения, что их вид у тебя не вызывает ничего, кроме отвращения, – я не мог ничего с собой поделать. Я никогда не мог забыть, как однажды поздно ночью ко мне подошла женщина, одетая в черные лохмотья, с грязно-седыми, нечесаными волосами; она приблизилась вплотную ко мне, так, что я почувствовал тот сложный и тяжелый запах, который исходил от нее, и что-то пробормотала, чего я не разобрал; я вынул монету ей, но она отказалась и продолжала бормотать. – Что же тебе нужно? – сказал я. – Ты идешь со мной? – спросила она, собираясь взять меня под руку. – Что? – сказал я с изумлением. – Ты с ума сошла? – Она отступила на шаг и более отчетливо ответила, что найдутся другие, лучше меня, – и исчезла».
То, что в этом и других описаниях, нет ни толики сладострастия (по принципу «так мерзко, что глаз не оторвать»), Газданов доказал в поздних романах и рассказах, где тема плоти или отсутствует или сильно ретуширована...».
Boosty.to
Маргиналия к Газданову - Максим Велецкий
О романе «Пробуждение» и отличии Газданова от большинства писателей последних двух веков
Публикация ссылок-визиток с небольшими цитатами показала себя еще лучше, чем я ожидал.
Так что буду постить выдержки и из более ранних подзамочных текстов – благо за два с лишним года на платном аккаунте их скопилось сотни.
Так что буду постить выдержки и из более ранних подзамочных текстов – благо за два с лишним года на платном аккаунте их скопилось сотни.
«...То есть мода постепенно приобретает содержание, хотя в момент своего появления она была просто формой. И, глядя на то, какую форму (моду и стиль) выбирает та или иная женщина, мужчина ассоциирует получившийся образ с набором ранее идеализированных черт.
Понаблюдайте в коллективах – люди месяцами работают бок о бок, но вдруг одна барышня меняет стиль одежды. И отношение к ней меняется. Но не потому, что раньше она носила скрывавший тело длинный плащ, а теперь пришла топлесс – нет, одежды на ней может быть ровно столько же или больше. Изменился образ – и коллега, вообще не обращавший на нее никакого внимания, вдруг может начать нарезать круги. А другой, который раньше терся около нее, вдруг перестает общаться. Человек-то вроде тот же, в чем же дело? На самом деле нет – не тот же, а изменившийся, поменявший содержание и заявивший об этом новом содержании через новую систему знаков...».
Понаблюдайте в коллективах – люди месяцами работают бок о бок, но вдруг одна барышня меняет стиль одежды. И отношение к ней меняется. Но не потому, что раньше она носила скрывавший тело длинный плащ, а теперь пришла топлесс – нет, одежды на ней может быть ровно столько же или больше. Изменился образ – и коллега, вообще не обращавший на нее никакого внимания, вдруг может начать нарезать круги. А другой, который раньше терся около нее, вдруг перестает общаться. Человек-то вроде тот же, в чем же дело? На самом деле нет – не тот же, а изменившийся, поменявший содержание и заявивший об этом новом содержании через новую систему знаков...».
Boosty.to
Об одежде и наготе - Максим Велецкий
Продолжение вышедшей в субботу «Внезапной любви»: о мужских фетишах и о том, почему люди не влюбляются на пляжах
«Вот тот же Гришковец пишет: «Если звонил Ваня – этот звонок сулил что-то приятное и не усложняющее жизнь». Но вот вопрос – откуда такая тяга к упрощению у обоих собеседников? Вот в том-то и соль: «Вани» обычно делят всех людей на тех, с кем «прикольно», и тех, кто «грузит», на «классных» и «напряжных». Вот что им нравится: собрать у себя побольше первых и поменьше вторых, потом оставить их («а чего, пусть у меня потусят, не жалко»), поехать к Сержику, затащить его друзей навернуть пельмешек, выменять у Альбертика кашне на портсигар, пошататься по городским крышам, без звонка заявиться к Жоржику («мы тут рядом шли, брат, сто лет не виделись, это Сержик!»), послать Жоржика за котлетками и потом до утра брататься и слушать винтажный винил с приятелем Альбертика, имени которого не только не запомнил, но и не спросил. Ай-на-нэ.
Это одна крайность. Но есть и обратная – отсутствие способности и желания как-либо открываться. Такой образ жизни по определению менее доступен для внешних взоров – но недавно прекрасный образчик был явлен миру в интервью некоего Юрия Ханона каналу «Ещенепознер» – советую ознакомиться. Поначалу образ мыслей этого человека кажется притягательным, а потому не удивительно, что в комментариях зрители поют ему дифирамбы. Однако, если прислушаться к тому, что и как говорит Ханон, становится ясно, что герметичный способ существования – не столько результат внутренней независимости, сколько вынужденная самооборона...».
Это одна крайность. Но есть и обратная – отсутствие способности и желания как-либо открываться. Такой образ жизни по определению менее доступен для внешних взоров – но недавно прекрасный образчик был явлен миру в интервью некоего Юрия Ханона каналу «Ещенепознер» – советую ознакомиться. Поначалу образ мыслей этого человека кажется притягательным, а потому не удивительно, что в комментариях зрители поют ему дифирамбы. Однако, если прислушаться к тому, что и как говорит Ханон, становится ясно, что герметичный способ существования – не столько результат внутренней независимости, сколько вынужденная самооборона...».
Boosty.to
Маргиналия к Гришковцу - Максим Велецкий
О крайностях в отношениях с миром, нарциссизме затворников и бытовом консерватизме
«Ловить левых на противоречиях – любимое занятие правых. Вот вы, мол, топите за миграцию, экологию, феминизм, лбгт и социализм, а смотрите что выходит, хаааа! Правые полагают, что тем самым они наносят левым чувствительные уколы, а те от них страшно страдают.
Например. Из-за пандемии темпы производства редко сократились, а потому всякий там углеродный след и выхлопы достигли минимальной отметки – но потепление никуда не делось, жара аномальная! А мы говорили, что климат меняется не из-за людей, а просто потому что меняется! Шах и мат, товарищи Тумберги! Что скажете?
Но эко-активисты ничего не отвечают – они продолжают топить за свою повестку в несколько раз агрессивнее. И все довольны – правые получили подтверждение собственной правоты, а левые просто взяли и продолжили борьбу за власть...».
Например. Из-за пандемии темпы производства редко сократились, а потому всякий там углеродный след и выхлопы достигли минимальной отметки – но потепление никуда не делось, жара аномальная! А мы говорили, что климат меняется не из-за людей, а просто потому что меняется! Шах и мат, товарищи Тумберги! Что скажете?
Но эко-активисты ничего не отвечают – они продолжают топить за свою повестку в несколько раз агрессивнее. И все довольны – правые получили подтверждение собственной правоты, а левые просто взяли и продолжили борьбу за власть...».
Boosty.to
Враги рода людского - Максим Велецкий
Не первый, но важный текст о сущности левых
«...с детства слышу разговоры о том, что если б Россия не была такой крупной, «жили бы мы как в Швейцарии». Пример со Швейцарией неудачен в принципе, поскольку эта тихая мирная горная страна на деле является самой милитаризированной в мире. Но заменим это высказывание на «жили бы мы как в Чехии». Да, конечно, будучи маленьким государством, можно жить как в Чехии. А можно как в Албании. Или в Бангладеше. Или на Гаити. Тут как повезет – как между собой договорятся старшие державы, в сферу интересов которых входит это маленькое государство. Чтобы не зависеть от их прихоти, чтобы решать свою судьбу самостоятельно, маленькими быть нельзя: занимаясь политикой, в лучшем случае будешь шастать по иностранным посольствам, в худшем – будешь помножен на ноль вместе со своим государством. Притом, последнее возможно при самых разных обстоятельствах – как при конфликте крупных игроков, так и при их полном согласии – «а давай их попилим!».
Вообще, самой решать свою судьбу – роскошь для любой нации – что во времена Демосфена, что сегодня. Мечтать о превращении большой страны в маленькую – все равно, что здоровому мечтать о переломе позвоночника: «пособия платят, коляску дают, работать не надо, парковка специальная, везде можно без очереди – кайф!». Действительно, кайф – до первого сломанного лифта, до первого желания свободно прогуляться пешком. До первого пожара, в конце концов».
Свежий текст: мысли, навеянные свидетельствами Авла Геллия и Плутарха о Демосфене.
Вообще, самой решать свою судьбу – роскошь для любой нации – что во времена Демосфена, что сегодня. Мечтать о превращении большой страны в маленькую – все равно, что здоровому мечтать о переломе позвоночника: «пособия платят, коляску дают, работать не надо, парковка специальная, везде можно без очереди – кайф!». Действительно, кайф – до первого сломанного лифта, до первого желания свободно прогуляться пешком. До первого пожара, в конце концов».
Свежий текст: мысли, навеянные свидетельствами Авла Геллия и Плутарха о Демосфене.
Boosty.to
Маргиналия к Авлу Геллию - Максим Велецкий
О том, почему к политикам неприменима деонтология, почему власти нельзя добиться без больших денег, и чем опасна жизнь в маленькой стране
«...Что нам сообщается выше?
1) В начале были бог и материя;
2) Материя вечна, но способна рождать;
3) Материя способна рождать сама из себя без посторонней помощи благодаря внутренней плодотворной силе;
4) Материя равно космическая природа и космос;
5) Материя неравно пустое пространство (космическое место);
6) Место объемлет всю природу (то есть всю материю);
7) Место способно рождать только при воздействии иной природы;
8) Место нерождено;
9) Материя – лоно для зачатия всех вещей.
Для лучшего понимания противоречивости этих пунктов «Асклепия», сократим их до четырех (кое-какие друг с другом согласуются, а потому мы их объединим):
I. Вначале были бог и материя.
II. Материя (не-пространство, космос, космическая природа) нерождена и способна рождать вещи из себя.
III. Место (пустое пространство космоса) нерождено и не способно рождать из себя.
IV. Материя – лоно для зачатия всех вещей.
Каждый пункт опровергает предыдущий. Если вначале были только бог и материя, никем не рожденные, но откуда тогда взялось пустое пространство, которое, оказывается, тоже нерождено? Если материя – это саморождающая природа, а место (пустое пространство) – восприемница иной природы (по-видимому, духа), то почему тогда лоном для вещей названа материя, а не место? Ситуация усугубляется присутствием еще двух первоначал – духа и умопостигаемого бога, информация о которых вносит в описанную картину еще больше сумятицы...».
1) В начале были бог и материя;
2) Материя вечна, но способна рождать;
3) Материя способна рождать сама из себя без посторонней помощи благодаря внутренней плодотворной силе;
4) Материя равно космическая природа и космос;
5) Материя неравно пустое пространство (космическое место);
6) Место объемлет всю природу (то есть всю материю);
7) Место способно рождать только при воздействии иной природы;
8) Место нерождено;
9) Материя – лоно для зачатия всех вещей.
Для лучшего понимания противоречивости этих пунктов «Асклепия», сократим их до четырех (кое-какие друг с другом согласуются, а потому мы их объединим):
I. Вначале были бог и материя.
II. Материя (не-пространство, космос, космическая природа) нерождена и способна рождать вещи из себя.
III. Место (пустое пространство космоса) нерождено и не способно рождать из себя.
IV. Материя – лоно для зачатия всех вещей.
Каждый пункт опровергает предыдущий. Если вначале были только бог и материя, никем не рожденные, но откуда тогда взялось пустое пространство, которое, оказывается, тоже нерождено? Если материя – это саморождающая природа, а место (пустое пространство) – восприемница иной природы (по-видимому, духа), то почему тогда лоном для вещей названа материя, а не место? Ситуация усугубляется присутствием еще двух первоначал – духа и умопостигаемого бога, информация о которых вносит в описанную картину еще больше сумятицы...».
Boosty.to
Маргиналия к Гермесу Трисмегисту - Максим Велецкий
Длиннющая и скучнейшая маргиналия о сущности герметизма и различиях между понятиями пассивного субстрата у Платона и Аристотеля
«...Будем честны: при прочих равных люди всегда предпочитают личную независимость – стадности. Ни один нормальный человек не останется в коммуналке, если появится возможность жить в отдельной квартире. Никто не станет жить с родителями, если можно съехать. Никто не сядет в трамвай, если может поехать на личном авто или такси. Но даже когда люди едут в транспорте, то не кучкуются, а стараются садиться на расстоянии друг от друга. Также никто не хочет работать в опен спэйсе, если есть возможность иметь отдельный кабинет и т.д. Разумеется, жизнь заставляет нас принудительно кооперироваться – но, опять же, при прочих равных мы выбираем высокую степень автономии с возможностью добровольной кооперации. Пусть мы социальные существа, но мы хотим сами выбирать, с кем, когда и сколько общаться.
Потому вздохи типа «раньше люди знали по имени каждого соседа, а теперь годами живут бок о бок и не знакомятся» может и справедливы по сути, но ошибочны по нравственному содержанию. Тут нужно не вздыхать, а радоваться – то есть фразу нужно переформулировать, лишив цокающего обертона: раньше люди вынуждены были знать всех соседей на именам, а теперь можно вообще не тратить время на тех, кто тебе нужен как еноту рояль.
Тем же, кому все-таки кажется милой идея тесного добрососедства с совместными празднованиями, предлагаю задаться несколькими вопросами:
1) Сколько людей из своего подъезда (дома, поселения – неважно) вы хотите пригласить на следующий день рожденья?
2) Ко скольки из них вы не против пойти на их праздники (то есть потратить на это вечерок)?
3) Сколько дней в году вы готовы потратить на такие мероприятия – свадьбы, похороны, рождения детей, госпраздники и прочее?
И если сумма всех ответов превысит число 3, я сильно удивлюсь. Скорее всего, ответ – 0...».
Потому вздохи типа «раньше люди знали по имени каждого соседа, а теперь годами живут бок о бок и не знакомятся» может и справедливы по сути, но ошибочны по нравственному содержанию. Тут нужно не вздыхать, а радоваться – то есть фразу нужно переформулировать, лишив цокающего обертона: раньше люди вынуждены были знать всех соседей на именам, а теперь можно вообще не тратить время на тех, кто тебе нужен как еноту рояль.
Тем же, кому все-таки кажется милой идея тесного добрососедства с совместными празднованиями, предлагаю задаться несколькими вопросами:
1) Сколько людей из своего подъезда (дома, поселения – неважно) вы хотите пригласить на следующий день рожденья?
2) Ко скольки из них вы не против пойти на их праздники (то есть потратить на это вечерок)?
3) Сколько дней в году вы готовы потратить на такие мероприятия – свадьбы, похороны, рождения детей, госпраздники и прочее?
И если сумма всех ответов превысит число 3, я сильно удивлюсь. Скорее всего, ответ – 0...».
Boosty.to
Об атомизации - Максим Велецкий
Лонгрид о том, что ослабление социальных связей – это не всегда плохо
«Большинство его рассказов написаны примерно следующим образом: «Я зашел в дом, и мне стало страшно: не просто страшно, а ужасно страшно. А потом я почувствовал такой приступ страха, что стало не просто страшно, а ужас как страшно. Но этот ужасный страх был не просто ужасно страшным, а ужас как ужасно страшным – до тошноты, до отвращения, до омерзения. Будто на меня свалилась вся осклизлая мерзость зловонного гниения вселенского Хаоса. Из непролазной тьмы холодного, леденящего, зияющего в глубине глубин неизвестного нечто ко мне тянула щупальцы бездонная сила страха. Она довела меня до панического ужаса и демонического исступления. Я навсегда уходил в бездну страха. Было очень-очень-очень страшно».
Причина такого стиля написания крайне проста: самому Лавкрафту действительно было страшно – и он описывал свои ощущения от испытанного. Проблема в том, что искушенному читателю совсем не страшно – потому что настоящий ужас рождается неизвестностью. У него же все понятно наперед. Возьмем названия произведений: «Кошмар в Ред-Хуке», «Крылатая смерть», «Ужасы старого кладбища», «Ужас в музее», «Затаившийся Страх», «Сны ужаса и смерти». Спасибо тебе, Говард Филлипс, за спойлеры. Надо было написать и другие рассказы: «Убийца – сторож», «Зря мы доверились тетушке Мэри», «Вампир, побеждаемый Вениамином». Чтобы публика могла читать и знать, чем закончится – чтобы без нежданчиков.
А по мне так идеальное название для хоррора – это «Желтая колясочка».
Или «Просто улыбнись нам!».
Или «Яблоки с коричкой».
Или «Заходи, конечно!».
Или «Бабушкины гостинцы».
Или «Пасхальный братец»...».
Причина такого стиля написания крайне проста: самому Лавкрафту действительно было страшно – и он описывал свои ощущения от испытанного. Проблема в том, что искушенному читателю совсем не страшно – потому что настоящий ужас рождается неизвестностью. У него же все понятно наперед. Возьмем названия произведений: «Кошмар в Ред-Хуке», «Крылатая смерть», «Ужасы старого кладбища», «Ужас в музее», «Затаившийся Страх», «Сны ужаса и смерти». Спасибо тебе, Говард Филлипс, за спойлеры. Надо было написать и другие рассказы: «Убийца – сторож», «Зря мы доверились тетушке Мэри», «Вампир, побеждаемый Вениамином». Чтобы публика могла читать и знать, чем закончится – чтобы без нежданчиков.
А по мне так идеальное название для хоррора – это «Желтая колясочка».
Или «Просто улыбнись нам!».
Или «Яблоки с коричкой».
Или «Заходи, конечно!».
Или «Бабушкины гостинцы».
Или «Пасхальный братец»...».
Boosty.to
Маргиналия к Лавкрафту - Максим Велецкий
О том, чего следует избегать в прозаических текстах
По приглашению Романа Антоновского принял участие в нижегородском форуме «Русский культурный код XXI века», проходившем в Университете Минина и Пожарского.
Изначально планировалось мое участие в философской секции, но в итоге я записался в «Кино и театр».
Выступил с темой «Качественное русское искусство: против грубых нарративов». Говорил о том, что прямая пропаганда в искусстве не работает, а потому надо делать упор не на идеи, а на качество.
Как это уже не раз бывало, мое выступление было встречено «прохладно». Во мне, как обычно, увидели чуть ли не либерала, не понимающего всю глубину наших глубин. А вот публика, кажется, осталась довольна.
Хочу поблагодарить организаторов – в том числе за прекрасную экскурсию по центру Нижнего Новгорода. Рад был познакомиться со многими деятелями культуры, которых до этого долгое время читал и смотрел.
Ниже публикую аудиозапись выступления.
P.S. На фото мое лицо, когда я услышал, что чудовищный Дисней развратил миллионы русских душ.
#русскийкультурныйкод21
Изначально планировалось мое участие в философской секции, но в итоге я записался в «Кино и театр».
Выступил с темой «Качественное русское искусство: против грубых нарративов». Говорил о том, что прямая пропаганда в искусстве не работает, а потому надо делать упор не на идеи, а на качество.
Как это уже не раз бывало, мое выступление было встречено «прохладно». Во мне, как обычно, увидели чуть ли не либерала, не понимающего всю глубину наших глубин. А вот публика, кажется, осталась довольна.
Хочу поблагодарить организаторов – в том числе за прекрасную экскурсию по центру Нижнего Новгорода. Рад был познакомиться со многими деятелями культуры, которых до этого долгое время читал и смотрел.
Ниже публикую аудиозапись выступления.
P.S. На фото мое лицо, когда я услышал, что чудовищный Дисней развратил миллионы русских душ.
#русскийкультурныйкод21
Из «Маргиналии к Д. Андрееву»:
«...А вот пронзительные строки о работе в сталинских лагерях – где сначала говорится о каторжном труде, а потом (на контрасте) – о внутренней свободе, которую можно сохранить в любых условиях:
"Нет, не зодчим, дворцы
создающим под солнцем и ветром,
Купола и венцы
возводя в голубой окоём –
В недрах русской тюрьмы
я тружусь над таинственным метром
До рассветной каймы
в тусклооком окошке моем.
Дни скорбей и труда –
эти грузные, косные годы
Рухнут вниз, как обвал, –
уже вольные дали видны, –
Никогда, никогда
не впивал я столь дивной свободы,
Никогда не вдыхал всею грудью такой глубины!"
И вот мы окольным путем все же подходим к "Симфонии городского дня" – изначально я планировал писать только о ней, но отвлекся. Удивительное дело – это поэма (пусть и не очень большая по объему) с постоянно меняющимся размером. Но читается она на одном дыхании. В ней четыре части, соответствующие временам суток. Написанная в 1950-м году в тюрьме, она поразительно наглядно описывает обычный рабочий день в сталинском СССР. Андреев не ставит себе задачу изобразить советские реалии в черном свете, нет – многие описания даже могут показаться привлекательными, например (в части третьей, в "Вечерней идиллии"):
"Юркают по зеркалу вертлявые байдарки,
Яхты наклоняются, как ласточки легки...
Ластятся прохладою ласкающие парки,
Яркими настурциями рдеют цветники.
С гомоном и шутками толпясь у сатураторов,
Дружески отхлебывают пенистый оршад
Юноши с квадратными плечами гладиаторов,
Девушки хохочущие платьями шуршат".
Однако через всю поэму проходит единый мотив: противостояние беспомощной одинокой творческой души механическому чудищу, Человекобогу (то есть антиподу Богочеловека). Да, победить эту дьявольскую по замыслу и человеческую по содержанию машину одному человеку невозможно, но от нее можно бежать в иные миры в редкие ночные часы. Все остальное время душа, перемалываемая бесчеловечными жерновами, совершенно бессильна. Андреев неслучайно назвал поэму симфонией – это не комплимент, а указание на значение слова – речь о созвучии. Вдумаемся: человек от природы свободен – следовательно, если миллионы людей действуют в унисон, то они лишены воли: должен быть дирижер, который заставляет их играть свои партии синхронно. Речь не о конкретном диктаторе и даже не о партии – речь о поистине демонической силе, превращающей царство свободы в царство механики, подданными которого являются измельченные-измельчавшие люди:
"Тешатся масштабами. Веруют в размеры.
Радуются милостям, долдонят в барабан...
Это – нянчит отпрысков великая химера,
Это – их баюкает стальной Левиафан.
Прядают, соседствуют, несутся, возвращаются,
Мечутся, засасываясь в омут бытия,
Кружатся, вращаются, вращаются, вращаются
Утлые молекулы чудовищного Я".
Но, как уже было сказано, ночью богочеловеческому в человеке все же удается вырваться из жерновов государственной необходимости, несмотря на понимание, что на рассвете вновь придет Человекобог...».
«...А вот пронзительные строки о работе в сталинских лагерях – где сначала говорится о каторжном труде, а потом (на контрасте) – о внутренней свободе, которую можно сохранить в любых условиях:
"Нет, не зодчим, дворцы
создающим под солнцем и ветром,
Купола и венцы
возводя в голубой окоём –
В недрах русской тюрьмы
я тружусь над таинственным метром
До рассветной каймы
в тусклооком окошке моем.
Дни скорбей и труда –
эти грузные, косные годы
Рухнут вниз, как обвал, –
уже вольные дали видны, –
Никогда, никогда
не впивал я столь дивной свободы,
Никогда не вдыхал всею грудью такой глубины!"
И вот мы окольным путем все же подходим к "Симфонии городского дня" – изначально я планировал писать только о ней, но отвлекся. Удивительное дело – это поэма (пусть и не очень большая по объему) с постоянно меняющимся размером. Но читается она на одном дыхании. В ней четыре части, соответствующие временам суток. Написанная в 1950-м году в тюрьме, она поразительно наглядно описывает обычный рабочий день в сталинском СССР. Андреев не ставит себе задачу изобразить советские реалии в черном свете, нет – многие описания даже могут показаться привлекательными, например (в части третьей, в "Вечерней идиллии"):
"Юркают по зеркалу вертлявые байдарки,
Яхты наклоняются, как ласточки легки...
Ластятся прохладою ласкающие парки,
Яркими настурциями рдеют цветники.
С гомоном и шутками толпясь у сатураторов,
Дружески отхлебывают пенистый оршад
Юноши с квадратными плечами гладиаторов,
Девушки хохочущие платьями шуршат".
Однако через всю поэму проходит единый мотив: противостояние беспомощной одинокой творческой души механическому чудищу, Человекобогу (то есть антиподу Богочеловека). Да, победить эту дьявольскую по замыслу и человеческую по содержанию машину одному человеку невозможно, но от нее можно бежать в иные миры в редкие ночные часы. Все остальное время душа, перемалываемая бесчеловечными жерновами, совершенно бессильна. Андреев неслучайно назвал поэму симфонией – это не комплимент, а указание на значение слова – речь о созвучии. Вдумаемся: человек от природы свободен – следовательно, если миллионы людей действуют в унисон, то они лишены воли: должен быть дирижер, который заставляет их играть свои партии синхронно. Речь не о конкретном диктаторе и даже не о партии – речь о поистине демонической силе, превращающей царство свободы в царство механики, подданными которого являются измельченные-измельчавшие люди:
"Тешатся масштабами. Веруют в размеры.
Радуются милостям, долдонят в барабан...
Это – нянчит отпрысков великая химера,
Это – их баюкает стальной Левиафан.
Прядают, соседствуют, несутся, возвращаются,
Мечутся, засасываясь в омут бытия,
Кружатся, вращаются, вращаются, вращаются
Утлые молекулы чудовищного Я".
Но, как уже было сказано, ночью богочеловеческому в человеке все же удается вырваться из жерновов государственной необходимости, несмотря на понимание, что на рассвете вновь придет Человекобог...».
«...К сожалению, "старопатриотизм" пережил скептиков – и в последние годы расцвел новыми красками. Теперь уже не знаешь, как их именовать – они нычне молоды как никогда. Пожалуй, лучше всего подходит слово "охранители". Не потому, что они что-то там реально охраняют, а потому, что думают, что охраняют. Беда в том, что все, что они берут под свою "защиту" – это понятия и явления XIX–XX (а то и XXI) веков, которые они натягивают на предшествующую историю. Конкретику охранители не любят – они всегда используют слова с плавающими значениями: традиционные ценности, цивилизационные коды, глубины народной души, "Россия – подножие престола Господня", мистическое тело народа, сакральность.
Сталкиваясь в публичном пространстве с охранителями, я всегда ощущаю себя человеком с другой планеты. Но вот только сейчас я понял, что меня особенно в них раздражает – причина не только в идейных, но и в этико-эстетических разногласиях. Дело в том, эти люди без умолку болтают о самых возвышенных вещах с непостижимой для моего ума бесцеремонностью и безответственностью, с той самой напыщенностью, о которой писал Лабрюйер. Они нимало не заботятся о логичности своих высказываний, а тем более об их истинности – хотя, казалось бы, именно суждения о выспренном требуют от говорящего максимальной учтивости. Если совсем прямо, охранители не отвечают за базар. В них нет ни толики такта, ни грамма уважения к тому, что сами они (на словах) считают самым сокровенным. Ляпнуть что в голову взбредет, но при этом упрекать других в недостаточном трепете и благоговении перед предметом ляпанья – в этом все охранительство...».
Сталкиваясь в публичном пространстве с охранителями, я всегда ощущаю себя человеком с другой планеты. Но вот только сейчас я понял, что меня особенно в них раздражает – причина не только в идейных, но и в этико-эстетических разногласиях. Дело в том, эти люди без умолку болтают о самых возвышенных вещах с непостижимой для моего ума бесцеремонностью и безответственностью, с той самой напыщенностью, о которой писал Лабрюйер. Они нимало не заботятся о логичности своих высказываний, а тем более об их истинности – хотя, казалось бы, именно суждения о выспренном требуют от говорящего максимальной учтивости. Если совсем прямо, охранители не отвечают за базар. В них нет ни толики такта, ни грамма уважения к тому, что сами они (на словах) считают самым сокровенным. Ляпнуть что в голову взбредет, но при этом упрекать других в недостаточном трепете и благоговении перед предметом ляпанья – в этом все охранительство...».
Boosty.to
Маргиналия к Лабрюйеру - Максим Велецкий
О психологии охранителей – присущем им мемном мышлении и любви к патетике
«Заканчивать произведения суицидом – это, обыкновенно, свидетельство либо лени, либо беспомощности автора. "Как завершить рассказ о герое? – избавиться от него. Нет человека – нет проблемы". Увы, проблема есть – и это проблема того, что для столь отчаянного поступка у героя должны быть сверхмощные мотивации. Но и они никогда не могут быть достаточными – потому что в нашей культуре самоубийству не принято искать оправданий. Следовательно, для него нет логических обоснований по типу "после события X люди обычно принимают решение не жить". Это необязательный поступок. Следовательно, невозможно сделать логичное самоубийство по принципу "с N произошло это и это, а потому он с необходимостью самоликвидировался".
Я не говорю, что такой финал всегда плох. Но обыкновенно он не продиктован ничем кроме желания автора 1) придать опусу лишнего драматизма и/или 2) сократить себе рабочий день.
Кстати, в чеховской "Чайке" тоже в конце самоубийство – и именно оно подпортило мне впечатление от пьесы (в целом замечательной). По мне так было бы лучше, если это действие герою (вновь – он уже пытался) не удалось. Открытый финал без суицида ничего бы не изменил и, к тому же, в большей степени соответствовал бы эстетике Антон Палыча. К тому же "Чайка" – это комедия, а самоубийство добавляет в нее ненужную трагедийность...».
Я не говорю, что такой финал всегда плох. Но обыкновенно он не продиктован ничем кроме желания автора 1) придать опусу лишнего драматизма и/или 2) сократить себе рабочий день.
Кстати, в чеховской "Чайке" тоже в конце самоубийство – и именно оно подпортило мне впечатление от пьесы (в целом замечательной). По мне так было бы лучше, если это действие герою (вновь – он уже пытался) не удалось. Открытый финал без суицида ничего бы не изменил и, к тому же, в большей степени соответствовал бы эстетике Антон Палыча. К тому же "Чайка" – это комедия, а самоубийство добавляет в нее ненужную трагедийность...».
Boosty.to
Маргиналия к Сологубу - Максим Велецкий
О том, что самоубийство – не выход не только в жизни, но и в литературе
«На самом деле люди редко анализируют морфемы. Ну вот, например, слово образование. Часто вы задумывались над тем, что речь идет о формировании образа? Вот не думаю. Или слово изменение. Слышится ли вам тут что-то родственное измене? Слова-то однокоренные (и с одной приставкой) – оба образованы от слова менять (которое, в свою очередь, образовано от мены). Но почему же мы не связываем образование с образом, а изменение – с изменой (по крайней мере, автоматически)? Да все просто: мы думаем о значении слов, а не об их звучании, а тем более не думаем об этимологии.
Возьмем еще несколько примеров. Вот мой любимый: понятие долга известно всем нам в обоих своих значениях: нравственном и экономическом. Но разве когда мы слышим "каждый человек должен...", мы вспоминаем об экономике, вспоминаем о том, что у долга есть кредитор? Нет, не вспоминаем. Но представим себе, что пройдут тысячи лет, и харизматический хайдеггероподобный иностранный профессор будет рассуждать об удивительном русском слове долг – и станет втирать студентам, что мало перевести этот долг на свой язык – нужно еще и понять, вчувствоваться, вслушаться в логос народа, для которого нравственное и экономическое существовало в единстве... Но ведь все мы понимаем, что это будет спекуляция – и не более того...».
Возьмем еще несколько примеров. Вот мой любимый: понятие долга известно всем нам в обоих своих значениях: нравственном и экономическом. Но разве когда мы слышим "каждый человек должен...", мы вспоминаем об экономике, вспоминаем о том, что у долга есть кредитор? Нет, не вспоминаем. Но представим себе, что пройдут тысячи лет, и харизматический хайдеггероподобный иностранный профессор будет рассуждать об удивительном русском слове долг – и станет втирать студентам, что мало перевести этот долг на свой язык – нужно еще и понять, вчувствоваться, вслушаться в логос народа, для которого нравственное и экономическое существовало в единстве... Но ведь все мы понимаем, что это будет спекуляция – и не более того...».
Boosty.to
Маргиналия к Хайдеггеру - Максим Велецкий
О том, насколько язык связан с мышлением, а философские понятия – со своими корнями