Андрей, дорогой друг, спасибо!

Максима Велецкого — с днём рождения! В моем личном топе современных мыслителей — он один из любимых. За легкость стиля, охват тем, остроумие, здравомыслие и преданность ирреденте русскому делу.

К 37 годам у Максима в столе уже немалое собрание сочинений. Давайте поддержим его издательский проект!

С сегодняшнего дня буду размещать здесь анонсы текстов, опубликованных на Бусти (в том числе некоторых июльских). Я пишу их не каждый день, а потому лента сообщений будет зафлужена вполне умеренно.

Чтобы ссылки под постами всякий раз не являли вам мою физиономию, сменил на Бусти лого и начинаю добавлять в тексты картинки. Но ссылки формируются автоматически, а потому не знаю, как они будут отображаться.

Вчера написал про Шпенглера (1300 слов).

Вечером запощу сюда (в «Тетради») небольшую «Маргиналию к Пушкину».

Также недавно разместил полную версию романа «Несть» (62000 слов). Он доступен для скачки в 4 форматах (pdf, mobi, epub. fb2). Покупка может быть осуществлена без подписки.

Маргиналия к Пушкину

«Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед».

Беда большинства начинающих поэтов в том, что они брезгуют пользоваться современной лексикой. Речь не о сленге или просторечиях (хотя отчасти и о них), а о новых словах, обозначающих реальные предметы: технику, одежду и прочее. Когда речь идет о лирике, пользование традиционным словарем вполне оправдано – в конце концов, в этой сфере лексика малоподвижна: обозначения душевных переживаний и абстрактных понятий не слишком подвержены времени. Но когда речь идет об описании действий и предметов, то чаще всего поэты считают неудобным использование новых слов. Как будто поэзия – это что-то настолько возвышенное, что, негоже осквернять ее сиюминутным и преходящим.

Это ошибка. Ошибка, в результате которой стихи становятся безнадежно вторичными уже на стадии замысла – в них нет ничего нового из того, что уже есть в языке. Между тем, настоящая поэзия работает с реальным языком – или, если не работает, то делает это не по соображениям ложно понятого консерватизма. Сегодня никому не интересна архаичная (ограниченная XIX веком) лексика – следует понимать, что за последнее время появились десятки тысяч новых предметов. Но почему-то у большинства поэтов сохраняется внутренняя цензура – «ну несолидно как-то о всяких пустяках писать, надо быть выше».

Между тем, главное поэтическое произведение двухсотлетней давности – «Евгений Онегин» – демонстрирует то, что для описания современной жизни нужны современные слова, а не бесконечные архаизмы «под классику». Пушкину в этом смысле «повезло» – в его времена никакой классики еще не было, а потому он не был обременен традицией, не был обязан с ней считаться. Взглянем на цитату. Упомянутый боливар (широкополый цилиндр) – вошел в моду в 1821 году. А первая глава «Онегина» начала писаться весной 1823 года. То есть Пушкин ввел в повествование совершенно новый для своего времени предмет. Далее он упоминает часы марки Breguet – и это совершенно замечательно с двух точек зрения. Во-первых, представительство Breguet в России открылось в 1808 году – за каких-то тринадцать лет до работы над текстом. Особенность этих часов заключалась в том, что они имели функцию будильника. То есть речь шла о модной новинке.

Во-вторых, Александр Сергеич совершенно не постеснялся исказить название бренда – уж он-то, с его идеальным французским, не мог не знать, что никакого т на конце нет: не Брегет, а Бреге. Но ему нужна была рифма к обеду, а потому он решил похулиганить – потому что, черт возьми, захотел. Какой контраст с современным культом строгой передачи оригинального произношения...

Ну давайте прикинем, как этот самый брегет мог бы выглядеть в современной поэзии. Какой ему можно найти аналог? Разумеется, это Apple Watch. Чувствую, как некоторые читатели уже поморщились – «как же это можно старый почтенный механизм сравнивать с бездушной электроникой!». Сравнивать можно и нужно – потому что в обоих случаях речь идет о модной и понтовой вещи. Если бы Пушкин писал бы сегодня, то написал бы что-то типа того, что Онегин

Едва взглянув на Аппалвоч
На Тесле резво драпал прочь

И одет бы он был не в боливар и не как денди – какие еще сегодня денди? Он был бы одет как хипстер. «О, нет, Пушкин бы не стал!» – ну да, конечно, у него бы Онегин вечно ходил в цилиндре, как же.

Поэты должны понимать, что если они описывают реальных людей из настоящего времени, то они должны быть именно современными людьми, а не новыми итерациями гимназистов и институток. И, что важно, вставлять в поэзию приметы времени нужно не с сатирической целью (дабы высмеять духовную нищету общества потребления), а с чисто художественной – для придания стихам достоверности там, где она необходима. Но для того, чтобы использование новых понятий было органичным, кое-что необходимо и самому поэту: интерес к своему времени, умение увидеть в новом ее эстетику, а не отмахиваться от того и другого так, будто поэт родился в Эдеме и был отправлен на бренную землю в качестве чуждого ей потустороннего вестника.

Нужно понимать: многое из того, что сегодня кажется мелочным и суетным, впоследствии станет предметом воздыханий для потомков и фетишем для коллекционеров. Разве у нас, нынешних, не вызывают симпатии техника вековой давности? Разве не наплывают теплые чувства при упоминании: печатной машинки, патефона, паровоза (который пшшш – и пар из-под колес), высоких телефонов с массивными трубками, терменвоксов, каретообразных лупоглазых автомобилей и прочих вещей, глубоко презиравшихся тогдашней интеллектуальной публикой?

Впрочем, я вовсе не о том, что всякую современную технику нужно любить и, тем более, отражать в рифмованных столбиках. Я о том, что вовсе не страшно вместо героя, смотрящего сквозь стекло, написать про героя, смотрящего сквозь стеклопакет. И о том, что не стыдно говорить про героя, который надел кеды (а не ботинки) и худи (а не рубашку). И равно о том, что упоминание смартфона вместо телефона и клавиатуры вместо ручки (или пера) никоим образом не снижает возвышенность стихотворения – ежели возвышенно основное содержание.

То есть я о том, что не нужно стремиться к искусственной архаизации. Пушкин бы этого не одобрил – ведь стесняйся он брегетов и боливаров и пиши он под Хераскова и Ломоносова, он никому бы нафиг не был нужен даже тогда, двести лет назад. «Мило, но как-то уж больно вычурно и несовременно вы пишете» – сказали бы ему.

По приглашению Ники Клёцки посетил выставку «После иконы» в Феодоровском соборе. Нике – благодарность за прекрасную экскурсию и живейший диалог.

Проект «После иконы» прекрасен не только концептуально, но и «предметно» – качеством произведений. Настоятельно рекомендую пройти по ссылкам, чтобы в этом убедиться – я лицо незаинтересованное, мне просто по душе то, что и как делают молодые русские христианские художники.

Печально лишь то, что авторы и кураторы постоянно подвергаются критике со стороны определенной части православной общественности – хотя кто как не они актуализируют религиозное искусство. Нет, отдельных ревнителей, действующих по принципу «бей своих, чтобы не заскучать», не волнует ни замысел, ни качество – главное, побравировать своим максимализмом – мол, не канонично. Эти люди, видимо, не знают, что даже в иконописи, не говоря уже о религиозной живописи, стандарты всегда были более чем подвижными, а иногда и условными – то есть речь шла не о канонах в строгом смысле слова, а об устоявшихся практиках – о том, что можно назвать традицией (но нельзя назвать каноном).

Говорю не из личных симпатий, а на основании некоторого знания церковной истории (да и просто особенностей психологии консерватизма): пройдет полвека-век, и некоторые из авторов «После иконы» будут названы классиками (а может и канонизированы – вот не удивлюсь) – и уже новые ревнители станут прессовать современных им художников за то, что те «пишут не так, как завещали послеиконники».

«В общем, единая Европа в виде СШЕ невозможна, потому что каждый потенциальный штат слишком самобытен. Возможна она лишь в виде унитарного государства на манер Франции – но тогда путь к ней будет лежать через те самые войны, которым Гюго хотел положить конец («настанет день, когда и у вас – да, и у вас – оружие выпадет из рук!»). И даже если какая-то война невероятным образом окончится политическим единством, то и единства культурного также придется добиваться насилием. Иначе «великолепное своеобразие» наций даст о себе знать в первый же момент после того, как центр ослабнет».

«...Эта самая «бесплотность», судя по всему, являлась эстетическим принципом Газданова. В романе «Ночные дороги» (который, в отличии от «Пробуждения» я настоятельно рекомендую к прочтению) он описывал свои таксистские будни. Большинство персонажей «Дорог» – алкаши и проститутки. Но автор говорит о них не потому, что испытывает притяжение к социальному дну, а потому, что работа с этим контингентом входила в его «должностные обязанности». Газданов – не Бодлер, не Достоевский, не Селин, не Уэлш, не Лимонов (и уж, тем паче, не Аполлинер) – он не упивается перверсими, о которых пишет, да и пишет он о них без свойственных означенным авторам деталей. Позиция Газданова – беспристрастный наблюдатель и странник (никак не ассоциирующий себя с окружающим паноптикумом). Им он – русский гастарбайтер – в то время и был. Максимум, что он себе позволял – это удивление и презрение – вот, например:

«Только в Париже, на ночных его улицах, я увидел нищих, которые не вызывали сожаления; и сколько я ни старался себе внушить, что нельзя же это так оставить и нельзя дойти до такой степени очерствения, что их вид у тебя не вызывает ничего, кроме отвращения, – я не мог ничего с собой поделать. Я никогда не мог забыть, как однажды поздно ночью ко мне подошла женщина, одетая в черные лохмотья, с грязно-седыми, нечесаными волосами; она приблизилась вплотную ко мне, так, что я почувствовал тот сложный и тяжелый запах, который исходил от нее, и что-то пробормотала, чего я не разобрал; я вынул монету ей, но она отказалась и продолжала бормотать. – Что же тебе нужно? – сказал я. – Ты идешь со мной? – спросила она, собираясь взять меня под руку. – Что? – сказал я с изумлением. – Ты с ума сошла? – Она отступила на шаг и более отчетливо ответила, что найдутся другие, лучше меня, – и исчезла».

То, что в этом и других описаниях, нет ни толики сладострастия (по принципу «так мерзко, что глаз не оторвать»), Газданов доказал в поздних романах и рассказах, где тема плоти или отсутствует или сильно ретуширована...».

Публикация ссылок-визиток с небольшими цитатами показала себя еще лучше, чем я ожидал.

Так что буду постить выдержки и из более ранних подзамочных текстов – благо за два с лишним года на платном аккаунте их скопилось сотни.

«...То есть мода постепенно приобретает содержание, хотя в момент своего появления она была просто формой. И, глядя на то, какую форму (моду и стиль) выбирает та или иная женщина, мужчина ассоциирует получившийся образ с набором ранее идеализированных черт.

Понаблюдайте в коллективах – люди месяцами работают бок о бок, но вдруг одна барышня меняет стиль одежды. И отношение к ней меняется. Но не потому, что раньше она носила скрывавший тело длинный плащ, а теперь пришла топлесс – нет, одежды на ней может быть ровно столько же или больше. Изменился образ – и коллега, вообще не обращавший на нее никакого внимания, вдруг может начать нарезать круги. А другой, который раньше терся около нее, вдруг перестает общаться. Человек-то вроде тот же, в чем же дело? На самом деле нет – не тот же, а изменившийся, поменявший содержание и заявивший об этом новом содержании через новую систему знаков...».

«Вот тот же Гришковец пишет: «Если звонил Ваня – этот звонок сулил что-то приятное и не усложняющее жизнь». Но вот вопрос – откуда такая тяга к упрощению у обоих собеседников? Вот в том-то и соль: «Вани» обычно делят всех людей на тех, с кем «прикольно», и тех, кто «грузит», на «классных» и «напряжных». Вот что им нравится: собрать у себя побольше первых и поменьше вторых, потом оставить их («а чего, пусть у меня потусят, не жалко»), поехать к Сержику, затащить его друзей навернуть пельмешек, выменять у Альбертика кашне на портсигар, пошататься по городским крышам, без звонка заявиться к Жоржику («мы тут рядом шли, брат, сто лет не виделись, это Сержик!»), послать Жоржика за котлетками и потом до утра брататься и слушать винтажный винил с приятелем Альбертика, имени которого не только не запомнил, но и не спросил. Ай-на-нэ.

Это одна крайность. Но есть и обратная – отсутствие способности и желания как-либо открываться. Такой образ жизни по определению менее доступен для внешних взоров – но недавно прекрасный образчик был явлен миру в интервью некоего Юрия Ханона каналу «Ещенепознер» – советую ознакомиться. Поначалу образ мыслей этого человека кажется притягательным, а потому не удивительно, что в комментариях зрители поют ему дифирамбы. Однако, если прислушаться к тому, что и как говорит Ханон, становится ясно, что герметичный способ существования – не столько результат внутренней независимости, сколько вынужденная самооборона...».

«...с детства слышу разговоры о том, что если б Россия не была такой крупной, «жили бы мы как в Швейцарии». Пример со Швейцарией неудачен в принципе, поскольку эта тихая мирная горная страна на деле является самой милитаризированной в мире. Но заменим это высказывание на «жили бы мы как в Чехии». Да, конечно, будучи маленьким государством, можно жить как в Чехии. А можно как в Албании. Или в Бангладеше. Или на Гаити. Тут как повезет – как между собой договорятся старшие державы, в сферу интересов которых входит это маленькое государство. Чтобы не зависеть от их прихоти, чтобы решать свою судьбу самостоятельно, маленькими быть нельзя: занимаясь политикой, в лучшем случае будешь шастать по иностранным посольствам, в худшем – будешь помножен на ноль вместе со своим государством. Притом, последнее возможно при самых разных обстоятельствах – как при конфликте крупных игроков, так и при их полном согласии – «а давай их попилим!».

Вообще, самой решать свою судьбу – роскошь для любой нации – что во времена Демосфена, что сегодня. Мечтать о превращении большой страны в маленькую – все равно, что здоровому мечтать о переломе позвоночника: «пособия платят, коляску дают, работать не надо, парковка специальная, везде можно без очереди – кайф!». Действительно, кайф – до первого сломанного лифта, до первого желания свободно прогуляться пешком. До первого пожара, в конце концов».

Свежий текст: мысли, навеянные свидетельствами Авла Геллия и Плутарха о Демосфене.

«...Что нам сообщается выше?
1) В начале были бог и материя;
2) Материя вечна, но способна рождать;
3) Материя способна рождать сама из себя без посторонней помощи благодаря внутренней плодотворной силе;
4) Материя равно космическая природа и космос;
5) Материя неравно пустое пространство (космическое место);
6) Место объемлет всю природу (то есть всю материю);
7) Место способно рождать только при воздействии иной природы;
8) Место нерождено;
9) Материя – лоно для зачатия всех вещей.

Для лучшего понимания противоречивости этих пунктов «Асклепия», сократим их до четырех (кое-какие друг с другом согласуются, а потому мы их объединим):
I. Вначале были бог и материя.
II. Материя (не-пространство, космос, космическая природа) нерождена и способна рождать вещи из себя.
III. Место (пустое пространство космоса) нерождено и не способно рождать из себя.
IV. Материя – лоно для зачатия всех вещей.

Каждый пункт опровергает предыдущий. Если вначале были только бог и материя, никем не рожденные, но откуда тогда взялось пустое пространство, которое, оказывается, тоже нерождено? Если материя – это саморождающая природа, а место (пустое пространство) – восприемница иной природы (по-видимому, духа), то почему тогда лоном для вещей названа материя, а не место? Ситуация усугубляется присутствием еще двух первоначал – духа и умопостигаемого бога, информация о которых вносит в описанную картину еще больше сумятицы...».