Наткнулся на фрагмент поэмы английского поэта Сэмуэла Батлера (1613-1680) с лаконичным названием «Сатира в двух частях на несовершенство образования и злоупотребление ученостью». Там каждый фрагмент говорит о тогдашней Европе больше, чем многостраничные работы по культурологии.

Во-первых, Батлер критикует схоластическое обучение:

Без размышленья и усилий дети
Воспринимают все, что есть на свете,
Тьму знаний и рассудочного вздора
Усваивают чохом, без разбора,
И так же, как некоренные лица
Не могут от акцента отучиться,
Не может разум превозмочь наследства
Понятий, вдолбленных в сознанье с детства…

Во-вторых, превозносит живой опыт, даже если он внушает ложные идеи. Такой опыт и такие идеи нужно

…принять как данность непреложно,
Будь их значенье истинно иль ложно.

В-третьих, он порицает схоластическое образование за (а вот это неожиданно!) низкопоклонство перед арабами и евреями:

А так как занесло их к нам с Востока,
Они во мненье ставятся высоко,
Хоть и в арабском залетев обличье
Крючков и палочек, как знаки птичьи;
И этот труд без пользы и без толка —
Потеря сил и времени, и только,
…
Древнесирийский и древнееврейский
Отбрасывают разум европейский,
И мозг, который принял ум чужой,
Вслед за рукой становится левшой

В-четвертых, этому восточному начетничеству противопоставляется свободное греческое (то бишь типа нашенское, «европейское») воспитание:

Когда искусство не имело цели,
Кроме игры, и греки не имели
Других имен для сцены или школы,
Как школа или сцена, их глаголы
«Быть праздным» и «раскидывать умом»
По первосмыслу были об одном,
Поскольку нет для здравого рассудка
Защиты большей, чем игра и шутка,
Возможность фантазировать свободно
И пробуждать, не столь уж сумасбродно,
Игру ума, уставшего от нудной
Обыденности и заботы будней

В-пятых, целью такого свободного воспитания является не постижение истины (а просто радость), ибо истина недостижима:

Философы же простирают знанья
На вещи явно вне их досяганья
И помышляют в слепоте надменной
Лишить природу тайны сокровенной
И вторгнуться вульгарно в те владенья,
Куда вторгаться нету позволенья;
И все их знанья — ложь или рутина
Ввиду того, что нету карантина,
В итоге мир тем дальше был отброшен,
Чем больше узнавал, что знать не должен.

В итоге, согласно Батлеру: философия – это восточная галиматья, истину никто не узнает, так что меньше знаешь – веселее живешь.

В общем, тут прекрасно решительно все. Отменный коктейль: европейский рессантимент перед восточной наукой, английская ксенофобия, ростки будущего руссоизма (идея природного воспитания) и, вдобавок, неоплатоническая апофатическая теология с зачатками кантовского учения о вещи-в-себе.

И ладно бы речь шла о каком-то грандиозном поэте, в котором выражалась бы вся культура эпохи (типа Данте или Гете). Нет, второразрядный сатирик. А смыслов наваял – без счета. В этом преимущество поэзии над наукой.

Различение №2: национализм vs ксенофобия

Благодаря доминированию левого дискурса в 20м веке национализм часто отождествляется с ксенофобией. Даже имеется выражение «бытовой национализм».

Ну, для начала: давайте продолжим этот ряд – ведь если существует бытовой национализм, то должны существовать и такие явления как бытовой социализм и бытовой коммунизм. Но мы как-то не слышим подобных выражений.

Хотя, если вдуматься, они могли бы существовать. Например. Красивая девушка выходит из дорогой машины – и сторонний наблюдатель с раздражением говорит об систематических оральных процедурах, позволивших ей обрести престижный автотранспорт (черт, а неплохой я придумал эвфемизм для краткого «насосала»). Но такие реакции не называют «бытовым социализмом». А почему, интересно?

Или человек любит совместные поездки, коммунальные квартиры и прочие коллективные формы жизни. Он легко тратит деньги на сотоварищей, позволяет им тратить деньги на себя и вообще не думает зажить отдельной жизнью. Нравится ему хипповать. Но отчего-то никто не называет это «бытовым коммунизмом».

Правда, нередко можно услышать, как неорганизованного человека называют анархистом, не вкладывая в это понятие никакого политического содержания. А также иногда говорят о либеральных руководителях или родителях. И еще про любителей жить и работать «по старинке» говорят, что они консерваторы.

Что же объединяет национализм, анархизм и либерализм? То есть, почему к ним допускаются подобные переносы: с политики на частную жизнь? Ответ прост: все эти идеологии являются врагами социализма. Потому зависть к чужому достатку не увязываются с социализмом, но разгильдяйство увязывается с анархизмом, излишняя мягкость в управлении – с либерализмом, а ксенофобия – с национализмом.

Так вот. При том, что параллели между идеологией и частной жизнью возможны, тем не менее накрепко связывать их – значит совершать либо глупость, либо подлог. В отношении национализма это видно особенно четко.

Национализм – это политическая идеология, то есть определенная система целей и ценностей, базирующаяся на философском фундаменте.

А ксенофобия – это тип эмоциональной реакции (или поведения) в отношении инородцев.

Пример. В обычном рабочем разговоре одна женщина (судя по внешности русская) вдруг начала мне говорить страшно неполиткорректные вещи про азербайджанцев. Я интересуюсь, в чем причины столь эмоционального отношения к этому этносу. «А у меня муж армянин, он мне много рассказывал». Можно ли назвать ее националисткой? Если да, то какой нации?

Или, допустим, в школе одноклассники подтролливают ученика, указывая на его фенотип. Являются ли они националистами? Просто по факту троллинга – нет, поскольку ровно также они троллят «рыжих», «жирных» и «очкариков». В целом их даже ксенофобами-то назвать трудно. Но даже если и можно, то к национализму это не имеет никакого отношения.

Национализм – это система ценностей, сфокусированная на интересах своей этнической группы. Именно ценностей, а не чувств. Например, русские националисты желают, чтобы в состав будущего Русского Национального Государства вошли области нынешнего северного Казахстана, район Нарвы и территория Приднестровья – не потому, что имеют что-то против эстонцев, казахов или молдаван, а потому что полагают подобные действия соответствующими интересам русского народа.

И, напротив, многие из тех, кто шипит на мигрантов, при упоминании национализма начинают взахлеб рассказывать про «дружбу народов», «многонациональную страну» и «никаких русских нет».

Путать национализм и ксенофобию – это значит путать интересы (мотивационные психические образования) и чувства (эмоциональные психические образования), а также путать коллективные и индивидуальные феномены.

Кроме того, это значит верить левым. Но им верить нельзя. Левые всегда врут.

Как известно, «особый путь России» является калькой с «особого пути Германии» (Deutscher Sonderweg), рожденного из немецкого комплекса неполноценности перед другими европейцами. То, что он до сих пор не изжит, видно даже по недавнему клипу Раммштайна (на Deutschland), где немцы самовыписались не только из европейцев, но и вообще из людей.

Я всегда думал, что истоки немецкой чаадаевщины лежат в итогах Тридцатилетней войны: чудовищные потери среди населения, отторжение одних территорий и раздробление других. А тут нашел интересный стишок лютеранского поэта Рингвальда (умер в 1599, то есть еще до начала Тридцатилетней войны) из серии «сегодня носит Адидас…»:

Поляки. — доблестное панство —
Блюдут в одежде постоянство.
У москвитян, у турков есть
Понятья: мера, ум и честь.

И лишь в краю германском нашем
На разум мы рукою машем,
Своих обычаев не чтим —
Все собезьянничать хотим.

В одеждах ходим иностранных,
Добытых в сопредельных странах.
Я «итальянец»! Ты «француз»!..
Что говорить! Вошли во вкус!

На что у них сегодня мода —
Нам слаще сахара и меда.
Взгляните на господ и дам:
Все носят всё, что носят там.

Болезнью тяжкой мы болеем!
Ни сил, ни денег не жалеем.
Чужой покрой, чужой наряд,
Страшусь, нас вскоре разорят. <…>

Придет ли к немцам час прозренья,
Дабы избегнуть разоренья?..
Сколь нищ, сколь глуп безмозглый мот —
Любитель чужестранных мод!

Тут особенно замечательно «лишь мы <…> своим обычаев не чтим»: понятно, что дело тут не в одежде. Все люди как люди – а мы низкопоклонствуем перед Западом.

Интересно, когда это началось. Ведь уже Лютер в революционном воззвании к немецкому дворянству дает немцам очень знакомые русскому читателю характеристики: мы, мол, простодушненькие, добросердечненькие, нас обмануть легко – вот нас грабят да опаивают (он пишет, что в «чужих краях» пьянство считается «особым, только нам присущим пороком»). И страна – наша только по названию, а власть и деньги – на Западе. А мы пьем и в нищете живем – потому что добрые. Доколе.

Пугающие параллели.

ВОПРОС

(Публикуется с сокращениями)
Мне было бы очень интересно читать про этику. Кажется, сейчас этические вопросы во многих сферах стоят очень остро. Если не сложно, я бы попросила написать о нескольких трудах по этике, которые лучше других подходят для ознакомления с этой наукой. Ещё лучше, конечно, ваши собственные рассуждения и взгляды.

ОТВЕТ

В изучении любой науки я придерживаюсь следующего подхода: следует прочесть один обзорный текст (в формате от словарной статьи до учебника), где бы излагалась история этой дисциплины. А потом читать первоисточники. Но случае этики перечислять оригинальные тексты было бы излишне – после прочтения обзора Вы сами определитесь с тем, что Вам по душе. Заменю этот пункт несколькими текстами о происхождении этики – где она рассматривается как биосоциальный феномен (грубо говоря, это книги о том, откуда у людей вообще взялась мораль).

С первым пунктом есть проблема: невозможно найти нормальный учебник, с которого можно было бы начать изучение дисциплины (возможно, я таковой пропустил или не оценил). Во-первых, в имеющихся учебниках все мешается в кучу: история этики, этика религий (включая восточные), аксиология, проблемы современной морали (вроде эвтаназии и прочей ерунды) и просто бла-бла о том, что гуманизм лучше антигуманности, мораль лучше аморали, а хлопок лучше синтетики.

Единственный пристойный обзорный текст – это «История этических учений» Гусейнова (нормального Гусейнова, а не блатного русофоба из «Вышки»). И то имеет смысл читать только три раздела из восьми – 4й, 6й и 7й. В них раскрывается история этики как философской науки, а не как отрасли религии.

Есть, правда, неплохие тексты про конкретные эпохи – но всю историю в целом и в едином стиле освещает (при всех минусах) только упомянутый учебник.

2. Что касается работ о сущности предмета, то перед кратким списком я должен пояснить собственную позицию (тем более, что Вы об этом спросили). Существует несколько концепций происхождения морали.
- теологическая (мораль есть откровение сверхчеловеческой инстанции)
- натуралистическая (мораль заложена в нас от природы)
- социокультурная (мораль создается и развивается в зависимости от общественных отношений)

Я придерживаюсь смеси второго и третьего подхода. Нравственность, по моему убеждению, является биологическим феноменом, появившимся в процессе эволюции. Но, с другой стороны, ценности и нормы поведения у хомосапиенсов слишком вариативны, чтобы сводить все к биологическому детерминизму. Точнее, сама эволюция оснастила человека таким разнообразием мотивов и способов поведения, что на природную необходимость наслоилась свобода выбора целей, ценностей и всего такого. Потому невозможно не учитывать роль общества в формировании нравственного сознания. Недавно я писал о том, насколько сильно на Западе поменялись ценности всего за два поколения – потому невозможно обойти тему пропаганды.

В итоге получился следующий краткий список:
Конрад Лоренц. Агрессия. Эта работа рассказывает о морали в животном мире – но не забывает и человека.
Мэтт Ридли. Происхождение альтруизма и добродетели. Книга, в общем и целом, повторяет выводы Лоренца – но добавляет к ним всякого разного. Например, знакомит читателя с теорией игр.
Эдвард Бернейс. Пропаганда. Книга о маркетинговых манипуляциях – но косвенным образом в ней говорится много полезного и для нашей темы: чем яснее мы поймем свою уязвимость перед пропагандой, тем эффективнее сможем осознать природу своих убеждений и поступков. Наверно, на тему пропаганды есть книги и получше, но сойдет и эта.
Константин Крылов. Поведение. Синтез натуралистических и социокультурных воззрений. Книга с большой буквы. Холодная, бесстрастная, краткая, четкая. Великая.

В завершении не удержусь от упоминания своего любимого первоисточника: не было, нет и вряд ли появится нечто более совершенное, высоконравственное и духоподъемное, чем «Никомахова этика».

К предыдущему. Вот стандартный для учебников по этике пассаж:

«Таким образом, объективной основой для развития моральной свободы, созданием объективных предпосылок для ее упрочения является постепенный процесс совершенствования общественных отношений, нахождение обществом оптимальных форм своей организации, при которой в наибольшей мере учитывались бы и практически реализовывались интересы отдельного человека, абстрактной человеческой личности. Именно они, эти интересы абстрактной личности, заключающиеся в признании и обеспечении обществом права на жизнь, безопасность, свободное проявление и развитие способностей, уважении достоинства человека и его прав и свобод -- причем распространяемыми в равной степени на всех, -- составляют главный общественный интерес, находящий свое выражение в системе моральных требований и ценностей. Поэтому то общество, которое в наибольшей степени оказывается в состоянии обеспечить эти интересы экономическим, политическим, правовым устройством, ближе других приближается к состоянию, в котором люди способны воспринимать моральные нормы и требования как естественные человеческие основания совместной общественной жизни, следовать им и оценивать на их основе человеческие взаимоотношения и поступки.»

Не удивлюсь, если цель таких учебников – отвадить читателя от предмета: чтоб людям было тупо неинтересно читать про этику. А то ведь еще, не дай Бог, захотят стать хорошими людьми.

Угадайте, человеку каких убеждений принадлежит нижеследующая проповедь:

«Не забывай о судьбе своих ближних; пусть твое сердце относится с состраданием к злополучиям других людей; пусть твоя щедрая рука будет готова к помощи несчастному, удрученному своей судьбой; помни, что может прийти и твой черед для несчастья, и знай, что всякий несчастный вправе требовать от тебя участия. Относись особенно чутко к слезам угнетенной невинности; приюти на своей груди страждущую добродетель; пусть твое добродетельное сердце будет согрето мягкой теплотой искренней дружбы; пусть уважение возлюбленной подруги заставит тебя забыть тяготы жизни и ты будешь верен ей, как и она тебе; пусть твои дети на глазах добродетельных и дружно живущих родителей научатся добродетели; пусть они, будучи предметом забот твоего зрелого возраста, окружат твою старость заботами, которыми ты окружил их неразумное детство.
Будь справедлив, потому что справедливость — опора человеческого рода. Будь добр, потому что доброта покоряет все сердца. Будь снисходителен, потому что ты сам слаб и живешь с существами столь же слабыми, как и ты. Будь мягок, потому что мягкость порождает привязанность. Будь признателен, потому что признательность питает доброту. Будь скромен, потому что гордость задевает самолюбие людей и возмущает их.
Прощай оскорбления, потому что месть только увековечивает вражду. Твори добро своему обидчику, чтобы показать ему, что ты выше его, и снискать его дружбу. Будь воздержан, умерен, целомудрен, потому что сладострастие, невоздержанность и излишества разрушат твое здоровье и сделают тебя презренным в чужих глазах.»

Очень похоже на речь христианского проповедника. На самом деле автор – Поль Анри Гольбах, один из отцов материализма, радикальный атеист и враг церкви. В советских учебниках о нем часто говорилось, что при жизни его называли «личным врагом бога», но подтверждения этому факту я не нашел. Тем не менее, такая характеристика Гольбаха вполне правомерна.

В другом тексте он рассуждает о привычной связке атеизма и безнравственности:

«Невоздержанный и сластолюбивый атеист не более страшен, чем суеверный человек, сочетающий со своими религиозными взглядами распущенность и развращенность. Неужели кто-либо серьезно думает, будто атеист или вообще человек, не боящийся мести неба, станет ежедневно напиваться, соблазнит жену своего друга, взломает дверь своего соседа, позволит себе всякого рода излишества, пагубные для него и заслуживающие наказания? В пороках атеиста нет поэтому ничего особенного по сравнению с пороками религиозного человека: в этом отношении они стоят друг друга.»

Интересно то, что увязывание одного с другим до сих пор распространено – огромное число людей верит в теологическое происхождение морали и отрицает возможность нравственной жизни без опоры на высшие силы. Но здесь важно то, что суждения вроде «если Бога нет, все позволено» указывают не на негативное отношение к атеистам или агностикам, а на негативное отношение ко всем людям. То есть в них скрыто суждение о том, что человеческая природа дурна. За это же – за отрицание бессмертия души и участия богов в жизни людей – в Античности люто ненавидели Эпикура (которого его сторонники, напротив, называли «великим освободителем человечества»). И это притом, что он жил в скептическую эпоху, задолго за распространения религиозного фанатизма.

И вот тут особенно интересно то, откуда берется недоверие к человеческой природе. Можно объяснить его влиянием религии, но мне кажется, что оно тоже каким-то образом вшито в (большинство) людей и не зависит от культуры. Если это так, то любопытно, что та же природа, которая наделила нас нравственным чувством, обделила нас доверием к его естественному происхождению.

Семь заповедей Константина Анатольевича.

Вечная память, дорогой Учитель!

Различения №3: интуиция и дискурс (1)

Поговорим о двух видах познания, различенных еще в досократическую эпоху. Я обещал, что тексты этой серии будут лаконичны, легки и остроумны, но соврал. Будет громоздко, избыточно и скучно.

Известна фраза Гераклита о том, что «многознание уму не научает». По сути, в ней содержится все, о чем мы будем говорить ниже.

Различение двух типов познания является общим местом во всей истории философии. В частности, у Платона мы находим иерархию между рассудочным (διά-νόησις) и умны́м (νόησις) познанием, а у Канта эти же понятия обозначаются как соответственно Verstand и Vernunft (чистый разум – это как раз последний). Мы будем использовать латинские эквиваленты этих понятий – дискурс и интуиция. Чтобы не сдаваться в этимологию, скажем лишь, что разница между ними – это разница между рассуждением и умозрением.

Различение №3-1: индукция и дедукция

Дискурсивное познание осуществляется методами индукции и дедукции. Несмотря на то, что эти два метода умозаключений противоположны друг другу, между ними имеется нечто общее – движение мысли в обоих случаях поступательно.

Пример индукции: мы опрашиваем людей и выясняем, любят ли они авокадо, – и подбиваем статистику. Здесь мы накапливаем ответы, двигаясь от единичного к общему (выводу). В результате мы узнаём, что большинство людей почему-то любят этот странный фрукт, который нельзя тупо купить и съесть – он все время либо недозревший, либо перезревший, что бесит.

Пример дедукции: мы знаем, что большинство людей любят авокадо. Вечером придут гости. Значит, если мы сделаем салат с авокадо, большинству людей он понравится. Здесь мы выводим единичное (визит конкретных людей к конкретным нам) из общего положения.

Заметим, что ходы умозаключений противоположны, но в обоих случаях мы именно что делаем заключения, выводы – то есть буквально выводим одно из другого посредством размышления. Так работает рассудок, так действует дискурсивное мышление: через посредство или, иначе, опосредованно.

В дальнейшем мы уже не будем каждый раз оговаривать, индуктивно или дедуктивно некоторое умозаключение, поскольку важнее отличие их обоих от интуитивного познания.

Интуиция и дискурс (2)

Сепуление

Итак, дискурсивное познание основано на накоплении фактов и/или на выведении одних фактов из других. Проблема такого познания в том, что знание фактов и умение делать выводы не означает понимание сущности фактов и уверенности в полученных выводах.

Хрестоматийным (а потому пошловатым) примером являются сепульки Станислава Лема. В нескольких произведениях польский фантаст упоминает сей предмет, сообщая о нем несколько любопытных фактов, а именно что сепульки:
1) похожи на муркви; 2) цветом напоминают пчмы; 3) являются важным элементом цивилизации ардритов; 4) используются с помощью сепулькария для сепуления; 5) бывают разных размеров; 6) не продаются холостякам; 7) бывают с подсвистом.

Итак, у нас имеется семь фактов о сепульках, но не складывается никакого понимания сущности оных. Важнейший вопрос: возможен ли такой вариант, при котором мы узнаем тысячу фактов про сепульки и не поймем, что они суть такое? А почему, собственно, нет. Понятно, что наши шансы повысятся, но множество фактов еще не дает нам гарантии понимания сути. И даже если мы выучим все эти факты и насобачимся ловко их использовать, такое многознание не превратится в гераклитовский ум, то есть, опять же, в понимание.

Но заметим, что даже эти семь фактов дают нам возможность сделать определенные умозаключения о сепульках – и не только о них. Например, из фактов очевидно, что сепульки бывают без подсвиста. Или что они продаются женатым. Или что пчмы обладают цветом. Эти выводы дискурсивны, то есть делаются с помощью рассудочных операций. Проблема в том, что перебирание этих формальных операций не суммируются в понимание их содержания.

У меня всегда были проблемы с точными науками – одной из причин была принятая в школе дискурсивная методика преподавания. «Вот тебе формула, подставь значения и вычисляй» - «А что я вычисляю?» - «Да не пофиг тебе?». Мне было не пофиг, я хотел понять смысл. Я, помню, просил учительницу объяснить, что такое тангенс. «Это синус делить на косинус». «То есть соотношение поделить на соотношение? И что получится?». Ответ был прекрасен: «Получится тангенс». Сепульки как они есть.

Ухватить суть

Ну а теперь про интуицию. Единственная формула, которую я понял (интуитивно) – это определение плотности: масса, деленная на объем, то есть объем обратно пропорционален плотности. Я представил себе кубометр пенопласта и мелкую гирьку равной массы. И сразу схватил смысл.

Уже после я проверил схваченный смысл дискурсивным рассуждением: гирька меньше, но весит столько же, потому она очевидно плотнее – ведь чем меньше объем, тем выше плотность. Но в моменте мне не потребовалось делать вычисления – я понял смысл формулы, поскольку она была проста и наглядна. То есть я, пардон за пафос, узрел смысл без посредства рассудочных операций. Наглядность, видимость – это синонимы созерцания, то есть акта непосредственного схватывания предмета. К слову, когда про кого-то говорят «схватывает налету», то имеется ввиду, разумеется, нечто большее, чем навык запоминания инфы или умение ее применить.

Соответствующая мыслительная операция в философии называется умозрением сущности, и именно такое познание является интуитивным. Потому интуицию называют еще и озарением – состоянием, когда сущность моментально открывается в своей полноте. Интуиция – это когда до нас «дошло». Например, мы читаем абсурдистский роман – но не в курсе, что написан он по приколу. На каждой странице нестыковки, непонятные действия, неизвестные слова, нарушение орфографии. И в какой-то момент становится ясно: это сделано нарочно. Читатель понимает это не по сумме странностей (то есть не индуктивно) – а по какому-то щелчку. «А, вот оно что – до меня дошло».

Интуиция и дискурс (3)

Владение, пользование, распоряжение

Если брать экономические термины, то результаты дискурсивного познания можно сравнить с пользованием, а интуитивного – и с пользованием, и с владением, и с распоряжением. Допустим, я прочел какого-то философа – тщательно вычитал и вызубрил, но, в целом, не понял, не проник в суть (у меня таких философов с десяток, увы). Я могу использовать его лексику, цитировать его по памяти и приводить вычитанные в текстах факты и примеры.

Но более я ничего сделать не могу. В том числе главного: я не могу сказать, где он прав, а где нет, поскольку у меня не сложилось никакого собственного понимания. Отсюда выражение «овладеть материалом» - то есть присвоить его, сделаться его хозяином и распорядителем. Если мы овладели им через умозрение сущности в акте интуитивного познания, то мы можем (по крайней мере, в своих мыслях) распорядиться им по собственному усмотрению. Например, переделать его или преумножить или помножить на ноль.

Именно поэтому я не раз говорил о необходимости читать первоисточники – в любом предмете. Долгое время я побаивался подступаться к некоторым вопросам, а потому читал только вспомогательную литературу. Выходило так себе: один именитый исследователь противоречил другому – а я понятия не имел, кто из них прав. Или даже на страницах одной книги можно было найти противоречащие друг другу выводы: факт противоречия выявлялся дискурсивно, но сделать умозаключение о том, какой именно тезис неверен было невозможно, если только не ухватить общий смысл.

В обоих подобных случаях мы можем только пользоваться информацией, но реально овладеть предметом возможно только через непосредственное знакомство и понимание. Только тогда знание становиться нашим знанием.

Интуиция и дискурс (4)

Научный талант

Научное познание обязательно оперирует обоими видами мышления. Но ученым в подлинном смысле человека делает именно развитая интуиция. Более того – именно качество интуиции является главным атрибутом таланта ученого.

Возьмем два любых учебника – допустим, по психологии или физиологии – конца 19го века и современный. Конечно, имеются исключения, но обычно старый учебник кроет новый как бык овцу. Ну казалось бы: между ними больше ста лет, за которые были открыты десятки тысяч новых фактов, разработано сотни новых методов на новой технике, обследованы миллионы новых людей – а кроме того, отвергнуты многие старые факты, методы и технические средства. То есть старый автор учебника не просто меньше знал, но и неправильно думал.

Но вот парадокс: старый учебник все равно и лучше читается, и, главное, точнее схватывает суть предмета. Особенно видна разница между старым и новым, когда читаешь основателя какого-то научного направления. А потом читаешь его последователя, жившего лет этак через двести (или даже две тысячи) после него. Этот второй знает гораздо больше первого – он имеет возможность и отсеять заблуждения основателя, и обогатить текст неизвестным тому материалом.

Но. Сравните тексты Платона и какого-нибудь платоника нашей эры – что 3го века, что 20го. Сравните тексты Гегеля и современных гегельянцев. Сравните тексты Ницше и специалистов по Ницше. Да Бог с ней, с философией. Сравните «Рефлексы головного мозга» (1866) И.М. Сеченова с современным учебником физиологии центральной нервной деятельности. Сравните «Психологию народов и масс» (1895) Лебона и современные учебники по политической и этнической психологии. Во всех случаях поздние работы всегда будут превосходить тексты основателей в объеме информации, но неизбежно (за редким исключением действительно выдающихся учебников) будут уступать им в ясности, цельности и убедительности.

Получается странное уравнение: хороший учебник минус 100 неверных фактов плюс 10000 новых фактов равно плохой (или посредственный) учебник. Почему? Потому основатель науки хуже знал свой предмет – но гораздо лучше его понимал. А его последователь обычно является компилятором и, в лучшем случае, хорошим конферансье, который организует уже имеющееся знание и качественно преподносит уже сложившееся понимание предмета. Я ни в коем случае не хочу принизить таких конферансье, ибо сам занимаюсь историей философии и стараюсь организовать уже имеющийся материал. Но когда я пишу о тех же Платоне, Гегеле или Ницше, я понимаю, что делаю нечто вторичное, поскольку работаю с уже готовым материалом.

К.А. Крылов в своих лекциях по философии говорил о том, что философ – это тот, кто создает понятия. Он приводил прекрасный пример: мы видим тумбочку, на которой стоит кофеварка. Мы можем назвать эту конструкцию «тумбокофией» и даже запустить подобный агрегат в производство. Но сие сочетание ничего не добавляет к уже имеющимся у нас понятиям, а просто является компиляцией. Чаще всего, авторы учебников создают именно что тумбокофии – то есть компиляции парадигм, методов и фактов. Но это еще хорошо: хуже, когда они создают новые сепулькарии.

Такая работа с научным знанием необходима – но следует помнить, что она дискурсивна. Организовать знание – это огромный труд, безусловно заслуживающий уважения. Но великими учеными становятся те, кто обладает интуицией, то есть имеет научный талант, кто не боится выходить за рамки и созерцать истину там, где другие видят лишь совокупность знаний.

Интуиция и дискурс (5)

Интуиция и впечатления

Философская традиция ставит интуицию выше рассуждения. Но в бытовом языке под ней обычно понимается не интеллектуальное, а напротив, дорациональное познание, подобное инстинкту или чутью. «Интуиция мне подсказала, что нельзя садиться на этот рейс – у меня было плохое предчувствие» или «даже маленькие дети интуитивно чувствуют проблемы в семье».

Объяснений такому толкованию может быть несколько. Во-первых, иногда имеет место элементарная путаница в понятиях, ведь и эмоция, и интуиция, и инстинкт являются немного созвучными словами латинского происхождения. Это заимствованная лексика, значение которой ширнармассам не объясняется.

Возможно и иное объяснение. Озарение, являющееся следствием интуитивного познания, порождает у познающего сильные эмоции. А поскольку эмоциональная часть нашей души гораздо древнее разумной, то и влияние она оказывает куда более значительное. То есть в акте постижения сущности эмоциональное переживание заслоняет действия ума, и создается иллюзия чувственной, дорассудочной природы интуиции.

Эмоции могут присутствовать и в дискурсивных практиках, но, во-первых, они по определению переживаются слабее (ибо размышление длится), а во-вторых, мы «успеваем заметить» свои умозаключения, отчего нам сложнее отнести их результаты к сфере эмоций.

И все же было бы неверно трактовать интуицию исключительно как над-дискурсивное познание. Это важно отметить, поскольку до этого мы говорили о ней лишь как о более совершенной форме мышления.

Пример. Мы приехали на два дня в незнакомый город в незнакомой стране. Увидели аэропорт, окрестности трассы, отель, городскую площадь, главный музей, питейное заведение и чресла незнакомой аборигенки. За это непродолжительное время мы схватили множество ощущений и составили общее представление о городе и народе (а может, и о стране). И это познание вполне возможно охарактеризовать как набор озарений. Казалось бы, это и есть интуиция – когда сущность нам явилась максимально наглядно – мы поняли этот город куда лучше, чем если бы прочли о нем горы материала и сделали бы о нем блеклые умозаключения.

Итак, мы поняли сущность чужого города и способны ее кратко описать. А теперь попробуем также кратко описать сущность города, в котором сейчас живем (при условии, что находимся в нем хотя бы несколько лет). Какой он, наш город? Мы должны были давно схватить его сущность. Но подозреваю, что о своем нам будет гораздо сложное сказать что-то определенное – разве что мы повторим расхожие штампы. Это про чужой мы легко можем сказать, что он веселый, сонный, скромный, дружелюбный, умиротворенный или романтичный. А про свой как-то нет.

Причина наших затруднений кроется в том, что о своем мы знаем слишком много фактов – не в смысле исторических (хотя и их тоже), но вообще всяких единичностей: мест, людей, впечатлений, политических особенностей и так далее. Получается, что стихийно-индуктивное накопление знаний о нем мешает интуитивному познанию.

То есть ранее мы превознесли интуицию, а теперь должны ее раскритиковать: пусть дискурсивное мышление само по себе не дает нам понимания сути, но – внимание – оно препятствует неверному ее пониманию, подмене умозрения впечатлениями. Сильные впечатления, порожденные ощущением, трудноотличимы от интуитивного знания – ведь оба являются непосредственными и целостными.

Другой пример важности дискурсивного. Мы интуитивно понимаем, что такое Средневековье. Но когда мы ближе знакомимся с этим явлением, оно оказывается куда менее схватываемым, чем в первом приближении (ведь оно насчитывает много веков, много стран и много-много парадоксальных частностей). За счет накопления информации мы перестаем видеть прежнюю сущность – поскольку она являлась не продуктом интуитивного мышления, а простым стереотипом. Куцый набор слайдов (монастыри, инквизиция, крестовые походы, рыцари, вассалы-феодалы, готика) сменяется полноценной галереей. В этом и состоит великая ценность рассудочного мышления: оно предохраняет разумение от смешения с недо-разумением.

Интуиция и дискурс (6)

Принцип дешевого динамика

Из вышесказанного можно сделать однозначный вывод: для научного мировоззрения необходимы как дискурсивные, так и интуитивные способы мышления – между которыми существует диалектическая связь. Первичные впечатления дополняются единичными фактами. Из фактов делаются обобщения. Обобщения способствуют выявлению новых фактов. В совокупности они дают новые схватывания, которые проверяются в дискурсивном размышлении. Тем самым противоречия между размышлением и умозрением двигают познание вперед.

И, раз уж мы обратили внимание на диалектику, рассмотрим важную категорию, имеющую непосредственное отношение к теме: особенное. Особенное – это такое единичное, через которое постигается общее, то есть это как бы образцовое единичное. В научной литературе в роли особенного выступают примеры, которые разбавляют скучноватое монографическое повествование. Хороший автор отличается именно тем, что не забывает давать примеры – и, желательно, удачные примеры.

Я слышал, что у профессиональных звукорежиссеров имеется такой метод проверки (даже если это не так – не страшно: принцип важнее факта): после того, как музыкальная композиция сведена на прекрасном дорогом оборудовании, она обязательно прослушивается на самой дешевой колонке. Копеечные динамики имеются в каждой аудиостудии. Дело в том, что трэк, прекрасно звучащий в каком-нибудь долби-сурраунде, может в дешевом звучании не только потерять в качестве, но и вообще воспроизводиться по-другому. Например, звуки, создающие ритм, при неправильной балансировке вообще потеряются – что будет слышно (то есть не слышно) именно на плохой технике.

Тот же принцип «дешевого динамика» применяется и в научной литературе. Да, для опытного читателя смысл любого текста будет более-менее понятен, но без наглядных примеров он будет недоступен для массы интересующихся. К таковым я могу отнести и себя – я всегда стараюсь проверять тяжеловесные философские конструкции на бытовых примерах, то есть на «самых дешевых динамиках». Те примеры, которые я ранее приводил, обыкновенно я сначала придумывал для себя – то есть чтобы лично разобраться в вопросе.

К слову, главным минусом не раз критиковавшегося мной немецкого научного стиля является пренебрежение к примерам. «И так поймете». В результате читатель тратит на изучение работ великих немцев гораздо больше времени, чем они того заслуживают. В частности, у меня до сих пор заочный конфликт с Гуссерлем, тексты которого я вообще не понимаю – бесконечные пассажи без каких-либо примеров. Вообще, философы, не любящие примеры, мне кажутся сомнительными личностями – снобами и хамами. Вопрос не только в том, что они не хотят облегчать чтение нам –еще более странно то, что они сами не хотят себя проверить, протестить свои великие открытия на любимых философских объектах – чашках, столах и стульях.

И вообще, плоха та теория, которую невозможна применить к бытовым предметам и явлениям – поскольку именно через наглядность размышление может стать созерцанием. Чем точнее пример – тем проще и автору, и читателю.

А вот как эта же фраза звучала бы на несносном языке немецких идеалистов: они бы обязательно написали, что переход из дискурсивного в интуитивное через прехождение с сохранением возможен через непосредственную данность единичного как наличного бытия, становящимся особенным через единство с общим и постигаемого как тождество бытия, становящегося понятием, и понятия, обретающего тождество с бытием в акте созерцания. Тьфу. Нельзя так писать. Вот пример того, зачем нужны примеры – чтобы дискурс перешел в интуицию, а не затерялся сам в себе.

Интуиция и дискурс (7) (окончание)

Современная ситуация

Гераклит не ошибся: многознание само по себе уму не научает. Но сейчас ситуация куда сложнее, чем в его времена. Науки установили миллионы фактов, из которых сложили тысячи теорий и десятки общих теорий всего. Что нам делать с этим разнообразием? Информация стала доступной – но каждый знает, сколь непросто бывает разобраться в самом несложном вопросе, когда на тебя падает лавина ссылок. То есть дискурсивные практики отточены до блеска – но, с другой стороны, именно вследствие этого мышлению все труднее прорваться к своему предмету и охватить его умны́м взором.

На мой взгляд, сейчас еще более, чем раньше востребован именно тип философа, обладающего интуицией. А главный навык, которым он должен обладать – это умение читать между строк, умение понимать смысл, умение отсеивать лишнее, умение давать экспертные оценки – то есть, в конечном счете, способность брать на себя ответственность и не прятаться за спины предшественников («а у Платона», «тут нужно читать Аристотеля», «как говорит святоотеческое предание» и прочее). Способность быть субъективным, но честным – и, кроме того, стремится хорошо писать, чтобы не умножать многознание. Именно эти два навыка – трезво созерцать и хорошо размышлять – сейчас и впредь будут являться самыми востребованными и служить критериями профпригодности философа.

Бывало у вас такое, что вы решали написать серьезную работу (научную или около того), ясно видя ее цели и задачи – а потом останавливались, чтобы «еще немного почитать на эту тему»? Ведь это ж логично – я, мол, и так хорошо представляю тему – почему бы не обогатиться полезной информацией? Тем, кто это делал, хорошо известен итог – ничего не пишется, ничего не читается, ничего не думается. А потому важно не зацикливаться на том, что какая-то непрочитанная книга и непродуманные факты разрушат наши гипотезы: «надо бы еще поизучать». Иначе мы утопаем в многознании, утрачиваем понимание и уверенность в возможности понимания. Знаю нескольких коллег, которые загубили себя таким макаром.

Потому стеллажи в книжных уставлены поп-психологией, псевдо-философией и эзотерикой – ведь их авторы в многознании не нуждаются. И это еще одна причина яснее видеть, быстрее думать, избирательнее читать и доступнее излагать.

Прошла половина года – отличный повод сообщить о проделанной работе. Вот путеводитель (предыдущий – за 2019й – здесь) по избранным публикациям последних шести месяцев:

Объемные тексты:

Крайне полезные советы по самостоятельному изучению философии (9 [заметок – далее в круглых скобках будет только число заметок])

Ключи к Ницше – что нужно держать в голове при чтении: субъективизм, германофобия и показной витализм (7)

Онтология Плотина и ее влияние на учение о Троице (5)

О гностических основаниях американской культуры (5)

Большая рецензия на «Антихрупкость» Нассима Талеба. Первая (4) и вторая (7) части с важной интермедией

Свежий материал об интуитивном и дискурсивном познании (7)

О пользе изучения истории (4)

Небольшие тексты:

О греческой религии: патриархате, матриархате и воскресшем спасителе (3)

О минусах «нестандартного» мышления» и «борьбы со стереотипами» (2)

«Скучная истина» (2): о том, почему наука не смогла заменить религию и эзотерику

О дебатах Дугина и Анри-Леви: как либералы и охранители разводят русский народ. К этой же теме текст о Гольбахе

Некролог Лимонову (3): без славословия, как делал он сам в «Книгах мертвых»

О совершенстве современной культуры перед древней (2)

О литературном стиле А.Ф. Лосева (2): почему не стоит воспринимать его тексты за абсолютную истину

О «Письмах сестры» Д.Е. Галковского

О том, как мы путаем переживание с реальностью (2) – и примыкающий текст об объективности красоты

Странности ницшеанской критики морали (2)

О несовпадении истории философии с политической историей

Напоминание о том, кем был Ленин: к юбилею красного палача

О левой пропаганде, американских бунтах и человечьей внушаемости

О различии ксенофобии и национализма

Ответы на вопросы о:

Расселе, метамодернизме, смене научных парадигм, современных задачах философии, значении метафизики и марксистах в вузах.

Буду крайне признателен за перепосты. А втройне – за донаты, которых пока приходит сильно меньше, чем хотелось бы: https://money.yandex.ru/to/41001828212537

Рождение Греции из духа поэзии (1)

Мы привыкли выводить понятие национальной культуры из политической истории. Действительно, обычно появлению большой культуры предшествует политическое единство, становящееся нациеобразующим мифом, – государство как бы фиксирует общность территории, распространяет единую религию и способствует унификации «культурных кодов» для различных племен. Так, например, кривичи, вятичи, поляне, древляне и прочие дреговичи становятся русскими – а потом помнят о своем единстве даже в ситуации феодальной раздробленности и азиатской оккупации. Чувство русского единства сформировалось из памяти об общей политической истории – ну и, вдобавок, из единства веры.

В общем, вследствие политического целого рождается соответствующая национальная культура. То есть политическое единство порождает национальное единство, а потом оно цементируется искусством – прежде всего, словесным. Символом единства нации обычно является конкретный исторический деятель – легендарный или реальный.

В Древней Греции было не совсем так. С одной стороны, Греция была обязана своим культурным единством памятью о Троянской войне – о том, что когда-то каждая община поставила Агамемнону на службу свои корабли. «Когда-то мы были вместе». Но греки были объединены не памятью об Агамемноне – а памятью о Гомере, который привел этот самый список кораблей во второй песне «Илиады».

То есть: греки помнили о том, что они греки (а не ионийцы и дорийцы или аркадийцы и беотийцы) благодаря поэту – хотя обычно народы возводят себя к политическому деятелю (например, Ромулу, Карлу Великому, Рюрику или Осману), а никак не слепому стихоплету. В крайнем случае, основателем нации становится религиозный лидер (Моисей или Лютер).

Античным грекам не было суждено обрести политическое единство – да и средневековым тоже (ведь тогда они даже не хотели считать себя эллинами – вместо этого самоназывались ромеями, римлянами). Религиозный диктат также обошел их стороной – эллинский дух всегда был чужд религиозности (за что им особый респект), а иначе никакой философии там бы не родилось. То есть, в отличие от подавляющего большинства наций, основой которых служили бюрократические (как светские, так и религиозные) и военные структуры, греческая нация всегда цементировались интеллигенцией.

Очень удачно выражение «очаги греческой цивилизации»: речь идет об раскиданных на трех континентах и десятках островов общинах – которые являются Грецией не с политической точки зрения, а с ментальной. То, что мы называем Древней Грецией – это сеть колоний без метрополии: обитатели этих колоний относились (за исключением афинян и спартанцев, да и то) к своим малым родинам с той же лояльностью, с которой русские спецы советского времени относились к регионам с северными надбавками. «Тут хлебно – живем пока живется».

Рождение Греции из духа поэзии (2)

Уточнение: употребление термина «нация» в отношении древних греков может показаться абсурдным тем, кто убежден, что о нациях можно говорить только начиная с эпохи Нового времени. Это неверно – точнее, это верно в отношении Западной Европы, но причиной появления новоевропейских наций являлся не переход от феодализма к капитализму, а последовавшая за ним секуляризация, ибо национальное сознание противоположно религиозному.

Древние греки уже были секуляризированы – потому прекрасно понимали, что они нация, подтверждения чему мы видим в тогдашней философии: в «Менексене» Платон идеологически обосновывает ирреденту и подчеркивает чистокровность афинян, а Аристотель в начале «Политики» говорит о рабской сущности всех негреков. Важно подчеркнуть, что в обоих случаях мы имеем дело не с государственным патриотизмом (например, афинским или македонским), а именно с греческим национализмом.

Показательно то, что нельзя сказать, что греческие политики были также и поэтами и философами – то есть что политики были интеллигентами (в современном смысле слова). Нет, это интеллигенты участвовали в политике. Философ Мелисс даже разбил на море самого Перикла – а Перикл был учеником философа Зенона и другом философа Анаксагора, за которого даже вступался перед народом (Анаксагора афиняне обвинили в нечестии – как и Сократа).

Также и Пифагор был не только философом, но и основателем политической секты, ураганившей в Италии на протяжении десятилетий – но сначала все-таки философом. Солон хоть и был одним из величайших афинских политиков, все же остался в истории прежде всего как мудрец (попал в шорт-лист из семи финалистов) и поэт (поэтом он и в самом деле был отличным).

Все эти примеры сами по себе мало что доказывают – в любой великой культуре можно найти пересечения политики, искусства и науки. Дело в другом: политики шли к философам (и софистам) и считались с ними – а не наоборот. Ни в одной культуре невозможно представить ситуацию, чтобы вождь оккупантов в покоренном городе шел знакомится со скандальным бездомным моралистом и восхищенно терпел его (мягко выражаясь) подколы – но воспитанный философом Македонский все же сам шел к Диогену и сам предлагал ему любые плюшки. Представим себе, чтобы также поступил Иисус Навин, Октавиан, Чингисхан или Барбаросса – нет, не представим.

Но и слава философов выглядит блекло в сравнении с поэтами – причем, что особенно важно, светскими поэтами. Поэзия и философия были для греков тем же, чем для евреев была Тора и книги пророков, а для римлян – законы и формальные религиозные процедуры.

То есть над умами главенствовало человеческое слово, а не божественное откровение или оставленный великим предком политический закон – греческая нация не верила ни жрецам, ни авторам богооткровенных книг. Она верила человеческой мысли, выраженной в слове. Верила логосу, и только уже в новую эру уверовала в него, начав ассоцировать его с конкретной личностью. Но эта вера сложилась уже после – когда греки уступили место грекоязычным сирийцам, египтянам и прочим любителям сверхчеловеческого откровения. Классические греки в нем не нуждались.