Почти не пишу о психологии, но появился повод.

Дмитрий Бастраков цитирует тезку Ольшанского, осуждающего психотерапию: «Не ходите к психотерапевтам. Они - все равно что наркоторговцы, им нужно, чтобы клиент подсел на долгие годы, и был годами несчастен, а если он сделается ироничным и боевым, так что же будет с их заработками?».

Суть остального текста в следующем: в результате царящего нонче благополучия (в сравнении с предыдущими временами) у нас сформировалось слишком щепетильное отношение к себе – и «трехкопеечные драмы» заслонили жизнь. И вместо полнокровной и осмысленной жизни люди мельчают в пережевывании пережитых переживаний. Для автора это всё лишь «серьезное отношение к несерьезным проблемам» и «нарциссизм».

Уважаемый Ольшанский прав в самом диагнозе – плюс он дает неплохие советы о том, что читать для прочищения мозгов (читать хорошие тексты обязательно нужно – это помогает, а точнее может помочь). Но осуждение психотерапии и называние этих специалистов наркоторговцами – ужасающе несправедливо.

Во-первых, видно, что автор совсем не разбирается в теме – не обязан, конечно, но все-таки. Психотерапевты спутаны с психологами: первые суть врачи, а вторые – нет. К первым попадают люди, у которых уже все нехорошо, и им реально нужна помощь. Можно к ним не ходить – но если туда направляют (не к психологу, а к врачу) – нужно не идти, а бежать, роняя.

Во-вторых, если человек любит говорить о своих проблемах, неврозах, травмах и переживашках – это не нарцисс, а истероид. И то лишь в (редком) случае, если они надуманы – а если реальны, то это не истероид, а просто человек с затруднениями. Нарцисс никогда не будет выставлять себя в дурном свете. Истероиду, напротив, все равно, «страдать иль наслаждаться» - главное, чтобы его заметили другие. Но это уже совсем придирка – суть не в этом.

Суть в том, высказывание «религия психотерапии отучает людей от легкого, ироничного, боевого отношения к жизни» является противоречием в определении. Именно травмы и развившиеся на их фоне неврозы и не позволяют людям относиться к жизни легко и иронично. Нельзя просто махнуть рукой на эти неврозы – они догонят и пропишут такой пиздюль, что уже можно не оправиться. И в том возрасте, когда корректировать невроз будет уже поздно. А потом лет в 40-50 люди попадают уже не к психологу, а как раз к психотерапевту. Или психиатру.

Он пишет про «несерьезные проблемы», но любая проблема серьезна при одном условии – если мешает работе и отношениям. Человек не умеет реагировать на критику, а потому педантичен до одури – мелочь, да. Или боится публично выступать, а потому не мечтает о повышении – совсем несерьезно. Но из-за этого у него развивается ВСД, СРК, а потом мигрени и язва. Вояжи по врачам, больнички, проблемы в семье, трындец карьере. Несерьезно, наверно, но серьезно.

Люди чаще всего живут как раз «по Ольшанскому»: махну, мол, рукой, не буду циклиться на себе, буду жизнь жить. И живут эту жизнь лет на двадцать меньше и процентов на восемьдесят хуже, чем если бы обратились к психологу.

Наши люди почему-то до сих пор думают, что психолог – это такой приятный чел, с которым клиентам просто интересно общаться: он кивает, вздыхает, сочувствует и вообще трындит задушевно. Нет, нет и нет. Нормальный психолог действует как хирург – разрезает, вычищает, прижигает, пришивает и прочее. И работа с психологом – это крайне болезненный процесс, потому что из уже взрослого человека в результате должен родится другой, новый. Это почти что майевтика Сократа – «роды души». Со слезами, трясущимися руками и тахикардией у всех – от молоденьких девушек до солидных мужиков.

И еще. Есть заблуждение, что люди знают свои проблемы – и их раздувают. «У меня травма, я иду к психологу». Нет. Так не бывает никогда. Психологическая травма – это то, о чем человек не знает и никогда не узнает сам от себя. А от психолога узнает. Вот потому нужно к нему идти – или не идти и страдать до гроба вместо того, чтобы обрести шанс реализоваться и стать счастливым.

Короче, не прав Ольшанский, я вот к чему.

Религиозные апории

Против любой религии есть два возражения, преодолеть которые она не в состоянии – и никогда не будет в состоянии. Потенциального неофита можно обратить в веру убеждением, внушением или еще чем, но если он достаточно последователен в своем скепсисе, преодолеть эти возражения невозможно.

1. Первая заключается в том, что в мире нет чудес. Адепты религии могут сколько угодно рассказывать про то, что чудеса были или даже что они знают тех, с кем они происходили. Но предъявить чудеса никто не может – даже если взовет ко всевышнему всей силой своего благочестия. Получается, что мир подчиняется только естественным законам, которые бог если и создал, то во всяком случае уже явно не способен их нарушить или отменить.

То есть. Если в открытом споре скептик потребует продемонстрировать силу бога здесь и сейчас, адепт автоматически проигрывает. Точнее, он может уйти в витиеватости насчет того, что «бог не фокусник, он не проявляет себя по заказу» или что «имеющий глаза да увидит» или еще чего. Но буквальное требование предъявить доказательство божественной силы – совершенно неотразимо.

Чудо – это нарушение естественных законов посредством волевого акта, а бог, который не может показать, что сильнее этих законов, чисто логически не является богом. И куда бы далее не заводил теологический разговор (в вопросы морали, истории или политики), базовое требование все равно будет ставить скептика в выигрышное положение. Опять же – можно объяснить отсутствие чудес десятками способов, но все они будут лишь вуалировать бессилие высшего существа.

«Я сам был свидетелем чуда, поверь» – «Не верю, пусть он сделает свидетелем меня» – «Сделает, если захочет» – «Ну, тогда и поговорим». И крыть нечем.

2. Вторая религиозная апория – это существование зла. На этот счет у разных религий имеется множество логических ходов, но не один из них не удовлетворителен. Любая теодицея уязвима. Зла не существует, поскольку невозможно представить себе идею зла как такового. Зло существует для того, чтобы было добро. Зло существует для того, чтобы отличить подлинного праведника от фальшивого. Бог допускает зло, чтобы через него явить благо или уберечь от еще большего зла. Зло не зависит от бога, а является проявлением человеческой свободы. Зло творит противник бога через человеческое несовершенство. И так далее.

Все это логично – более или менее. Но когда человек видит реальные проявления зла, то сакраментальное «как же всемогущий и милостивый все это попускает» никак не поддается объяснению. Не потому что рассуждения адептов слабые, а потому что никакое рассуждение не способно побороть нравственное чувство. А оно подсказывает, что зло не только могущественно, но и не ненаказуемо – и, главное, что оно не может быть оправдано.

В мире много зла и нет чудес. И с этим невозможно всерьез спорить – можно только забалтывать тему с целью ее поменять. Данные физики, химии и биологии можно встроить в теологию – или, наоборот, внедрить теологию в науку. Но эти два проклятых принципиально неразрешимы. Первый опровергает божественную онтологию, второй – этику.

Главный минус античной этики (1)

Сколь бы прекрасна не была античная этика – аристотелевская, стоическая или эпикурейская – у нее имеется один общий изъян с точки зрения духа современности. Пусть мы и являемся наследниками Античности, все же между древним и современным мироощущением имеются существенные различия, а потому и тогдашняя этика годится для настоящего времени только с ограничениями.

О различиях между эпохами в целом любопытно писал Освальд Шпенглер в «Закате Европы». При всех минусах этой работы, некоторые важные моменты автор отметил очень точно. Напомню основную суть его концепции. Он был убежден, что всякая великая культура базируется на собственном уникальном мироощущении – и ошибка позднейших исследователей заключается в том, что они воспринимает предшествующие культурные типы по образу и подобию своего – проще говоря, судят по себе.

Шпенглер подробно разбирает лишь три культуры – античную, арабскую (не слишком удачный термин – куда лучше выразился Е.С. Холмогоров, назвавший ее сирийской) и западноевропейскую.

Античная (или аполлоновская) душа видит мир телесным и статичным, а потому не знает ни восхождений к трансцендентному богу, ни устремлений в бесконечность. Центральное понятие античного мировоззрения – космос, понимаемый как гармонический, упорядоченный, незыблемый строй. Ее наука основана на евклидовой геометрии, то есть работает с фиксированными с пространстве объектами. Ее искусство – это строгие неподвижные формы с выраженной реалистичностью: статуи лишены намека на движение, а в литературе характер героев не меняется в течение сюжета.

Арабская (или магическая) душа, свойственная иудеям-фарисеям, христианам, мусульманам, гностикам, герметикам, неоплатоникам и прочим системам рубежа донашенской и нашенской эр дуалистична, а потому предпочитает занебесное земному. Ее наука столь же трансцендентна: оперирует абстрактными категориями (арабские числа) и состоит в толковании божественного откровения. Ее искусство умозрительно, чуждо чувственных форм и лишено мимезиса.

Западная (или фаустовская) душа заточена на длительность, процессуальность, нескончаемое становление. Ее наука сосредоточена на раскрытии причинно-следственных связей (эволюционная теория, система Гегеля), а математический аппарат работает уже не с величинами, а с функциями – отсюда всякие там интегральные исчисления и прочая аналитическая геометрия. Ее искусство акцентировано на развитие, на каузальность, на динамизм: литературные герои под воздействием обстоятельств внутренне трансформируются, живопись обретает перспективу.

Эти тенденции проявляются решительно во всем: не только в науке и искусстве, но и в практической деятельности: политике, экономике, юриспруденции и прочем.

Так вот. Для нас, людей западноевропейского типа (пусть он и считал русских отдельной культурой) этика связана не столько с состояниями души, сколько с внешней деятельностью, а античная – наоборот.

Главный минус античной этики (2)

Шпенглер прав в том, что «любая античная этика есть этика осанки, любая западная – этика действия». Под осанкой здесь имеется ввиду нравственное состояние – так, Аристотель говорит об необходимости формировании моральных устоев (того, что устойчиво, статично) как о цели, а о поступках как о средствах.

То есть цель поступков в том, чтобы достичь стабильности, обрести характер. Заметим, не характер нужен для совершения поступков. Точнее, он нужен, но поступки являются лишь эманациями характера: добродетельный человек совершает их потому же, почему комнатные батареи нагревают стены – это побочный эффект, а не цель.

В развитие своей мысли о разнице в мировоззрениях Шпенглер пишет: «Каждая вообще мыслимая античная этика созидает отдельного покоящегося человека как тело среди тел. Все оценки Запада относятся к человеку, поскольку он представляет собой центр приложения силы некой бесконечной всеобщности.»

Проще говоря, для нас оценка человека – это оценка его деятельности, его поступков и достижений, успехов и неудач. «А чего добился ты?» – вполне законный вопрос. Но только для Нового времени – не для греков.

Для античного человека был важен вопрос о том, как достичь устойчивости, как удерживать себя, как уравновесить крайности характера. И в этом ее главный минус с точки зрения современных ценностей.

В последние века жизненная стратегия видится не в обретении характера, а в противоположном: нас интересует вопрос о том, как и что делать, чтобы достичь внешних целей, как реализовать себя и поменять реальность. Пусть даже весьма скромно – но при этом принести пользу и избежать вреда другим людям (если мы, конечно, хотим соответствовать этическим стандартам). Иначе говоря, главный вопрос и главный запрос этических систем последних веков – как распорядиться своей свободой воли в соответствии с разумом, совестью и соображениями пользы.

Речь здесь идет не столько о частных поступках, сколько о миссии, успешность которой первична в сравнении с частными действиями. По сути, речь идет о согласовании целей и средств – какие цели благи, и какие средства допустимы. Оправдывает ли цель средства и все такое.

Но сам этот ход мыслей во многом противоречит духу античной этики, поскольку вопрос о целях для нее неактуален. Ее цель – достичь нужного состояния и из этого состояния не выпадать. Иначе говоря, цель в том, чтобы перестать ставить цели. Но какие цели у современных людей? Построить, распространить, утвердить, начать, продолжить, закончить – словом, делать дела. Полезные, благие, разумные (в идеале, конечно) – но дела, последствия которых могут что-то изменить. То есть характер нужен для дел – он не самоценен, он служит опорой поступкам – а не наоборот.

Если бы стоика или эпикурейца спросили, для чего тебе, мил человек, нравственное совершенство, он бы не понял вопроса. Это все равно, как если бы современного человека спросили, зачем ему добиваться в жизни успеха, когда можно беззаботно бомжевать. Так, к слову, и поступали киники – предшественники стоиков. Состояние свободы от внешних привязанностей для них и было смыслом жизни – их свобода не была свободой воли (чего-то делать). Наоборот, она состояла в сохранении самодостаточности и независимости от любой внешней инстанции (богов, людей, общественных интересов и даже собственных амбиций). Мы же мыслим свободу именно как волю, как возможность распоряжаться собой, а они – как независимость, невозмутимость и безразличие. То есть как состояние, а не действие.

Античный человек никогда бы не сказал, что он «работает над проектом», даже если реально занимается чем-то общественно значимым. Его этика – этика пребывания в состоянии обладания добродетелями. Эпикуреец или стоик (а тем более аристотелик) не действует, а реагирует на чужие действия.

И в этом огромный разрыв между тогда и теперь (и я не уверен, что в пользу древних, как бы их не любил).

Главный минус античной этики (3)

Сказанного в предыдущей публикации вполне достаточно – но все же хочу пояснить статичность античных моральных учений на примерах.

Если мы возьмем список аристотелевских добродетелей (мужество, благоразумение, дружелюбие, ровность и прочее), то они не предполагают какой-либо инициативы. Нужно будет воевать – буду, мол, мужественным и уклонюсь от трусости и безрассудства. Нужно будет вступить в общение – проявлю дружелюбие и остроумие. Придется противостоять сильному – не забуду про чувство собственного достоинства. Сильным влечениям противопоставлю благоразумие и не впаду в распутство. Внешние возмущения отражу ровностью, не переходящей в гнев, но и не укрывающейся от необходимости себя защитить – и все в этом духе.

То есть этика Аристотеля (этика добродетелей) идеальна для того, чтобы пребывать на месте и быть равным себе в состоянии калокагатии (единства внешних благ и качеств порядочного человека). Он пишет:

«[Порядочный] человек легко переносит многочисленные и великие несчастья и не от тупости, а по присущему ему благородству и величавости – как человек истинно добродетельный и «безупречно квадратный».

Здесь ключевое слово – «переносит», то есть пассивно претерпевает на себе внешние воздействие. Но не действует. Вообще, метафора квадрата очень красива – мол, как его не бросай, он будет равен себе, на какую бы грань не упал. Но. Как этому самому «квадрату» сдвинуться с места? К чему стремиться, какие цели перед собой ставить, какие средства использовать? Очень здорово, что квадрат невозможно опрокинуть – но также его невозможно и покатить вперед. Так вот этого «вперед» античное мироощущение не знало.

Эпикурейская этика прекрасна всем, кроме того, что она вообще не направлена на других людей – ее идеалом является атараксия (несуетность, безмятежность). Она идеальна для наблюдения за небесными явлениями и общения за скромными трапезами – но фактически исключает внешнюю деятельность и целеполагание. Зачем что-то строить – будь то личную карьеру или справедливое общество – если ты уже счастлив как бог? Буквально:

«Голос плоти — не голодать, не жаждать, не зябнуть. У кого есть это и кто надеется иметь это и в будущем, тот даже с Зевсом может поспорить о счастье»

А чего делать-то надо? «Да ничего не надо: угомонись».

Главный минус античной этики (4) (окончание)

Стоическая этика, по идее, более ориентирована на внешние действия. Но при этом она никак не обязывает ею заниматься: проповедь стоика по содержанию очень отличается от христианского прозелитизма. Задача стоика не в том, чтобы все стали стоиками, а в том, чтобы самому оставаться им. Но да, если бог поставил тебя на ответственную позицию, следует исполнять свой долг надлежащим образом – а-патично (то есть бес-страстно). Потому Марк Аврелий воевал, а Сенека преумножал капиталы.

Но это не миссии – это роли, выполнение которых обусловлено не потребностью их занимать, а должным их претерпеванием. То есть Аврелий не стремился стать императором – но «раз уж такое дело», то он стал им со всем причитающимся радением. Сенека не стремился разбогатеть – но «не забрасывать же дела – раз они мне поручены». Стоик не проявляет инициативы – он действует не менее рефлекторно, чем последователь Аристотеля: служит богу там, куда бог его поместил.

Мы понимаем, насколько стоическая мораль близка к христианской – тексты Эпиктета будто списаны с отцов Церкви (хотя на самом деле наоборот, конечно). Но что делали христиане в первые века? Организовывали закрытые общины, монастыри, уходили в подполье. Христианин вчера мог быть чиновником, купцом или вольноотпущенником – но вот он уверовал в благовестие и принял решение изменить свою жизнь. Спустя тысячу лет христианин бы организовал боевой орден и/или уехал бы проповедовать на другой континент, то есть реализовывал бы свою волю.

А стоики никуда не срывались и никуда не уходили. Они продолжали ту деятельность, которой уже занимались, так как самовольно оставить оную являлось бы дезертирством и самодурством в отношении Логоса.

Я знаю, что имелись исключения из правил – люди есть люди. Но античные этические системы в основе своей недеятельны: развить бурную деятельность во славу добродетели, навербовать кучу сторонников, выбить капиталы на пропаганду своих идей, всюду пролезть без мыла и выйти без потерь с целью через несколько поколений изменить реальность – это вообще не по-античному. Устремленность в будущее, развитие, самоактуализация, рост – все это если не исключено из античного мироощущения, то находится на его периферии.

В этом смысле разница между киниками, перипатетиками, стоиками и эпикурейцами оказывается не столь уж разительной – все они не столько ставят цели и согласуют с ними средства, сколько ищут оптимального внутреннего состояния. И в этом их ограничение – ведь для современных людей дела значат невообразимо больше, чем душевная стабильность (называйся она калокагатией, атараксией или апатией).

Друзья! Пауза в публикациях связана с тем, что сейчас я активно пишу относительно крупное исследование, посвященное судьбам античной этики. Собственно, недавняя серия постов про ее минусы является небольшим фрагментом будущей работы.

Этот опус станет основой для книги, посвященной истории философии. Если не застряну в некоторых трудных местах, то, думаю, в ближайшие пару-тройку месяцев рукопись будет завершена.

Объем книги постоянно расширяется – изначально я планировал объединить три разных исследования: об истории этики, о рождении апофатики и о теодицее. Но сейчас неизвестно, как будет выглядеть издание (будет там одна, две или три темы) – так что прошу набраться терпения. «Тетради» забрасывать не собираюсь.

В течение ближайших дней опубликую другой фрагмент – о взаимоотношении этики и христианской религии. Эта часть в результате перепахивания Нового Завета, апологетов и патристов уже разрослась до десятков вордовских страниц – но я попробую сдержать себя и не превратить свой канал в рупор критической библеистики.

Разумеется, итоговое издание будет вычитано, пройдет научную редактуру и будет снабжено ссылками и сносками – короче, будет приведено в соответствие с академическими стандартами.

Христианство и этика (1)

Один из вопросов, который волнует меня всю жизнь, состоит в том, как и почему христианская мораль до сих пор окружена каким-то возвышенным ореолом – несмотря на то, что христианская религия уже давно потеряла свой авторитет.

Чем подробнее я знакомился с античными системами, тем более не понимал, почему очень практичная и очень трезвая греко-римская этика известна только узким специалистам, тогда как непрактичная и невозможная для выполнения этика христианства прославляется даже неверующими.

Представим, что мы получили работу, ознакомились с должностной инструкцией и обнаружили, что выполнить эту инструкцию технически невозможно из-за слишком высоких требований к работнику – назовем ли мы ее удачной? Очевидно, нет – даже если она исполнена самыми высоконравственными требованиями. «Хорошо написано, но работать-то как?».

Напомню, что этика – это сфера практики, а не отвлеченные и недостижимые идеалы. Этика, какой бы идеалистичной она ни была, должна коррелировать с реальностью – иначе она подобна такой вот должностной инструкции. И христианская «этика» как раз такова. Ее требования принципиально невыполнимы.

Эта коллизия разрешается очень просто: нужно вообще забыть выражения вроде «христианская мораль», «нравственное учение Иисуса» или «христианские ценности». Все это фикции постхристианской эпохи, не имеющие к самой религии никакого отношения.

Христианство – это религия, а не этическая система, но она в последние века выполняет роль этики. Предположу, что причина известности (не популярности, а именно известности) христианской морали состоит в негласном пакте, заключенной между церковью и властью в эпоху Просвещения: церковь полностью утратила авторитет в научной области, но ей оставили ненаучную – «можете про мораль, мы, просвещенные люди, не против».

В результате, религия, сутью которой является сотериология (учение о спасении) и эсхатология (учение о конце света), вынуждена была играть совершенно чуждую ей роль нравственного регулятора. То, что служителей христианского культа поставили на должность моральных учителей – также нелепо, как когда списанных по возрасту спортсменов ставят на представительские должности в спортивных ассоциациях: «Ну не выгонять же человека, пусть при деле будет».

В результате вышла печальная ситуация: христианская религия, которая имеет очень слабое отношение к этике (в нерелигиозном понимании), стала синонимом этики – из-за чего проиграли все.

Христианство и этика (2)

В последние несколько веков христианство – (когда-то) учение о спасении души и вечном блаженстве, о презрении к мирскому, о ничтожности человека и космоса перед лицом бога, о примате веры над разумением и послушания над обыденным благонравием, о преодолении светской морали – было переквалифицировано под нужды современного общества. Христианский бог из грозного мессии, обесценивающего все мирское перед священным накануне конца времен, теперь выглядит для современных людей учителем нравственности вроде Толстого или Канта.

Образ Иисуса сегодня – это образ некогда жившего доброго человека – и не более того. К слову, тем же путем идут и противники христианства, для которых Иисус – отрицательный персонаж, поскольку он призывал ко многим «безнравственным», с человеческой точки зрения, вещам вроде «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» [Лк. 14:25-27] – и разным другим.

В этом-то главная ошибка, поскольку бессмысленно оценивать Иисуса как человека – ведь он не позиционировал себя как человека. Он (полагал что) пришел спасать людей от мира в качестве бога – и если и могут быть к нему вопросы у неверующих, то только как к богу. Равно как и одобрение его проповедей не должно игнорировать их сотериологическую сторону. Это все равно как любвеобильность Зевса оценивать по человеческим меркам – но оно, вообще-то, имело религиозно-политическую основу: таким образом Зевс утверждал себя как отца космоса – ибо изначально им не был (напомним, что он захватил трон, свергнув отца).

Но, к слову, именно такой прием нередко применяет клерикальная пропаганда: «Посмотрите на античных богов – одни пороки, а Христос людей исцелял». Подобные аргументы – чистая манипуляция по целому ряду причин. Но главное – порочен сам метод, поскольку нельзя применять к поступкам богов (включая богочеловеков вроде Иисуса или Диониса) человеческие мерки.

То есть: критиковать/одобрять слова и дела Иисуса или Зевса нужно исходя из понимания их сверхчеловечности – вне зависимости от того, веруем ли мы (в одного из них) или не веруем (ни в одного). Короче говоря, оценивать Иисуса как доброго человека (равно как и дурного) – это тоже самое, как оценивать Пушкина как хорошего (или дурного) художника (ведь остались же его рисунки). И на этом основании выносить ему общую оценку как творцу. «Ну разве это художник – где хоть одно масштабное полотно? Тоже мне – “наше все”».

Христианство и этика (3)

Роль учителя нравственности – единственная, которую оставалось возможным закрепить за основателем христианства в рамках естественнонаучной картины мира. Так Иисуса поставили в длинный ряд моралистов – после древнегреческих и перед новоевропейскими. Разница лишь в том, что за Толстым и Кантом (равно как за Аристотелем, Эпиктетом и Эпикуром) не было большой бюрократической организации и многовековой традиции.

Потому была популяризована именно иисусова «этика» – а, точнее, то, что было названо его этикой, что было ему приписано в качестве нравственных поучений (хотя они были не нравственные, а сотериологические). Христианство победило в первые века именно как религия спасения – но впоследствии, ввиду того, что конца света не наступало (и в связи с развитием наук), она все более превращалась в этику, упрощалась до этики.

Тот, кто для христиан был
- сыном Божьим, Пантократором, Спасителем, Утешителем, Альфой и Омегой, Царем царей, Вождем небесного воинства
- в «одеждах, обагренных кровью» [Откр. 19:13], «с очами как пламень огненный» [Откр. 1:14], поражающим народы «острым мечом» [Откр. 19:15], приказывающим ангелам выливать «чаши гнева божия» на землю [Откр. 16:1]
– вот он, вочеловечившийся, страдавший и воскресший творец мира, победитель дьявола, воскреситель мертвых, целитель больных, экзорцист и гонитель храмовых менял
– был низведен до уровня «возьмемся за руки, друзья» и «я желаю счастья вам». И стал не одним из, а самым известным моралистом.

Повторяю: никаким учителем этики он никогда не был, если понимать под этикой античный и новоевропейский ее варианты. Именно этот псевдоморфоз (термин Шпенглера, означающий ложное развитие в результате наслоения разных мировоззренческих систем) сделал возможным нынешнее отождествление этики с христианской религией.

В результате, сужены оказались обе: этика свелась до простоватых «полезных советов» по общению с родственниками («почитай отца и мать») и полусоциалистической пропаганде благотворительности, а сотериология была выхолощена и забыта благодаря открытиям в физике и биологии.

Христианская этика без сотериологии и эсхатологии – это тоже самое, что стоицизм без божественного Логоса и апатии. И даже более – поскольку стоицизм все же остается этикой, а вот христианство, переставая быть религией, перестает нести хоть какое-то содержание. Скорее, это ток без сопротивления и напряжения. Это футбол без мяча и поля.

Смешение религии и этики – это смешение кислого с мокрым: а потому трудно удивляться тому, что само понятие о добродетели сегодня вызывает недоумение. «Это что-то из проповедей, да? Про то, что надо сиротам помогать или типа этого?».

Никогда не понимал, почему в академическом переводе «Категорий» Аристотеля οὐσία переводится как подлежащее, хотя оно подставленное. Ведь подлежащим в вещи является материя. То, что в христианском богословии οὐσία потом была заменена на ὑπόστᾰσις (ипостась), подтверждает верность этого варианта.

Получалось бы, что в латыни, греческом и русском у нас образовались бы стройные пары понятий:
ὑπόστᾰσις substantia Подставка
ὑποκείμενον substratum Подложка

То есть различалось бы то, что ставится и то, на что ставится. Ведь сущность ставится на материю, а не лежит на ней или в ней.

Я в курсе, что эти греческие и латинские понятия часто употреблялись как синонимы, а не антонимы (и вообще между ними лежит бездна смыслов) – но когда в 20м веке переводили Аристотеля, можно ж было дать правильный перевод. Ведь разница есть и в русском языке: «Все лежит на своем месте» отличается от «все стоит на своем месте».

Различение №4: происхождение и сущность

В пропаганде существует известная манипулятивная практика, когда народу доказывается, что проблемы страны – не в качестве власти, а в нем самом. Звучит это примерно так: «Власть – она же не ниоткуда берется, не с Марса, это люди из народа: какой народ, такая и власть, а чего ж вы хотите – они как вы, плоть от плоти».

Понятно, что опровергать эту клевету можно с разных сторон. В отечественном случае этот тезис вообще смехотворен – власть просто набирается не из того народа, который составляет большинство населения. Либо же берутся формально русские, но, что называется, «новиопы»: породненные с нерусскими, лояльные к нерусским, откровенные русофобы, «люди мира» и прочие.

Но в независимости от страны и ситуации (в РФ она тотально аномальная, аналогов в мире почти нет), сам тезис ложный. Власть – это особая организация, живущая по своим специфическим законам.

Можно было бы сближать власть и народ, если бы должности распределялись по жребию – и то, постепенно система начала бы приобретать черты бюрократии. А так туда попадают далеко не все – а только подходящие для власти люди. Иногда бывает, что власть гораздо лучше народа, иногда – что хуже, но она уж точно не такая же.

Но и это не суть важно – так, заметки на полях. Рассмотрим тезис в краткой форме: «Власть из народа – значит, власть подобна народу». А следовательно, если власть предает, продает, грабит и терзает несчастное население – то это последнее само себя так обслуживает, а значит – само и виновато.

Продолжим этот ряд:
«Педофилы выходят из народа, значит сам народ к этому склонен»
«Футболисты выходят из народа, значит сам народ отлично играет»
«Космонавты выходят из народа», «наркоманы…», «карлики…», «таксидермисты…», «байдарочники…», «анархо-синдикалисты…», «женщины…», «сифилитики…», «батутисты…».

Так вот: все выходят из народа – потому что народ по определению есть совокупность всех граждан государства. Это вообще не показатель. Это как сказать, что графит и алмаз являются формами углерода, а потому между ними нет разницы.

Обычно на это возражают
1) что таксидермистов единицы, а чиновников среднего ранга и выше – десятки тысяч и 2) что «из народа» означает «из рядовых граждан», из средних и нижних слоев – то есть что власть формируется «такими же, как и все».

Оба возражения ложные:
1) Людей, которые принимают реальные решения, не сильно больше, чем таксидермистов – те и другие с точки зрения совокупности населения являются арифметической погрешностью.
2) Даже если власть состоит из людей, которые происходят из среднего и нижнего классов, это еще не значит, что она подобна этим людям, их интересам, убеждениям, добродетелям и порокам.

Второй пункт нужно пояснить на примере Аристотеля. У вещи есть несколько причин, которые определяют ее своеобразие – сущность (то, что она такое), материя (то, из чего она), происхождение (то, откуда она) и цель (то, для чего она).

Посылка «власть происходит из народа…» никак не приводит выводу «она такая же как народ». Здесь намеренно путается происхождение и сущность. Человек из власти может происходить откуда угодно – это может влиять на его сущность, но никак не может ее детерминировать.

Есть объективные характеристики, которые влияют на сущность – например, этнос и пол. Но имущественное положение и уровень образования семьи – не слишком. Первое – не слишком замечается (если, конечно человек не родился в совсем экстремальных условиях), а второе – унифицируется образованием.

Так что смешивать происхождение и сущность не нужно: это разводка с целью переложить ответственность с власти на народ. Поясним на более простом примере: то, что старики получаются из детей, не означает, что старики – дети.

Та же разводка работает в рекламе всякой там биоэконаноорганики. «Это натуральный продукт» – обычно эту характеристику выдают за другую: «это полезный продукт». Но натуральность – это происхождение, а полезность – свойства сущности. Волчья ягода натуральна, змеиный яд натурален – но не полезны. Синтетические антибиотики – ненатуральны, но полезны.

Христианство и этика (4)

Христианство базируется на принципе творения из ничего и вытекающего из него онтологического неподобия мира и его творца. Этот принцип – творение из ничего – является важнейшим догматом, отражающим отношение космоса и бога. В.Н. Лосский писал: «Мир был сотворен Божественной волей. Он – иноприроден Богу. Он существует вне Бога “не по месту, но по природе”.»

Душа человека также неподобна творцу космоса – но при этом, что важно, неподобна и самому космосу. Космос сотворен из ничего – но и этого мало: он в себе имеет нечто чуждое себе – человеческую душу. Но даже для нее, души, бог все равно недостижим и непознаваем в своей сущности. Именно поэтому в Средневековье произошел полный коллапс науки: тварный мир познавать нет смысла, а вечного бога – нет возможности.

Получается, что не только мир, но и человек онтологически неполноценны – можно ли себе представить, что человек может сам дать себе собственный закон, то есть отыскать основания добра в самом себе или договориться о нем с себе подобными? Очевидно, нет – он не причастен истине, он не самодовлеющ и не может стать таковым. Ну а какая у такой религии может быть этика? Только теологическая – то есть данная свыше – не являющаяся плодом человеческой мудрости, не укорененная в человеческой природе, не блюдущая человеческий интерес.

Вся суть отношения человека, мира и бога заключена в известном фрагменте: «Никакой слуга не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне.» [Лк. 16:13]

Маммона – это все, именно что все житейские блага, а не только чрезмерное стяжательство (как это нередко понимается). Мир лежит во зле и отвлекает христианина от главного дела жизни – спасения души и борьбы против «князя мира сего».

Еще раз: человек онтологически неполноценен и ущербен, но имеет в себе нечто, что способно вместить божественную благодать. И если он проявляет себя как праведника, то делает это не самостоятельно, поскольку сам не в состоянии возвыситься. Все, что исходит от человека как от несовершенной сущности, не может нести на себе отпечаток совершенства:

[Иисус]: исходящее из человека оскверняет человека. Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство, — всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека. [Мк. 7:20-23]

Зло идет изнутри человека, а благо идет свыше. А потому в христианской религии нет и не могло быть никакого гуманизма – ведь гуманизм основан на понимании человека как ценности. Потому, как ни банально, Средневековье и было теоцентрично, а не антропоцентрично.

Гуманизм был добавлен в христианство задним числом – уже в эпоху Нового времени, когда на него впервые после Античности появился спрос (средневековые представления о милостивости бога в счет не идут, поскольку его милость является лишь его возможностью, а не сущностью). Церковь откликнулась на спрос своим предложением – и превратилась из грозной религии монахов, аскетов, мучеников, юродивых и страстотерпцев в религиозный аналог социал-демократии, в «религию добра».

Христианство и этика (5)

Феномен христианства имеет, что называется, «конкретно-историческую» природу. Господство язычников, эллинизация элиты, коррупция среди священства и богословские расколы привели к усилению национально-освободительной борьбы. Иисус из колена Давида возглавил эту борьбу за независимость Израиля и объявил себя царем. Активные действия, случившиеся на Пасху 33го года, привели к его казни. Но иудеи (в первую очередь, иудеохристиане) продолжали борьбу в течение нескольких десятилетий, пока в 66-71 годах не были истреблены римлянами в иудейских войнах.

Христианство как таковое погибло бы, не родившись, если бы не деятельность Павла, с самого своего обращения в христианство взявшего курс на эллинизацию нового учения, отчего появился термин паулинизм (христианство Павла, а не Иисуса). В результате разгрома радикально правого крыла последователей Иисуса и покровительства римлян в отношении Павла, в итоге восторжествовала эта – более пацифистская (насколько это было возможно) и космополитическая – линия. Но эта линия также была чужда современным представлениям о гуманности – это чистейший теоцентризм.

Мотивы Павла я рассматривать не буду (хотя, если вдуматься, они более чем очевидны – взять хотя бы то, что реальные спутники Иисуса его ненавидели, а римляне даже совсем наоборот) – но в течение пары веков оформились главные тексты христианства, впоследствии вошедшие в Новый Завет.

Вновь повторю, что главный посыл Иисуса (который мы можем вычитать из Нового Завета) – это неизбежность скорого армагеддона, а потому его действия, его слова и все то, что потом было названо «христианской этикой» – это поведение в экстремальной ситуации. То есть когда Аристотель, Эпикур или Кант рассуждали о добродетели, они не имели ввиду то, что мир в любой момент может погибнуть – и тем более то, что сами смогут и погубить его, и спасти своих последователей. Они писали с учетом того, что будущее будет.

Совсем не о том Новый Завет. Иисус пришел не как человек, рассказывающий о хорошем и дурном, достойном и постыдном, благочестивым и безбожном, гуманном и бессердечном – нет, он пришел как вочеловечившийся бог ради спасения праведников перед концом времен.

Сотериологическая мотивационная речь близ Капернаума («Нагорная проповедь») стала впоследствии восприниматься как нравственная проповедь, а ее положения были объявлены «заповедями блаженства». В этом превращении нет никакого смысла: Иисус говорил не к потомкам, не ко всему человечеству, он говорил к этим-вот людям, с которыми он вскоре собирался идти в Иерусалим – к своим последователям и ученикам.

Вопрос о том, как возможно, чтобы в Нагорной проповеди на протяжении двух тысяч лет люди видели некие универсальные представления о добре и зле, какие-то там «общечеловеческие ценности», мы оставим без ответа, поскольку таковой звучал бы безумно горько для всей всемирной истории. Этот ответ был бы приговором всему послеантичному человечеству.

Воспринимать Иисуса как учителя нравственности или даже реформатора иудаизма может только тот, кто никогда не открывал Новый Завет.

О смысле Нагорной проповеди поговорим в следующем фрагменте. Прошу извинить за то, что тексты не слишком подробно раскрывают многие важные тезисы: мне приходится резать большой текст, полную версию которого я надеюсь в обозримое время увидеть в бумаге.

Накануне состоялась любопытная дискуссия о смысле иисусового завета «не судите, да не судимы будете». Первый автор (Лаконские щенки) высказался в том духе, что это призыв не отвлекаться на оценивающие суждения, а автор Быть поспорил с ним – по его мнению, знаменитая фраза основателя христианства призывала к тому, чтобы начинать с себя и помнить о своих грехах. Я несколько упрощаю, но полагаю, что смысл текстов не переврал.

На мой взгляд, суть фразы иная. Первый аспект («не отвлекайся», «не думай о посторонних вещах») отмечен верно – действительно, это один из главных заветов христианства. Но есть и другой обертон – куда более важный.

Представим, что на уроке литературы пятиклассник вдруг заявляет учителю, что писатель X плохо пишет: сюжет никакой, герои картонные, стиль неоригинальный, а поэт Y излишне грешит глагольными рифмами. Что ему скажет учитель? Вряд ли сильно одобрит (к сожалению, конечно, но это уже другой разговор).

Или даже проще. Некий человек узнал о конкретном преступлении, который совершил его сосед. И он сам решил провести следственные действия: накопал улики, провел допрос, задержал виновного, обкатал пальчики и посадил его на цепь, а уже потом вызвал полицию. Что сделает полиция? В лучшем случае, самозванного сыщика по полной распекут и отобьют охоту к самодеятельности. В худшем – предъявят уголовку. И совершенно справедливо – ведь подменять собой следствие – это чистый самосуд. «Ты кем себя возомнил, умник? Корочка есть?».

Фраза Иисуса имеет ровно такой же смысл: судить может только тот, кто обладает полнотой власти, то есть бог. А у тебя, человечек, судилка не выросла. Повторю то, о чем недавно писал: с точки зрения христианской онтологии человек является неполноценным, ущербным существом: не только его телесность греховна, но и его рациональность ограничена. А потому «сиди тихо и не выступай, здесь я (бог) решаю, кто грешник, а кто праведник».

Проблема в том, что впоследствии фраза Иисуса стала восприниматься по типу «к людям помягче, а на вопросы ширше». То есть как будто второе лицо Троицы предостерегал людей от категоричности.

Нет, конечно. Иисус запрещал людям превышать полномочия – до получения посмертной корочки: «И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его, и не приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет.» [Откр. 20:4]

А пока человек еще не спасся – лучше даже не пытаться заниматься самосудом. «Без вас, гражданин, разберемся, идите домой и впредь дисциплину не хулиганьте».

Есть известный мем «яжемать». Яжемамками становятся не все матери, а те, у кого изначально было ощущение в том, что они имеют право вести себя как хотят – но с появлением детей у такого ощущения появляется легитимация. «Теперь-то я развернусь по полной». Но яжемамок совсем немного от общего количества матерей.

Есть куда более интересный феномен: назовем его #яжедачник. Я был уверен, что сам изобрел этот хэштег – оказывается, нет – кто-то догадался раньше меня, увы. Но нужно наполнить его философским содержанием. Понятно, что не все дачники становятся яжедачниками – многим хватает силы воли противиться нравственному падению, и претерпевать дачничество с достоинством. Но совсем не всем.

Яжедачники – удивительные люди: они обыкновенно растут в городе, но потом в них вселяются бесы, и они покупают «участочек». И далее вся их жизнь идет по наклонной: особенно, если на их земле уже стоит дом. То есть если дома нет, то у этих несчастных еще есть шанс не потерять свою душу – можно просто построить свой. Но обычно им жалко сносить старый (даже если платили только за землю) – они начинают его переделывать. И все – человек пропал.

Заделать крышу, поднять крыльцо, сделать стоки, пропитать доски, укрепить забор – все это полонит яжедачника яко приворотное зелье. А потом теплицы, рассады, а главное – банька банька вот будет банька шашлычки банька хорошо будет с дымком свежий воздух на углях будет банька вот будет потом – а сейчас крыша забор крыльцо погреб земля осела вода не уходит доски гниют

Самое прекрасное в яжедачниках – то, что как только они делают свое роковое приобретение, они сразу же довеском приобретают психологию карикатурных селюков, хотя всю жизнь жили (и продолжают жить) в городе. Ключевой момент: домовладелец превращается в яжедачника в ту секунду, когда впервые говорит вслух «а чего в городе делать, только пыль глотать, а тут прям полной грудью дышится».

Все – это начало конца. Дальше такому может помочь только психотерапевт или экзорцист.

Яжедачник всегда обижен на всех друзей и родных. Во-первых, потому что они не хотят поддерживать его разговоры про водоотвод, погреб и сетку рабицу. Во-вторых, потому что они не хотят к нему приезжать. «Тут же все сделано [неправда, совсем не все], чего они не едут, тут же воздух свежий, всего полтора часа от города и уже тут». Когда же наконец удается кого-то приманить, дачники обижаются еще сильнее – ведь никто не плачет от умиления при виде их хозяйства. К тому же, никто не горит желанием принимать участие. «Вот приехали, и ягодки рвут, а нет чтоб прополоть, натаскать».

А дальше уже следует полный распад личности: «Больно легко вам все достается – в магазине взяли и купили, а мы тут раком стоим, чтобы смородина была; руки у всех под … заточены, испачкаться боятся, на всем готовым привыкли жить». Ну а далее – все как в легендарных письмам Мартину Алексеевичу. Еще раз: это говорят действующие горожане, которые на даче проводят дай бог 2 дня в неделю. И ладно бы это был дом в лесу или с видом на лес, речку или еще что-нибудь такое. Нет: обычно это шесть-десять соток в садоводстве, где соседи напичканы как сельди в бочке.

Еще яжедачники любят подсовывать свое натуральное с огорода. И искренне возмущаются, что их яблочки вкусненькие никто видеть не хочет. А еще они везут на дачу все ненужное, потом складывают его где не попадя, потом не могут найти, потом находят, а хлам уже стал совсем негодным, а потом они его выкидывает и переживают.

Жизнь яжедачника – совсем не философская.

Во-первых, вдумаемся: большую часть своих усилий он тратит на то, чтобы просто поддерживать свое хозяйство в нормальном состоянии. Иначе дом развалится, а участок зарастет. То есть: человек служит хозяйству, а не хозяйство человеку. Высшее существо, «наделенное умом и душой» служит бездушной хтони – и все время убеждает себя и других, что живет правильно. Ну да, зато воздух свежий!

Во-вторых, философ способен чувствовать удовлетворение от жизни без того, чтобы были соблюдены десятки условий – он находится в равновесии с собой. А что нужно яжедачнику, чтобы стало хорошо? Нужно пять дней мучится в городе (ибо деньги за шашлычки и баньку пока не платят), потом заправить полный бак, постоять в пробках, провести полтора часа в гипермаркете и два в строймаркете (ведь для дачи много чего нужно, да-да), потом убивать подвеску на обалденных грунтовках, потом разложить покупки, затопить, убраться, переодеться, приготовить (не на городской, а на дачной кухне), а потом выйти на воздух и ощутить, как хорошо на даче. Что жизнь удалась. Ага.

Христианство и этика (6)

Наконец поговорим о Нагорной проповеди, которую расхваливают на все лады, но редко читают полностью. Все самые известные фразы оттуда насчет «любить врагов», «требующему рубашку отдавать и верхную одежду», «подставлять другую щеку» и вообще «не противиться злому» [Мф. 5:39-46] не имеют этического смысла.

В этом-то и состоит многовековая ошибка большинства поверхностно судящих о христианстве. Даже неверующие, но как бы уважающие христианство как «религию добра», видят в словах Иисуса альтруизм, пацифизм и прочий гуманизм и только за данные несколько строк готовы извинить христианству всю его печальную историю. Противники христианства, напротив, видят в словах Иисуса отказ от чести, гордости и чувства собственного достоинства и смешение добра с бессилием.

Неправы обе стороны – и условные пацифисты (для которых эта проповедь возвышенна), и их оппоненты (для которых она противоестественна). Иисус – не толстовец и не анархист. Он пришел не рассказывать людям про милосердие, не смягчать нравы, не сеять добрые чувства, не умащать душевные раны – он пришел насылать Чуму (коня белого), Войну (коня рыжего), Голод (коня вороного) и Смерть (коня бледного), чтобы ввергнуть и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов и самого дьявола в озеро огненное и серное на веки вечные [Откр. 21:8].

Я повторяю это вновь и вновь, потому что инерция столетий мешает нам видеть в Иисусе, говорящим о «второй щеке», и Иисусе, побеждающем в последней битве света и тьмы, одного и того же Иисуса – хотя, казалось, такое единство никогда и не отрицалось.

Церковь, не могучи остановить смягчение нравов, происходившее в 18-20 веках, успешно возглавила эту тенденцию, поменяв бога-спасителя, пришедшего казнить и миловать, проклинать и спасать – на человека, якобы учившего человечности.

Удивительно то, что перед текстом этой проповеди пасуют даже яростные противники религиозности – я помню, как был ошарашен, когда прочел следующий пассаж из неистового Ричарда Докинза:

«Не будем отрицать, что с точки зрения нравственности Иисус гораздо приятнее жуткого ветхозаветного монстра. Нельзя не признать, что Иисус, если он существовал (а если нет, то автор приписываемых ему изречений), безусловно был одним из величайших этических новаторов всех времён. Нагорная проповедь на века опережает историю. Призыв «подставь другую щеку» на две тысячи лет предвосхищает Ганди и Мартина Лютера Кинга. Именно поэтому я написал статью «Атеисты — за Иисуса» (а впоследствии был доволен, получив в подарок футболку с этим лозунгом). <…> С точки зрения этики учение Иисуса достойно восхищения, особенно по сравнению с нравственным кошмаром под названием Ветхий Завет.»

Докинз, ходящий в футболке «Атеисты – за Иисуса» - это зрелище, достойное стать символом последних веков – веков полного непонимания смысла христианской религии.

Иисуса нередко сравнивают с Махатмой Ганди, также проповедовавшим ненасильственное сопротивление – и это, в известной степени, верное сравнение. Но нужно помнить, зачем Ганди призывал к мирной борьбе – не потому что она нравственнее, а потому что она эффективнее в деле освобождения народа.

На момент проповеди Иисус еще не имел достаточно сил, чтобы сопротивляться римлянам и марионеточным иудейским властям силовыми методами – а потому, с одной стороны, вселял в иудеев веру в скорее наступление царства божия, а с другой стороны, объяснял им важность дисциплины ума и желания в деле обращения соплеменников. По сути, он говорил: не отвлекайтесь на имущество, семью, личные счеты, чужие косые взгляды и прочее – прощайте, отдавайте, благословляйте, но главное – продолжайте.

Еще проще. Вся Нагорная проповедь может быть сжата до одного высказывания – готовы ли вы отречься от всего, пойти за мной и умереть за меня? Готовы ли вы быть со мной до конца?

Иисус получил положительный ответ – ведь впоследствии вместе с рекрутированными в Капернауме соратниками он триумфально въедет в столицу и войдет в Иерусалимский Храм.

Христианство и этика (7) (окончание)

Завершим наш затянувшийся цикл про христианство. Если рассудить логически, то буквальное исполнение «заповедей блаженства» и желаний Павла («желаю, чтобы все люди были, как и я» [1Кор. 7:7], то есть неженатыми и бездетными) привело бы к исчезновению всех христиан в течение одного поколения. Ну а раз христианство (благодаря тому же Павлу) трансформировалась из чисто национальной в мировую религию, то очевидно, что всеобщая вера вкупе с павловским пониманием святости привели бы к исчезновению всего человеческого рода.

Возвышенное моральное учение? Или человеконенавистничество? Да ни то, ни другое: ведь Иисус (как и Павел) не рассчитывал на то, что человечество будет существовать еще долгие века. А потому как добрые дела в миру, так и рождение детей ничего позитивного в себе не несли.

Христианские заповеди не социальны, то есть не направлены на благо других людей. На благо в том смысле, в котором понимаем благо мы: свобода, справедливость, экономическое процветание, высокая культура и прочее. Этика, которая не способствует воспроизводству вида, передаче образцов культуры и социальному прогрессу, не может быть названа удачной. Но, повторим в дцатый раз, христианство нельзя назвать неудачной этической системой, поскольку христианство внеморально – не нравственно и не безнравственно. Оно находится по ту сторону добродетели и порока.

Проблема современной морали в том, что Иисус давно умер, его ученики умерли, так и не дождавшись его возвращения – но само христианство не умерло, а продолжает существовать под видом утопического по содержанию этического учения. То есть как продукт новоевропейского псевдоморфоза.

Главное заблуждение состоит в том, что вера в бога, добрый нрав, соблюдение базовых заповедей, воздержание от наиболее постыдных пороков и помощь другим людям – это и есть христианская жизнь. То есть что можно искренне верить во всевышнего и при этом любить свою страну, честно работать на благородном поприще (например, учителя или строителя или пожарного или фармацевта), благоустраивать хозяйство, ходить в музеи, играть на фортепьяно, читать классическую литературу, воспитывать в детях религиозность и трудолюбие, подавать нищим и все в таком роде. То есть многие думают, что вера в бога сочетается со всеми этими мыслями и поступками.

Нет, не сочетается. Это не значит, что всякий такой человек неизбежно попадет в ад, поскольку, согласно учению церкви, бог милостив. Но это значит, что никакая работа, никакая родина, никакая семья, никакая матпомощь ближнему не имеют никакого отношения к спасению.

Семейные ценности, патриотизм, профессионализм – все это идолы мира сего, все это – служение маммоне. Какая еще семья, если «враги человеку – домашние его», и бога нужно любить бесконечно больше родителей и детей? Какой еще патриотизм, если родина – это светское, политическое, земное понятие – любить можно только «други своя», то есть общину верующих, а все кровные узы (в том числе национальные) являются мирскими, а не духовными? Какой еще профессионализм, если не нужно заботиться о завтрашнем дне – а быть «как птицы небесные»? И так далее.

Все, кроме веры – от работы до невинных увлечений – есть ослушание и «неблагонадежность для царствия небесного» [Лк. 9:62]. Иисусу не нужны были добропорядочные и совершенные люди Аристотеля, ему не нужны были безмятежные люди Эпикура, ему даже не нужны были разумно-бесстрастные люди Эпиктета и Аврелия, равно как и законопослушные, и трудолюбивые, и патриотичные, и семейные, и благонамеренные.

Все эти категории были контрабандой протащены в христианство из Античности, благодаря чему и появился весь псевдоморфоз двух тысячелетий европейской истории, сделавший этику набором идеалистических фикций, а сотериологический вариант иудейской национальной религии – идеологией миро- и человеколюбия.

О «падении нравов»

Недавно стал свидетелем старого как мир разговора о падении нравов. В очередной раз убедился, что эта тема обсуждается с серьезными когнитивными искажениями и изобилует логическими ошибками. А потому звучит как брюзжание.

Сам дискурс падения нравов является следствием нарушения закона тождества. Этот базовый закон логики требует, чтобы сравнение проводилось между сравнимыми предметами. В идеале это выглядит так: мы сравниваем, допустим, нравы римской аристократии времен расцвета Республики с нравами римской аристократии во времена Флавиев. Или нравы русского купечества и современного российского предпринимательства. Вполне научные темы, почему нет.

Но в большинстве случаев сравнения никуда не годятся. Почему вообще людям свойственны такие разговоры? Человек всю жизнь слышит про славное прошлое Отечества: о трудолюбивых крестьянах, честных купцах, преданных присяге дворянах, благоверных дамах, набожных святых и прочих таких людях. А потом вечером человек идет по своему спальному району и видит совсем иную публику. Или смотрит рандомное современное кино и сравнивает с лучшими кинами прошлых лет. И делает понятные выводы об этом самом падении.

Про кино и вообще про культуру все просто: нельзя сравнивать избранные, отсеянные временем, лучшие образцы прошлых лет и веков со средними, случайными образцами сегодняшнего дня.

Теперь о нравах. Чтобы не допускать искажений, нужно придерживаться трех правил. Во-первых, нельзя сравнивать нравы разных социальных слоев. Нужно помнить, что облик ранее существовавших обществ всегда определяется по высшему слою – нравы римлян определяются по патрициям, средневековых европейцев – по феодалам, русских имперского периода – по дворянам. Бессмысленно сравнивать их с нравами тех, кто сегодня стоит в очереди в поликлинике или отдыхает в трехзвездочных турецких отелях.

Во-вторых, нельзя сравнивать разные возраста. В первую очередь, зрелых людей с молодыми. «Видела я современных школьников – тупые разговоры, парни матерятся, размалеванные девки визжат». Скорее всего, лет через тридцать эти школьники будут брюзжать тоже самое. В общем, сравнивать можно только людей одинаковых возрастов – и никогда не судить молодых теми же мерками, что и зрелых.

В-третьих, нельзя сравнивать нравы в мирной и военной жизни: «Вот в войну люди настоящие были, а теперь…». И совсем уж дико звучат разговоры про «пороха не нюхали», «люди изнежились», «плохо жили, зато сплоченнее были» и вот это вот все. Это людоедство и рессентимент.

В общем, сравнение должно касаться одного и того же объекта, взятого в одном и том же отношении – иначе закон тождества нарушается. И потому весь дискурс падения нравов чаще всего походит на бородатый анекдот: «Ну и цены у вас в Москве: Ламборгини – 300 тысяч евро! А вот у нас в Пензе килограмм гречки – 60 рублей».

Русское слово добродетель звучит громоздко, поскольку является калькой с греческого εύεργεσία – благодеяние. Но добродетелью переводят другое греческое слово – ἀρετή. Такой перевод вполне допустим, но не очень удачен, а оттого добродетель на наш слух все равно ощущается каким-то неродным либо книжным словом. Что справедливо, так как оно таковым и является.

Разберемся с ἀρετή. Нужно понимать, что нравственные понятия чаще всего берутся из обыденного языка в результате трансформации понятий прагматических. То есть: сначала слова имеют чисто бытовое значение, а уже потом – по мере развития абстрактного мышления – приобретают этическую окраску. Аналогом ἀρετή в русском языке является добро или благо – не только в смысле прямого перевода, но и в смысле истории понятия.

Как может употребляться русское добро? Оно может означать согласие: – «Встречаемся в пять, добро?» – «Добро». В данном случае добро – это синоним годится, то есть годно, пригодно. То же значение имеют несколько устаревшие, но понятные нам сочетания вроде добрый дом, [там собралась] добрая сотня человек, [пожелание] доброго здоровья – здесь имеется ввиду не нравственное добро, а добротность, качественность, правильное устроение и, опять же, пригодность. Также и английское good означает и материальные активы – блага. Например: «Он богат, у этого добра сколько хочешь». То есть ἀρετή, добро (и благо тоже), good – это и этические, и как бы технические характеристики объекта – любого объекта. Это обозначения качества в обыденном смысле – качественный продукт, а отсюда и качественный человек.

То есть: быть добродетельным – это означает быть человеком высшего качества, быть первоклассным, первосортным, отменным, отборным.

К слову, я всегда думал, что та же схема работает и с русским словом порок. Я полагал, что порок как антитеза добродетели этимологически связан с порчей (имущества или здоровья), то есть что речь идет об изъяне, из-за которого добротное превращается в свою противоположность. То есть было нечто качественное – и оно испортилось: также человек был (или мог быть) добродетельным, а стал порочным, испорченным. Но этимологические словари русского языка отрицают такую связь – и я бы с удовольствием усомнился в их выводах (мягко говоря, неочевидных). Но я сам настолько не люблю всякую народную этимологию, что ничего не остается как смиренно подчиниться авторитету филологов. А они утверждают, что порок связан с порицанием, а порча – с прорастанием во влаге и тепле (почему?).

Короче говоря, ἀρετή – это и добродетель, и добротность в прагматическом смысле слова. Это важно подчеркнуть потому, что у многих людей есть странное заблуждение: что повседневная лексика и морально-этические категории никак не связаны. Что, мол, представление о добре берется чуть ли не с неба, тогда как все они вырастают из естественного языка. А точнее, они берутся из разума, способного различать правильное и неправильное, и из врожденного нравственного чувства, которому мы обязаны эволюционными механизмами.