Полчаса смотрю за рыбаком. Ничего не ловится. Но, думаю, что и не должно — в этом как раз вся суть.

В патриотической среде регулярно вспыхивают споры между "евразийцами" и "националистами" о бытийственной сопричастности России европейскому культурному ареалу. В чем-то, конечно, можно согласиться и с теми и с другими. Но при этом надо знать и то, как на нас смотрят с противоположной стороны.

Сегодня на конференции одним из самых интересных выступлений был доклад Натальи Петровны Таньшиной из РАНХиГС о взгляде со стороны Запада на концепцию «Москва — третий Рим». Одним из последних она разбирала видного западного интеллектуала Самюэля Хантингтона. Хантингтон в своей ключевой работе «Столкновение цивилизаций» указал на то, что "Европа заканчивается там, где заканчивается западное христианство и начинаются ислам и православие".

На протяжении столетий мы для них оставались чужими.
Примеров этому тьма.
Да, "своим“ для них можно стать, но только только при одном условии — надо перестать быть собой. Как год назад написал поэт Александр Пелевин: «Не будет вам никаких паспортов хорошего русского».

Оля Бонч-Осмоловская выступает на конференции «Москва - третий Рим»

Милбанк пишет, что в основании либерализма лежит онтология насилия. Как, впрочем, и в основании любой идеологии модерна.

На первый взгляд это утверждение кажется странным, ведь либерализм — он про свободу, насилие же и свобода понятия вроде как антиномичные. Однако, как указывает Милбанк, краеугольным камнем либерализма служит конфликт. Например, конфликт волений или интерпретаций. Коль скоро я полагаю священным право каждого на свободу высказывания, вероисповедания, убеждений и т.п., то я необходимо должен предполагать, что право одного рано или поздно вступит в конфликт с правом другого. Да, свобода моего кулака ограничена кончиком носа моего соседа, но какой толк мне вообще махать кулаком, если я не могу попасть в чей-либо нос?

И вот что самое важное: у либерализма нет никакого средства этот конфликт погасить, ведь это противоречит его основопологающему принципу негативной свободы, т.е. «свободы от», которая сама собой предполагает противостояние. Если же гашение конфликта все же происходит, то оно неизбежно приведет к предпочтению одного права праву другого, что, собственно, и наблюдается в метаморфозе лево-либерализма, когда под предлогом перераспределения привелегий право меньшинств ставится выше права большинства.

Поэтому классическому, капиталистическому по своей сути либерализму столь важно поддерживать постоянный огонь конфликта, ведь конфликт является индикатором его действенности. Здесь характерно, например, порождение рыночным либерализмом все новых, более утонченных и изысканных потребностей — поскольку бесконечное стремление к удовлетворению вечно обновляющихся потребностей будет стимулировать бесконечное же дление конфликта за ресурсы, которые позволяют достигнуть чаемого удовлетворения.

Конфликт нельзя погасить, потому что это предполагало бы насилие, но его можно локализовать — например, перевести в конкуренцию. Но разве конкуренция — не форма насилия? И дело здесь даже не в том, что конкуренция есть борьба одной гадины с другой; дело в том, что сам формат конкуренции подавляет множество вещей и в конечном итоге приводит к их утилизации по причине низкой конкурентоспособности. Так случилось, например, с гуманитарными дисциплинами, которые были вынуждены перестраивать свои идеалистические основания под требования «рынка образования» — и вот философия уже не про истину, но про «софт-скиллс». Разве это не насилие над самой сутью вещей?

Другой способ локализации конфликта — интерпретация его в качестве диалога. Диалог как взаимообмен, взаимное обогащение, взаимное дарение. Но и здесь возникают проблемы. Во-первых, сам акт дарения может быть воспринят как насилие: вспомните бесполезные подарки, за которые вы вынуждены были благодарить своих дарителей, да еще и ожидать негодования с их стороны, если вы этими подарками не пользуетесь. Во-вторых, идея ненасильственного диалога, где каждый актор диалога абсолютно равен другому актору, вклад каждого тождественен вкладу каждого, словно они взяты из некоей либеральной палаты мер и весов, кажется утопией — см. многочисленные кейсы исследовательской лаборатории «жизнь насекомых». В-третьих, такой диалог имеет риск обратиться в топтание на месте, когда люди будут говорить, говорить, говорить, передаривать друг другу один и тот же подарок, никому по сути не нужный, и никто не возьмет на себя смелость поставить точку (ибо и это — форма насилия) и принять необходимое решение — выбросить подарок к чертовой матери. Именно из этого опасения рождается децизионизм Шмитта.

Вообще "иметь отношение к XVIв." гораздо интереснее, чем к XXIв. У нас там исихазм, русское возрождение, Рублёв, Дионисий, Максим Грек, Нил Сорский.

А вот у них одна лишь брестская церковная уния и предательство.

Друзья! Государственный музей истории религии активно работает с музейными институциями Новороссии. В частности, помогает Музею миниатюрной книги из Горловки(ДНР) с пополнением фондов.

Но помочь музею может каждый — если у вас есть интересные маааленькие книги, передавайте их в ГМИР. Эти книги смогут стать частью Музейного фонда РФ, пополнив коллекцию хоть и маленького, но очень интересного музея в Донецкой народной республике.