Трофим такой один!

…Что-то не так было в этой ноябрьской Москве. Огромные дома нависали на Земляной вал, где мы месили снежную кашу своими сапогами. Людей толклось много, и все они не в пример нашему праздному шатанию — были чем-то заняты, куда-то торопились: впрочем это наблюдение было проделано мной и в первые мои поездки в Москву, однако ни разу, до сегодняшнего дня, это не было чем-то столь раздражающим и вместе с тем гнетущим.

Холод сдавливал мои поджилки. Студеный воздух наполнял мои ноздри и в этом было что-то сколь болезненное, столь и узнаваемое. Отчего бы не влезть сейчас головой в эту подмерзшую снежную стужу? Отчего бы не вобрать в себя этот потусторонний Московский холод? Москва… бывшая когда-то столицей… тебе ли неизвестны те боли и те бесчисленные страдания, какие принесла ты людскому роду? Я ступал по тебе, о Москва, я вспоминал как бывал в тебе, как в прокуренной продрогшей прозябающей по весям и околоткам не сколь Подмосковной, но Примосковной блядище.

— Ну ты Акинфич, маху дал того разу!

— Нескромностью своею уточняю, — що ви маєте на увазі мій улюблений Павліку?

— А я Ксенофонте Акінфичу маю на увазі наступне. Того разу, коли ви вирішили взяти відпусток середь літа й коли телеграфували мені що прибудете до Москви о четвер, а це був як мені пам’ятається — вівторок… Тоді я вирішив що ви знов напилися як та скотиняка, й це так і було — приїхали ви п‘яний, якись поджовганий, та й встали серед перону, мов, приймайте мене пане друге як рідного…

— Ничего не помню…

— Зато я помню… Как ты напоил меня, скотина такая, и заставил слоняться по подмосковным станицам в поисках своей суженой… всё вопил… вопил… нет, не так скажу, — сперва шел долго, молча, ни слова ни полслова, а потом как ни с того ни с сего вставал среди дороги: — Аксинья, — во весь голос, сволочь, и надрывал тут же, — Аксинья!!! А она всё не отвечала и не отвечала… Я больше тебе скажу… Страшно представить сколько денег ты отдал ямщикам, что катали тебя от одной станции к другой, и скольких людей ты выспрашивал… А вот в Щёлкове — забегаешь в табачную лавку, бьёшь, сволочь такая, по столу — мне виргинския! Виргинския! — так ещё, падла, на давнишний манер артикулируешь, — и тебе подают, а ты за грудки, — И где вы прятать изволите мою ненаглядную Аксинью? — а женщина в летах как стояла за прилавком, так и села куда-то на свои коробки… Еле я оттащил тебя… и кончилось бы… кончилось бы это ничем, но ты же сволочь удачливая… таки нашел! На одной из станций, в ночи уже, к деду какому-то пристал, тот и выведал твоим угаром изнемождённый… И ты: карету мне, карету, холопы, а ну подавай! И подали, хотя идти там было…

— Полно, Павлик! Полно! — было тяжело дышать.

Павлик смотрел на меня хотя и беззлобно, но с укоризной.

— А всё же… Встретил я её?

— Встретил… Если не вдаваться в подробности… Вы переговорили и разошлись было с миром… Это было на пороге… Но тут сзади заковылял, хроменький такой…

— Папаша с протезом?

— Не. Молодой. Я сперва не понял, думал брат. Оказалось — жених…

— И что потом?

— Да что! Ты как завопил: меня на его! меня на его! на хроменькаго! — снова вот этот блядский старый манер — на убогонькаго! — ещё и малоросское «Г» вдобавок, — и как давай хохотать! «Пихал Ебалыч, вы енто видели? Вы енто видели, Пихал Ебалыч». А потом как выдохся, присел на корточки, покурил, поднялся нехотя — «ну, мира вашему дому», — и побрёл пешком… до-олго брёл, всё по дворам водочки спрашивал, где и наливали, и снова брёл, я уж издыхать стал, ну а потом в карету и я тебя на поезд такого и усадил…

— Да-с, Пал Епифаныч… Ты это… Прости… виноват — я склонил голову и посмотрел на него исподлобья.

— Ты это брось, паря! Бабы оно такое дело. Давай лучше для просветления мозгу — поскорее в Лефортово

— Бричку словим?

— Словим, воля ваша, барин…

— А там и почуточку, и помаленечку, — он стал напевать это на какой-то неизвестный мне мотив.

— Не рано ли?

— Такие вопросы задаёте! А потом… Ямщик! Ямщик! Сколько до Лефортова возьмёшь?.. Едем! Запрыгивай, дорогой.

Паша влез на ступеньку первым и протянул мне руку.

252 views21:07