все бабы это обезьяны
с большой гранатой за рулём
сказал илья сегодня утром
на красный бодро пролетев
с большой гранатой за рулём
сказал илья сегодня утром
на красный бодро пролетев
ЗАПЕКАНКА (СОЧИНЕНИЕ КО ДНЮ ПОВАРА)
У пищи, которую я иногда готовлю, содержание довлеет над формой. Если короче - еда получается вкусной, но выглядит страшновато.
В отличие, например, от блюд, которые иногда готовит Колоскова.
Блюда, которые иногда готовит Колоскова, словно картины Абрахама ван Бейерена - прекрасны внутренне и безупречны внешне. И поверх этого великолепия, как правило, мелко крошится сельдерей.
Сегодня я приготовил запеканку из куриного паштета, яиц и прочей ерунды из холодильника. Запеканка получилась вкусной, но некрасивой.
Подобную сероватую массу показывают в художественных фильмах про страшные американские тюрьмы с плохим питанием и жуткими нравами.
В таких фильмах огромный татуированный повар с размаху плюхает подобную сероватую массу главному герою прямо на жестяной поднос. Главный герой морщится, а его друг (позже его проткнут заточкой в грязной душевой) шепчет, мол, ты не морщись, брат, а то повар заметит. А повар-то уже и заметил! Сюжет!
А еще как-то раз ко мне в гости заходил Али Можайский. Я говорю, будешь, Али, кушать? Он говорит – буду. Ну, я ему и принес. Целую сковородку желтоватой неоднородной массы. Мясо плавает, угадывается чеснок.
Мне-то ясно, что это желтенькое на вкус божественно. А Али смотрел-смотрел на сковородку, а потом говорит: мне домой пора. И ушел.
Не знаю, может сельдерей сверху крошить:(
ГК
У пищи, которую я иногда готовлю, содержание довлеет над формой. Если короче - еда получается вкусной, но выглядит страшновато.
В отличие, например, от блюд, которые иногда готовит Колоскова.
Блюда, которые иногда готовит Колоскова, словно картины Абрахама ван Бейерена - прекрасны внутренне и безупречны внешне. И поверх этого великолепия, как правило, мелко крошится сельдерей.
Сегодня я приготовил запеканку из куриного паштета, яиц и прочей ерунды из холодильника. Запеканка получилась вкусной, но некрасивой.
Подобную сероватую массу показывают в художественных фильмах про страшные американские тюрьмы с плохим питанием и жуткими нравами.
В таких фильмах огромный татуированный повар с размаху плюхает подобную сероватую массу главному герою прямо на жестяной поднос. Главный герой морщится, а его друг (позже его проткнут заточкой в грязной душевой) шепчет, мол, ты не морщись, брат, а то повар заметит. А повар-то уже и заметил! Сюжет!
А еще как-то раз ко мне в гости заходил Али Можайский. Я говорю, будешь, Али, кушать? Он говорит – буду. Ну, я ему и принес. Целую сковородку желтоватой неоднородной массы. Мясо плавает, угадывается чеснок.
Мне-то ясно, что это желтенькое на вкус божественно. А Али смотрел-смотрел на сковородку, а потом говорит: мне домой пора. И ушел.
Не знаю, может сельдерей сверху крошить:(
ГК
СНЕЖНЫЙ БАРС
Мне порой снятся горы. Белоснежные горы.
По ним гуляет человек, а с ним снежный барс, я просыпаюсь, курю на балконе, и до утра уже не могу уснуть.
Моего знакомого - плюгавого, прыщавого и дурно пахнущего школяра, боялись во всех соседних школах, и не только ученики, но и трудовики вместе с физруками.
Я был на два года его старше, вырос с ним в одном дворе в такой же двухэтажной деревянной бичёвке и никогда не понимал, как его, такого мелкого, можно бояться.
Он всегда увязывался с нами в парк на городскую дискотеку.
Волшебный голос Джельсомино?
Во-во, так она почему-то и называлась.
Не помню, чтобы я там плясал, да мы туда даже не заходили, бухали рядом. А он носился по окрестным кустам, где также вполутьме сидели всякие подозрительные компании, и бесстрашно чудил: где кроссовки отберёт, кому кирпичом заедет, кого бритвой полоснёт…
Потому погоняло у него было Джельсомино.
К утру мы его скручивали, а бывало, и связывали, и тащили его, дрыгающегося, домой на квартал.
Потом я уехал учиться. А его забрали в армию. Где-то на Кавказе начиналась война - туда он и попал.
И как-то ему там очень понравилось. Нашёл он себя там, что-ли.
Году эдак в 1997 я приезжал по старой памяти на квартал, друзей там уже особо не осталось, а Джельсомино я нашёл в кочегарке. Он, всё такой же мелкий, жилистый и шебутной, кидал там уголь, а в перерывах мы бухали и курили план.
– Погоди, говорил он мне, скоро там опять начнётся.
Глаза его блестели.
Когда там опять началось, у него уже было всё готово, какие-то военные причиндалы в чемоданчике, нужные документы... Он ушёл в военкомат, как на долгожданный праздник. И уехал оттуда воевать первым поездом.
Года три спустя я неожиданно встретил его в зоопарке, куда повёл детей. Зоопарк - это конечно сказано громко, - если бы не медведь, пара волков и годовалый тигрёнок - это был бы обычный провинциальный живой уголок.
Он сидел в клетке, а в ногах у него спал тигрёнок.
Не узнать его было сложно, он остался таким же непричёсанным, мятым, щербатым, разве что чуть почернел и приморщинился.
– Джельсомино, – окликнул его я.
Он приоткрыл глаза, прищурился против солнца, и радостно завопил, о, ёб твою мать, кого я вижу!
Как оказалось, работает он зоопарке уже полгода, убирает за хищниками в клетках и здесь же в сторожке живёт.
Так продолжалось года два: зоопарк стал для моих шпанюков любымым местом где дядя Джельсомино позволял им всё, кроме, конечно, того чтобы заходить в клетки к крупным животным.
Сам он у них в клетках не только убирался, а порой, перебрав после какого праздника водки, спал.
А чо, говорил он, сена кинул, и даже зимой не замёрзнешь, они большие, тёплые, кот, вон -кивал он головой на подросшую тигрицу, - мурлыкает даже…
Погоди, говорил он мне, заговорщицки, скоро там опять начнётся. И глаза его начинали блестеть.
Кончилось всё это внезапно: никогда он ко мне прежде не заходил, а тут появился на пороге без звонка поздно ночью.
По лицу его блуждала безумная улыбка. Он был в новенькой военной «горке», заляпанной свежими бурыми пятнами.
– Попрощаться зашёл, – глуховато пробормотал он и протянул мне хозяйственную авоську, заныкай пока - попросил он, - если чо за труды, половина твоя.
И ушёл.
Дома я заглянул туда - там лежали пачки долларов и рублей. На вес килограмм эдак пять а то и шесть.
Позже я узнал, что хозяин зверинца мутил с китайцами контрабанду. Когда те заехали в очередной раз, Джельсомино залез к ним по старой привычке в грузовик прибрать что плохо лежит и нашёл в кузове мёртвого снежного барса и живого котёнка в клетке.
Что-то у него переклинило в мозгах он взял ружьё со сторожки и пострелял за раз обоих приехавших вместе с хозяином. Машину его нашли в горах. Он бросил ее, когда кончился бензин, и ушёл с котёнком барса пешком. Слышал, за голову Джельсомино объявили хорошую сумму, гораздо больше чем было в авоське. Его долго искали, менты, бандиты, китайцы и даже охотники. Кто говорит, что, конечно же, нашли, а кто, что он ушёл по тайге, через перевалы за границу.
Кто знает.… Но порой он мне снится, маленький человек с большой кошкой.
Мне порой снятся горы. Белоснежные горы.
По ним гуляет человек, а с ним снежный барс, я просыпаюсь, курю на балконе, и до утра уже не могу уснуть.
Моего знакомого - плюгавого, прыщавого и дурно пахнущего школяра, боялись во всех соседних школах, и не только ученики, но и трудовики вместе с физруками.
Я был на два года его старше, вырос с ним в одном дворе в такой же двухэтажной деревянной бичёвке и никогда не понимал, как его, такого мелкого, можно бояться.
Он всегда увязывался с нами в парк на городскую дискотеку.
Волшебный голос Джельсомино?
Во-во, так она почему-то и называлась.
Не помню, чтобы я там плясал, да мы туда даже не заходили, бухали рядом. А он носился по окрестным кустам, где также вполутьме сидели всякие подозрительные компании, и бесстрашно чудил: где кроссовки отберёт, кому кирпичом заедет, кого бритвой полоснёт…
Потому погоняло у него было Джельсомино.
К утру мы его скручивали, а бывало, и связывали, и тащили его, дрыгающегося, домой на квартал.
Потом я уехал учиться. А его забрали в армию. Где-то на Кавказе начиналась война - туда он и попал.
И как-то ему там очень понравилось. Нашёл он себя там, что-ли.
Году эдак в 1997 я приезжал по старой памяти на квартал, друзей там уже особо не осталось, а Джельсомино я нашёл в кочегарке. Он, всё такой же мелкий, жилистый и шебутной, кидал там уголь, а в перерывах мы бухали и курили план.
– Погоди, говорил он мне, скоро там опять начнётся.
Глаза его блестели.
Когда там опять началось, у него уже было всё готово, какие-то военные причиндалы в чемоданчике, нужные документы... Он ушёл в военкомат, как на долгожданный праздник. И уехал оттуда воевать первым поездом.
Года три спустя я неожиданно встретил его в зоопарке, куда повёл детей. Зоопарк - это конечно сказано громко, - если бы не медведь, пара волков и годовалый тигрёнок - это был бы обычный провинциальный живой уголок.
Он сидел в клетке, а в ногах у него спал тигрёнок.
Не узнать его было сложно, он остался таким же непричёсанным, мятым, щербатым, разве что чуть почернел и приморщинился.
– Джельсомино, – окликнул его я.
Он приоткрыл глаза, прищурился против солнца, и радостно завопил, о, ёб твою мать, кого я вижу!
Как оказалось, работает он зоопарке уже полгода, убирает за хищниками в клетках и здесь же в сторожке живёт.
Так продолжалось года два: зоопарк стал для моих шпанюков любымым местом где дядя Джельсомино позволял им всё, кроме, конечно, того чтобы заходить в клетки к крупным животным.
Сам он у них в клетках не только убирался, а порой, перебрав после какого праздника водки, спал.
А чо, говорил он, сена кинул, и даже зимой не замёрзнешь, они большие, тёплые, кот, вон -кивал он головой на подросшую тигрицу, - мурлыкает даже…
Погоди, говорил он мне, заговорщицки, скоро там опять начнётся. И глаза его начинали блестеть.
Кончилось всё это внезапно: никогда он ко мне прежде не заходил, а тут появился на пороге без звонка поздно ночью.
По лицу его блуждала безумная улыбка. Он был в новенькой военной «горке», заляпанной свежими бурыми пятнами.
– Попрощаться зашёл, – глуховато пробормотал он и протянул мне хозяйственную авоську, заныкай пока - попросил он, - если чо за труды, половина твоя.
И ушёл.
Дома я заглянул туда - там лежали пачки долларов и рублей. На вес килограмм эдак пять а то и шесть.
Позже я узнал, что хозяин зверинца мутил с китайцами контрабанду. Когда те заехали в очередной раз, Джельсомино залез к ним по старой привычке в грузовик прибрать что плохо лежит и нашёл в кузове мёртвого снежного барса и живого котёнка в клетке.
Что-то у него переклинило в мозгах он взял ружьё со сторожки и пострелял за раз обоих приехавших вместе с хозяином. Машину его нашли в горах. Он бросил ее, когда кончился бензин, и ушёл с котёнком барса пешком. Слышал, за голову Джельсомино объявили хорошую сумму, гораздо больше чем было в авоське. Его долго искали, менты, бандиты, китайцы и даже охотники. Кто говорит, что, конечно же, нашли, а кто, что он ушёл по тайге, через перевалы за границу.
Кто знает.… Но порой он мне снится, маленький человек с большой кошкой.
ДЕНИСКИН ГЛИНТВЕЙН
Как-то раз, тоскливым зимним днем, мы с Мишкой сидели у Дениски дома, болтали ногами и пили пиво.
Отопление работало неважно, дома у Дениски стоял жуткий холод, холодным было и пиво, поэтому при каждом глотке нас заметно косоёжило.
Я сделаю глоток – и дрожу.
Дениска сделает – у него лицо сводит.
Мишка глотнет – и глаза у него сначала на лоб лезут, а потом куда-то в щеки опускаются. И после этого он минут двадцать недовольно зыркает ими через ноздри.
В общем, кое-как, клацая зубами, допил я седьмую бутылку, бросил её к остальной посуде и заявил:
- Вот что, братцы! – заявил я – хватит нам косоёжится и стучать зубами! Пора что-то менять в этой покрытой инеем системе алкоценностей! Пора переходить на напитки, которые более соответствуют погоде и внутреннему состоянию.
- Я водку не буду. – сразу сказал Дениска- меня от водки таращит. Бывало, выпью водки и меня таращит до самого обеда. Ни работать не могу, ни с людьми общаться.
- Водка-дрянь. – согласился я. - А коньяк?
- Коньяк – напиток настроения. - сказал Дениска. - Его нужно пить если на душе плохо или если на душе хорошо. Коньяк, как блюз. А наше настроение сейчас ни туда, ни сюда. Вроде и плохо, но с другой стороны, не очень-то. Если сравнивать с песней, напрашивается частушка, которую поёт тракторист на спидах.
- Я бы сварил глинтвейн – сказал я – если б знал, как.
- А ведь это неплохая идея! – сказал Дениска и забегал по комнате – Нет ничего лучше горячего и хорошо прочищающего голову напитка. Можно завернуться в клетчатые пледы и поглощать его, словно мы какие английские баре.
-Ты знаешь, как варить глинтвейн? – удивился я.
-Да чего там знать! - ответил Дениска- Я тыщу раз видел, как бабуля варит. Берет всякие приправы из ящика, да сыплет в кастрюлю. А потом вино туда наливает и над кастрюлей дышит. Делов-то!
Мишка не принимал участие в обсуждении. Он сидел на диване, глядел на нас в оба глаза и молчал. И губу свою правую приподнял чуть-чуть. А левую, наоборот опустил.
А мы, значит, пошли шариться в Денискиных кухонных шкафах.
А там сто лет никто не шарился. В одном шкафу на полке лежит посреди пыли жухлый перец. В другом – еще один. А у в третьем лежит у него крупа. Гречка и манка.
Схватил Дениска гречку и манку и мне говорит: ставь-ка кастрюлю на огонь! Щас мы всё устроим!
Поставил я кастрюлю на огонь, налил в неё винища, а тут и Дениска подоспел со своей крупой. Сразу две пачки высыпал.
Сидим, значит ждем пока глинтвейн приготовится. И за пивом время коротаем.
Через какое-то время варево кипеть стало. А потом смотрю: крышка на кастрюле приподнялась и оттуда наш глинтвейн лезет!
И тут до меня дошло.
- Ах ты ж бестолочь такая – закричал я – где ж это видано, чтобы глинтвейн до кипения доводили!
Выливай всё ко всем чертям! Сейчас заново поставим!
Поставили заново, только на этот раз огонь медленный сделали.
И вместо гречки и манки мы в кастрюлю насыпали гороху.
Да нам уже и плевать к тому времени было, чего туда сыпать.
Я как-то внезапно устал пиво пить и в кресле уснул.
Дениска спиной в пустые бутылки упал.
Мишка тот вообще завис под люстрой и пузыри пускал откуда-то из-под мозжечка.
Проснулись мы оттого, что приехала Денискина бабуля. И пожарные. От дыма мы не проснулись.
А от пожарных и от бабули - да.
- Ох вы мои ж родненькие – запричитала бабуля – живы! А я-то думала, может померли? А гляди-ж ты, не померли!
Но мы не померли, а вышли из этой проклятой квартиры и шатаясь пошли в ближайшую кафешку.
Уселись в мягкие кресла. Заказали глинтвейн.
Через некоторое время нам его принесли. Всё как надо сделали. С корицей.
- Мишка меня беспокоит – сказал я Дениске, прихлебывая правильный глинтвейн.
- Какой Мишка? – удивился Дениска – тебя со вчерашнего что ли ещё не отпустило? Мы ж вдвоём зависаем!
- А, понятно. – сказал я.
- Э, какого хрена! – сказал Мишка, вставая с кресла.
Парфентий Матрешкин
Как-то раз, тоскливым зимним днем, мы с Мишкой сидели у Дениски дома, болтали ногами и пили пиво.
Отопление работало неважно, дома у Дениски стоял жуткий холод, холодным было и пиво, поэтому при каждом глотке нас заметно косоёжило.
Я сделаю глоток – и дрожу.
Дениска сделает – у него лицо сводит.
Мишка глотнет – и глаза у него сначала на лоб лезут, а потом куда-то в щеки опускаются. И после этого он минут двадцать недовольно зыркает ими через ноздри.
В общем, кое-как, клацая зубами, допил я седьмую бутылку, бросил её к остальной посуде и заявил:
- Вот что, братцы! – заявил я – хватит нам косоёжится и стучать зубами! Пора что-то менять в этой покрытой инеем системе алкоценностей! Пора переходить на напитки, которые более соответствуют погоде и внутреннему состоянию.
- Я водку не буду. – сразу сказал Дениска- меня от водки таращит. Бывало, выпью водки и меня таращит до самого обеда. Ни работать не могу, ни с людьми общаться.
- Водка-дрянь. – согласился я. - А коньяк?
- Коньяк – напиток настроения. - сказал Дениска. - Его нужно пить если на душе плохо или если на душе хорошо. Коньяк, как блюз. А наше настроение сейчас ни туда, ни сюда. Вроде и плохо, но с другой стороны, не очень-то. Если сравнивать с песней, напрашивается частушка, которую поёт тракторист на спидах.
- Я бы сварил глинтвейн – сказал я – если б знал, как.
- А ведь это неплохая идея! – сказал Дениска и забегал по комнате – Нет ничего лучше горячего и хорошо прочищающего голову напитка. Можно завернуться в клетчатые пледы и поглощать его, словно мы какие английские баре.
-Ты знаешь, как варить глинтвейн? – удивился я.
-Да чего там знать! - ответил Дениска- Я тыщу раз видел, как бабуля варит. Берет всякие приправы из ящика, да сыплет в кастрюлю. А потом вино туда наливает и над кастрюлей дышит. Делов-то!
Мишка не принимал участие в обсуждении. Он сидел на диване, глядел на нас в оба глаза и молчал. И губу свою правую приподнял чуть-чуть. А левую, наоборот опустил.
А мы, значит, пошли шариться в Денискиных кухонных шкафах.
А там сто лет никто не шарился. В одном шкафу на полке лежит посреди пыли жухлый перец. В другом – еще один. А у в третьем лежит у него крупа. Гречка и манка.
Схватил Дениска гречку и манку и мне говорит: ставь-ка кастрюлю на огонь! Щас мы всё устроим!
Поставил я кастрюлю на огонь, налил в неё винища, а тут и Дениска подоспел со своей крупой. Сразу две пачки высыпал.
Сидим, значит ждем пока глинтвейн приготовится. И за пивом время коротаем.
Через какое-то время варево кипеть стало. А потом смотрю: крышка на кастрюле приподнялась и оттуда наш глинтвейн лезет!
И тут до меня дошло.
- Ах ты ж бестолочь такая – закричал я – где ж это видано, чтобы глинтвейн до кипения доводили!
Выливай всё ко всем чертям! Сейчас заново поставим!
Поставили заново, только на этот раз огонь медленный сделали.
И вместо гречки и манки мы в кастрюлю насыпали гороху.
Да нам уже и плевать к тому времени было, чего туда сыпать.
Я как-то внезапно устал пиво пить и в кресле уснул.
Дениска спиной в пустые бутылки упал.
Мишка тот вообще завис под люстрой и пузыри пускал откуда-то из-под мозжечка.
Проснулись мы оттого, что приехала Денискина бабуля. И пожарные. От дыма мы не проснулись.
А от пожарных и от бабули - да.
- Ох вы мои ж родненькие – запричитала бабуля – живы! А я-то думала, может померли? А гляди-ж ты, не померли!
Но мы не померли, а вышли из этой проклятой квартиры и шатаясь пошли в ближайшую кафешку.
Уселись в мягкие кресла. Заказали глинтвейн.
Через некоторое время нам его принесли. Всё как надо сделали. С корицей.
- Мишка меня беспокоит – сказал я Дениске, прихлебывая правильный глинтвейн.
- Какой Мишка? – удивился Дениска – тебя со вчерашнего что ли ещё не отпустило? Мы ж вдвоём зависаем!
- А, понятно. – сказал я.
- Э, какого хрена! – сказал Мишка, вставая с кресла.
Парфентий Матрешкин
разврат и ужас этот элджей
язычник черт и сатанист
негодовали якутяне
шаманским бубном потряся
язычник черт и сатанист
негодовали якутяне
шаманским бубном потряся
Про собачку Тину и мороз.
Однажды собачка Тина, после весёлой прогулки, зачем-то лизнула железную домофонную дверь. Ну, я не знаю, может там кто-то вкусно плюнул. Она и лизнула. А дело было зимой. И язык этой глупой собаки мигом прилип к двери. Она его дёргает - а он прилип. А я смотрю и не совсем понимаю что происходит, потому что не видела, как она лизнула железную вкусную дверь. А собачка Тина тем более не понимает, и дёргает.
В общем, язык мы отодрали: кровь, слюни, слёзы.
С тех пор собачка Тина смотрит на эту дверь с уважением и отходит от неё на почтительное расстояние.
К чему я это - с первыми морозами, друзья! Не лижите железные двери!
Г-жа Колоскова
Однажды собачка Тина, после весёлой прогулки, зачем-то лизнула железную домофонную дверь. Ну, я не знаю, может там кто-то вкусно плюнул. Она и лизнула. А дело было зимой. И язык этой глупой собаки мигом прилип к двери. Она его дёргает - а он прилип. А я смотрю и не совсем понимаю что происходит, потому что не видела, как она лизнула железную вкусную дверь. А собачка Тина тем более не понимает, и дёргает.
В общем, язык мы отодрали: кровь, слюни, слёзы.
С тех пор собачка Тина смотрит на эту дверь с уважением и отходит от неё на почтительное расстояние.
К чему я это - с первыми морозами, друзья! Не лижите железные двери!
Г-жа Колоскова
АВТОГРАФ НА СЧАСТЬЕ
Все, наверное, уже знают эту историю, но я все равно расскажу. Летом 2004 года случился один из самых ярких дней моей жизни. Я до сих пор легко вспоминаю, какое тогда было солнце, чем пахло в воздухе, какими звуками был наполнен каждый эпизод. И еще я помню, что был каким-то очень легким, стремительным и уверенным.
«Якутск вечерний» праздновал свое 10-летие и по этому поводу в город приехала группа «Ногу Свело», а я тогда все время писал про заезжих артистов и потому катался с ними целый день. Мы обедали в клубе «Какаду», побывали на какой-то радиостанции, заезжали куда-то еще и, наконец, приехали на площадь Орджоникидзе, где и должен был состояться концерт. Покровский начал свое выступление с минуты молчания! Значит, это было 22 июля. Точно! Духота, пыль и чуть вечернее солнце.
Послушать концерт я никак не мог, поскольку нужно было бежать в Драмтеатр. Там был творческий вечер Николая Караченцова и молодой антрепренер Александр Лобанов обещал мне 10 минут с артистом после спектакля. И я побежал. Сейчас бы я наверняка рухнул без чувств на середине пути, а тогда добежал.
Зал был практически пуст – человек 20 не больше. Я даже заволновался, не перепутал ли дни. Но на сцену вышел Караченцов…
Тот концерт, правда, одно из самых сильных впечатлений в моей жизни. Пустой зал, очень яркий свет, а на сцене чистый гений. Он читал незнакомые мне стихи и пел песни, которые я никогда не слышал, но все это было почему-то очень близким и понятным. Я вообще с каждым его движением чувствовал сопричастность.
Перед каждой песней он давал сигнал звукорежиссеру, вскидывая руку и восклицая: «МАЭСТРО!» И казалось, что там ни какой-то дяденька на кнопку нажимает, а целый оркестр вздрагивает и тут же замирает в ожидании первого движения дирижерской палочки.
А еще Караченцов танцевал. Бил степ в компании десяти невероятно длинноногих девушек. У них было несколько номеров и каждый раз, когда они появлялись на сцене, я удивлялся, как человек в 60 лет (специально считал, когда готовился к интервью) может так отплясывать! Было очень обидно, что этого почти никто не видит. Хотелось кричать: «Смотрите! Смотрите, это какое-то чудо!»
После концерта я поспешил к гримерке, надеясь поскорее выведать, как у него так получается. Но оказалось, что у дверей уже ждали две пожилые тетки из какого-то непонятного дайджеста «Новости Якутии». Они спросили: «А вы откуда молодой человек?» Я гордо ответил что из «вечерки», а они такие: «А ну тогда хорошо, что со своими вопросами пойдете после нас».
И вот прибегает Лобанов, открывает нам дверь гримерки и горит: «только 10 минут на всех, у нас ужин в отеле, надо ехать». Я захожу вместе с тетками. Они рассаживают на стулья перед сидящим за столом Караченцовым, а я скромно встаю позади них.
За окном еще было светло, но настольная лампа жгла густым красноватым светом и потому комната, как бы делилась на две части - одна сероголубая и прохладная, а другая жаркая и затемненная. И граница проходила по лицу актера. Он курил «приму» и в его огромной руке папиросинка казалась просто миниатюрной. Помню, что его голос звучал как-то очень утробно, как мурлыканье у кошки. Можно было услышать, что слова рождаются где-то в груди.
А говорил, он о чем-то несущественном. Тетки спрашивали его, как он долетел, каково это быть знаменитым артистом и часто ли ему предлагают сниматься в кино. А вокруг бегал Лобанов и орал: «Пять минут!» «Три минуты!» «Ужин съедят без нас!» «Серьезно, заканчивайте уже»
А одна из теток, я прямо помню эту блядскую интонацию, спрашивает Караченцова:
- Николай…(Невыносимая пауза ) Мне кажется… (совершенно невыносимая пауза в течение которой я впервые в жизни испытал искреннее желание ударить женщину по голове) … Что у вас поклонниц… (Сколько, блядь, можно один вопрос задавать, сука ты старая! Я ведь знаю удушающий прием, я могу быстро закончить это и еще останется время поговорить. Ты до сих пор молчишь, мразь?! Что у тебя там? Что «поклонниц»? Говори уже!)… Больше чем поклонников. Так ли это?
Все, наверное, уже знают эту историю, но я все равно расскажу. Летом 2004 года случился один из самых ярких дней моей жизни. Я до сих пор легко вспоминаю, какое тогда было солнце, чем пахло в воздухе, какими звуками был наполнен каждый эпизод. И еще я помню, что был каким-то очень легким, стремительным и уверенным.
«Якутск вечерний» праздновал свое 10-летие и по этому поводу в город приехала группа «Ногу Свело», а я тогда все время писал про заезжих артистов и потому катался с ними целый день. Мы обедали в клубе «Какаду», побывали на какой-то радиостанции, заезжали куда-то еще и, наконец, приехали на площадь Орджоникидзе, где и должен был состояться концерт. Покровский начал свое выступление с минуты молчания! Значит, это было 22 июля. Точно! Духота, пыль и чуть вечернее солнце.
Послушать концерт я никак не мог, поскольку нужно было бежать в Драмтеатр. Там был творческий вечер Николая Караченцова и молодой антрепренер Александр Лобанов обещал мне 10 минут с артистом после спектакля. И я побежал. Сейчас бы я наверняка рухнул без чувств на середине пути, а тогда добежал.
Зал был практически пуст – человек 20 не больше. Я даже заволновался, не перепутал ли дни. Но на сцену вышел Караченцов…
Тот концерт, правда, одно из самых сильных впечатлений в моей жизни. Пустой зал, очень яркий свет, а на сцене чистый гений. Он читал незнакомые мне стихи и пел песни, которые я никогда не слышал, но все это было почему-то очень близким и понятным. Я вообще с каждым его движением чувствовал сопричастность.
Перед каждой песней он давал сигнал звукорежиссеру, вскидывая руку и восклицая: «МАЭСТРО!» И казалось, что там ни какой-то дяденька на кнопку нажимает, а целый оркестр вздрагивает и тут же замирает в ожидании первого движения дирижерской палочки.
А еще Караченцов танцевал. Бил степ в компании десяти невероятно длинноногих девушек. У них было несколько номеров и каждый раз, когда они появлялись на сцене, я удивлялся, как человек в 60 лет (специально считал, когда готовился к интервью) может так отплясывать! Было очень обидно, что этого почти никто не видит. Хотелось кричать: «Смотрите! Смотрите, это какое-то чудо!»
После концерта я поспешил к гримерке, надеясь поскорее выведать, как у него так получается. Но оказалось, что у дверей уже ждали две пожилые тетки из какого-то непонятного дайджеста «Новости Якутии». Они спросили: «А вы откуда молодой человек?» Я гордо ответил что из «вечерки», а они такие: «А ну тогда хорошо, что со своими вопросами пойдете после нас».
И вот прибегает Лобанов, открывает нам дверь гримерки и горит: «только 10 минут на всех, у нас ужин в отеле, надо ехать». Я захожу вместе с тетками. Они рассаживают на стулья перед сидящим за столом Караченцовым, а я скромно встаю позади них.
За окном еще было светло, но настольная лампа жгла густым красноватым светом и потому комната, как бы делилась на две части - одна сероголубая и прохладная, а другая жаркая и затемненная. И граница проходила по лицу актера. Он курил «приму» и в его огромной руке папиросинка казалась просто миниатюрной. Помню, что его голос звучал как-то очень утробно, как мурлыканье у кошки. Можно было услышать, что слова рождаются где-то в груди.
А говорил, он о чем-то несущественном. Тетки спрашивали его, как он долетел, каково это быть знаменитым артистом и часто ли ему предлагают сниматься в кино. А вокруг бегал Лобанов и орал: «Пять минут!» «Три минуты!» «Ужин съедят без нас!» «Серьезно, заканчивайте уже»
А одна из теток, я прямо помню эту блядскую интонацию, спрашивает Караченцова:
- Николай…(Невыносимая пауза ) Мне кажется… (совершенно невыносимая пауза в течение которой я впервые в жизни испытал искреннее желание ударить женщину по голове) … Что у вас поклонниц… (Сколько, блядь, можно один вопрос задавать, сука ты старая! Я ведь знаю удушающий прием, я могу быстро закончить это и еще останется время поговорить. Ты до сих пор молчишь, мразь?! Что у тебя там? Что «поклонниц»? Говори уже!)… Больше чем поклонников. Так ли это?
У меня аж в глазах потемнело! Не помню, что он ей ответил, помню, что после этого тетки со счастливым видом удалились… А Караченцов встал, подошел ко мне, взял мой ежедневник, написал в нем «Счастья! Н. Караченцов» и отдал мне со словами: «Спасибо большое, что пришли». Очевидно, он надеялся, что я просто за автографом и сейчас уйду, но я сказал: "у меня к вам еще пара вопросов». А он улыбнулся, взмахнул рукой и ответил: «задавай!»
- Это ведь неправда что вам 60 лет?
- Конечно неправда! Мне 59, 60 только в октябре исполнится.
Иван Романов
- Это ведь неправда что вам 60 лет?
- Конечно неправда! Мне 59, 60 только в октябре исполнится.
Иван Романов
Сегодня день водителя, мы поздравляем всех, кто так или иначе водитель и объявляем новый конкурс!
Придумайте подпись к этому фото, напишите в комментах в любой из соцсетей, и мы, смеясь, страдая и мучаясь, выберем лучший.
Победителю - приз, уважение, публикация и наши горячие рукопожатия!
Придумайте подпись к этому фото, напишите в комментах в любой из соцсетей, и мы, смеясь, страдая и мучаясь, выберем лучший.
Победителю - приз, уважение, публикация и наши горячие рукопожатия!
24 ВЕЩИ, КОТОРЫЕ Я ПОНЯЛА К 35 ГОДАМ
- Все люди - эгоисты и это нормально. Мне понадобилось тридцать четыре года только чтобы принять это очевидное и почти успокоиться. Надеюсь, впереди больше нет таких масштабных открытий.
- Глаза боятся, а руки делают. Так всегда говорила моя бабушка. Она была абсолютно права, хотя тогда я думала «что за ерунда блин вообще».
- Когда говоришь детям что-нить типа «глаза боятся, а руки делают» нужно помнить, что они, скорее всего, думают «что за ерунда блин вообще».
- Абсолютному большинству на тебя абсолютно наплевать. Никто не смотрит осуждающе, даже когда ты с аппетитом пожираешь шаурму на улице. Без салфеток.
- Нет никакого «мужчины с Марса женщины с Венеры». Мы все с Земли, просто кому-то проще жить, прикрывая свою тупость и лень подобной хуйней.
- Если что-то сразу пришло в голову - 99% что это банальность. Заткнись и скажи что-то другое. Это будет банальность всего на 90%.
- Уважать себя не менее важно, чем уважать других. И наоборот.
- Утро - отличное время дня. И в школу уже не надо.
- Если много и вкусно жрать, то к тридцати шести будешь выглядеть как твоя первая учительница в далеком 90-м году. А к сорока - как последняя.
- Совершенно неважно что думают другие люди. Важно только то, что они говорят и делают.
- Любая работа может приносить радость. Проблема только в том, чтобы эту радость разглядеть и начать ее испытывать.
- По старой памяти ты иногда ещё смотришь на подростков как на ровесников. Пока не выясняется, что они уже какое-то (весьма продолжительное) время смотрят на тебя как на отчаянную старперку.
- Особо вежливые дети почти готовы уступить место в автобусе.
- Забота об экологии - ни разу не пустой звук. Это плата за нашу весьма комфортную жизнь. Невысокая, кстати. Иногда авансом.
- Корона - украшение принцесс. Настоящих, из королевских семей. А обычным женщинам лучше без корон.
- Скромность второе счастье, а не наглость. Только до сих пор не совсем понятно, что там со счастьем первым.
- Пушкин, со своим «быть можно человеком дельным и думать о красе ногтей» был прав как сто Пушкиных.
- Хорошее чувство юмора - то единственное, что я попросила бы до рождения у боженьки. При условии, что дают что-то одно.
- Возможно, полжизни уже позади. Они были прикольными, всем спасибо.
- Юность без Путина это заебись.
- Цель жизни - работа над собой. Ежедневная, ежечасная, ежеминутная. Вся жизнь работа, да.
- Дети это счастье. Видимо то самое, первое.
- Круто, когда стареешь не одна, а рядом стареет любимый человек: можно спать спокойно и быть уверенной, что он постепенно привыкает к твоим морщинкам, а не сразу все их видит.
- Водить машину - чистый кайф. Почти как секс.
Г-жа Колоскова
- Все люди - эгоисты и это нормально. Мне понадобилось тридцать четыре года только чтобы принять это очевидное и почти успокоиться. Надеюсь, впереди больше нет таких масштабных открытий.
- Глаза боятся, а руки делают. Так всегда говорила моя бабушка. Она была абсолютно права, хотя тогда я думала «что за ерунда блин вообще».
- Когда говоришь детям что-нить типа «глаза боятся, а руки делают» нужно помнить, что они, скорее всего, думают «что за ерунда блин вообще».
- Абсолютному большинству на тебя абсолютно наплевать. Никто не смотрит осуждающе, даже когда ты с аппетитом пожираешь шаурму на улице. Без салфеток.
- Нет никакого «мужчины с Марса женщины с Венеры». Мы все с Земли, просто кому-то проще жить, прикрывая свою тупость и лень подобной хуйней.
- Если что-то сразу пришло в голову - 99% что это банальность. Заткнись и скажи что-то другое. Это будет банальность всего на 90%.
- Уважать себя не менее важно, чем уважать других. И наоборот.
- Утро - отличное время дня. И в школу уже не надо.
- Если много и вкусно жрать, то к тридцати шести будешь выглядеть как твоя первая учительница в далеком 90-м году. А к сорока - как последняя.
- Совершенно неважно что думают другие люди. Важно только то, что они говорят и делают.
- Любая работа может приносить радость. Проблема только в том, чтобы эту радость разглядеть и начать ее испытывать.
- По старой памяти ты иногда ещё смотришь на подростков как на ровесников. Пока не выясняется, что они уже какое-то (весьма продолжительное) время смотрят на тебя как на отчаянную старперку.
- Особо вежливые дети почти готовы уступить место в автобусе.
- Забота об экологии - ни разу не пустой звук. Это плата за нашу весьма комфортную жизнь. Невысокая, кстати. Иногда авансом.
- Корона - украшение принцесс. Настоящих, из королевских семей. А обычным женщинам лучше без корон.
- Скромность второе счастье, а не наглость. Только до сих пор не совсем понятно, что там со счастьем первым.
- Пушкин, со своим «быть можно человеком дельным и думать о красе ногтей» был прав как сто Пушкиных.
- Хорошее чувство юмора - то единственное, что я попросила бы до рождения у боженьки. При условии, что дают что-то одно.
- Возможно, полжизни уже позади. Они были прикольными, всем спасибо.
- Юность без Путина это заебись.
- Цель жизни - работа над собой. Ежедневная, ежечасная, ежеминутная. Вся жизнь работа, да.
- Дети это счастье. Видимо то самое, первое.
- Круто, когда стареешь не одна, а рядом стареет любимый человек: можно спать спокойно и быть уверенной, что он постепенно привыкает к твоим морщинкам, а не сразу все их видит.
- Водить машину - чистый кайф. Почти как секс.
Г-жа Колоскова
Я – ЭДВАРД
«Снег. Бриллиантовый» Дети Picasso
Когда героиня Вайноны Райдер танцует под пышными снежинками, истекает печалью и тьмой сердце моё.
Когда главный герой слышит «люблю», душа колотится о рёбра изнутри, словно ярость, жаждущая воли. Нежность душит изнутри, раздуваясь сверхновой. Мне шестнадцать, навсегда шестнадцать, потому что однажды ночью пиратское телевидение показало всему Новокузнецку, который отказывался спать, сказку Тима Бёртона «Эдвард руки-ножницы».
На диване храпит пьяный батя, сестра лежит в больнице, а маму увезла скорая. Что за время года? Не отметил, не запомнил. Мы с братом сидим на полу и смотрим телевизор. Солнечный городишко, состоящий из пряничных домиков с суетными и ленивыми домохозяйками внутри; полный сплетен, пересудов и тоски.
И вот, в этом неназванном «Плезантвилле» появляется Эдвард, робот, которого не успели закончить, так что вместо пятипалых конечностей, из рук всклокоченного и запаянного в дикий костюм парня, торчат острые ножницы, причиняющие боль их обладателю и окружающим. Беда лишь в том, что изобретатель в первую очередь подарил роботу сердце.
Мы с братом размазываем слёзы в ночи. Что вскрыло душу ему – загадка, я же оказался распластан мыслью, что кто-то может жить и лелеять в себе магию, когда проходят года, а рядом нет никого, когда достаточно одного «люблю», оно запечатано навеки и полыхает огнём, а ты исходишь на землю снегом.
Эдвард – художник. Он с помощью колющих и режущих предметов создаёт диковинных зверей. А потом, когда его возьмут в оборот жадные до новенького кумушки, начнёт стричь изгороди, собак, дурные головы. Для настоящего художника полотно – весь мир. Подобно Баскии, Бэнкси и Джиму Пауэру, бледный робот кроит реальность, избавляя город от серости, обыденности, привычных линий и рутины.
Позже, когда одна из лучших картин Бёртона просмотрена больше десяти раз, ощутил, что Эдвард – подросток, идеальное описание того времени, куда никому не хочется возвращаться. Сосредоточие на себе, попытки познания непослушного тела, изводимого гормонами, агрессия в сторону всех окружающих и жажда нежности, злоба на себя и чёрное небо, сворачивающееся покрывалом, сжимающее в тисках, требующее крови. Я резал себя. Как Эдвард. Только он – случайно. А я? Хотелось привлечь внимание? Нет, уже нет. Хотел достучаться до родителей, когда мне было десять: придумал, что меня избили. Последствия, как снежный ком, обрушились на тех, кто был ни при чём, а, когда выяснилась правда, остался стыд по макушку и недоумение остальных: зачем? Так попытки прекратились, жил и играл для ангелов. Эдвард творил для ангелов, пока его не вытащила в цивилизацию добрая любопытная тётя.
Взросление – это когда ешь яблоко с Древа Познания. Оно ядовито, налито до титановой тяжести грехом, ощущением себя слабым, виной и страхом смерти. Время прощания с невинностью. Вот чем Эдвард отличается от всех нас, проклятых созреванием: он свою безгрешность сохранит навсегда. Пока не остановится заведённое Изобретателем сердце. И снег прекратится. Уйдёт ночь, очнутся от зимы жители солнечной Калифорнии и пойдут чавкать попкорном в зале, где стонет надрывно мелодрамка.
Павел Телешев
«Снег. Бриллиантовый» Дети Picasso
Когда героиня Вайноны Райдер танцует под пышными снежинками, истекает печалью и тьмой сердце моё.
Когда главный герой слышит «люблю», душа колотится о рёбра изнутри, словно ярость, жаждущая воли. Нежность душит изнутри, раздуваясь сверхновой. Мне шестнадцать, навсегда шестнадцать, потому что однажды ночью пиратское телевидение показало всему Новокузнецку, который отказывался спать, сказку Тима Бёртона «Эдвард руки-ножницы».
На диване храпит пьяный батя, сестра лежит в больнице, а маму увезла скорая. Что за время года? Не отметил, не запомнил. Мы с братом сидим на полу и смотрим телевизор. Солнечный городишко, состоящий из пряничных домиков с суетными и ленивыми домохозяйками внутри; полный сплетен, пересудов и тоски.
И вот, в этом неназванном «Плезантвилле» появляется Эдвард, робот, которого не успели закончить, так что вместо пятипалых конечностей, из рук всклокоченного и запаянного в дикий костюм парня, торчат острые ножницы, причиняющие боль их обладателю и окружающим. Беда лишь в том, что изобретатель в первую очередь подарил роботу сердце.
Мы с братом размазываем слёзы в ночи. Что вскрыло душу ему – загадка, я же оказался распластан мыслью, что кто-то может жить и лелеять в себе магию, когда проходят года, а рядом нет никого, когда достаточно одного «люблю», оно запечатано навеки и полыхает огнём, а ты исходишь на землю снегом.
Эдвард – художник. Он с помощью колющих и режущих предметов создаёт диковинных зверей. А потом, когда его возьмут в оборот жадные до новенького кумушки, начнёт стричь изгороди, собак, дурные головы. Для настоящего художника полотно – весь мир. Подобно Баскии, Бэнкси и Джиму Пауэру, бледный робот кроит реальность, избавляя город от серости, обыденности, привычных линий и рутины.
Позже, когда одна из лучших картин Бёртона просмотрена больше десяти раз, ощутил, что Эдвард – подросток, идеальное описание того времени, куда никому не хочется возвращаться. Сосредоточие на себе, попытки познания непослушного тела, изводимого гормонами, агрессия в сторону всех окружающих и жажда нежности, злоба на себя и чёрное небо, сворачивающееся покрывалом, сжимающее в тисках, требующее крови. Я резал себя. Как Эдвард. Только он – случайно. А я? Хотелось привлечь внимание? Нет, уже нет. Хотел достучаться до родителей, когда мне было десять: придумал, что меня избили. Последствия, как снежный ком, обрушились на тех, кто был ни при чём, а, когда выяснилась правда, остался стыд по макушку и недоумение остальных: зачем? Так попытки прекратились, жил и играл для ангелов. Эдвард творил для ангелов, пока его не вытащила в цивилизацию добрая любопытная тётя.
Взросление – это когда ешь яблоко с Древа Познания. Оно ядовито, налито до титановой тяжести грехом, ощущением себя слабым, виной и страхом смерти. Время прощания с невинностью. Вот чем Эдвард отличается от всех нас, проклятых созреванием: он свою безгрешность сохранит навсегда. Пока не остановится заведённое Изобретателем сердце. И снег прекратится. Уйдёт ночь, очнутся от зимы жители солнечной Калифорнии и пойдут чавкать попкорном в зале, где стонет надрывно мелодрамка.
Павел Телешев