Не любить книжную иллюстрацию ар-деко можно, но трудно.
Аксель Матизен к "Дорожному товарищу" Андерсена, 1928.

К вопросу о пользе искусства.

Любимая старшая коллега во времена давние защищала докторскую, и мы помогали ей, переводили аннотацию и оглавление монографии на английский. Занималась коллега читательским восприятием и любительской литературной критикой раннего советского периода, работала с бесценным, в том числе, речевым материалом: народными письмами в газету, отзывами рабочих-читателей, рецензиями "доблестных кавалеристов слова" и т.д. Одну формулировку, вынесенную в кавычках в заглавие части монографии, я не забуду никогда:

"КНИЖКА КУЛЬТУРНО-ПОЛЕЗНАЯ".

Михаэль Остендорфер, лунное затмение из Astronomicum Caesareum Петера Апиана, 1540. Собрание Музея Метрополитен.

Тоже "Лунное затмение", но Айрис Скотт, 2020.

Почему-то нравится — сил нет.

Немного безусловной красоты.

Деталь статуи святого Генезия из Картахены работы Луизы Ролдан, прозванной Ла Ролдана. Первая испанская женщина-скульптор, известная по документам. Придворный скульптор Испании в конце XVII века.

Собрание Музея Гетти.

Откуда берутся ставшие в русском языке провербиальными шекспировские цитаты, — вроде невыносимого вейнберговского "она его за муки полюбила", которое ни одной хлоркой не выведешь — есть тема отдельная.

Вот, например, скажи нашему человеку: "Коня, коня", — он, не задумываясь, продолжит: "Полцарства за коня". Между тем, у Шекспира король Ричард кричит:

A horse! a horse! my kingdom for a horse!

— то есть, моё королевство за коня, а вовсе не сказочные полцарства.

Удивительно, однако, не это, — видали мы в переводах Шекспира такие холмы, по сравнению с которым это просто равнина! — удивительно то, что ни в одном из существующих ныне в обороте переводов "Ричарда III" этого "полцарства" нет.

Кюхельбекер, который переводит Шекспира, сидя в крепости, передаёт реплику короля так:

Коня! Коня! Престол мой за коня!

У Дружинина (1862) тоже "престол", у Данилевского (1869) "всё царство", у Соколовского в 1894 оно же, целиком, у Радловой (1935) "венец мой", в переводе Донского из "юбилейного" собрания "корону", у Лейтина то же, в переводе Бена (1887) опять кюхельбекеровский "престол".

Звонил король, спрашивал, кто снизил на российском рынке курс коня.

Отвечаем: артист императорского Александринского театра Яков Брянцев, которому "Ричарда III" напел с французского перевода в 1833 году балетмейстер Дидло, — тот самый, надоевший Онегину — потому что Брянцеву нужен был выигрышный текст для бенефиса.
По закону театра, который не меняется и теперь, удачную пьеску мгновенно подхватывают другие театры, русская публика довольно долго слушает "Ричарда III" в брянцевском варианте; перевод Кюхельбекера, существует только в рукописи, до перевода Дружинина ещё играть и играть.

Текста Брянцева никто в глаза не видел лет сто пятьдесят, но — полцарства за коня, зубами не вырвешь.

Retreat and flourish.

Можно вывезти девушку, но нельзя вывести из девушки, как обычно.
Разумеется, фамилия пересказчика Шекспира с "полцарством" — Брянский, но у меня в руке прежде ума Александр Александрович Брянцев; что, учитывая много лет работы в тюзе и ещё больше лет жизни в нём, не удивительно.

Оригинал текста исправлен, но перепосты остались. Стыдно, а ничего не поделаешь.

К другим темам.

Втыкать в сложные аллегории позднего Ренессанса/маньеризма/барокко — одно из самых увлекательных занятий. "Детектив с поиском фактов", как мне тут написали в комментах.

Смотрим Йориса Хофнагеля, "Осень" из серии "Времена года" (1589), собрание Лувра. Дам только один ключ: надпись Labor, Труд сверху по центру в эмблематической традиции как раз осень и означает. У всех четырёх времён года есть латинские агномены, они рифмуются между собой: Amor (любовь, весна), Honor (честь, почёт, слава, украшение — лето), Labor (труд, осень), Dolor (скорбь, страдание, печаль, боль — зима).

Остальное можно всласть расшифровывать.

И ещё про коня.
Конь, которого потерял в бою король Ричард, это тот самый белый конь победителя, которого он велел седлать себе для битвы в третьей сцене пятого действия:

Saddle white Surrey for the field to-morrow.

Седлай завтра на поле белого Сарри.

У нас в переводах конь то Серри, то Сёрри, то Сурри, старинная беда с английским u в закрытом слоге: и Хемфри вместо Хамфри, и биолог Гексли, дед писателя Хаксли, и Гудзон, однофамилец миссис Хадсон, дело известное.

Коня Ричарда у Шекспира зовут, скорее всего, в честь дарителя, графа Сарри, — графство Суррей, это тамошний — каковой титул носил в описываемые времена Томас Говард, сын Джона Говарда, герцога Норфолка. Традиция называть коней по титулам дарителей была, есть упоминания о кличках Норфолк, Эксетер и т.д.

Вот только ни в одном источнике конь Ричарда III с таким именем не фигурирует, это, скорее всего, изобретение Шекспира, вычитавшего про "белого коня", на котором ездил король, у Холла. Но, строго говоря, и белых коней как таковых не существует, технически они серые, чисто белые — это или альбиносы, или носители мутации, которые редко выживали в прежние времена из-за дефектов кишечника. Отчего их считали фейскими подменышами: родился здоровенький на вид снежно-белый жеребёнок, встал на ножки, походил, потом внезапно упал и умер — кто он, как не существо из другого мира?

И не амор, и не Прасковья. Более того, встречается другое написание клички этого мерцающего коня — Syrie, Сириец, то бишь, и конь Ричарда превращается в арабского дорогого скакуна, похожего на Barbary, Берберийца, который в "Ричарде II" гордо понесёт на себе Болингброка, из-за чего свергнутый король огорчится отдельно. Сириец и Бербериец, это было бы красиво.

Этот утраченный конь с вымышленным именем стал таким неотъемлемым атрибутом Ричарда ΙΙΙ, что и на шекспировском витраже Саутуоркского собора, который создал в 1954 году на замену разрушенному в войну Кристофер Уэбб, король с белым Сарри-Сирийцем.

Вон, прямо под Ромео и Джульеттой.

Закрывая тему.
Это театральная афиша, 26 декабря 1823 года в Киддерминстере, как можно понять, давали "Ричарда III".

"Коня! Коня! Покажем вам коня!".

Вообще, конечно, сюжет с "любимым конём короля", которым зазывают в театр, есть прекрасный пример анекдотизации истории, начавшейся отнюдь не в XIX веке, но вышедшей на новый уровень с появлением массового читателя/зрителя. Любимая лошадь, главная фраза, предпочитаемая одежда, иные атрибуты, благодаря которым историческое лицо опознаётся по эмблеме, как средневековый святой: с башней — это Варвара, в кардинальской шляпе — Иероним и т.д.

Оно работает в обе стороны, эмблема вызывает того, к кому относится, надёжнее, чем дурная латынь первокурсников дьявола. Надел на персонажа шляпу о двух углах и серый походный сюртук — вот тебе Наполеон, далее везде; Наполеон настолько равен шляпе, что Пушкину не приходится уточнять, что у Онегина на столе именно его чугунная кукла — "под шляпой", с положенными сжатыми крестом руками.

Анекдот и эмблема замещают историю, подобно тому, как пирит замещает органику в любимых всеми спилах аммонитов; так же красиво блестит, так же приятно взвешивать в руке. В результате получается нечто, схожее с байкой — убей бог, не вспомню, кем рассказанной, а по ключевым словам не отыскать, вылезает сплошь портрет Гаррика в роли Ричарда III работы Хогарта — о том, как, показывая лондонцам поле битвы при Босуорте, образованный местный житель сказал: "А это — то самое поле, по которому мистер Гаррик в пятом акте метался, ища себе коня".

Любимого уже лишился, как мы помним.

Заговорили у Старшины об ещё одной провербиальной "шекспировской" цитате: "Есть много на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". Замечательный случай ложного Шекспира, если разобраться.

Ни в одном переводе "Гамлета", — а это, напомню, вольное изложение реплики принца из пятой сцены первого действия, There are more things in heaven and Earth, Horatio, / Than are dreamt of in your philosophy (В небесах и на Земле, Горацио, есть больше вещей, чем снятся вашей философии) — так вот, ни в одном переводе "Гамлета" на русский этой фразы нет. Различные сетевые публикации приписывают её то Вронченко, у которого близко, но "в природе", а не "на свете", то Полевому, у которого вовсе: "Горацио, есть многое и на земле и в небе, / О чем мечтать не смеет наша мудрость!". Не отыщешь ничего похожего ни в одном дореволюционном переводе, а в переводах более поздних искать смысла нет, потому что это обращение к учёному другу, с почти непременным уточнением "как сказал Шекспир", начинает попадаться в отечественных текстах где-то с 30-х годов XIX века.

Вот только вариантов этого обращения множество. У Одоевского в 1837: "В Шекспире была замечена фраза: «Да, друг Горацио, много в сем мире такого, что и не снилось нашим мудрецам»". В дневнике Дружинина (1845): "Едва доехал я от него к Краевскому, как горловая боль унялась совсем. «Есть многое в природе, друг Горацио!» и пр.". У Тургенева ("Фауст: рассказ в девяти письмах", 1856): "А все-таки мне кажется, что, несмотря на весь мой жизненный опыт, есть еще что-то такое на свете, друг Горацио, чего я не испытал, и это «что-то» ― чуть ли не самое важное". Крестовский ("Панургово стадо", 1869): " Есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось порядочным людям". Бутурлин в письме к Погодину (1874): "«Много еще такое есть, что мы не знаем, друг Горацио», ― как влагает Шекспир в уста своего Гамлета". Лесков в том же году: "Столь воспрославленный по достоинству Шекспир едва ли где-нибудь еще столь искренен, как в словах: «Нет, друг Горацио, ― есть вещи, которые еще не снились нашим мудрецам», а мы все, не исключая самых умнейших и ученейших из нас, пока еще столь недалекие мудрецы, что даже не знаем сущности некоторых сил, полученных нами в обладание". Очень часто эти "слова Шекспира" урезаются до "есть много на свете, друг Горацио (или "друг Гораций", так принцева однокурсника тоже по-русски зовут) и т.д.", люди образованные должны узнать.

Люди образованные и узнают, и цитируют. Точно так же, как цитируют "тем больше нравимся мы ей" и "а вас, Штирлиц, я попрошу остаться", хотя в первоисточнике иначе. Есть многое на свете, друг Горацио — у Шекспира этого нет, в переводах тоже нет. А в русском употреблении есть и уже никуда не денется.

Есть в нашей философии того, как говаривал друг моей юности, что ни Земле, ни небесам не снилось.

Никак не расстанусь с Ричардом III.
Джордж Верту в 1735 году поступает самым остроумным способом: берёт елизаветинских времён портрет последнего короля из дома Йорков — вон, внизу даже указано, "с оригинальной картины, хранящейся в Кенсингтонском дворце" — и добавляет эмблем. Почему дракон загрызает кабанчика, понятно, это кабанчик с герба Ричарда, а дракон здесь тюдоровский. Будущий Генрих VII, которого дракон и представляет, в поисках союзников и военной помощи резко вспомнил, что по отцовской-то линии он валлиец!.. и удачно привлёк на свою сторону валлийские силы. Собственно, флаг Уэльса, красный дракон на бело-зелёном фоне, это изначально один из королевских штандартов Генриха, под которыми тот выступил на поле при Босуорте. Вторым было знамя Бофортов, рода леди Маргарет, матери Генриха, а третьим — английское знамя Святого Георгия. То бишь, идём в бой под Георгием и под драконом сразу, как та бабушка из сказки Афанасьева, которая на всякий случай ставила перед иконой две свечки, потому что после традиционного: "Вот тебе, Егорий, свечка, а тебе, нечистый, шиш", — ей явился во сне он самый и вежливо намекнул, что неразумно так себя вести, ведь не знаешь, куда в итоге попадёшь.

Я, однако, медитирую на эту гравюру не первый год ещё и потому, что жест, которым король кольцо на пальце крутит на изначальном портрете, по добавлении эмблем обретает дополнительное значение. Будто кольцо это волшебное, вот он его повернул, и явилась ему змея Скарапея.

Ему бы, конечно, ещё Жужу, оригинальную собачку белой масти, и Маху серую, глядишь, и коня бы не потерял.

Пока искала картинку про коня Ричарда III, в очередной раз отметила про себя, как безотказно работает приведение к эмблеме в случае с обложками и афишами для Шекспира. Ассоциации первого порядка не подводят: Ричард III — это корона и вепрь или конь, Макбет — корона и кинжал, Гамлет — корона и череп, Лир — корона и непогода и т.д.

И кровь, конечно.
Без крови обойтись нельзя, давно подметил стоппардовский Актёр, на ней всё держится.

Оттого афиша Януша Вишневского для "Ричарда III", и сама по себе хорошая, выглядит уж совсем прорывом. Даже не красно-чёрная, подумать только.

Как не напомнить к разговору о Ричарде III этакое богачество. С платьем леди Анны всё сложно. Даже если допустить, что она, вдовея по Эдуарду Плантагенету, по-прежнему носит отцовский герб, а не королевских "идущих львов настороже" и лилии, причём даже не полный герб Ричарда Невилла, графа Уорика (это он Делатель Королей), но только четверть, имеющую отношение к баронам Монтегю и баронам Монтермерам, орлы, во-первых, должны быть зелёными, во-вторых, явно не такими германскими.

Зато красиво!

А это Генрих Фюсли из собрания Британского музея. "Ричард III и призраки", 1777. Одна из немногих иллюстраций, безупречно верная шекспировскому тексту: в пьесе Ричард не взаимодействует с призраками, он беспокойно спит, пока они говорят, и просыпается с криком, Give me another horse: bind up my wounds (в переводе Радловой: "Коня сменить! Перевяжите раны!"; но мне ужасно нравится, как он у Кюхельбекера выкрикивает: "Коня другого! Перевязь на раны!" — при всей неудачности здесь слова "перевязь"), это самое начало монолога, от которого мороз по коже всякий раз, как читаю.

Одно это —

The lights burn blue. It is now dead midnight.

Как тут ямб диктует разбивку: не привычное нам ['mɪdnaɪt], со сбегом от начального ударения, но чёткий пульс ['mid'naɪt], пол-ночь... и холодный задыхающийся огонь.

Пошла поискать запись монолога Ричарда, того, который давеча вспоминала, великого. Неутешительно: его или орут так, что уши закладывает, или — и вот тут я теряюсь — урезают чуть ли не до трёх предложений.

Монолог не сказать чтобы длинный, тридцать строк, но стоит иной пьесы, от этого пробуждения с криком: "Подать коня другого!" — из чего становится ясно, что Ричарду снилось будущее сражение, и во сне он уже потерял своего Сарри, то есть, сон оказался вещий, до финального, вернее, того, на чём входит Рэтклифф, обрывая короля, "грозил, что завтра месть падёт на голову Ричарда", чем он словно отделяет себя от самого себя, закрепляет диссоциацию, от которой его штормило весь монолог. Как говорили мои товарищи-актёры, всё на чистом сливочном масле, только играй. А его кромсают совершенно бессмысленно, разрушая драматургию.

Всё понимаю, — одно сплошное телевидение, клиповое мышление, скоростя́, поток прастихоспади информации — но обидное есть чувство, что обобрали.

Медитативного.
Джаред Нэнгл для "Ньюйоркера".

Всем любителям красивенького ещё, как это называется у англоязычных, бардосплуатации. Напиши привлекательную тётеньку в условно-историческом, назови цитатой из Шекспира, ПРОФИТ.

Эдвин Остин Эбби, "Кто Сильвия? (И чем она всех пастушков пленила?)", цитата из "Двух веронцев" в переводе Левика. 1896-1900, собрание Национальной галереи искусств, Вашингтон.