– Он мне говорил, – пробормотал я, – что никто в мире не должен знать, что с ним происходит, иначе…
– Он – дурак, – отрезала моя спутница. – Кому нужно – превосходно знают, что с ним происходит. Он ежедневно отправляет на бессмысленную и верную смерть тысячи своих солдат. Вы думаете, кто-то жалеет об этом?

Ксения искривила рот и, покачав головой, продолжила.

– Нисколько. Наоборот, в этом и заключается весь смысл. Но проводники смерти изнашиваются. Впрочем, для его успокоения вас всё же сюда вернули. Возможно, вам повезёт, и вы разгадаете загадку и предотвратите неизбежное. Это будет забавно. А теперь тихо, смотрите – начинается.

Но ничего страшного, чего я мог бы ожидать, на подиуме не происходило. Казалось, что перед нами разворачивается какое-то нелепое, абсолютно сумбурное и не отрепетированное представление. Тут были танцовщицы в красных платьях; акробаты с завязанными глазами, вышагивающие на ходулях; карлики, волочащие за собой на цепях тяжёлые чёрные кубы, похожие на сейфы; бессмысленно суетились мужчины в судейских париках и мантиях, державшие в вытянутых руках весы. Длинноносые, с неестественно тощими и узловатыми ногами верблюды, наряженные в цилиндры и сапоги, прогуливались по подиуму из конца в конец. Но чем дольше я на это смотрел, тем глубже в мою душу проникал какой-то нечеловеческий ужас. Особенный трепет навевала музыка, сопровождавшая всё это безумное действо. Неестественная, лишённая мелодики, полная дисгармонии, она сбивала сердечные ритмы и останавливала дыхание. Я долго не мог сообразить, почему музыка вызывает отвращение и даже тошноту, пока не понял, что она исполняется в обратном направлении. И тут новая волна страха окатила всё моё существо. Музыканты, одетые в костюмы жаб, затрубили в фанфары, и под эти торжественные звуки босая девушка с лентами в волосах вывела на подиум белого ягнёнка. Тут же вокруг него закувыркались танцоры в широких шароварах, и с выгнутыми саблями в руках. Я не вытерпел и зажмурился.

– Нет, нет, смотрите, смотрите, дорогой доктор! – зашептала мне на ухо Ксения. – Вы же хотели узнать, что здесь происходит на самом деле.
– Нет, нет, – я замотал головой. – Мне не это было надо!

И в этот миг во мне закипела злость и ярость, я не выдержал и почти закричал:

– А вы, вы кто такая? Как вы сюда попали? Как вам удалось меня сюда провести? Вы…

Но я не успел договорить, как Ксения нервным и резким движением вздёрнула вверх рукав жакета и прошипела:

– Я та, кто пожертвовал собой ради благой цели!

Я взглянул на её руку и похолодел. На тонкой и почти прозрачной как пергамент коже отчётливо проступали зелёные пятна тления...

КУЛЬТ

Часть 11

(начало)

Мне долго ещё будут сниться в кошмарах окровавленные рты, оскаленные зубы и гремящая, вывернутая наизнанку чудовищная музыка. И зал, что поднялся будто по команде и застыл, стоя и молча взирая на подиум с участием и одобрением.

– Теперь вы понимаете, с чем мы боремся? – спросила Ксения.

Мы не спеша шли по той же загородной улице, где обычно встречались, и беседовали. Нечто обречённо-печальное было в нашем настроении, отражающем безысходность и ожидание мрачной катастрофы, неотвратимо надвигающейся на эти земли.

– На Западе это называется агрессией, – сухо заметил я.
– Это неправда. Это лишь этап большой войны, – ответила мне спутница. – А война – это вопрос не только административных границ, оружия и экономик. Это вопрос идеологического и культурного противостояния. Запад нам годами внушал, что идея ничего не стоит и её время прошло. Куда важнее крепко спать, сладко есть и измерять своё счастье в цифрах. Какая разница под каким флагом живут люди, если они пребывают в комфорте? За этой подменой понятий никто не увидел, как затёрлись важнейшие человеческие принципы и права: свобода, равенство, стремление к справедливости. В какой-то момент мораль стала целью для острот, отошла на второй план, пропустив на первое место технологии, экономику, капитализацию и прочее в таком же роде. Может ли сегодня мораль или идея принести вам пользу или выгоду? Заговорите об этом в обществе и вас засмеют. Но не надо обманываться. Разница в идеях и подходе к моральным принципам, как правило и является первостепенной причиной конфликта. Потому что именно они определяют отношение к материальному. К той же экономике или вооружению. И это легко доказать. Например, идея превосходства Запада снимает всякие моральные ограничения при проведении им колониальной политики. Пастухи готовы держать стадо в тёплом хлеву и кормить с завидной щедростью, лишь бы оно отказалось от идеи свободы. Зачем думать о невидимом, воображаемом, эфемерном, имеющем вес лишь на уровне чувств, когда перед твоим носом полное корыто похлёбки – только потянись. А резон заключается в том, что в нужный момент отобрать кормёжку будет несравнимо легче, чем убить в душах людей мысль о свободе. А человек, лишённый всяких стремлений, теряет не только личность и права, но и всё, чем обладал он и его предки. Разум, омертвевший от отсутствия стремлений и морали, даже не сможет понять, в чём причина свалившихся страданий и бед.
– Это только слова, – возразил я. – Но не они убивают людей.
– Вот и вы, вопреки увиденному, не желаете искать первопричину, – печально сказала Ксения. – Россия не принесла мир, она бросила вызов этому миру – старому, безобразному и деспотичному. Запад давно погряз в пороках и в своей ненасытной алчности уже пожирает самого себя. А теперь, желая сохранить своё доминирование и незаслуженное изобилие, вцепился мёртвой рукой в наши границы. Влекомый дьявольской жаждой разрушений и хищничества, он не желает договариваться. Но скоро всё изменится. Европа падёт, в этом нет никаких сомнений. Она станет той жертвой, которую идеологи превосходства готовы заплатить за право продолжить своё диктаторское существование в новом мироустройстве.
– А если этого не произойдёт? – спросил я.
– Значит всему придёт конец, – она улыбнулась. – Идеология, идущая с Запада, несёт трупный дух. Мы же хотим дать людям ещё один шанс на обновление.

Тут Ксения замолчала и задумалась, а затем произнесла:

– Вам надо собираться в путь, доктор. На днях вы покинете Украину.
– Всё? – не веря словам, переспросил я.
– Да, – она кивнула. – Всё. Вас повезёт Богдан. А дальше вас встретят.
– Но он же военный, – удивился я.
– Не волнуйтесь, он сделает всё как надо.
– А вы? – с волнением спросил я. – Вы разве не поедете?
– У меня здесь ещё много работы.
– Но вам нужно лечение, – я покосился на её правую руку.
– Ничего страшного, – после паузы заговорила она. – Я остаюсь и подожду своих. Женщины в России всегда ждут своих. Некоторые отпускают, чтобы ждать дома, но они отпускают, чтобы здесь их дождались мы. Я буду ждать. И мы все обязательно дождёмся.

КУЛЬТ

Финал

(начало)

Ночь, которой я покидал Украину, этот недружелюбный и угрюмый край, выдалась необыкновенно тёмной. Уже наступила осень, в воздухе повисла зябкая сырость, и низкие тучи пологом закрывали небо. Богдан где-то раздобыл побитый, некогда серебристый, а теперь неясного блёклого цвета, легковой фургон с одной зелёной дверью, который подогнал к воротам придомового участка. Неуклюже выкатывая пластиковый чемодан со своим нехитрым имуществом на крыльцо, я зацепился вдруг рукавом куртки за что-то острое и колючее. Материя издала неприятный рваный звук. Прикоснувшись пальцами к деревянной опоре, нашёл на ней небольшую щербатую выбоину с торчащей из неё мелкой щепой, которой ранее здесь не замечал. Невольно проследив взглядом направление, указанное остриём занозы, в том месте, которое обычно загораживала открытая дверь, я увидел след от пули. Богдан, подошедший узнать, почему я замешкался, тут же пояснил:

– Это Гордей. За ним приезжали, пока вас не было. Сопротивлялся.

Мы сели в фургон, его мотор нехотя и неровно застучал и автомобиль тронулся.

– Машина старая, – словно оправдываясь, заговорил Богдан, видя, как я недоверчиво прислушиваюсь к мотору, – но какая разница, если всё равно её надо будет бросить, верно? А экономия сейчас не повредит.

Не знаю, какую высокую должность занимала в украинской власти Ксения, но моего провожатого она снабдила надёжными документами и деньгами с запасом. Какие-то пропускные пункты мы беспрепятственно проезжали лишь демонстрируя некие бумаги, на других же Богдан на время покидал автомобиль и вместе с военным проваливался в темноту. Затем возвращался и мы ехали дальше, уменьшив наш денежный запас на некоторое количество американских банкнот.

Через час с лишним, мы, наконец, оставили позади все контрольно-пропускные пункты и покатили на северо-восток по пустынному шоссе. А ещё через полчаса колёса нашего автомобиля простились и с ним, неожиданно свернув в сторону и скатившись вниз, на наезженную, но всё же неровную просёлочную дорогу. Тут Богдан заметно повеселел и начал насвистывать весёлый мотивчик.

– Вижу, что вы без особой печали бежите из своей страны, – заметил я.
– Из своей страны? – удивившись, переспросил Богдан. – А разве она моя? Нет. Страны должны принадлежать народу, а он здесь давно ничего не решает. Да и страна ли Украина? Она всегда была окраиной, землями, территорией...
– Слабое оправдание, – возразил я.
– Думаете? – усмехнулся Богдан. – Да я вернусь, я ещё обязательно вернусь, не упрекайте. Ещё неизвестно, как жизнь повернётся.

Тем временем наш автомобиль начало всё сильнее и чаще раскачивать и подбрасывать на ухабах. Его внутренности скрежетали, и я заметил, как с каждой минутой дорога становилась всё более разбитой и заросшей. По обе стороны, на сколько я мог разглядеть, раскинулись неухоженные поля. Богдан то сбавлял скорость, то набирал, стараясь половчее уворачиваться от бугров и аккуратно объезжать по травяной кромке глубокие лужи. В один из таких манёвров то ли мастерство подвело водителя, то ли темнота не дала рассмотреть опасность, но автомобиль резко накренился и заскользил с обочины вниз. Богдан вывернул руль и резко нажал на педаль газа, стараясь выправить ситуацию, но было поздно. После короткого и хриплого рёва, старый мотор закашлялся и заглох, и мы уже в абсолютной тишине, ломая низкорослые кусты, сползли вниз и с грохотом опрокинулись на бок.

– Откуда здесь этот чёртов кювет? – недоумевал Богдан, смотря на непригодный теперь транспорт.
– А нам ещё далеко? – спросил я, выдвигая ручку у своего чемодана. Стало ясно, что теперь придётся идти пешком.
– Не знаю, – пожал плечами Богдан. – Мне сказали ехать по этой дороге до тех пор, пока нас не встретят.

Далее..

Стояла непроглядная темень. Я читал о подобном, но никогда не верил, что такое бывает в действительности. Как только фары автомобиля погасли, мы окунулись в глухой мрак. Ни неба, ни земли различить было невозможно. Словно нас в мгновенье заперли в чёрной комнате без окон и щелей. Молча и не спеша мы выбрались на дорогу и отправились в путь пешком. Но чем дальше мы продвигались в этой непроницаемой темноте, тем сильнее во мне нарастала странная и недобрая тревога. Дорога, на которой до этого не было замечено ни одного сколько-нибудь серьёзного поворота, вдруг без всякой причины стала вилять и, словно живая, ускользать из-под наших ног. Огромной змеёй она извивалась, скрывалась из вида, отчего раз за разом мы сбивались с неё, и то и дело забредали в высокую густую траву. И только фонарик, который Богдан зажигал в таких случаях, помогал нам вернуться назад.
Здесь мне почему-то совсем некстати припомнились разговоры о проклятой, пропитанной кровью земле, и влажный озноб прокатился по моему телу. На третий или четвёртый раз мы сбились с дороги окончательно и заблудились.

– Но нам всё равно надо идти дальше, – сказал Богдан. – Не ночевать же здесь?!

И как только он произнёс эти слова, откуда-то издалека, из туманных сырых полей, до нас долетел жалобный и пронзительный утробный вой дикого существа.

– Разве здесь водятся волки? – тихо спросил я.
– Не думаю. Наверно, это собака, – как можно спокойнее ответил мой спутник.

Но по его широко открытым и лихорадочно блестящим в лучах фонаря глазам, я понял, что и в его сердце начал закрадываться страх. Кое-как определив направление, мы двинулись дальше. Я уже не катил, а волочил свой чемодан сквозь жёсткую траву, что заставляло меня задыхаться и терять последние силы.

– Сейчас, сейчас, мы найдём встречающих, – где-то рядом в темноте бормотал Богдан. – Надо просто идти, и тогда мы непременно выйдем куда надо.
– А здесь были бои? – осторожно спросил я.
– Кажется. Но это было давно, ещё весной, а теперь…

Но тут мы услышали нечто необычное и остановились. Вокруг нас буквально шевелилась земля. Чёрные тени, ещё чернее, чем окружающая нас чернота, стали медленно подниматься от земли. Богдан вскрикнул, и я услышал, как он уронил в траву свой фонарь. Затем послышалась возня, слово «нашёл» и следом прыгающий луч света прорезал темноту – это мой спутник, дрожащей рукой включил фонарь. Золотое пятно света, как пьяное, загуляло по траве, пока не наткнулось на страшное. Мертвец в истлевшей военной форме стоял на четвереньках в метрах трёх от Богдана. Мой провожатый неуклюже попятился, оступился и глупо, как марионетка уселся на землю. Я ещё видел, как он, выставив руку вперёд, держал перед собой фонарь будто оружие, когда другая безобразная тень навалилась на него сзади. Я было бросился на помощь, но кто-то крепко ухватил меня за ногу, и я плашмя повалился вперёд. Раздался отчаянный крик и свет исчез. Пытаясь высвободиться, я с ужасом нащупал на своей ноге мягкую, рыхлую и холодную руку. Чудом и превозмогая отвращение, я разжал страшный капкан и, поднявшись, как слепой выставив вперёд руки, бросился бежать. Я никогда ещё так быстро не бегал. Сердце выскакивало из груди, а холодный воздух жёг лёгкие. Я бежал, падал, вставал, и снова бежал до изнеможения, пока силы окончательно не оставили меня. Наверное, я потерял сознание, но пролежал в поле не более нескольких минут, во всяком случае мне так показалось, хотя моя одежда успела промокнуть насквозь и стать тяжёлой. Придя в себя, я с трудом поднялся. И здесь меня ожидало новое открытие: где-то вдали, в кромешной тьме я отчётливо разглядел слабый мигающий огонёк. По мере приближения к нему стало понятно, что это костёр, который горел в лесополосе в центре разбитого здесь небольшого лагеря. Три фигуры, одетые в камуфляж, сидели вокруг огня. Словно заворожённые, они, не двигаясь, смотрели на дымящийся котелок. Нехорошее предчувствие кольнуло меня в сердце. Я вновь лёг в траву, решив понаблюдать за происходящим. Внезапно, не успев ещё как следует затаиться, я стал свидетелем драматичных событий. Всё произошло стремительно.

Далее...

Откуда-то сбоку раздались короткие автоматные очереди, по лагерю запрыгали искры, и трое в камуфляже нелепо и безвольно повалились на землю, после чего всё разом стихло.
Следом из темноты бесшумно и по-кошачьи крадучись показались другие военные, в шлемах и масках, с белыми, особенно выделяющимися в темноте повязками на руках и ногах. Они ловко и слаженно, держа перед собой автоматы, вошли в лагерь и, обыскав его, убедились, что в живых никого больше нет, обступили костёр.

– Сучье племя! – по-русски сказал один из них и пнул ногой котелок. Тот тут же опрокинулся и из него вместе с грязной вязкой жижей, вывалился дымящийся круглый предмет.
– Думаешь, это наш доктор? – спросил второй.
– Чёрт его знает! Может и своих жрут, – первый взглянул на часы. – По всем данным доктор должен был давно появиться.

– Доктор, – пробормотал я вслух. – Доктор! Доктор!!

Я поднялся из последних сил. Меня шатало, и я не чувствовал земли под ногами, не слышал своего голоса. Но мне казалось, что я кричу так, что дрожит воздух. Я сделал ещё несколько шагов навстречу военным и повалился, уже окончательно теряя сознание.

Я ехал в Россию. Грязный, бледный, дрожа всем телом, я сидел на заднем сидении внедорожника. Наступал мрачный рассвет. С переднего сидения какой-то улыбчивый и небритый мужчина мне что-то увлечённо рассказывал и совал мне в руку свою фляжку. Я пил, но не чувствовал вкуса. Я ехал в Россию. Я никогда в ней не был. Но зато теперь знал, что это самое безопасное место на земле и был абсолютно счастлив.

Конец

МОБИЛИЗАЦИЯ

– Ну, спасибо, мамочка! Удружила! Устроила мне райскую жизнь!
– Вася, но в чём же я виновата?!
– Ах, мама!

Василий, высокий, нескладный молодой человек, с прыгающим кадыком на длинной шее и узкими запястьями, нетерпеливо махнул рукой. В его комнате на кровати лежал раскрытый чемодан, куда он комками закидывал из шкафа свои вещи.

– Всё, всё! – кричал Василий из своей комнаты в соседнюю, где мать в бессилии заламывала руки. – Карьера порушена! Жизнь порушена! Смешно, а ведь я хотел стать дизайнером. Два курса оставалось! Да куда теперь! Бежать, бежать… А ведь, мамочка, надо было хоть немного думать, прежде чем меня на свет производить.
– Да что надо было думать, сынок?
– Не что, а чем. Головой, мамочка!

Василий выскочил из своей комнаты и набросился на родительницу.

– Как же тебя угораздило, мамочка, родить меня в России? Ну почему не в другой стране? Ну разве мало в мире нормальных стран? Вот, скажем, Казахстан или Грузия.
– Да бог с тобой, что ты такое говоришь!
– Сейчас бы уже там был, и на переезд не тратился.

Молодой человек вновь нырнул в свою комнату и уже оттуда продолжил возмущаться.

– И вот как прикажешь теперь бежать через границу? Там очередь на трое суток. А жить там на что? И, главное, где? Одни заботы. Ну удружила, так удружила! Ты только деньги не забывай мне слать, не оставь родного сына, не хватало мне ещё голодомора.
– Зачем бежать? Тебе что, здесь плохо живётся? Всё у тебя для жизни есть: и квартира приличная, и учишься на бюджете, и с друзьями гуляешь…

В дверном проёме показалась суровое лицо Василия.

– Так война, мамочка! Ты словно с луны упала. Нет, тебе, положим, всё равно. Тебя это может и не коснётся. А меня ведь, – молодой человек драматично поднял вверх палец, – могут и мобилизовать.
– Так ты же студент, Васенька, кому ты нужен? – возразила женщина, а затем как бы про себя прибавила с тяжёлой материнской печалью в глазах. – Ну, хоть бы и мобилизовали, что делать, если времена такие. Кто-то же должен нас защищать от врага.

Из комнаты сына раздал стон.

– Да мать ли ты мне?! – вновь выскочил Василий. – Смерти моей желаешь?!
– Что ты, что ты! – испугалась женщина. – Но посуди сам, на кого нам уповать, на кого положиться? У кого защиты просить? Ведь мы же все здесь вместе, один народ, а враг – вот он тут, у порога стоит.
– Я – не народ! – отчеканил молодой человек. – Народ – это что-то общее, непонятное, масса. А я – личность! И командовать никому над собой не позволю! Я им не раб!

Но тут в дверь вдруг позвонили.

– Не успел, – еле двигая побелевшими вмиг губами и часто задышав, выговорил Василий и сел на пол. – Мобилизуют! Как пить дать, мобилизуют! Мама, скажи им там, если можно, что меня нет…

Мать, держась за сердце, пошла в прихожую.

– Сына, – крикнула она оттуда, – тут военные пришли, но какие-то не такие. Не наши что ли…

Василий быстро вскочил и бросился к двери. Распахнув её, молодой человек увидел военных, но, в самом деле, не тех, которых ожидал, а совсем других. Иностранных и говорящих на непонятном ему языке.

– Господа, – облегчённо проговорил Василий и рот его растянулся в улыбке. Ещё он хотел было сделать поклон, но не успел. Вместо этого его тут же схватили за шиворот и куда-то поволокли.

С самого утра молодой человек, стоя по колено в грязи, копал для врага траншею за городом.

– Нет, всё же здесь совсем иная культура, – тяжело дыша, говорил он старичку интеллигентного вида с седой бородкой, трудившемуся по соседству. – Ведь тоже мобилизация, но какая разница! Даже подгоняют тут как-то особенно, с цивилизованным подходом. А плёткой как бьют? Что ни удар, то загляденье. Раз-два! Раз-два! Даже хочется спасибо сказать.
– Не долго этим дьяволам куражиться, – утирая пот, хмуро пробормотал старичок.
– А что такое? – насторожился Василий так, что даже работать перестал.

Старичок с опаской осмотрелся.

– Наши скоро придут, выбьют отсюда этих гадов!
– Наши? – задумчиво переспросил Василий. – Наши? Это что же, опять в рабство? Нет! Надо бежать, бежать с господами за границу. Я – личность. Я устал бояться. Никому не позволю над собой командовать!

ТЩЕСЛАВИЕ

– А ты всё продолжаешь говорить по-русски? – спросил Катин.
– Я на многих языках говорю, Юрий Романович. Если желаете, могу и на мову перейти. Да только вы ничего не поймёте.
– Нет, не надо. Это я так спросил.

Катин, невысокий плотный мужчина, с широким лицом и густыми пепельными усами, делающими его похожим на моржа, брезгливо поднял руку, как бы останавливая своего собеседника, и заодно поправил очки на крупном носу. Он шёл рядом с молодым человеком, рослым и гибким, с надменным выражением лица здорового свежего оттенка.
Спутники шагали по центру Праги, по тому классическому туристическому маршруту, который включал в себя несколько площадей, мост и музей. Стояла осень.

– А я как только узнал, что вы в городе, – продолжал надменный человек, – сразу всё бросил, и западных партнёров, и конференцию по безопасности, и кинулся вас искать, чтобы, как прилежный ученик, засвидетельствовать почтение своему педагогу, – эти слова были произнесены с нескрываемым ехидством.
– Да разве я тебя чему-то учил? – Катин вопросительно поднял глаза. – Помню, приезжал к нам лет 10 назад…
– 12, если быть точным.
– Уже 12, – согласился Катин с какой-то печалью.
– И кто бы мог подумать тогда, что простой с виду офицер Виктор Черницкий станет в будущем главой всего разведывательного управления, – Черницкий снисходительно закивал головой, будто благодаря какую-то невидимую публику.

Катин только хмуро покосился в ответ и промолчал. Наконец, коллеги вышли на многолюдную площадь и, не сговариваясь, сбавили шаг.

– А вы всё преподаёте? – осведомился Черницкий. – Или, в связи с последними событиями, вернулись на службу и теперь в командировке?
– Стар я для службы. Приехал туристом в последний раз посмотреть на город молодости. Виза кончается, а новую, скорее всего, теперь не дадут.
– Везде вас, русских, поджимают, – заулыбался Черницкий. – Так, Юрий Романович? И это только начало. А уж какие звонкие оплеухи раздаю вам я! И как, превзошёл ученик учителя?

Катин не сразу ответил, а долго и задумчиво смотрел на молодого коллегу.

– Ты про взрыв на мосту?
– Ну это только из последнего. Ведь вас же предупреждали? Предупреждали, а вы проворонили.
– Людей жалко, Вить.
– А вам наших не жалко?
– Мы оба прекрасно понимаем, что жалко. Не жалей мы твоих сограждан, война бы уже закончилась. Впрочем, она и так скоро завершится.
– Пока я глава управления… – Черницкий отрицательно покачал головой. – Нн-ет. Не закончится.

Тут Катин торопливо, словно о чём-то позабыв, поднял руку и взглянул на часы.

– Не хочешь выпить по кружечке? – вдруг предложил он, указав на вывеску питейного заведения.

Народу в зале было много. Коллеги разместились с кружками пива за столиком у окна напротив телевизора.

– Я вот что хотел узнать, Вить, – вдруг спросил Катин, сделав глоток и утирая свои длинные усы платком. – А тебе известно, за что нас называют рыцарями плаща и кинжала?

В глазах Черницкого появилось озорное любопытство.

Далее...

– Допустим, я сейчас мог бы тебя у всех на глазах убить, – продолжал Катин. – С одной стороны, это было бы оправдано. Как месть и ликвидация организатора диверсий в моей стране. Но, с другой стороны, этот варварский акт нанёс бы моему государству гораздо больший ущерб, в том числе репутационный, чем твоё тихое устранение в результате, скажем, несчастного случая. Понимаешь о чём я говорю?
– Допустим, – ухмыльнулся Черницкий.
– Тщеславие в нашей профессии – скверный грех. Если есть высокий процент того, что в результате операции её тень упадёт на страну, то лучше операцию не проводить вовсе. Иначе это терроризм, где главное публичность, а не результат. А с терроризмом дела, сам знаешь… – Катин провёл рукой в воздухе черту.
– Что вы хотите сказать? – насторожился Черницкий.
– Я хочу сказать, что ты молод и тщеславен. Когда 12 лет назад ты приехал к нам офицером, уже тогда стало понятно твоё страстное желание получить славу и признание. А наш Директор, – ты же знаешь, – законник. Сколько времени спецслужбы и военные убеждали его нанести массированные ракетные удары. Но куда там. Нет веских оснований! И тут подворачивается твоё Управление. Да ещё взрывчатка, как визитка, демонстративно плывёт из твоего родного города. Как специально, верно? Ты, видимо, до сих пор считаешь это оригинальным «приветом».

Катин вновь сделал глоток и опустил голову.

– Более неподходящую фигуру на должность руководителя в разведуправление нам сложно было найти. Поэтому это одна из самых успешных наших операций. Ваше государство, благодаря твоему тщеславию, в глазах мира стало террористом. А от них стараются откреститься даже союзники. Слишком грязно. Попроси сделать телевизор погромче. А мне пора. Ещё многое надо успеть посмотреть.

Но и без звука Черницкий, уставившийся в экран телевизора, всё понял. Там в прямом эфире европейского канала летели крылатые ракеты. Много и разные. Оставляя за собой огненные хвосты, они взмывали с кораблей, разворачивались в воздухе в нужном направлении и белоснежной стаей бесшумно и легко плыли по воздуху. Следующим кадром, поднимая клубы пыли, била крупнокалиберная артиллерия. Стратегические ракетоносцы взлетали с аэродромов, неся на себе сверхзвуковые ракеты. Весь зал замер и заворожённо смотрел на экраны, как в реальном времени били по террористическому государству. В это время в кармане Черницкого зазвонил телефон, но он его просто выложил на столик. Затем, как бы спохватившись, он метнул взгляд на дверь, куда недавно вышел Катин, и бросился в неё. На улице раздался выстрел.

ИНСПЕКЦИЯ

На улице стояли суровые, совсем не европейские морозы, и немецкий пригород заметало снегом.
Чёрным вечером в дверь дома позвонили. Седой старик с грубым небритым лицом замер и, перестав играть на виолончели, прислушался. Звонок повторился. Со вздохом недовольства хозяин дома поднялся и, приставив музыкальный инструмент к банкетке, отправился открывать. Его высокая сгорбленная фигура в халате двигалась не спеша, разнося по пустому дому гулкие звуки шагов.

– Рудольф Шиппе? – спросили его с порога.

На крыльце Шиппе увидел троих, за спинами которых из-за прекращения освещения улиц разливался кромешный мрак.
Первой навстречу выступила белокурая женщина сухого бюрократического вида. Чуть поодаль стоял громила с туповатым лицом и оттянутой нижней губой. А третий пришелец обладал карликовым ростом, имел розовую шевелюру и неподдающийся определению пол.

– Что вы хотите? – плотнее запахивая халат и недружелюбно разглядывая визитёров, осведомился Шиппе.

Но вместо ответа гости странно повели своими физиономиями, уловив струящийся из распахнутой двери тёплый воздух.

– Мы с инспекцией, – сообщила женщина, и все трое нахально вступили в дом. – На вас поступила жалоба, герр Шиппе, – продолжила чиновница, – вы не экономите на отоплении и электричестве. На вашем доме горят гирлянды, и, судя по температуре воздуха…
– И что с того? – старик нахмурил густые брови.
– Это неприемлемо. Сейчас вся Европа вынуждена экономить. Вы обязаны…

Тут старик раздражённо развернулся и пошёл в гостиную. Переглянувшись, инспекторы осторожно последовали за ним. В гостиной Шиппе налил себе коньяка и, раскинувшись на диване, свирепо осмотрел гостей.

– Я не собираюсь экономить, – сообщил он. – Почему я должен это делать? Я могу позволить себе жить так, как должен жить нормальный человек.
– Герр Шиппе, нам придётся принять меры, – пригрозила женщина, а карлик достал из портфеля какие-то бланки. – Весь западный мир борется с русскими...
– Но я не борюсь с русскими, – перебил старик. – У меня с ними нет никаких разногласий. Это у вас с ними разногласия, вы и экономьте, мёрзните, ходите в грязи по тёмным улицам.
– Вы не проявляете сознательность и солидарность. Мы выпишем штраф…
– Сколько угодно! – отмахнулся старик. – Мне хватит денег и на штраф, и на то, чтобы до конца своих дней жить так, как полагается цивилизованному человеку.
– Позвольте узнать, откуда у вас столько денег? – неожиданно тонким голосом спросил верзила.
– Мои предки почти век развивали предприятие маникюрных инструментов. А теперь из-за тупых действий европейских политиков мне пришлось всё продать. Половину китайцам, половину американцам. А вам осталось вот это, – тут Шиппе сделал неприличный жест.
– Возмутительно! – воскликнула женщина.
– А ваше хождение по домам приличных граждан не возмутительно? Да ещё с этим верзилой…
– Этой… – пробормотала чиновница.
– Что, простите?
– К ней следует обращаться она/её.
– Это женщина? – растерялся Шиппе.
– Она в процессе гендерного перехода.

Верзила стеснительно закатил глаза.

– Вы знаете, в чём моя вина, – после некоторой паузы заговорил старик, играя бокалом в руке, – в том, что я все свои 74 года соглашался. Думал, что я не прогрессивный, не модный, чего-то не понимаю. Видит бог, я ко всем относился по-доброму. Боялся кого-то задеть, обидеть. Я только работал. Я соглашался с зелёной повесткой, с драконовскими налогами, с разрушением ядерной энергетики, с уничтожением института семьи. И к чему мы пришли? Теперь ко мне в дом вламываются сумасшедшие третьего пола и требуют, чтобы я сидел в темноте и холоде. А в это время гражданское общество превратилось в суды Линча, где травят за иное мнение, чуть что обвиняют в изнасилованиях и пугают тюрьмой. Наверно, когда-то в Германии так же молча соглашались с приходом к власти других дегенератов. Мы всех вокруг называем рабами, но рабство здесь, у нас. Но теперь всё, хватит. Я – старик, и остаток своих дней хочу прожить так, как заслужил. И я буду жечь электричество и сидеть в тепле, а вы выметайтесь отсюда.

Через месяц Рудольфа Шиппе вызвали в суд по обвинению в сексуальном домогательстве.

ПРЕДАТЕЛИ

– Посмотри, не дали ли свет?

В темноте несколько раз щёлкнул выключатель, но одинокая лампочка под потолком крохотной хаты, расположенной на окраине села, так и не зажглась. Дед вернулся за стол, где, шипя и плюясь, горела толстая свеча. Её мерцающий свет отражался на его озабоченном лице и лысой голове, с которой свисал похожий на паклю чуб. Рядом сидела бабка. Её глаза были тревожны, в морщинистых руках она теребила концы старой шали.

– Ну что, тогда рассказывай ещё, что ты там вычитал? – попросила бабка и приготовилась делать то, чем она занималась последние полчаса: охать от каждой новости, прикладывать руку ко рту и креститься.
– Что ещё? – задумчиво переспросил дед, а затем почему-то зашептал. – Читал, что русские совсем отсталые, даже дорог, пишут, асфальтированных, не видели никогда.
– Ооо, – бабка округлила глаза.
– Да. Только у нас в Украине впервые и увидели.
– Вот дикие, – протянула бабка, а потом, подумав, прибавила. – А где они эти асфальтированные дороги у нас нашли?
– Да какая разница! – рассердился дед. – Ты не перебивай, а слушай. Берут из хат всё, что можно унести. Стиральные машины, ковры, утюги, потому что в России ничего этого нет, очень бедно живут. А один, пишут, никогда микроволновку не видел и потребовал у хозяев код от сейфа. Это он, значит, принял печь за сейф, понимаешь?
– Да откуда у нас в хатах сейфы? Неужто мы миллионеры?
– Не в этом суть. Ты слушай! А ещё пишут, что им такие специальные медицинские наборы раздают, чтобы всех насиловать…
– У-у-у, ироды! – у бабки от возмущения затряслись нижняя губа и руки.
– А ещё, читал, – не унимался дед, которому, очевидно, понравилось на ночь глядя пугать бабку, – что они…

Но сообщить очередную нелепость он не успел, потому что за окном раздался чихающий звук мотора, а по стене от света автомобильных фар поползли тени деревьев. Следом в сенях послышался тяжёлый топот многочисленных ног, и в хату ворвались вооружённые люди в камуфляже и с фонариками в руках. Ни слова не говоря и не обращая внимания на хозяев, они деловито и слаженно стали обыскивать дом.
В хате начался ад. Со звоном билась посуда, переворачивалась мебель, разнообразные бытовые приборы, начиная от стиральной машины и заканчивая треснувшим пластиковым электрочайником, стремительно покидали дом. Последним сокровищем этого опустошающего конвейера стал пыльный ковёр, висящий с незапамятных времён на стене возле супружеской кровати.

– Боже мой! – перекрестилась бабка, когда незваные гости ушли. – И ведь не врали! Даже пудовый радиоприёмник утащили. Ну зачем он этим русским?
– Дура! – огрызнулся дед. – Ты что, ослепла и не видишь? Это же наши!
– Наши? А зачем…?
– Не твоё дело! Значит надо!

Супруги замолчали и задумались. Они считали себя патриотами, но своё имущество им всё же было жалко. Но в одиночестве они оставались не долго. Скоро история повторилась. Опять под окном раздался рёв мотора, опять белый свет фар полоснул по стене, и вновь внутрь ворвались вооружённые люди в камуфляже.

"Ну, это точно русские! – решила бабка, глядя, как из погреба, за неимением ничего более ценного, новые гости выносят консервированные банки и припасы. – Смеются и разговаривают на своём диком языке".

От грабежа хата гремела и сотрясалась. Последний военный, уходя, ради забавы нацепил на себя старухину ночнушку и в ней под общий гогот забрался в бронеавтомобиль.

– Орда, и есть орда! – запричитала бабка, приложив к щеке руку и качая головой. – А ведь когда-то мы с этими русскими…
– Дура! – вновь рявкнул дед. – Какие же это русские? Ты не только ослепла, но и оглохла! Это – иностранцы, наёмники! Они тоже за нас!
– А где же русские?

Тут под потолком загорелась лампочка. Потрясённый открывшимся зрелищем, дед поднялся и остекленевшим взором окинул разорённую и разрушенную хату.

– Русские, говоришь? – пробормотал он. – Русские?

Он долго стоял недвижим, но вдруг, решившись, подбежал к разбитому комоду и выхватил из ящика ножницы.

– Русские? А русские не пришли! – он схватил свой чуб и остервенело начал кусать его тупыми ножницами. – Предали нас русские!

Наконец отрезанный чуб упал на пол.

РУССКИЙ ДОМ

– Я не хочу становиться русским, Вилле, прошу тебя, давай не пойдём!
– Надо идти! Опомнись, у тебя жена и дети!

Я под руку вёл своего друга Саку, толстого и рослого увальня, с красными от мороза щеками, чьё лицо издали напоминало новогодний шар. Мы с трудом пробирались по заснеженным и тёмным улицам Хельсинки, пока мой спутник продолжал упираться и хныкать. Сказать по правде, я тоже не желал становиться русским. В сегодняшней непростой политической обстановке, когда западный мир запугал Россией даже моего кота Лео, этого приживалу и попрошайку, не пропускающего ни одной новостной программы по телевизору, слово «русский» стало приобретать зловещий оттенок. Но как жить, когда в доме нестерпимый холод?

– Ты только подумай, – убеждал я Саку, – что будет если ты простудишься и заболеешь сидя в своём леднике? Кто будет кормить твою семью?
– Не простужусь! – спорил Саку. – Я надену ещё один свитер и добавлю чуть-чуть отопления.
– Кому ты врёшь?! – отмахнулся я. – Включишь отопление? Ты выиграл миллион в лотерею?

Слух о том, что в Русском доме сможет погреться и выпить стакан горячего чаю любой желающий, распространился ещё осенью. Эта организация занималась гуманитарными и культурными проектами, а также поддержкой соотечественников, проживающих за рубежом. Россия – страна богатая природными ресурсами, поэтому нет ничего удивительного в том, что она может позволить себе обогревать своё представительство с вызывающей щедростью, будто дразня аборигенов.

– А знаешь что? – вдруг Саку остановился как вкопанный и уставился на меня. – А ведь я тебе не говорил, но это давно началось. Я пою песни. И борода…
– Я знаю, – печально подтвердил я.
– И борода, Вилле! Я бреюсь три раза в день…
– Я знаю, я всё знаю…

Впервые с Саку мы зашли в Русский Дом из любопытства. Тогда ещё не было сильных морозов, но в квартирах стало заметно холоднее. Нас встретили приветливые девушки и предложили горячий чай с лимоном. Следующим за чаепитием пунктом культурного досуга стал просмотр русского фильма. Показывали «Морозко». Несмотря на то, что нас уверяли, что это детское кино, поверить в это было довольно непросто. Воспоминания о человеке с медвежьей головой до сих пор бросают меня в дрожь.

Но зима неуклонно приближалась, начались заморозки, и мы с Саку для экономии дорогих тепла и электроэнергии взяли за правило ходить по вечерам вместе с семьями в Русский Дом греться, пить чай, смотреть русское кино и слушать русскую музыку. Однако последствия наших хождений в Русский Дом было трудно предвидеть. Первым тревожным признаком надвигающихся потрясений, стало поведение моего кота Лео, этого проамериканского прихвостня, пропитанного либеральной пропагандой. Меня, вернувшегося из Русского Дома, он обшипел и дал дёру. В другой раз, не отдавая отчёта в своих действиях, я вдруг взял и запел. И не абы что, а «Очи чёрные». Мало сказать, что этот романс я не учил, так я ещё пропел его на чистейшем русском языке. Затем я стал подмечать за собой другие странности. Например, у меня с необычайной скоростью начала расти щетина, которая стремилась превратиться в густую окладистую бороду. Гастрономические вкусы мои, да и моей семьи, тоже поменялись. Нам всё больше хотелось гречки, борща и водки. Впрочем, водку я уважал и раньше. Словом, началась полнейшая чертовщина. Казалось, пройдёт ещё немного времени, и все мы будем по утрам петь гимн России и торжественно поднимать её флаг.

– Саку! – схватив за плечи своего друга, воскликнул я. – Да, мы становимся русскими! Этот Русский Дом – магический. Но как нам быть, посуди сам?! Счета растут, на улице мороз, власть ничего не делает. У нас нет иного выхода. Давай договоримся ходить туда до весны, а потом всё… Никогда больше, хорошо?
– И я перестану рыдать над книгами Достоевского? – жалобно спросил Саку.
– Обещаю! А пока пусть мёрзнет лишь тот проамериканский прихвостень Лео, а не мы! Пойдём! Девушки, чай, фильмы про человека с медвежьей головой, наши семьи уже заждались…
– Ну, пойдём, – вздохнув, согласился Саку.

И мы, не сговариваясь, тихонько запев «Выхожу один я на дорогу», поплелись дальше по тёмной улице.

ШУТ И СТО КОРОЛЕЙ

– У Белого царя Севера крутой нрав, – мрачно произнёс Пурпурный король. – Кого мы отправим к нему от Союза Ста Королей с требованием принять наши условия?

В пышном Колонном зале за огромным круглым столом сидели сто королей. Молодые и старые, с бородами и без, в мантиях цветов древних аристократических родов, все они склонили свои озабоченные головы в глубоком раздумье.

– Наши условия весьма дерзкие, – заметил Зелёный король. – Никто в здравом уме не будет делиться своими землями и богатствами, даже если речь идёт о благе ста наших лучших и избранных королевств.
– Как бы не началась война, – печально добавил Жёлтый король.
– При пустой казне – это самоубийство, – согласился Карий король.
– Мало того, – с усмешкой вступил в разговор Голубой король, – Белый царь такому наглому посланнику вмиг снесёт голову. Н-нет, я заранее отказываюсь ехать.

Над столом повисло молчание. Никто не хотел говорить с Белым царём, живущим далеко за седыми горами и о котором в Союзе Ста Королей распространялось больше фантастических слухов, чем правды.

– Мы отправим на Север самого никчёмного, – захрипел Чёрный король, наиболее старый и дряхлый среди присутствующих, чья мантия от времени истёрлась до такой степени, что скорее напоминала истлевшую хламиду. – Того, кого не жалко.

За столом пробежал тревожный шёпот.

– Его!

Чёрный король указал сухим тонким пальцем на глупого карлика-шута, сидящего в отдалении на полу, нелепо раскинувшего ноги и безуспешно пытающегося жонглировать яблоками.

– Но он не король и не благородных кровей, у него нет осанки, мудрости и знания политики! – возразили Чёрному королю.
– Мы его всему научим и сделаем похожим на нас. С варваров, что живут на Севере, и этого будет достаточно.

***

– Запомни, конь так не ходит, – сидя над шахматной доской с костяными фигурами, объяснял Бирюзовый король Шуту, который норовил ударить конём по ладье через всё поле. – Ты должен уметь играть в эту стратегическую игру. Это является признаком…
– Почему конь так не ходит? – плаксиво возмутился Шут. – Теперь я король, почему я не могу менять правила?
– Потому что правила – они для всех…
– Настоящему королю позволено всё! Вы обманываете меня и только делаете вид, что я король. А что, если я откажусь, кто тогда поедет к злому царю? Может быть ты?

Бирюзовый король развёл руками и следующие пять партий безнадёжно проиграл капризному Шуту, потому что тот каждый раз по ходу игры менял правила так, как ему было выгодно.

– Я – король! – заявил Шут, отбрасывая столовые приборы за обедом. – Вилки, ножи, салфетки – это не для меня! Тем более, что я хочу попробовать тушёную голову носорога. Где она? Добудьте её!
– Это невозможно! – закачали благородными головами короли. – Голову носорога не едят, тем более руками!
– А что будет, если не я, а кто-то из вас поедет за седые горы рисковать жизнью? – тут же отпарировал Шут.

Королевские повара никогда не готовили голов носорога, но требование было исполнено, и все сто королей вместе со взбалмошным Шутом, отбросив ножи и вилки, поедали новое блюдо.

Меч выпал из маленьких рук с толстыми короткими пальцами и со звоном ударился о каменный пол.

– Я маленький и драться на мечах мне не подходит, – жалостно простонал Шут, с ненавистью смотря на упавший меч.
– Дуэль – это справедливый поединок для защиты чести среди равных, – возразил Алый король. – Сражаться…
– Ну, нет, – отмахнулся Шут. – Я могу пораниться. Давайте драться на мёртвых куропатках! Это же веселее!

Алый король не успел ничего ответить, как Шут покачал пальцем, снова грозя отказом становиться послом. Далее дуэль продолжилась на мёртвых куропатках.

Обучение нерадивого Шута королевским манерам продолжалось несколько месяцев. Но ученик постоянно капризничал, угрожал и выдвигал абсурдные требования, вынуждая королей потакать и участвовать в его шутовских забавах.

В конце года по Колонному залу вдруг прокатился гром ударов, его двери задрожали и распахнулись. На пороге неожиданно возник Белый царь лично. Он окинул зал взором. Перед ним бегала и дурачилась сотня и ещё один шут.

АЛЬТЕРНАТИВА

– Юлик, прошу тебя, только не переборщи. Ты такой несдержанный! – попросила жена, нежно поправляя галстук Юлию Вашину.
– Дорогая, не беспокойся, тут невозможно переборщить! – гордо объявил Вашин. – Я лишь представлю альтернативу. Россия сейчас находится в таком отчаянном положении, что для успеха достаточно возражать каждому заявлению тамошних властей и, вот увидишь, меня понесут на руках!

В столичном прибалтийском отеле начинался первый съезд переходного Демократического правительства России в изгнании. В крохотном и душном зале на сто мест, для легитимации процесса собирались делегаты. Здесь были старые либералы и бывшие депутаты, ЛГБТ-активисты, феминисты и феминистки, оппозиционные журналисты, грантовые пропагандисты, невесёлые юмористы и бесталанные артисты, а также два представителя с Украины. Последние заметно выделялись среди прочих своими расписными вышиванками и чубами, и приехали только затем, чтобы первыми получить репарации от России, которые новые власти уже пообещали выплатить непосредственно на съезде. Словом, здесь были все те, кого Россия не поняла, обидела и выбросила, обрекая себя на неминуемый крах. Именно перед этой пёстрой публикой должен был выступать Вашин, не такой молодой, но в течение тридцати лет всё ещё подающий надежды политик, и будущий председатель нового правительства.
Под жидкие аплодисменты он занял место за маленькой трибуной, похожей на прикроватную тумбочку, и заговорил. После короткого вступления, которое было воспринято прохладно, он перешёл к главному.

– Коллеги! – грозя в зал кулаком, повысил голос Вашин. – Вследствие конфликта на Украине, мы открыли одну грустную истину – мы обманулись! Народ России, как бы нам ни хотелось обратного, поддерживает свою армию, восхваляет империалистическую идеологию и мечтает о величии своей страны. А теперь он и вовсе слился в единое целое с правящим режимом.

Тут в зале одобрительно закивали.

– Отсюда делаем вывод, – продолжил ободрённый Вашин, – что хороших русских не бывает! Есть неплохие, есть посредственные, но хороших нет! Поэтому наше переходное правительство в изгнании, председателем которого буду я, предлагает следующие тяжёлые меры, которые нужны для исправления катастрофического положения. Первым делом, необходимо полное разрушение экономики России. Нам следует всеми средствами добиваться понижения уровня жизни и зарплат, и повышения нищеты. Затем – ликвидация всех силовых структур, создание хаоса и повсеместных беспорядков…

После этих слов по залу пробежал шёпот.

– Наша официальная идеология должна оправдывать коррупцию, ложь, моральное разложение и упадок. Как результат, – не унимался ничего не замечающий Вашин, – раздача территорий вместе с населением на перевоспитание. Отмена пенсий, ликвидация здравоохранения и повышение уровня смертности.

Два лохматых человека, сидящих в первом ряду и похожих друг на друга как две капли воды, переглянулись, и один спросил своего близнеца:

– Что он несёт?

А Вашин воодушевлённо продолжал:

– Полная люстрация народа, запрет на свободу, и обязанность платить и каяться! – кричал в исступлении он.

Завершая пронзительную речь, председатель переходного правительства потребовал поддержать свою программу и добавил:

– А так как мы все, к сожалению, в некотором роде из России и русские, то все перечисленное необходимо начинать осуществлять уже сейчас, начиная с себя!

Вашин энергично захлопал, но аплодисментами зал не откликнулся.

– Господа, да это провокация! – вскочив с места, закричал лохмач из первого ряда. – Это агент спецслужбы, засланный для нашей дискредитации! Просит поддержать свою ахинею, чтобы замазать нас всех!

Глаза Вашина округлились, он испуганно замотал головой и попятился.

– Точно, агент! – поддержали обвинения из зала.
– Как пить агент! – раздался хриплый бас.

И, не сговариваясь, делегаты поднялись и неотвратимо начали подступать к трибуне…

– Переборщил! Эх, переборщил! – лёжа в автомобиле скорой помощи с окровавленными тампонами в носу, стонал Вашин. Особенно ему было обидно и непонятно, за что его били украинцы.

Жена Вашина рядом тихо плакала.

ЗДРАВОМЫСЛЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК

Я – человек здравомыслящий. Аналитик. Мне достаточно прочитать новостной заголовок, и я вмиг понимаю в чём там суть. Такой у меня характер. Опыт. Я не какой-нибудь обыватель, которому любую лапшу можно на уши вешать. Которому, что ни скажи – он всему верит, головой кивает и гречку трескает. Простой человек, что с него взять! Но со мной такой номер не пройдёт. Политические интриги, подковёрные договорённости, геополитическое противостояние – для меня это словно в школьном классе таблицу умножения прочитать: дважды два равно четыре, а шестью восемь – сорок два. За день до двух сотен заголовков с картинками изучаю. У обывателя от такой информационной карусели давно бы голова кругом пошла, сон потерял, язву приобрёл, а у меня к вечеру полная картина мира перед глазами раскрывается. Конечно, каждому даётся по способностям, а знания преумножают скорбь, оттого и страдаю больше прочих.
Последние глобальные потрясения вообще всех выбили из колеи. Война, санкции, разрушение старого миропорядка. Невежественному человеку проще. Занимайся бытом, а за ужином из телевизора скажут, как ко всему отнестись. Но пытливый ум знает, что вся правда в интернете. В нём на каждом метре по эксперту, а иногда и по два сидят. Последние новости узнаю исключительно оттуда. Скверно только, что работа отвлекает. Отвернёшься по делу на пятнадцать минут, глядь, а уже весь мир вверх тормашками висит. Ещё на пятнадцать минут – вроде бы назад вернулся. Но глубокий анализ не обманешь. Процессы идут, всё бурлит и свирепствует. А обывателю и невдомёк, что скоро конец света наступит.
Взять хотя бы моего начальника. Подходит ко мне однажды и спрашивает:

– У тебя что-то случилось, Порошкин? Может ты или твои близкие заболели?
– Нет, – отвечаю я, – а что?
– С утра совсем мрачный пришёл. За работу не брался, от телефона не отрываешься.

Тут я не выдержал и выдал:

– Да предали нас, Дмитрий Вячеславович!
– Кто? – удивился начальник.
– Да все, Дмитрий Вячеславович! Все предали. Разгромлена Россия! Нет больше её! Турки нас уже за государство не считают, не сегодня-завтра нас из ООН выкинут, кругом воры и бестолочь. Впереди один позор, Дмитрий Вячеславович! Спасаться всем надо!

И сами собой полились по моим щекам горячие слёзы отчаяния.

– Ну будет, будет тебе, Порошкин, – заговорил начальник, по-отечески трепля меня за плечо. – Всё наладится. Вижу, ты патриот, переживаешь, но нельзя же… Постой, так ты вчера сам же бегал по офису и ликовал, что Россия по супостатам вдарила и теперь все будут у нас в ногах валяться.
– Ааа! – отмахнулся я и зарыдал ещё сильнее. – Вчера…

В тот день домой меня отпустили пораньше.

Удивительный народ эти обыватели. Здравомыслием не наделены, глубокому анализу не обучены, но иногда нутром чувствуют за кем правда. В самом деле, к вечеру на международной арене обстановка нормализовалась. Впрочем, и сломанные часы два раз в сутки правильное время показывают.

Всегда стою за здравомыслие, анализ и правду. Пусть горькую, неприятную, но бескомпромиссную грубую правду. Думаю, поэтому от меня стали отворачиваться некоторые друзья и коллеги. Не желают слушать. Им сладкая ложь милей. А я смотрю на ситуацию трезво. Сообщили где, что Россия проиграла – сразу следует признавать поражение, подписывать капитуляцию и шабаш. Выиграла – пой веселись. Третьего не дано.

С такими принципами и я пошёл в интернет. Пишу туда под ником «Кабинет здравомыслия». Сообщество небольшое, но все сплошь аналитики. Обсуждаем целесообразность ядерных ударов, указываем на промахи в военных операциях, раскрываем суть политических интриг и тайных переговоров. Занятие непростое, поэтому случайный человек долго не выдерживает. Один из нас от перенапряжения теперь к психиатру ходит. Тем не менее, приятно осознавать, что наша работа не проходит даром. С недавних пор замечаю в речах первых лиц государства ровно те же слова и мысли, рождённые нашим сообществом. Читают, читают... Это значит, что дело сдвинулось с мёртвой точки, и на смену мёртвой бюрократической рутине приходит живое общественное здравомыслие и настоящая аналитика! Жду приглашения в Кремль!

СВЯЗЬ

– Вам необходимо всё вспомнить. Без этого ваша жизнь не будет полноценной.
– Вы разве не понимаете, доктор, я не могу этого сделать. Иначе зачем бы я к вам пришла?

В кабинете было уютно. Через жалюзи внутрь лился нежный солнечный свет, на полу лежал пушистый ковёр, стену украшала большая чёрно-белая фотография городского пейзажа. Корешки многочисленных книг на полках книжного шкафа отливали мягкими зелёными, коричневыми и бордовыми цветами. Интерьер дополняли два кожаных кресла, одно из которых занимал седобородый доктор, и кушетка – на ней лежала девушка с длинными русыми волосами и тревожными, почти испуганными глазами. Доктор сидел, закинув ногу на ногу, хмурил брови и держал на колене перед собой раскрытую папку с историей болезни пациентки.

– К сожалению, я не дарю воспоминаний, – спокойно сообщил врач. – Но я постараюсь помочь вам воссоздать их самостоятельно. Следует приложить немного усилий, и у вас всё получится.
– Вы говорите, что без воспоминаний моя жизнь не будет полноценной, – тяжело вздохнув, задумчиво проговорила девушка и уже громче прибавила. – Жить без памяти или обходиться её фрагментами, всё равно что быть калекой. У меня есть руки, ноги, глаза, но без памяти их всё равно что нет. Они не имеют никакого смысла, когда не знают для чего они и чему служат.

Доктор сделал паузу и переложил лист в папке на другую сторону.

– Давайте поговорим о ваших снах, – предложил он. – Кошмары. Они вам ещё снятся?
– Да.
– Что вы видите?
– Мрак, беспросветный мрак, – девушка закрыла глаза и лицо её исказилось, словно в судороге. – Сначала я видела бесправие, почти рабство. Грязные избы, нищий необразованный народ и господ над ним. Голод и изнурительную работу, а рядом упивающихся богатством царей, князей, графов…
– А затем? – будто боясь, что пациентка упустит нить повествования, поторопил доктор.
– Затем… Затем кровь. Много крови. Всё в красном цвете. Война, диктатура, колючая проволока и пена в пастях у лающих собак надзирателей. Смерть. Бессмысленные жертвы, пытки, страх, пропаганда и лицемерие.
– И в этих снах не бывает ничего положительного?
– Конечно нет, доктор! – от возмущения девушка даже приподнялась и села на кушетке.

Врач скрестил пальцы и задумался.

– Я считаю, что вас кто-то напугал, – наконец произнёс он. – Навеял эти сны. Какие-то нехорошие люди. Возможно, через книги, прессу или кинематограф. Даже моду создал вокруг вас, с целью внушить определённые идеи, которые приходят в ваши сны. И вот они, в свою очередь, блокируют большую часть добрых и светлых воспоминаний. Вы подсознательно стараетесь избавиться от своего прошлого, потому что оно предстаёт перед вами только в ложно-траурном постыдном свете. Вы боитесь посмотреть ему в лицо. Оттого ваша личность фрагментирована, нет прочной единой связи. Однако жизнь не может состоять лишь из плохого, надо смотреть на вещи трезво. Следует восстановить связь, потому что ваши воспоминания о прошлом – это и есть вы. Вам не надо быть кем-то – всё уже есть в вас, в единой.
– И что же мне делать, доктор?
– Я не поборник шоковой терапии и не хочу до этого доводить, но в минуты опасности…

С этими словами он перегнулся через подлокотник кресла и достал из тумбы американский армейский пистолет.

***

Доктор сидел за столом и перечитывал им написанное.

«Как я и предполагал, радикальные методы лечения дали первые результаты. При возникновении реальной угрозы пациентка отбросила навеянные ложными сновидениями страх и стыд за своё прошлое, и её сознание инстинктивно проявило активность в поисках связей между различными периодами жизни, что привело к фиксации первых отчётливых признаков регенерации исторической памяти. На место мрачных картин о бесправии и нищете, крови и лагерях приходят необходимые и объективные воспоминания о блестящих победах и открытиях, о выдающихся медицине, образовании, науке и культуре. О традиционных ценностях как исключительном способе выживания. Положительная динамика очевидна».

Закончив с чтением, доктор остался доволен написанным. Он положил лист в папку и захлопнул её. На ней крупными буквами было написано: «Россия».

ДЕМОКРАТЫ

– Симмонс, вон он!
– Кто?
– Русский дипломат. Тот – толстый.
– Точно! А ну, Хопкинс, пойдём, скажем ему пару ласковых!

Два американских чиновника госдепартамента бросились через всё фойе конференц-центра, где проходил большой международный саммит. По пути они бесцеремонно расталкивали многочисленных делегатов, отвечавших в спины нахалам лишь возмущёнными взглядами и тихим роптанием.
Неладов, дипломат российской делегации, высокий и грузный, с густыми стрижеными усами и лохматой пепельной шевелюрой, только что плотно пообедал. Он шёл по фойе неспеша, как морской лайнер в порту среди снующих вокруг катеров. Это, однако, не мешало ему отвечать на приветствия кому добродушным кивком, а кому и рукопожатием. Но когда перед Неладовым возникла пара американских господ с вытянутыми пустыми лицами, его настроение мгновенно испортилось.

– Господин Неладов, – сходу затараторил Симмонс, – от лица Соединённых Штатов Америки мы выражаем вам, как представителю России, решительный протест в связи с вмешательством вашей страны в наши выборы в Конгресс. Это является недопустимым и враждебным актом в отношении нашего государства, который повлечёт за собой тяжёлые последствия!

Но тут Симмонс прервался, потому что Неладов так безразлично и протяжно вздохнул, словно собрался здесь же, не сходя с места, уснуть.

– Послушайте, господа, – забасил Неладов после паузы, во время которой переводил осоловелый взгляд с одного оппонента на другого, – мы же с вами за демократию...
– Не знаю, о какой демократии может говорить представитель России, – вмешался Хопкинс. – Россия – страна, где все её принципы попраны!
– Господа, – Неладов скорчил плаксивую гримасу, – послушайте, мы же с вами демократы...
– Не смейте рассуждать о демократии! – возмутился Симмонс. – В России нет свободы слова, нарушаются права человека. Слышать от вас что-то про демократию – абсурд.
– Да замолчите вы, наконец, или нет?! – вдруг рявкнул Неладов так громко, что многие в фойе замерли и обернулись. – Господа, – уже спокойно заговорил дипломат, – мы же с вами придерживаемся принципа, что власть не должна избираться узкой группой заинтересованных лиц? Верно? Ну верно я говорю?

Американцы, везде чувствуя подвох, вопросительно переглянулись.

– Верно, – сам ответил Неладов. – Мы же с вами считаем, что люди вправе сами выбирать тех, кто будет влиять на их судьбу. Верно? Верно. Мы же с вами уверены, что власть, влияющая на жизнь людей, должна отвечать перед ними через выборы. Верно? Вот.

Неладов устало перевёл дыхание.

– А кто у нас сегодня властелин мира и гегемон, ведущий человечество в светлое будущее? Ну, отвечайте, не стесняйтесь!
– США? – как-то неуверенно пробормотали американцы.
– Точно! Поэтому мы посчитали несправедливым, если власть США будет распространяться на всю планету, а выбирать её будут только американцы. Мы решили дать возможность голосовать на ваших выборах людям Ирака и Афганистана, чьи родственники были убиты вашими военными. Разорившимся промышленникам из Европы. Африканским народам, загнанным вашим грабежом в нищету. Северным корейцам, которым вы грозите ядерным оружием…
– Осталась ли у вас совесть, господин Неладов? – рассердился Хопкинс. – Вы, не стесняясь, признаётесь во вмешательстве в выборы!
– Погодите! – опять скривил плаксивую гримасу Неладов. – Таков был план. Но мы столкнулись с непредвиденными трудностями. Оказалось, что избиратели всего мира просто не могут сделать свой выбор. Например, голоса, отправленные почтой, странным образом затерялись, а затем были найдены на свалках. Машины для голосования с завидным постоянством ломались. Тысячи людей из Ирака и Афганистана жаловались нам, что по документам они уже проголосовали. А во многих штатах выдавали сразу заполненные бюллетени.

Неладов задумчиво засопел, а затем прибавил:

– Словом, дело в том, что вмешиваться в демократические выборы мы умеем. Но как вмешиваться в фальсифицируемые выборы диктатур – для нас пока загадка. Поэтому сообщите своему президенту, что Соединённым Штатам ничего не угрожает. Всего хорошего!

И, отдав короткий поклон, Неладов торжественно последовал дальше.

НА ТРИБУНАХ

Футбольная команда пропустила гол и тут же на трибунах началось волнение. Вначале тихое, стеснительное, но с каждой минутой оно нарастало, пока не обрело голос. С места подскочил седовласый старик с красной лысиной и, потрясая тростью, закричал:

– Нет, а что вы хотели? Сорок лет хожу на футбол и хоть бы раз команда сыграла как следует! Никогда такого не было!
– Не стоит возмущаться, – раздался чей-то осуждающий голос. – Всякое бывает.
– Не затыкайте ему рот! – возмутился длинноносый молодой человек. – Замалчивание правды ни к чему хорошему не приведёт!
– Да подкупной он, – прохрипел бас, – тренерский штаб ему деньги платит, чтобы любое поражение оправдать.
– А вы видели, какие ядовитые картинки про нас болельщики соперников распространяют? – возмутилась рыжая девушка в шарфике с нижних рядов. – Мужчины, неужели вы готовы это терпеть?
– И вовсе я не подкупной! – обиделся осуждающий голос. – Я хотел сказать, что всё хорошо! В нашей команде одиннадцать игроков и все по мячу попадают, и даже вратарь есть!
– У-у-у-у! – загудела ему публика.
– А что вы ему гудите? – встал с места бритый здоровяк. – Сами-то в футбол играли? С поля гудите? Тренер лучше знает, как играть!
– Ещё один подкупной! – опять прохрипел бас.
– Мне, между прочим, – вновь встрял в разговор длинноносый, – в детстве мячом так по голове саданули, что я без сознания три минуты пролежал! Уж я-то кое-что в футболе понимаю!
– У-у-у-у! – загудела публика и ему.

Возбуждение на трибунах нарастало. В нетерпении высказать своё мнение, люди вскакивали с мест, кричали, ругались, доказывая свою правоту. Одни настаивали на немедленной отставке главного тренера, вторые – на увольнении игроков. Третьи были не столь категоричны и осторожно предлагали вообще ничего не менять, а терпеливо ждать улучшений. Радикальная группа фанатов призывала выпустить на поле вместо футболистов взвод автоматчиков, в то время как более умеренная их группа утверждала, что матч договорной и пропущенный гол является частью хитроумного плана.

– Господи! Как я люблю свою команду! – ошалев от происходящего и упав на колени, простонал длинноволосый бородач и разорвал на груди фирменную футболку клуба.
– Надо учесть прошлые ошибки и всем сплотиться, собраться, приложить усилия, – истерично восклицала белокурая дама в шляпке с верхних рядов. Но на вопрос какие ошибки надо учесть, кому сплотиться, где собраться и куда приложить усилия, дама ответить не смогла.

Не выдержала и сидящая с краю старушка. Перекрестившись, она со всей ответственностью заявила, что забитый гол есть ни что иное, как знак прихода антихриста, поэтому всем следует немедленно готовиться к Армагеддону. Острословы, наблюдая за происходящим со стороны, ехидно шутили, заодно отпуская шутки, подхваченные из вражеского лагеря. Следом по трибунам пронёсся слух, что среди публики есть люди, так называемые инсайдеры, наделенные тайным знанием, и коим известна настоящая правда. И вот они, вращая глазами и делая страшные лица, под большим секретом сообщили, что после первого тайма последует второй, в котором и решится судьба всего матча. Несмотря на то, что говорили они чистую правду, их побили.

– Этот гол – следствие промахов, заложенных ещё при создании клуба шестьдесят лет назад! – весомо заявил толстяк, взобравшись с ногами на кресло. Для подкрепления своего вывода он провёл параллель с тёмной историей, случившейся с Наполеоном в 1812 году, и окружающие посчитали эту параллель состоятельной.

Все говорили всё и не говорили ничего. Умных же никто не слушал. Во-первых, потому что умные молчат, если их не спрашивают. А, во-вторых, если они и говорят, то тихие и скучные вещи.
Чем закончился матч никто не узнал, в том числе и я, потому что тоже кричал и что-то кому-то доказывал. А когда прозвучал финальный свисток и нас попросили на выход, никто даже не взглянул на табло, потому что все забыли зачем пришли. Покидая стадион, большинству было стыдно, тошно и обидно за скандал. Но многих успокаивала единственная трезвая мысль: хорошо, что это случилось на футболе, а не во время чего-то страшного. Например, во время войны.

ТРАКТОР ПОМОГ

– А, Сэмми, ты всё печатаешь? Бросай это дело! Пойдём лучше пропустим по стаканчику!

В редакцию провинциальной газеты Бордемсвилля, штат Кентукки, ворвался энергичный мужчина тщедушного телосложения с небритым лицом и сизым носом. Он был в том горячечном нетерпении, когда кажется, что до заветной рюмки оставались считанные мгновения, но вдруг откуда ни возьмись возникла досадная проволочка. Это был Риччи Тузински – известный в округе бездельник, выпивоха и скандалист.
Сэм Бак, всю жизнь проработавший в «Морнинг геральд», толстый и нескладный, с беспокойными глазами и белёсыми бровями, смотрел на свой текст в мониторе и недовольно вздыхал. Рядом с ним лежал свежий номер нью-йоркской газеты с броским заголовком «В результате чудовищного ракетного удара по Польше был взорван трактор. Следствие ищет виновных».

– Да кончай печатать! – в нетерпении повторил Тузински, садясь на край стола своего приятеля и машинально беря в руки газету. – Сегодня надо выпить как следует!
– Опять ты за старое, Риччи! – простонал Бак. – Последнего раза было мало? Теперь я сосредоточиться не могу. Сто раз уже начинал, сто раз переписывал, и до сих пор не знаю, как написать, чтобы было понятно…
– Да напиши, что во всём виноваты русские и пойдём! – отрезал Тузински, рассматривая заголовок в нью-йоркской газете, как диковинку.
– Какие русские? – удивился Бак.
– Самые обыкновенные! – откидывая газету, с чувством воскликнул Тузински. – Так и пиши, дескать, русские за всё в ответе, звери, а не люди! Редактор будет в восторге!
– Ты что, смеёшься? – возразил Бак. – Ну как я это отправлю? Тут стоит вопрос о моей карьере, а ты предлагаешь мне безосновательно обвинить русских? Нужны хотя бы какие-то доказательства.

Тузински наклонился к своему другу и, воровски оглядываясь, зашептал.

– Ответь, твой редактор за демократов, верно? Так вот, представляешь, как ему понравится твой вывод. Сейчас все демократы точат зубы на русских. Ставлю пятёрку, что, прочитав заключение, старик засучит ножками от восторга и обеспечит тебе превосходную карьеру.

Бак недоверчиво посмотрел на приятеля.

– Тут как бы с работы не вылететь, – угрюмо пробормотал он, – а ты опять со своими идеями. Как хоть написать?

Тузински почесал затылок и торжественно зашагал по кабинету.

– Пиши! – приготовившись диктовать, приказал он, указывая на монитор. – В нашем современном мире, который меняется ежесекундно, когда демократия находится под угрозой распространяющихся со скоростью эпидемии диктатур, несмотря на допущенные ошибки и случайности, ответственность за трагический инцидент, без сомнений, целиком и полностью должна лечь на Россию и русских. Написал? Вот и порядок! Ставь точку, отправляй редактору и пошли быстрее отсюда!

Спустя пару часов, изрядно захмелевшие приятели сидели в баре.

– Держись меня, Сэмми! – говорил Тузински, обнимая приятеля и хлопая его по плечу. – У меня, может, и нет должного образования, но в жизни я кое-что понимаю. Смотри, как я тебе сегодня с трактором помог. Ловко? То-то же.

Бак, хмуря брови и пытаясь что-то припомнить, заплетающимся языком спросил:

– Каким трактором?
– Про который ты сегодня писал.
– Я про трактор ничего не писал. Мне про трактор никто ничего не говорил.

***

Редактор газеты «Морнинг геральд» поначалу не без брезгливости открыл письмо Сэма Бака, в котором тот подробно приносил извинения. Это был уже не первый эпизод, когда Бак прибегал к такому роду коммуникации, чувствуя, что из-за постоянных прогулов и безобразий, кресло в редакции под ним сильно зашаталось. В прошлый раз случай был вопиющий. Он не появлялся на рабочем месте три дня к ряду, устроил пьяную аварию и загремел в полицейский участок. Разумеется, в письме он сетовал на своего приятеля Тузински, уверял, что более подобного не повторится, говорил про кредиты и жалостливо просил прощения. Но в этот раз его доводы почему-то показались редактору чрезвычайно убедительными.

***

– Держись меня, Сэмми! – повторял Тузински, когда Бак был полностью оправдан. – У меня, может, и нет должного образования, но в жизни я кое-что понимаю. Пошли, пропустим по стаканчику!

НА КНИЖНЫХ ПОЛКАХ

На книжную полку из двухтомника биографии Александра Сергеевича Пушкина за авторством советского исследователя Д.В.Синицына выскользнул маленький человечек в неброском сером костюме. Он был лысоват, на носу держал очки в толстой чёрной оправе, спину немного сутулил. Человечек взглянул на часы, словно кого-то ожидая. И правда, вскоре к нему присоединился второй такой же крошечный. Новый выбрался из книги стихов современного поэта Горнилова под названием «На русском погосте кривые кресты». Второй был коротко стрижен, покрыт чёрной щетиной и глаза имел почему-то пугливые.

– Товарищ Горнилов, – обратился к поэту сутулый человечек, – умоляю, с плохого не начинайте. Он человек тонкий, ранимый. А при случае и вспылить может, когда дело его памяти касается. Надо как-то помягче ему сообщить.
– Так может и не скажем ничего, Дмитрий Валерианович? – нахмурив брови, предложил Горнилов. – Спрошу про свои стихи и всё.
– Нет-нет, товарищ Горнилов, – закачав головой, мягко возразил Синицын. – Он очень просил, чтобы по этой теме его подробно информировали.
– Как знаете, – пробормотал Горнилов, и два человечка двинулись по книжной полке.

Их путь был недолог. Поравнявшись с алым трёхтомником, спутники остановились и огляделись.

– Готовы? – спросил Горнилов.
– Готовы! – в унисон повторил Синицын и, вздохнув, втиснулся меж книг. Следом за ним, перекрестившись, полез и Горнилов.
Внутри они оказались среди ярких красок и сказочных узоров. Воздух был чист и свеж, он пьянил по-весеннему, хотя казалось, что вокруг стояла золотая осень. Но здесь была и зима, и лето, и все времена года разом – выбирай на вкус. И всё сочно, живо, светло.
У распахнутого окна небольшой комнаты сидел он, пил чай и любовался своим творением. Увидев гостей, он жестом пригласил их к себе.

– О своих стихах пришли узнать? – без долгих приветствий осведомился он у Горнилова. – Читал, читал. Знаете, от нечего делать всю книгу прочёл от начала и до конца. Ну что же вы, голубчик, о России пишете и словно по ней панихиду справляете?
– Это почему же? – насупился Горнилов.
– Да так выходит. У вас если земля – то чёрная, если кресты – то кривые, если небо – то свинцовое. И одинокий мальчик в слезах и крови бродит среди этого мрака. Неужто такова теперь Россия? – он обернулся в сторону Синицына. – Или нет? А война? Голубчик, так Россию не прославить. Так её можно только хоронить. Где гром артиллерийских залпов, и русский штык, и белый снег, врага бесславнейший побег? Словом, – тут он прервался и откашлялся, – следует писать о величии России, о её блеске и триумфе. А про тоску пусть недруги пишут.
– Да мы, Александр Сергеевич, не только по этому делу, – переводя тему, сказал задетый Горнилов.
– А что ещё?
– С памятниками вашими беда, – осторожно заявил Синицын, переглядываясь с Горниловым.

Пушкин вскочил с места и энергично зашагал по комнате.

– И что же с ними? – недоверчиво спросил он.
– Сносят, – сообщил Синицын.
– Отбойными молотками, – зачем-то прибавил Горнилов.

Поэт приложил тонкие пальцы ко лбу.

– Что за век, что за нравы! – воскликнул он. – Мои враги – мерзавцы и подлецы, зная, что их не вызвать на дуэль, дошли в своей трусливой низости до таких пределов, что объявили войну моим образам.
– Это не ваши враги, Александр Сергеевич, – поправил Синицын.
– Уж не хотите ли вы сказать, что сама Россия отвернулась от меня? – взволновался Пушкин и, вновь усевшись на стул, обратился к Синицыну. – Послушайте, Дмитрий Валерианович, вы мой биограф и всё обо мне знаете. Уж не написал ли я о своём Отечестве такого, что могло быть превратно понято потомками?
– Нет, нет! Что вы, Александр Сергеевич. Это не ваши враги. Это враги России.
– Вот как, – задумчиво произнёс Пушкин и подошёл к окну, за которым играла и переливалась всеми красками русская словесность. – Знаете, что я вам скажу, друзья! – вдруг радостно обернулся поэт и глаза его засияли. – Нет лучшей доли для человека и поэта, чем та, когда его имя отождествляют с Россией! И пусть я буду навеки с ней, чем буду принят в варварскую компанию её врагов! Даже лучшие памятники временны, а Россия – вечна!

НЕ ТАКИЕ

– Пей, пей. Как тебя звать?
– Богдан.
– Дети есть?
– Д-да, двое.

Во дворе деревенского дома стоял пленный солдат с шевроном вооружённых сил Украины и, держа в стянутых на запястьях скотчем руках пластиковую бутылку с водой, жадно пил. Он просидел двое суток в сыром блиндаже, пока укрытие окончательно не разбомбили. Из всех находящихся там, в живых остался он один. Пленный был грязен, жалок, от ноябрьского холода и страха его била мелкая дрожь.
Перед ним стояли трое бойцов с белыми опознавательными повязками на руках и ногах. Русские военные внимательно рассматривали украинца.

– Тебе повезло, – продолжал один из них.

С пленным беседовал сержант Романов. И хотя лицо его было закрыто балаклавой, по осанке, сложению, интонации в голосе и ясным глазам чувствовалось, что он человек молодой.

– Скоро увидишь своих детей, – добавил он.
– Ни дать ни взять семейный пикник! – вдруг откуда-то с усмешкой процитировал фразу хриплый голос. – Не увидит он своих детей. Богдан, ты своих детей не увидишь!

Все обернулись в сторону говорившего. У дома, сидя на грубой скамье, курил лейтенант Лисунов.

– Почему? – спросил Романов.

Лисунов ничего не ответил, а лишь многозначительно похлопал по цевью автомата.
Лейтенант Лисунов на войне был давно и прославился своей чрезвычайной отвагой, а равно и холодной свирепостью к врагу. Был ранен, оправился и вновь попросился в зону спецоперации. Докурив, он отстрельнул окурок и поднялся.

– Я к тебе, Богдан, не испытываю никакой ненависти, – не спеша подойдя к группе военных, сказал он. – Но твои побратимы вынуждают нас отвечать. Ты знаешь, что ВСУшники делают с русскими пленными?

Богдан испуганно заморгал и закачал головой.

– Ты что, – возразил Романов, – он здесь при чём?
– Я и говорю: он здесь совершенно ни при чём, – безразлично согласился Лисунов и исподлобья посмотрел на сослуживца. – Сержант, ступай, если тебе тут что-то не нравится.
– Да погоди ты, – Романов упрямо мотнул головой. – Какое он имеет отношение…
– А какое отношение имели те двенадцать расстрелянных? А? – Лисунов говорил негромко, но в его голосе слышалось что-то страшное и глаза его сверкали. – А Сашка Греков, а Капустин, а Лазарев?… Тебе дальше перечислять? Их казнили, и это паскудное и низкое убийство совершили такие, как этот, с шевронами ВСУ. Послушай, – лейтенант отвернулся и поднял вверх палец, – я только теперь понял, в чём вероломная подлость этой войны. Когда наши деды били фашистов, там было всё просто. Немец – он на нас не похож. Форма иная, язык другой, даже их черепа, как они утверждали, от наших отличаются. Враг по всем статьям. А тут смотришь на него, – Лисунов указал на пленного, – и тебе кажется, что он такой же, как ты. Даже говорит на русском языке. И ты забываешь, кто он есть на самом деле. А он враг, сержант! Враг! И заруби себе это на носу. Ты же не первый день на фронте.
– И что? – после короткого раздумья заговорил Романов. – Нам тоже расстреливать пленных, как эти выродки? Тогда чем мы будем отличаться…
– О, прошу, оставь это для тех, кто в телевизоре в Москве! – Лисунов, по-видимому, серьёзно разозлился. – Мы не такие, мы другие. Они тоже с этого начинали и кричали, что они не такие, как русские. И чем кончилось? Будь мы такие же, жертв с обеих сторон было бы меньше!
– Русскими были все, только эти не захотели ими считаться, – опустив глаза, сказал сержант. – Теперь выходит, что и мы хотим перестать быть русскими, так что ли? Тогда ответь, к чему эта война, если мы не только внешне, но и по своей кровавой подлости будем одинаковы? Где здесь конфликт?

Лисунов промолчал.

– А я думаю, – продолжал Романов, – что наш конфликт в разности идей.
– И какие у нас идеи? – насупился Лисунов.
– Не знаю, не знаю…
– Тогда почему ты его защищаешь, а?

Романов заметил, что все сотоварищи вмиг обратились к нему, как бы ожидая простых, но очень важных слов.

– Может быть я не его защищаю, – пробормотал сержант. – А идею, которая только зарождается здесь.

И он, развернувшись, пошёл прочь. Романов шёл и шёл, и ему всё казалось, что вот-вот за его спиной прозвучат выстрелы. Но выстрелов не было. Пока не было…

РОДСТВЕННИКИ

Европа проснулась в скверном расположении духа. Ей приснился неприятный сон, предсказывающий приезд трёх гостей из России. Первый день зимы для больной, полуслепой и страдающей артритом старухи и без того был несладок. Когда-то европейская роскошь пленяла своим блеском. Её дворец, стены которого украшали шедевры живописи, а среди сияния золота и чудес технологий расхаживали утончённые люди, теперь пришёл в упадок. Из-за сырости и холода по углам расползалась шестицветная плесень. Пришлые слуги без стеснения обворовывали глупеющую старуху, а придворные, потеряв цивилизационный лоск, стали походить на диких варваров. Обида и страх перед будущим тяготили её, а тут ещё зима и незваные гости.
Пока Европу облачали в залатанные наряды, призванные скрыть её синюшную немощь, она вздыхала, ворчала и грозилась. Наконец, её усадили на трон, поставили рядом золотое блюдо с костями, которые она по привычке посасывала беззубым ртом, и сообщили о первом визитёре.
Им оказалась смешливая румяная девочка в короткой голубой шубке и вышитых жемчугом сапожках.

– Я пришла к тебе, бабушка, с миром. – без церемоний заговорила девочка звонким голоском. Прекрати с нами ругаться, ведь это так плохо! Намного лучше жить в дружбе. Представь, сколько хорошего мы могли бы сделать для людей, объединив усилия…
– Кто пустил сюда это мерзкую девчонку?! – взревела Европа. – Пришла мелюзга учить меня жизни! Что ты понимаешь в политике?! У-у-у, – замахнулась старуха костлявой рукой.
– Уважаемая бабушка, – не испугавшись ответила девочка, – если мы не договоримся, к тебе придут мои родственники, и переговоры затянутся. Давай всё решим сейчас…
– Какие родственники, ничтожество?! – срывая голос и брызгая жёлтой слюной, возопила Европа. – А ну, пошла прочь!

Девочка картинно вздохнула.

– Куда я пойду одна? – сказала она. – Я своего дедушку подожду. Сяду на той скамейке и мешать не буду. Честно-честно!

Не успела Европа возмутиться, как в зал энергичной походкой с посохом и в красной шубе до пят вошёл дед с длинной густой бородой. Подойдя к трону, он залихватски поправил усы и хитро прищурился, отчего его щёки налились румянцем.

– Здравствуй, уважаемая Европа! – заговорил он басом, приветственно разводя руки. – Что я вижу? Вы не договорились с моей внучкой? Ай-яй-яй, как досадно.
– Ты кто такой? – взвизгнула Европа, приподнявшись на троне.
– Знаю, всё знаю! – отвечал дед, выставив вперёд руку в рукавице. – Не любишь ты меня, и ладно, я не претендую. Культуры разные, но согласись, есть то, что объединяет людей на всём белом свете. Это любовь к теплу. Поверь мне. У нас – товар, у вас – купец. Заключи выгодное соглашение с Россией! И тепло объединит наши народы, и в каждом доме Новый год встретят при свете, за праздничным столом, в кругу семьи…
– А не пошёл бы ты, старый, к чёрту, – зло процедила старуха. – Буду я с вами дела иметь! Вот ты пришёл и поклоны бьёшь. А дальше? А дальше ты сам мне всё бесплатно принесёшь. Проваливай! Кто там следующий? Ещё один родственничек?
– Жаль, жаль, – проговорил дед, вздыхая и садясь рядом с внучкой. – Да, родственник.

Тут из коридора донёсся шум и громовой голос:

– Старая карга! С тобой, дрянь, мы вели очень уважительный диалог. Хотя я заранее говорил, что тебя, грязный скунс, надо сразу отправить в ад!
– Кто это? – у Европы изо рта вывалилась кость, и она уставилась на гостей.
– Родственник, – пожал плечами дед, поплотнее запахивая шубу.
– Дядя, – пискнула девочка и прижалась к своему дедушке.
– Но ты, сукина дочь, извращенка, – продолжал страшный голос, – не унимаешься!

Двери в тронный зал слетели с петель, и на пороге вместе с вьюгой и пробирающим до костей холодом появился двухметровый лысоватый человек с суровым лицом и ледяными генеральскими погонами на плечах.

– Вот я до тебя и добрался, – загремел он, отчего во всём дворце погас свет.

– А мы сюда на Новый год ещё зайдём? – тихо спросила девочка.
– Зайдём, зайдём! – уверил дед. – И на Новый год, и на Рождество.
– Будет ещё и старый Новый год! – добавил генерал.

Европа, покрытая толстой коркой льда, в переговорах участия уже не принимала.