КОВБОЙ

Меланхоличный Аркадий Акимович Тучкин, глава крошечного поселения Нижняя Спотыкаловка, коротконогий, упитанный, в очках, довольно крякнул. Он только что плотно пообедал борщом и котлетами в столовой администрации и теперь, сидя в своём кабинете, поглядывал на часы, лениво ожидая конца рабочего дня.

– К вам ковбой! – распахивая дверь в кабинет градоначальника, испуганно вскрикнула секретарь.

В следующую минуту на пороге появился двухметровый рыжий субъект в огромной шляпе. Он, звеня шпорами, гордо шагнул внутрь, корча брезгливую гримасу от провинциальной обстановки и излучая взглядом презренную надменность.

– Меня зовут Билл Брукс! – сказал гость таким тоном, будто в Нижней Спотыкаловке по уважению он мог соперничать с дедом Михеем, торгующим самогоном после полуночи. – Я приехал из самих США лично, чтобы узнать, почему ваш завод перестал отгружать алюминий, который мне нужен для фермерских крыш.
– Из США путь не близкий, – с пониманием ответил Тучкин. – Вы, наверно, очень устали, мистер Билл. Присаживайтесь.

Нахмурив брови, ковбой взгромоздился на стул для посетителей, как на трон.

– Я знаю, здесь замешана политика, – продолжал Брукс, – поэтому пришёл к вам, представителю власти, чтобы заключить сделку. Вы должны! Нет! Обязаны начать поставлять мне алюминий.
– Политика – дело тёмное, мистер Билл, – растягивая каждое слово, заговорил Тучкин.
– Я из США! – грозно перебил ковбой.
– Да хоть из Буркина-Фасо, – приподнял брови Тучкин. – Вы же понимаете, мистер…
– Не смейте сравнивать США с африканской страной. Я представитель государства, формирующего картину мира!

Но видя, что дремучий Тучкин ничего не смыслит в глобальной политике, Брукс решил показать величие на бытовом уровне.

– Вы кока-колу пьёте? – резко спросил он.
– Пьём, – пожал плечами Тучкин. – Отчего не пить? Хорошо пьём. И квас. И вот чайный гриб. Вы чайный гриб видели?

Этот нелепый вопрос привёл ковбоя в растерянность.

– Хотите посмотреть? – поинтересовался Тучкин и достал из-под стола трёхлитровую банку из-под берёзового сока.
– Фу!
– А что? – не согласился Тучкин, заботливо рассматривая банку, где в желтоватой жидкости плавало нечто, похожее на склизкую медузу. – На вид он может и неказист, но по вкусу та же кола. И для организма полезен.
– Я говорю о мощи США, с которой вы должны считаться!
– И что, вы кока-колу запретите? Так у нас квас, чайный гриб опять же. Хотите стаканчик?
– Уберите, наконец, эту гадость! – рассердился Брукс.
– Ну и зря, – обиделся Тучкин, пряча банку.
– Вы что, не понимаете, что отказываете представителю страны, которая покоряет народы?!
– Допустим, – безразлично согласился Тучкин. – А вы, например, можете разбить украинских националистов?
– Нет! – Брукс вытаращил глаза.
– Видите. А мы бьём.
– Мы не можем, потому что они наши союзники.
– Ну, это вы дали маху, – потягиваясь, сообщил Тучкин. – Кто же выбирает в союзники слабоумных? Лучше присоединяйтесь к нам. Вместе бить будем.
– Послушайте, я здесь для восстановления поставок алюминия. Неужели непонятно, что продавая его в США, вы станете богатыми?
– Богатство… Никогда богато не жили, нечего и привыкать, – отмахнулся Тучкин.
– Так привыкните!

Тучкин снисходительно посмотрел на ковбоя поверх очков.

– У нас в городе что, других пагубных привычек нет? Один дед Михей чего стоит! Вот если бы люди привыкли к здоровому образу жизни… Кроссы, турники, гири, например...

Понимая, что разговор принимает невыгодный оборот, Брукс расстегнул куртку, обнажая на поясе огромный револьвер. Тучкин долго смотрел на оружие, но ничуть не испугавшись, одобрил:

– Убедительно. Можно подержать? У меня племянник с таким бегает. Ловко китайцы научились делать. Как настоящий.
– Он настоящий! – заревел ковбой.
– Хорошо-хорошо, не горячитесь. Но даже если револьвер настоящий, я все равно не смогу вам помочь. На постройку литейного завода нам нужно время.
– У вас нет завода? А это разве не Нижний Спотыкаловск?
– Нас часто путают. Нижний Спотыкаловск в полутора тысячах километрах отсюда. Но уверяю, там вас ждёт такой же приём. Впрочем, если хотите ехать, выпейте на дорожку стаканчик чайного гриба...

КРАСНО-БЕЛЫЕ

– Машенька, душенька, прячь столовое серебро! Скоро красные придут, грабить будут!
– Ох, да не купила я его!
– Как же так, голубушка? Я же ещё с прошлого раза просил купить!
– Так может, не придут!
– Как не придут?! – даже испугался Павел Митрофанович Федюшкин, упитанный семьянин с никудышной бородёнкой, в косоворотке и скрипучих сапогах. – Придут, непременно придут! Они всегда по средам ходят!
– Тогда пусть золото забирают! – обиделась жена.

С раннего утра в просторной пятикомнатной квартире Федюшкиных, расширенной за счёт соседской, царила суматоха. Дорогая изящная мебель, уставленная фарфоровыми безделушками и статуэтками, стены, увешанные портретами императоров, флагами и штандартами Российской империи – всё дрожало в предвкушении неминуемого пролетарского грабежа. Горничная и по совместительству гувернантка по имени Согдиана спешно закрыла маленьких Гришу и Валю в детской, ровно в ту минуту, когда чужаки распахнули входную дверь.

– Мы к вам, гражданин Федюшкин, – сказал лысый небритый комиссар с похмельным духом, одетый в кожаный плащ. – Дошли сигналы, что вы советскую власть не любите и против неё публичные поклёпы пишете. Отрицаете роль Ленина в истории как мыслителя и вождя.

Комиссар стоял в компании двух таких же небритых субъектов. На их кожаных плащах, рукавах и отворотах демонстративно алели нашитые красные звёзды. Один из товарищей при этом щеголял свежим фингалом, придававшим ему особенно грозный вид.

– Да-да! Писал и писать буду! – не своим голосом возопил Федюшкин после того, как прочитал в предъявленном комиссаром удостоверении фамилию и звание: Левко, генерал НКВД. – Потому что вы суть России погубили, цвет нации! Вы русскость отвергаете! Вы запрещаете нам, мне…

Но тут Федюшкин оборвался. Он долго и пристально рассматривал комиссара, а затем ни к селу ни к городу спросил:

– Товарищ, где и за сколько плащ брали?
– Не помню, – комиссар засмущался, точно девица. – В центре. Дёшево, тысяч сто пятьдесят, не больше.
– Недурно, – одобрил Федюшкин, пощупав обновку, а затем, словно опомнившись, снова завопил. – Вы знаете, каких успехов добилась Российская империя? Мы были на взлёте по экономике, науке, культуре, и тут вы, дикари, дьяволы, антихристы!
– Вы, гражданин Федюшкин, врите, да не завирайтесь! – тоже повышая голос, возразил комиссар. – А образование? Сколько людей необразованных было?
– Зато теперь все образованные стали! – скорчил гримасу Федюшкин и, истерично взвизгнув, заскрипел сапогами: – Пороть всех на конюшне! Дружба народов у них, завезли чёрт знает кого!
– Да вы фашист, Федюшкин! – разозлился комиссар.
– Что, опять грабить будете? – дразнился Федюшкин
– Нет, сегодня изъятием ценностей дело не ограничится. Добро пожаловать в ГУЛАГ!

Федюшкина подхватили под руки, но он стал отчаянно сопротивляться.

– Павлик, не надо, – причитала жена. – Посидишь дня два и вернёшься!

Но Федюшкин не сдавался, кричал, плевался и норовил ткнуть пальцем комиссару в глаз. Грянул гадкий, постыдный бытовой скандал. Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы в квартиру вдруг не вошёл наряд полиции.

– Что здесь происходит? – спросил сержант, строго рассматривая драчунов.

В немой тишине раздался скрипучий голос старушки-соседки. Она заглядывала в квартиру с лестничной клетки вместе с веснушчатым внуком, который широко улыбался, радуясь разгоравшемуся скандалу.

– Заберите их! – руководила она полицией. – Скандалят и дерутся каждую среду. Житья от них нет!
– Дура! – огрызнулся Федюшкин.
– Товарищ сержант, они лодыри! – не унималась ябеда-соседка. – Соберутся и спорят, что лучше – СССР или Российская империя.
– Я не лодырь, а депутат! – сквозь зубы процедил комиссар. – Ступай отсюда, старая, не мешай историческую справедливость восстанавливать!
– А я писатель-философ! – важно поддакнул Федюшкин, горделиво косясь на недоумевающий полицейский наряд и крича соседке. – О тебе, дура, и о будущем России думаем!
– Так Российской империи сто лет как нет, – почёсывая затылок, заметил сержант. – А СССР – уже тридцать три года. Где тут будущее?
– Ряженые! – плюнула старушка.
– Косплееры, – поправил внук.

ЛУЧШИЙ ПРОДАВЕЦ

– Гриша, дорогой, горю! – жаловался я приятелю, пока тот пристально смотрел на меня поверх дымящейся чашки кофе, подносимой ко рту. – Помнишь мой ресторан?
– Было что-то такое, – услышал я ленивый ответ.
– Всё! Кончилась моя мечта, – слезливо горячился я, тревожно звеня ложечкой, размешивая сахар в стакане чая. – Разорён! Представляешь, в пух и прах! Ладно бы только разорён, так весь в долгах. Что теперь делать, ума не приложу!
– Продай ресторан, – невозмутимо посоветовал Стебловский.

Гришу Стебловского я знал ещё с юности. Это был немногословный деловой человек строгой бульдожьей наружности с большими мясистыми ушами и неуклюжими тяжеловесными манерами.

– О, брат! – застонал я. – Кому мой ресторан нужен? Будто сам не знаешь, какое сейчас время. Я ведь хочу со всей обстановкой продать, но кто же купит? Дураков нет! А долги растут. Скоро по миру пойду! Выручи!

Стебловский задумчиво покряхтел, почмокал толстыми губами и наконец сказал:

– Есть у меня один человечек. Всё, что хочешь может продать.
– Не верю! – воскликнул я, считая свой случай безнадёжным.
– Он сейчас как раз без работы сидит, – не обращая внимания на моё возражение, авторитетно сообщил Стебловский. – Политика. Допускаю, что возьмётся за твоё дело. Бывалый. Деньги любит самозабвенно, а к работе питает патологическое отвращение. Если что продавать, так это к нему.
– Я согласен на любые комиссионные! – с жаром заключил я.
– Тогда дня через два покажи нам свой ресторан, – допивая кофе, сказал Стебловский. – Посмотрим, что там и как. Фактуру, так сказать. Только есть одно условие…

В назначенный день я стоял на углу улиц, откуда до моего горе-ресторана было рукой подать, зяб от пронизывающего зимнего ветра и грелся надеждой, что за моё дело возьмётся самый хваткий человек в городе. Но когда автомобиль Стебловского припарковался, и он вылез из него в компании странного субъекта, сердце моё колыхнулось и упало.
Для начала, знакомый Стебловского, которого он расхваливал как опытного продавца, совсем не походил на предпринимателя. Это был лохматый рыжий паренёк с длинной шеей, потасканным видом и кольцом в носу. Он плёлся за Стебловским нехотя, едва передвигая ноги в поношенных кроссовках, точно старик, которого гонят на плаху, а вовсе не в то место, где он может хорошо заработать. Превозмогая разочарование, которое, вероятно, отражалось на моём лице, я повёл их к источнику своих неприятностей, надеясь по пути разговорить подозрительного дельца.

– Вы так молоды, а уже занимаетесь сделками с недвижимостью, – начал я, как можно дружелюбнее. – Вы, наверно, заканчивали престижный университет по специальности.

В ответ паренёк наградил меня таким взглядом, будто к нему обращалось насекомое.

– По-вашему, я похож на торгаша или лавочника? – возмутился он.
– Нет, что вы, – тут же поправился я, боясь рассердить моего спасителя. – А давно вы занимаетесь подобными сделками?
– Сколько себя помню, – небрежно ответил паренёк. – Это у нас семейное. Дед – дипломат и партийный работник, отец и мать – с первым президентом дружбу водили. Просто сейчас время политической неопределённости. Смена власти. Халтурю понемногу.
– Но в России, кажется, всё давно определено, – недоверчиво заметил я.
– Да при чём тут Россия?! – возмутился парень, но увидев моё озадаченное лицо, прибавил с таким видом, точно только что вернулся с международного саммита. – Гранты, дядя. Американские гранты срезали. Начисто!

Мы уже подходили к ресторану, а в моей голове скопилось вопросов больше, чем ответов. Недоумение раздражало, и я не выдержал.

– Тогда кто вы такой? – выпалил я, остановившись у входа в своё заведение и уставившись на рыжего парня.

Тот небрежно зевнул, смахнул невидимую пылинку с плеча и с ленцой ответил:

– Я – либеральный журналист! Так что мы сегодня продаём?
– Вот… – растерянно пробормотал я, указывая на ресторан.
– О, – обрадовался журналист, потирая руки и любуясь новенькой вывеской, заказанной мной по условию Стебловского. – Это я умею. Это я живо продам!

На вывеске над входом крупными буквами было выведено название ресторана: «Родина».

КОНЧИНА

– Батюшку! Священника! Приведите попа! – понимая, что врачи уже не помогут, исступлённо завопил Велюгин, мечась в постели точно в бреду.

Лев Зиновьевич Велюгин умирал. Он лежал на смертном одре в своём респектабельном особняке близ Нью-Йорка, окружённый родственниками, среди которых младшее поколение уже едва ли понимало русский язык. Велюгин был стар, бледен и жалок, но прожил свою жизнь ярко и наотмашь. Особенно тот период, когда он, сбежав из опостылевшего СССР, обосновался в демократических и свободных Соединённых Штатах Америки. Карьера Велюгина, не имевшего особых талантов, тем не менее, стала успешной. Лекции в университетах о тоталитарной системе и нищете в России пользовались популярностью, сравнимой с фильмами ужасов, и приносили стабильный доход. А позже Льва Зиновьевича пристроили советником в правительственное агентство, занимающееся вопросами российской политики.
В США Велюгин жил ни в чём себя не ограничивая. Отпуска на Гавайях, закрытые вечеринки с влиятельными людьми, небольшая, но роскошная коллекция автомобилей, красивая жена, прелестная любовница... Словом, Велюгин прожил блестящую беззаботную жизнь, а теперь пришёл час умирать.
Среди родственников поднялось смятение – кто-то крупный проталкивался к постели старика. Наконец, перед глазами Велюгина возник пухлощёкий священник с редкой длинной бородой и почему-то испуганными глазами.

– Исповедаться хотите? – спросил он Велюгина.
– Батюшка, какая исповедь?! – задыхаясь, отрезал умирающий. – Не об этом хочу просить!

Слова Велюгина поставили священника в неловкое положение, но, решив, что во время доброй беседы старик изменит желание, он кивнул.

– Скажите, отче, есть ли Бог или нет его?! – простонал Велюгин.
– Есть, — ответил священник и улыбнулся, отчего щёки его зарумянились, точно в голове всплыло приятное воспоминание. Возможно, даже о вкусном пироге с яблоками.
– А вечная жизнь? — тревожился умирающий.

Тут священник сообразил, что разговор принимает философский оттенок и, сделав солидное лицо, ответил как можно умнее:

– Людям, в особенности людям большого ума, свойственно сомневаться…
– Да не об этом спрашиваю! – закашлялся Велюгин.
– Если не об этом, то вечная жизнь есть, – не раздумывая, ответил священник.
– А можно ли как-то отменить её мне? Я хорошо заплачу!

За всё время служения священник никогда не сталкивался с такой просьбой, и даже никогда не слышал о подобном. Он растерянно откашлялся и пристально посмотрел на Велюгина, силясь определить, не в бреду ли тот, не шутит ли.

– Отменить? – переспросил священник. – Иными словами, вы хотите отказаться от вечной жизни?
– Да-да, – раздражённо прокаркал старик. – Чёрт бы вас побрал, откуда только такие недоумки берутся?!
– Боюсь, что исполнить ваше желание не в моих силах, – невозмутимо и снисходительно возразил священник. – А что вас смущает? По моему опыту, люди чаще надеются на то, что жизнь смертью не заканчивается.
– Люди – идиоты! – рассердился Велюгин. – Меня смущает то, что я прожил весёлую, полную удовольствий жизнь! Всё повидал, всё испытал, денег скопил, потомков нажил, но был один день – проклятый день, который подарил мне счастье! Я жил тогда бедным дураком. Май, солнце, тепло, улицы залиты чистым светом, листва яркая, молодая. У меня свидание, а девушка не пришла. Но я юн, здоров, вся жизнь впереди, какое расстройство? Остаток дня провёл с друзьями, а вечером у подъезда встретил её. Она место встречи перепутала. И всю ночь мы с ней гуляли. Поэзия, сердца стучат, точно в сказке побывал. Один день…

Священник усмехнулся, и щёки его опять зарумянились.

– Безусловно, это не канон, но считается, что в первые три дня после смерти человеческая душа отправляется в те места, где при жизни была счастлива…
– В том-то и дело! – закричал Велюгин. – Не хочу, не хочу!
– Почему? – перепугался священник.
– Потому что это было в России! В России это было! Чтоб она провалилась, окаянная! Я поклялся, что больше туда ни ногой! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу…

Выкрикивая последние слова, старик приподнялся в постели, злоба исказила его лицо, и в тот же миг его разбил удар. Велюгин скончался.

СОВРЕМЕННЫЕ НРАВЫ

– Убью, убью! – бормотал Сироткин, задыхаясь.

Он бежал от автобусной остановки домой. Пальто было распахнуто, развевающийся на ветру шарф хлестал по перекошенному лицу, а в голове закипала раскалённая каша. Только что Сироткин узнал, что жена ему изменяет. Да ещё как узнал – из интернета! Его Верочка, его кровиночка, его ангел, с которой он прожил душа в душу одиннадцать лет, с которой родил двух смышлёных мальчуганов… И вот она — пьяная, полуодетая, колесит по городу в чёрном внедорожнике, высунувшись из люка, в компании неизвестного бугая со звериной рожей. И под хохот досужего зеваки, камера запечатлела этот экзотический проезд, за которым теперь мог следить весь город.

– Позор, какой позор! Убью! – твердил Сироткин, сжимая бледные кулаки, но вдруг замер.

Он остановился возле небольшого торгового центра, где за множеством прозрачных дверей находились павильоны со всевозможными товарами.

«Чем же я убью изменщицу?!» – задал себе вопрос обманутый муж, и взгляд его упал на магазин инструментов. – «Разве топор купить или молоток?» – и тут же, спохватившись, он ударил себя ладонью по лбу. – «Да кого я обманываю?! Кого я могу убить? Да ещё топором? Нашёлся Раскольников! Это я сейчас такой смелый, а ворвусь в дом, увижу её жалостливые глаза, так и замаха не сделаю! Нет, убивать не стану, а прогоню! Приду, скажу, чтоб собирала вещи и к маме. А завтра – развод! Только для храбрости надо выпить, а то ноги подкашиваются».

От магазина с инструментами Сироткин ринулся в сторону продуктового, но опять застыл.

«Хорошо, приду домой, скажу, уходи, не жена ты мне больше, а на развод завтра подам. Сгодится! А она мне: Виталик, не ломай семью, хотя бы ради детей! Семья ей важна, как же! О детях думает. А когда хвостом крутила, о чём думала? Меня же в разрушители домашнего очага запишет. Плакать начнёт, прощения просить. Семья для неё святыней окажется, за которую будет готова жизнь положить. А я, когда пьяный, добрый и доверчивый. Помилую. Нет, нельзя мне пить. В аптеку что ли зайти, успокоительных взять?»

Сироткин схватился за дверную ручку, но резко одёрнул руку, будто та была под напряжением.

«Допустим, приму успокоительное», — рассуждал он. — «Остыну и не выгоню. Да и зачем сейчас выгонять? Я себя знаю. Положим, скажу ей: уходи, ехидна! Обесчестила меня, детей на травлю обрекла, замарала уважаемую фамилию.

А она посмотрит на меня наивными глазками и нагло так спросит: «Виталик, ты что, сдурел? Какая измена? Это был друг детства. Разве закон вышел, что дружить нельзя? Ну, выпили с ним, что в этом такого? Теперь после каждой встречи с друзьями ты развода требовать будешь? Где ты измену увидел?»

И действительно, факта измены я не видел… Была ли она? Тут налетят её сестры, тёща, подруги. Скажут, что я абьюзер, никуда жену не пускаю, хочу из неё рабыню и серую мышь сделать. Впервые за одиннадцать лет бедняжка из дома вышла, так я сразу, злодей, на мороз её выставляю. А, вышвырнув змею, позже угрызениями совести себя замучаю. Как пить дать, замучаю! Подтверждения измены нет, а с выпившим человеком всякое случается. Мне бы как доброму мужу поддержать… А когда узнают, что я ещё на таблетках – пиши пропало. Закричат, свихнулся от ревности, пьёт чёрт знает что без рецепта, к психологу поведут. Нет, только не в аптеку!»

Сироткин сделал пару шагов назад и остановился. Каша в голове забурлила, в глазах появились мошки.

«Семья, конечно, превыше всего!» – медленно размышлял он. – «Одиннадцать лет как-никак. Неужели я гробовщик наших жизней из-за одного случая? Может правда к психологу? Там весь ужас и прояснится. Окажется, что я неуверенный в себе психопат, а измена не доказана. А если и была, то не от счастливой жизни. Правильно говорят, от хороших мужей налево не ходят… Ходят от плохих. Где я упустил миг, когда всё покатилось по наклонной?! Ох, что же я натворил, что же я сделал не так?! Но ничего, есть ещё время всё исправить! Есть!»

Сироткин решительно бросился к следующей двери, влетел в лавку и крикнул продавцу:

– Самый большой букет цветов! И записку туда: прости, дорогая, что заставил тебя изменить!

ПОЭЗИЯ ПОБЕДЫ

«Если кто зайдёт, то решит, что мы поминки справляем. Или того хуже – обряд жертвоприношения проводим!» – с тревогой подумал чиновник Филармонов, бросая смятенный взгляд на мрачную компанию в чёрных одеждах, усевшуюся за длинный стол у него в кабинете. Филармонов, энергичный старичок интеллигентного вида, нервный, в поношенной шерстяной безрукавке под пиджаком, откашлялся и начал:

– Коллеги, впереди большой праздник – День Победы. В связи с этим в нашем городе будут проходить культурные мероприятия, ответственность за которые возложена на меня. Наша страна имеет блестящую историю военных побед. Россия – страна победителей! И на грядущем празднике хотелось бы воспеть силу русского оружия, доблесть нашего воина и непоколебимую волю народа. Мне сказали, что вы – лучшие современные литераторы и, не побоюсь этого слова, поэты. Кому как не вам написать яркие строки, вызывающие гордость за нашу страну и армию. Есть предложения?

Сказав это, Филармонов с надеждой посмотрел на мрачных гостей.

– Есть у меня стих, – хмуро отозвался поэт Мраморов, круглолицый здоровяк с небритым подбородком. – Называется: «Дайте правды!».
– Хм, правда – это хорошо! – одобрил Филармонов. – Я всегда выступаю за правду.

Мраморов встал, нахмурился ещё сильнее и размахнулся кулаком, будто собрался драться.

– Стоны, смерть и вороньё, – замогильным голосом начал он. – Мы с тобою под землёй…
– Стоп–стоп! – испугался Филармонов, догадавшись, в какую сторону клонит автор. – Коллеги, вероятно, вы меня не поняли. Праздник По-бе-ды! Будут конкурсы у детей, мы славим нашу армию...
– У меня есть про армию! – вскочила рыжая поэтесса Хладовская с сине–серыми кругами вокруг глаз.
– Хорошо, – облегчённо выдохнул Филармонов. – Начинайте! А вы, господин Мраморов, присаживайтесь, пожалуйста. С вами потом…

Мраморов неохотно опустился на стул, а Хладовская, неистово вращая глазами, низко и хрипло закричала:

– С позором армия бежала, когда в Москве жиреет люд! Мор, грязь, кресты и слякоть бала…
– Нет! – вскочил Филармонов. – Что вы такое прочитали? Какие мор и кресты?!
– Страна должна знать правду, – заявила Хлодовская и, вскинув голову, гордо добавила: – И я не боюсь её говорить!
– Какую правду не знает страна? – рассердился обыкновенно мягкий Филармонов. – Вы народ за идиотов держите? И кто жиреет по-вашему?
– Все! – брякнул Мраморов. – Сидят на диванах и смеются!
– Все — это те, кто отправили своих мужей и сыновей выполнять долг? Или те, кто последние деньги армии перевёл? Может те, кто в поте лица трудятся в тылу? Кто дал вам право оскорблять? Фух… – взволнованный Филармонов схватился за сердце. – Послушайте, у нас праздник Победы. Я не против новаторства, но сейчас нам как воздух необходима вдохновляющая поэзия, понимаете? Чтобы несмотря на невзгоды и страдания люди почувствовали, что не зря… Ну как раньше: «А нам нужна одна победа…»
– Хотите, я прочту свою эпическую балладу? – вскочил упитанный, но вертлявый поэт Катафалкин с длинной чёлкой и низким лбом. – Так и называется – «Победа!»
– Ну, давайте попробуем, – безнадёжно согласился Филармонов.
– Победа тяжкою ценою, – начал Катафалкин, – досталась нам с тобою, брат.
– Неплохо, – обрадовался Филармонов.
– Она воздаст могильной тьмою…

Лицо Филармонова исказилось, и Катафалкин, поняв, что сейчас его остановят, заорал:

– Позор смертей и трупный яд!
– Хватит! – ударив ладонью по столу, взвился Филармонов. – Опять про могилы?! Эта больная тема у вас? Не было в России никогда культа смерти! Не было! Мы всегда жизнь и победу воспевали! Рядили её в жемчуга и чтили наших героев. Откуда такая мода взялась?
– Вам просто не нравится правда, – прогудел Мраморов.
– Какая правда? Это же пошлость! – отмахнулся Филармонов.
– Нет, вам не нравится правда! – повысил голос Мраморов.

Поэты угрожающе поднялись. Филармонов, чувствуя недоброе, попятился к двери, но было поздно.

Когда секретарь зашла узнать, что решилось со стихами ко Дню Победы, Филармонов, держа лёд у синяка под глазом, ответил:

– Всё решилось!
– И как?
– Как обычно! – ответил Филармонов, сдувая пыль с книг Пушкина и Симонова.

АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ЭНЕРГЕТИКА

— Прошу вас, проходите, уважаемый профессор Краузе! После прочтения вашего письма я без капель уснуть не мог!

В промёрзлую гостиную вошёл сутулый человек в круглых очках на орлином носу и болтающимися, точно вёсла, руками. Хозяин дома Данис Пиявичус – еврокомиссар по энергетике, активный сторонник западных ценностей, бывший в 80-х годах прошлого века не менее активным членом КПСС — одетый в пальто и тёплые сапоги, встретил гостя радушно, усадил напротив себя в мягкое кресло и налил ему выпить.

– Неужели нашли? – спросил утконосый чиновник, бросив на гостя деревянный прибалтийский взгляд.
– Нашёл! – торжественно подтвердил тот.
– Невероятно! – вскочил, громко топнув сапогами, переполненный чувствами бюрократ. – Ха-ха! Выкуси, Россия! Говорите, профессор!

Пиявичус вернулся к креслу и присел на самый краешек.

– Кхм… – Краузе откашлялся, положил руки на подлокотники и соединил кончики пальцев. – После того, как вы отказались от русских углеводородов…
– О, да! – подхватил Пиявичус. – От этих ядовитых щупальцев тоталитаризма в виде газопроводов! Представляете, уважаемый Краузе, эти русские хотели душить нас дешёвым газом!
– Хотя все экономисты, – продолжил профессор, – предупреждали об экономической катастрофе, банкротствах, обнищании и стагнации…
– Чепуха, уважаемый профессор! – воскликнул Пиявичус, укоризненно грозя пальцем. – Если бы не знал вас, то подумал бы,что в вашем кармане лежит русский паспорт с буклетом кремлёвской пропаганды.
– Так и случилось, – сухо подытожил учёный. – Цены на электроэнергию взлетели, а генерации ветряков не хватает даже на производство консервных банок. Из-за экономии горячей воды Европу захватили вши и клопы, – профессор дёрнулся и почесал шею. – А эстонцы, обещавшие Германии и Франции заменить собой Россию, только и делают, что просят в долг.

Перечисление неутешительных итогов правления евробюрократов привело Пиявичуса в состояние транса.

– Что вы говорите? – он вдруг очнулся от забытья. – Клопы?
– Эстонцы! – поправил профессор. – Впрочем, для Европы разница несущественна. Во всяком случае, нашему университету поручили найти альтернативные источники питания. И мы их нашли!

Сказав это, учёный с торжеством достал из внутреннего кармана лампочку, вкрученную в чёрный куб.

– Профессор! – глаза Пиявичуса ожили. – Вы – гений! И это работает?
– Разумеется!
– Включайте быстрее!
– Одну минуту. Прежде, господин комиссар Пиявичус, скажите мне, что вы думаете о России?

Ноздри комиссара раздулись, нижняя губа задрожала, взгляд заискрился. Он захрипел и, вцепившись в подлокотники холодными пальцами, прорычал:

– Россия ответит за…

И тут лампочка в руках профессора весело замигала, затем ярко вспыхнула и взорвалась. Пиявичус вздрогнул.

– Что это было? – вскричал он.
– Господин комиссар Пиявичус, – ласково заговорил профессор, – когда вы отключили нас от энергоносителей, мы начали поиски того, что имеем в избытке.
– И что это? – ещё не понимая, спросил чиновник.
– У нас нет газа и нефти… Есть эстонцы, но они… – профессор Краузе брезгливо поморщился. – Даже личинки червей, которыми вы решили кормить европейцев, не представляют особой энергетической ценности. Зато дури и ненависти у нас много. Оставалось только преобразовать их в энергию.
– Вы… Это! – еврокомиссар поднялся. – Вы, уважаемый профессор, знайте меру! Власти Европы…

Но тут Пиявичус оборвался, заметив, как из другого кармана профессор достал чёрный цилиндр.

– Что это?
– Не обращайте внимания, продолжайте говорить. Это зарядка для электромобиля. Моей ненависти едва хватило, чтобы сюда доехать. А нам с вами ещё на подстанцию надо.
– Нет, не поеду, – предчувствуя недоброе, замотал головой комиссар. – Сегодня никаких торжественных мероприятий…
– Придётся. Все ваши уже там. А чтобы ненависть и дурь вырабатывались особенно интенсивно, будем смотреть советские фильмы и слушать российский гимн.

Комиссар издал испуганный вопль и, гремя сапогами, бросился к двери. Распахнув её, он увидел на пороге соседа с электрическим чайником в руке.

– Поддайте дури, пожалуйста, господин Пиявичус! У нас вода не закипает…

ГУЛЛИВЕР

«Американцы – народ серьёзный», – мысленно рассуждал Парамонов, устремив пустой взгляд поверх стола. – «Главное – не сплоховать. Ковбои… На испуг берут. Поднимут ставки, доведут до дрожи, а потом, пожалуйста – пряник! На этом все и ломаются. Но меня, черти, не проведёте!»

Его глаза вспыхнули гневом и тотчас сощурились.

«Договориться хотите?!» – мысли его обретали гранитную монументальность. – «А что, если я с вас неподъёмную сумму возьму за страдания от санкций? Миллиард! Долларов! Побледнели? Не нравится? Я вам – не наши беззубые переговорщики! У меня крутой подход! Россию не продам! Хотите ещё переговоров? Хотите?!»

Не удержавшись, Парамонов со всей злостью ударил кулаком по столу.

– Что ты стучишь?! Гречку будешь? – взволновалась жена у плиты.

Парамонов вздрогнул и замолк.

– Гриша, – подсаживаясь к кухонному столу, запричитала супруга. – Опять про политику думаешь? Не надо, Гриша! Ты не дипломат, не учёный, не эксперт. Даже образования толкового не получил. Гриша…
– Что ты понимаешь?! – взметнулся Парамонов. – Ты, ты… Мой блог читают! Тысячи! Возможно, и там, наверху!
– Ну пусть читают, мало ли дураков, – супруга всплеснула руками. – Они и освежитель воздуха читают. От того, что тебя читают, ты умнее не сделался. Побереги себя! Ничего ещё не решилось, а если и решится, то без тебя.

Парамонов вытаращил глаза.

– Маша! Что ты говоришь?! Как ты не понимаешь!!! Судьба мира стоит на кону!
– Ну, стоит и стоит, – кивнула Маша. – Зачем кулаками стучать? Тебя же никто и не спрашивает.
– Нет! Всё! Я больше не могу тут находиться! – вскричал Парамонов и бросился в прихожую. – Страна на краю бездны, кругом предательство и глупость, а ты…

Он с силой хлопнул входной дверью и выбежал на улицу. И повсюду он видел несовершенство происходящего. Тротуары от снега убирались неправильно, детскую площадку устроили не в том месте, фонари светили недостаточно ярко. Горячечный ужас охватывал Парамонова при виде равнодушных, спешащих на работу людей, не замечающих царящего вокруг безобразия. А всего лишь нужно было спросить его одного, как обустроить жизнь для всеобщего благополучия. Не существовало вопроса, который поставил бы Парамонова в тупик. Богатым – повышение налогов, а излишки раздать бедным. Хорошим людям помогать, плохих не миловать. Поймать, наконец, всех преступников сразу, чего никогда не делалось, и всегда побеждать, нигде не проигрывая. Почему этого никто не понимает?!

Парамонов ускорил шаг, ощущая, как глубина постижения мира расправляет ему плечи. Суетливые прохожие мельчали и расступались перед ним, провожая испуганными взглядами. Автомобили, завидев исполина, невозмутимо марширующего на красный свет, и боясь удариться об него, визгливо тормозили и жалко сигналили.

– Министра мне! – закричал Парамонов, ворвавшись в административное здание.

Охранник в прозрачной будке поднял ленивый взгляд и поинтересовался:

– Пропуск?
– Дурак! – прорычал Парамонов, смотря сверху вниз на умственного лилипута. – Не знаешь, кто стоит перед тобой?
– Пропуск? – повторил охранник.
– Я должен предупредить! Никто кроме меня не видит, что происходит. Меня читают десятки тысяч, а ты…
– Пропуск!

Лицо Парамонова покраснело, и он бросился наружу.

«В Кремль!» – пронеслось в его голове. – «На самый верх, открыть им глаза на действительность!»

Парамонов устремился к станции метро. Он ещё хорошо помнил, как в блоге неоднократно «срезал» академиков, иронизировал над политиками, высмеивал их, ехидничал и критиковал, получая в ответ сотни восторженных комментариев. Парамонов не ошибался – катастрофа назревала.

На эскалаторе Парамонову пришлось пригнуться, чтобы не задевать свод тоннеля своей величиной. Когда он очутился на платформе, раздражённый путающимися под ногами пассажирами-лилипутами, то столкнулся с новым симптомом непроходимой тупости: приближающийся поезд двигался в обратном направлении. Он крикнул «стоп!», замахал руками, но состав упрямо прогудел ему в ответ. Не выдержав возмутительного идиотизма, Парамонов решительно шагнул на рельсы. В следующий миг поезд накрыл собой великана.

КРИВДОНАРИУМ

В дверь с табличкой «Кривдонариум – здесь ты сможешь убить свою Горгону» вошёл сутулый брюнет со скорбной физиономией. Он часто моргал, будто страдал тиком, и беспрестанно шарил в карманах, точно искал деньги.

– Господин Бурминов? Прошу вас, садитесь! – обрадовался гостю Плюскис.

Бурминов опустился на хлипкий стул, а Плюскис, вертлявый хозяин кабинета с судорожными манерами и маленькой белобрысой головой, захлопотал за столом, доставая из ящика бланки.

– Итак, господин Бурминов, кем бы вы хотели стать, в какую реальность перенестись?
– Мой привычный мир распался, – траурно сообщил Бурминов.
– Что вы говорите? – деловито-понимающе подхватил Плюскис. – Жена ушла? Вы разорены? Исправим. Сверлим вам дырку во лбу, подводим контакт Кривдонариума к мозгу, и тот создаёт для вас иллюзию богатства, женщин… – тут он смерил клиента прищуренным взглядом. – И не только женщин, если вы понимаете, о чём я.
– Нет-нет! – возразил клиент, зловеще махнув кулаками. – Я хочу войны. Кровавой, бесконечной! С миллионами трупов!
– О, – Плюскис заиграл бровями. – Без проблем! Такие программы имеются. Мы сверлим вам дырку во лбу, кладём в капсулу и отправляем в виртуальный окоп. Или нет, постойте. Понимаю! Вы хотите стать генералом. Маршалом! И вести армию, побеждать врага, самому возглавлять атаки…
– Я? На войну? Вы с ума сошли! – возмутился Бурминов. – Ни за что! В новой реальности я останусь самим собой.
– А кто вы?
– Я антивоенный активист, бежавший из России в Европу.
– А, понимаю, – медленно проговорил Плюскис, но тут же оживился. – Тогда, господин Бурминов, сверлим вам дырку во лбу, и в реальности Кривдонариума вы останавливаете кровопролитие. Разумеется – премия мира, деньги… Как вам идея?
– Я не хочу останавливать войны! – Бурминов вскочил и затрясся от злости. – Чужая война – мой хлеб! Вы что, не видите, что в мире делается? США налаживают контакты с Россией. Санкции снимут, экономика вырастет, крупные державы начнут договариваться… А я? Если не будет войны, я останусь нищим среди дураков!

Плюскис проникновенно вздохнул.

– Разделяю ваше возмущение международной ситуацией, – заверил он. – Вихри перемен захлестнули планету. Мы в Латвии тоже не сидим сложа руки. Скоро нанесём по русским страшный удар!
– Это меня не касается! Я обратился к вам, поскольку вы единственные, кто может воспроизвести мой разрушенный мир!

Плюскис, с вожделением рассматривая лоб клиента, махнул рукой и приготовился заполнять бланк:

– Так уж и быть! Говорите ваши пожелания.
– Вначале я хочу забыть весь этот ужас, – выдохнул Бурминов. – Хочу, чтобы в моём мире капитализация была важнее ископаемых…
– Это вы серьёзно? – у Плюскиса сбилось дыхание.
– Пишите-пишете! – настаивал Бурминов. – Хочу, чтобы цифры на экране стоили дороже золота. Не морщитесь, пишите! И чтобы слово этих Румыний, Венгрий, Польш и даже Эстоний имело такой же международный вес, как у России и Китая. Пусть они на равных участвуют в глобальном мироустройстве.
– Господин Бурминов! Наши возможности не безграничны...
– Пускай Кривдонариум внушит мне, что на западе люди сами выбирают власть, протесты там стихийные и народные, а СМИ – независимые!
– Это уже слишком! – Плюскис отшвырнул ручку.

В кабинете наступило молчание.

– Кривдонариуму никогда не ставили подобных задач, – наконец промолвил Плюскис. – Внушить такое… Мы всё-таки не американские агентства и фонды. Но учитывая вашу трагедию…

Когда Бурминов очнулся, ему показалось, что он уже в системе Кривдонариума: тьма, запах свечей и странная лёгкость. Но что-то было не так. Обомлев, он сообразил, что помнит всё — своё отчаяние, разговор с Плюскисом и подготовку к операции. Он попытался встать, но не почувствовал тела. Паника поразила сознание, но, не успев вскрикнуть, он увидел над собой сияющее лицо Плюскиса:

— Не переживайте! У меня две новости — плохая и хорошая: Литва отключилась от российских электросетей и доходы Москвы упадут! Правда, и у нас света нет, поэтому Кривдонариум не запускается…

Глаза Бурминова наполнились ужасом.

– А хорошая! – весело подмигнул Плюскис. – Дырку во лбу мы вам просверлить всё же успели!

Пантелей Точкин ещё раз перечитал свою статью, исправил две смешные опечатки и, довольный собой, нажал клавишу «Enter». Едва публикация улетела в интернет покорять читателей эксцентричной аналитикой, поблизости раздался сердитый голос:

– Вам нельзя здесь находиться!

Блогер так и подпрыгнул на месте. Он заглянул под стол, за шкаф и для верности в шкаф. Прильнул к оконному стеклу – не снаружи ли донёсся странный голос? Но нигде никого не было. Вильнюс утопал в зимних сумерках. Окраина города спала, а улица казалась мрачной и безжизненной. Точкин вернулся за стол, хмурясь и подозрительно косясь по сторонам.

«Прослушка ФСБ, что ли, шалит?» – подумал он.

Точкин с упоением мнил себя лидером мнений и голосом рассерженного российского народа. Поэтому он жил в Вильнюсе, деля дешёвую квартиру с жирными тараканами, имея в багаже несколько уголовных дел и три тысячи сорок два подписчика, половину из которых составляли купленные им боты. И всё же он с презрением плюнул бы в лицо любому, усомнившемуся в том, что за ним днём и ночью следит ФСБ, опасаясь, как бы он, Точкин, не обнародовал какую-нибудь правду.

– Вам известно, кто я? – вдруг поинтересовался второй голос, очевидно, говоривший с первым.
– Вы – аналитик Боб Диггинс, из отдела конкурентной разведки.

В ответ презрительно усмехнулись.
Точкин схватился за голову и с воплем бросился на кухню. Спустя минуту он из стороны в сторону раскачивался на стуле с обёрнутой в пищевую фольгу головой. Он уже не сомневался, что попал под излучатели КГБ, о которых неоднократно писал и которые, по легенде, использовались для доведения российских диссидентов до сумасшествия.

– Вы понимаете, что я видел больше, чем следует, – надменно произнёс Диггинс. – Никто не верит, что Литва, страна размером с парковку, вдруг стала лидером в сфере искусственного интеллекта.
– Это наши инновации, – дрогнул первый голос.
– Вот это?! – рассвирепел Диггинс. – Тебе, сукин сын, за такие эксперименты дорога в Гуантанамо! Ты знаешь, что такое Гуантанамо, нацист?! Знаешь?!

В голове Точкина началась возня, где, как казалось, один трясёт другого, словно грушу. Не в силах вынести муку и чувствуя, что разум меркнет, он с криком: «Гэбистам живым меня не взять!», вскочил и, распахнув окно, выбросился во тьму.

– Они сами этого хотели, клянусь! – захлёбывался первый голос.
– Тогда рассказывай, Плюскис! Или я сломаю тебе пальцы!
– Хорошо! – пропищал тот.

КРИВДОНАРИУМ-2

Открыв глаза, Точкин, увидел не ангелов. Перед ним стояли два господина в костюмах и как будто не замечали его. Плюскис оказался белобрысым человечком с маленькой головой и судорожными манерами, а широкоплечий брюнет с рябым лицом, судя по всему, был американцем Диггинсом.

– Это – Кривдонариум, – пояснял Плюскис.
– Какой Кривдонариум?
– Сейчас покажу!

Они подошли к Точкину.

– Это наш клиент! – указал на Пантелея Плюскис. – Мы просверлили ему дырку во лбу и подключили к Кривдонариуму. Всё! Человек наслаждается жизнью в мире заказанных иллюзий, где есть независимая журналистика, а криптовалюта дороже золота. Где он – влиятельный аналитик-международник, сражающийся с Россией.
– Чёрт, – брезгливо вскрикнул Диггинс, разглядывая Точкина, сидящего в мрачной комнате среди десятков таких же клиентов с дырами во лбу. – Он моргает!
– Да, – опечалился Плюскис. – Латвия отключилась от русской энергосистемы, и мощности на всех не хватает. Иногда они выпадают назад в наш мир.
– Но искусственный интеллект! – воскликнул Диггинс.
– Ааа, – коварно улыбнулся Плюскис. – Мечта людей об искусственном интеллекте не имеет отношения к прогрессу. Это мечта получить человеческого раба, выполняющего грязную работу. Но что нам мешает её осуществить? Воля! Проклятая человеческая воля. Даже самый покорный раб способен на бунт. Но здесь, – Плюскис указал на клиентов, – пока часть их мозга купается в мире бредовых фантазий, другая работает на нас. Так Литва стала первой страной, чей искусственный интеллект обладает человеческим воображением. О, дали ток!

Через минуту Пантелей Точкин снова сидел перед ноутбуком, подсчитывая просмотры своей публикации, и совершенно ничего не помнил.

КРИВДОНАРИУМ-3

Стакан упал, но так и не коснулся пола. Бурминов, случайным взмахом руки сбивший его со стола, с изумлением наблюдал за водой, выплеснувшейся через край и застывшей в воздухе, словно 3D-изображение. Тут же угасли все звуки, коллеги превратились в нелепо позирующих манекенов, воздух сгустился и застыл. В эту минуту дверь открылась, и в крошечную студию вошёл Плюскис, белобрысый человек с маленькой головой.

– Не волнуйтесь, – обратился он к Бурминову дружелюбно, но безучастно. – Мы остановили программу, чтобы синхронизировать ваше время с нашим.
– Кто вы? Что?.. Что происходит? – запинаясь, выдавил Бурминов с круглыми от страха и удивления глазами.

Плюскис выдернул из-под застывшего сотрудника стул и ловко уселся сам, оставив того без опоры висеть в воздухе.

– Вы помните о Кривдонариуме, господин Бурминов? – спросил Плюскис. – Вы узнаёте меня?

Бурминов нервно замотал головой. Тогда Плюскис достал из внутреннего кармана предмет, похожий на смартфон, и легко провёл по нему пальцем.

– А теперь?

На лице Бурминова изобразилась борьба, он мелко заморгал.

– Я помогу вам, – сжалился Плюскис. – Когда-то, бежав от реального мира, перемены в котором не приняли, вы пришли в Кривдонариум и укрылись в виртуальной программе, желая играть здесь роль политического оппозиционера. Помните?

Бурминов схватился за голову и, нахмурившись, принялся её массировать. Плюскис продолжил:

– Мы просверлили вам дырку во лбу и подключили к Кривдонариуму, который спроектировал нужный вам мир. В то время, когда часть вашего мозга упивалась иллюзией, другая работала на нас как вычислительный аппарат…
– Вспомнил! – воскликнул Бурминов и просветлел.

Он окинул взором студию, где с небольшой командой записывал политические ролики, и увиденное показалось ему теперь тусклым, безжизненным и пластмассовым. Бурминов затаил дыхание.

– Зачем вы пришли? – побледнев, спросил он.
– Кривдонариум закрывается, – чуть помедлив, сообщил Плюскис.
– Хм… И теперь надо вернуться в реальный мир? – грустно усмехнулся Бурминов.
– Есть одна проблема, – печально сообщил Плюскис. – Вы скоро умрёте.
– Как это? Почему?!
– Дело в том, господин Бурминов, что время здесь и в реальной жизни течёт с разной скоростью. Поэтому мы и остановили программу, иначе из-за задержки нам не удалось бы поговорить. Пока вы тут писали ролики и посты, в реальном мире прошли годы.
– Сколько времени прошло там? – у Бурминова пересохли губы.
– Много. Меня, например, уже нет в живых. С вами говорю не я, а оператор.
– Зачем?! – вскочил Бурминов, и лицо его превратилось в маску.
– Спрос на услуги вычислительных голов, подключенных к Кривдонариуму, рос. Нам пришлось упростить и замедлить программу. Вы не замечали, что ваши дни похожи друг на друга?
– Как и в реальности! – отмахнулся Бурминов и сразу спросил. – А Семёнов, Осташёв и этот, как его… Дёмин? Они, тоже умерли?

Плюскис закрыл глаза, как бы подгружая информацию.

– Да. Ваши друзья умерли. Давно.
– Ха-ха! А я нет! А ведь могли бы ещё жить! – истерически воскликнул Бурминов, успокаивая себя.
– Мир изменился. Люди предпочитают жить и развиваться иначе. Вы очень стары, господин Бурминов. Жизнь вашего организма держится на препаратах. Через несколько часов Кривдонариум прекратит своё существование, и вам придётся сделать выбор.
– Какой? – Бурминов побледнел.
– По гуманным законам вам предлагается остаться здесь навсегда, а мы просто отключим систему, или выйти в реальный мир. Это будет утро, рассвет.
– И сколько у меня там будет времени?
– Немного.
– Тогда скажите хотя бы напоследок, Россия, что с ней? Борьба была не напрасна, её больше нет?
– Скажем так, даже в Нью-Йорке принимают рубли...

***

Воздух был мягок и свеж, но слабые лёгкие с тяжёлым сипением втягивали его внутрь. Бурминова катили в кресле. Тощее атрофированное тело не слушалось, оставаясь неподвижным. По бодрящему ветерку он догадался, что его вывезли на смотровую площадку. Ласковое солнце нового дня пробивалось сквозь истончённые веки. Он приоткрыл их…
Слеза сползла по впалой щеке. Его взору открылось будущее, которое он пропустил. И иссохшее сердце замерло навсегда.

Дорогие друзья!

Как известно, новые рассказы пишут те, у кого старые плохие. Однако в свете последних балаганных событий мне не раз напомнили об одной миниатюре, написанной ещё два с половиной года назад, которая неожиданно оказалась пророческой. Чтобы не повторяться, я решил опубликовать её снова с небольшими редакторскими правками.

Приятного чтения!

ШУТ И СТО КОРОЛЕЙ

— У Белого царя Севера крутой нрав, — мрачно произнёс Пурпурный король. — Кого мы отправим к нему от Союза Ста Королей с требованием принять наши условия?

В пышном Колонном зале за огромным круглым столом сидели сто королей. Молодые и старые, с бородами и без, в мантиях цветов древних аристократических родов, все они склонили свои озабоченные головы в глубоком раздумье.

— Наши условия весьма дерзкие, — заметил Зелёный король. — Никто в здравом уме добровольно не согласится делиться своими землями и богатствами, даже если речь идёт о благе ста наших лучших и избранных королевств.
— Как бы не началась война, — печально добавил Жёлтый король.
— При пустой казне это самоубийство, — согласился Карий король.
— Мало того, — с усмешкой вступил в разговор Голубой король, — Белый царь такому наглому посланнику вмиг снесёт голову. Н-нет, я заранее отказываюсь ехать.

Над столом повисло молчание. Никто не хотел говорить с Белым царём, живущим далеко за седыми горами, о котором в Союзе Ста Королей распространялось больше фантастических слухов, чем правды.

— Мы отправим на Север самого никчёмного, — прохрипел Чёрный король, наиболее старый и дряхлый среди присутствующих, чья мантия от времени истёрлась до такой степени, что скорее напоминала истлевшую хламиду. — Того, кого не жалко.

За столом пробежал тревожный шёпот.

— Его!

Чёрный король указал сухим тонким пальцем на глупого карлика-шута, сидящего в отдалении на полу, нелепо раскинувшего ноги и безуспешно пытающегося жонглировать яблоками.

— Но он не король и не благородных кровей, у него нет осанки, мудрости и знания политики! — возразили Чёрному королю.
— Мы его всему научим и сделаем похожим на нас. С варваров, что живут на Севере, и этого будет достаточно.

* * *

— Запомни, конь так не ходит, — сидя над шахматной доской с костяными фигурами, объяснял Бирюзовый король Шуту, который норовил ударить конём по ладье через всё поле. — Ты должен уметь играть в эту стратегическую игру. Это является признаком…
— Почему конь так не ходит? — плаксиво возмутился Шут. — Теперь я король, почему я не могу менять правила?
— Потому что правила — они для всех…
— Настоящему королю позволено всё! Вы обманываете меня и только делаете вид, что я король. А что, если я откажусь, кто тогда поедет к злому царю? Может быть, ты?

Бирюзовый король развёл руками и следующие пять партий безнадёжно проиграл капризному Шуту, потому что тот каждый раз по ходу игры менял правила так, как ему было выгодно.

— Я — король! — заявил Шут, отбрасывая столовые приборы за обедом. — Вилки, ножи, салфетки — не для меня! Тем более что я хочу попробовать тушёную голову носорога. Где она? Добудьте её!
— Это невозможно! — закачали благородными головами короли. — Голову носорога не едят, тем более руками!
— А что будет, если не я, а кто-то из вас поедет за седые горы рисковать жизнью? — тут же парировал Шут.

Королевские повара никогда не готовили голов носорога, но требование было исполнено, и все сто королей вместе со взбалмошным Шутом, отбросив ножи и вилки, поедали новое блюдо.

Меч выпал из маленьких рук с толстыми короткими пальцами и со звоном ударился о каменный пол.

— Я маленький, и драться на мечах мне не подходит, — жалостно простонал Шут, с ненавистью смотря на упавшее оружие.
— Дуэль — это справедливый поединок для защиты чести среди равных, — возразил Алый король. — Сражаться…
— Ну нет, — отмахнулся Шут. — Я могу пораниться. Давайте драться на мёртвых куропатках! Это же веселее!

Алый король не успел возразить, как Шут покачал пальцем, пригрозив отказаться от роли посла. В итоге дуэль перешла в бой на мёртвых куропатках.

Обучение нерадивого Шута королевским манерам затянулось на несколько месяцев. Однако ученик упрямо капризничал, шантажировал и выдвигал нелепые требования, заставляя королей уступать его прихотям и участвовать в абсурдных забавах.

В конце года по Колонному залу прокатился гулкий стук, двери дрогнули и с шумом распахнулись. На пороге неожиданно появился сам Белый царь. Он окинул зал холодным взором. Перед ним бегала и дурачилась сотня и ещё один шут.

28.10.22

В МАРТЕ

– Не люблю весну.
– Почему?
– Простужаюсь и грязно.
– А зиму?
– Холодно.
– А лето?
– Жарко, – и подумав, ответил наперёд. – А осенью слякотно.

День стоял ветреный. С крыши автобусной остановки капало, грязные ручьи бежали у бордюра, проносившиеся автомобили с сырым шипением издавали нарастающие и затухающие «щ-щ-щ».
Двое приятелей ждали автобус. Один – высокий, живой, в длинном пальто, напоминающий журавля. Второй – приземистый и толстый, в поношенной куртке и мятой кепке на лысеющей голове.

– Весну ещё можно вытерпеть, – произнёс толстяк с печальной складкой у рта, – но восьмое марта…
– А тебе-то что? – оживился длинный.
– Подарки...
– У тебя же нет подружки.
– У меня мама. Да не в том дело. Никогда не знаешь, что подарить.
– Вася, дорогой, главное не подарок, а внимание! – сообщил банальную истину высокий и остался собой очень доволен.
– Чепуха! – отчеканил Вася.

Помолчали. Оба вгляделись вдаль, высматривая автобус, но его не было. Ветер загонял мелкий дождь под козырёк остановки, заставляя приятелей щуриться.

– Ничего ты, Павлик, в женщинах не понимаешь, – заключил Вася и, поёживаясь, глубже сунул руки в карманы.
– А ты понимаешь?
– Понимаю!
– Ну, ещё поспорь со мной!
– И поспорю!
– Сам подарок выбрать не может, а рассуждает.
– Это опыт, Павлик, горький опыт. Он ценнее любых удач.

На остановку пришла женщина в пуховике и спросила, отсюда ли идёт автобус до «Речной станции», но приятели только озадачено пожали плечами.

– Был у меня случай, – заговорил Вася, поправляя кепку, – ещё в прошлой конторе.
– Это сколько лет прошло?
– Давно! Ты слушай, – в голосе Васи прозвучали нотки наставнического раздражения. – Я тогда на складе работал. А в головном офисе компании девушка сидела. В отделе кадров. Молодая совсем. Хорошая, худенькая очень. Глаза большие, серые. Волосы каштановые, в кудрях. И что интересно, у неё подбородок был такой острый и длинный, знаешь, как у мультяшек. Мы с ребятами ещё гадали: это нам кажется, потому что она худая, или в самом деле у неё такая особенность.
– Пластика, – заметил Павлик.
– Тебе-то откуда знать?! – рассердился Вася. – Ты её даже не видел!
– Да ладно, говори!

Вася насупился, тяжело вздохнул, но всё же продолжил:

– Когда я заходил к ним в отдел, то всегда замечал, что она ест какой-то странный шоколад. Фиолетовый, с едким запахом… Лаванда что ли? Или другие цветы. Я пробовал — редкостная дрянь! На шампунь похоже. В здравом уме такое мыло добровольно есть никто не будет, а она уплетала с удовольствием. Тогда мне это показалось даже пикантным. Я быстро сообразил, что её пристрастием можно воспользоваться, чтобы на себя внимание обратить. С трудом добыл эту гадость в канун восьмого марта. Подарил, а в коробочку записочку положил…
– Романтик! – крякнул Павлик, косясь на приятеля. – Что написал-то? Стихи?
– Ты слушай! – Вася покраснел и отвернулся. – Молод я был и глуп. До стихов, слава небесам, не дошло, но место и время свидания указал.

Павлик крякнул второй раз.

– Весь день я проходил с загадочно-довольным видом, будто шпион, приготовивший диверсию. Под разными предлогами заглядывал к ней в отдел. Играл бровями, шутки шутил... Словом, вёл себя как последний идиот, ожидая реакции. А она будто не замечала и даже не смотрела на меня. Тогда я ещё не понимал в чём дело.
– Что? На свидание не пришла? – сочувственно воскликнул Павлик.
– Пришла! – буркнул Вася. – Но не она. А замсклада. Моя начальница…
– Да что ты!
– Как оказалось, девушка ненавидит этот шоколад, видеть его не может! Вот и передарила моей начальнице.
– А зачем же она такой ела?
– То-то и оно, – совсем погрустнел Вася. – В то время она была влюблена в какого-то дурака. А он её, вместо взаимности, шоколадом этим потчевал. А из его рук она ела и радовалась. Вот и выходит, что важен не подарок и не внимание… А чёрт знает что этим женщинам надо! Не угодишь!
– Грустная история, – согласился Павлик.
– Да.

Подъехавший автобус поднял грязную воду из лужи, окатив ею приятелей, и остановился. Но номер оказался не тот. Вася с досадой взглянул на испачканные штаны.

– Не люблю весну.

СЛЕПОТА

Вениамин Викторович Белков, солидный господин в годах, опустился на бархатный стул в ложе и приготовился слушать симфоническую музыку. Он не был её поклонником, но достиг того положения, при котором посещение подобных концертов стало правилом хорошего тона. Его приглашали, зазывали, буквально тянули за руки и брали обязательство, что он придёт. Потому как стоило Белкову появиться на любом культурном событии, оно тут же приобретало первостепенную значимость.

При всём этом Белков не имел прямого отношения ни к культуре, ни к искусству. Он занимал с десяток почётных постов в общественных и государственных советах, союзах и комиссиях, но сам творчеством прославлен не был. Он обладал обширными связями, умел договариваться, заводить полезные знакомства и, что важнее всего, зарабатывать на искусстве деньги. Со временем, имея такие способности, человек приобретает авторитет, позволяющий ему судить искусство и творчество других. И Белков судил. Охотно и уверенно. По праву должности. Он председательствовал в жюри на фестивалях и вручал премии, выставляя оценки. Выступая, он говорил что-то вроде: «Это полезное кино, снятое хорошими людьми, оно поднимает важные вопросы для страны и общества». Или: «Эта книга должна стать настольной для школьников, нет ничего важнее воспитания патриотизма в молодёжи». Значимость, с какой давались рекомендации, придавала им почти законный вес.

Белков окинул взглядом концертный зал, сцену, покрутил головой и с удивлением обнаружил, что по соседству с ним сидит какой-то гражданин. Такие обычно не занимают места в ложах. Поношенный костюм, залысина, густая чёрная борода и очки без оправы — зритель выглядел совершенным обывателем. Белков снисходительно крякнул и приготовился слушать.

Где-то в середине концерта он вновь взглянул на обывателя, любопытствуя узнать, какое впечатление производит на того музыка, и обомлел. Крупные слёзы катились по блаженному лицу соседа. Это зрелище до того озадачило Белкова, что после концерта он не сдержался и подошёл в фойе к незнакомцу.

– Простите меня, – начал он, – но я заметил, что вы плакали. Что-то случилось?
– А вы разве не слышали красоту, звучащую со сцены? – удивился обыватель. – Это высшее наслаждение, какое может испытать человек. Не смог сдержать чувств.

Белкову, который профессионально занимался искусством, никогда и в голову не приходило, что оно может вызывать столь глубокие эмоции.

«Высшее наслаждение», – повторил он, вернувшись домой.

Слова незнакомца прочно засели в сердце Белкова и даже нарушили сон. За свою жизнь он испытал немало наслаждений, даже, пожалуй, таких, которые недоступны простому смертному. Но не припомнил ни одного случая, чтобы хоть однажды он плакал с таким искренним блаженством, какое увидел на лице незнакомца.

Современные книги, музыка и фильмы наполнили жизнь Белкова новым смыслом. Но то, что ещё вчера он превозносил с трибун, не рождало в нём даже толики подлинного восторга, желаемого ощутить. Всё было серо, пусто и пластмассово.

Неизвестный обыватель был поражён, когда Белков разыскал его и, явившись к нему домой, спросил, как тому удаётся испытывать столь глубокие чувства от искусства.

– Не всем дано видеть красоту, – растерявшись, ответил обыватель. – Люди не замечают даже уродства, царящего сейчас в искусстве, где уж разглядеть прекрасное. Да и зачем вам? Зато вы, наверно, разбираетесь в часах и автомобилях, эффективности и прибыльности. Это ваш удел. А красоте надо учиться!

Досада Белкова не имела границ. Вернувшись в свой загородный особняк, он принялся обставлять его всевозможными произведениями подлинного человеческого искусства, на которые хватало денег. Картины и скульптура заполнили интерьеры. В доме без перерыва звучала музыка великих композиторов, а проектор отбрасывал на стены сцены из шедевров мирового кино.

Белков, окружённый этим богатством, сидел и плакал. Он видел краски, рамы, мрамор и отдельные кадры, сменяющие друг друга, слышал звуки и всему знал цену. Но красоты он не видел. Он был слеп.

И, признавшись себе в этом, на следующий день он вновь отправился председательствовать в жюри.

ЗА ИЛИ ПРОТИВ

– Коллеги, сегодня важный день! К нам приедет американец, и от того, как сложатся переговоры, будет зависеть наше будущее! Я бы и один с ним договорился, но каждый из нас вложил немалые деньги в автосервис, поэтому решать судьбу нашего предприятия будем коллективно.

Трое мужчин сидели в тесном запущенном офисе, отделанном выцветшими пластиковыми панелями. Двое устроились за дешёвым столом, заваленным бумагами, каталогами запчастей и парой немытых кружек. Третий, высокий и деловой, нервно расхаживал перед ними, энергично жестикулируя и бросая тревожные взгляды на экран телефона.

– Он за нас или против нас? – недоверчиво спросил длинношеий Свиридов, перегнувшись через стол и моргнув круглыми навыкате глазами.
– Кто? – удивился Шептунов и перестал ходить.
– Ну американец твой?
– Да чёрт его знает, за нас он или не за нас… – рассеянно ответил Шептунов, и, отбросив нелепый вопрос, принялся объяснять: – Мы под санкциями, но зарубежные предприниматели ищут лазейки на наш рынок, понимаете? Перспективы хорошие. И американец хочет купить наш автосервис, чтобы в обход ограничений наладить поставки запчастей в Россию.
– Ну, значит, за нас, – веско произнёс бородатый и хмурый Камневеев, сидящий за столом рядом со Свиридовым.
– Это превосходная сделка, – агитировал Шептунов, разгоняя шаг. – Мы в долгах, и цену поэтому, к сожалению, придётся сбавить..
– Нет, – повернулся Свиридов к Камневееву. – Не за нас.
– Да, похоже не за нас, – невозмутимо согласился тот.
– С другой стороны, – рисовал радужные перспективы Шептунов, – мы избавимся, наконец, от этой грязи, масла, скандальных клиентов и займёмся тем, к чему душа лежит…
– А может и за нас, – оживился Свиридов.
– Может, – кивнул Камневеев.

Шептунов вдруг резко остановился и посмотрел на партнёров.

– Я что-то не пойму, о чём вы сейчас говорите. Что это значит: «за нас-не за нас»?
– Ты не горячись, – откашлявшись, неторопливо сказал Камневеев. – Мы просто хотим понять, друг нам твой американец или враг.
– Какая разница?! – вопросительно свёл брови Шептунов.
– Как какая? – удивился Свиридов. – Тут вопрос политический: если он за нас, то это одно, а если против – точно обманет, зараза!

Шептунов отвёл изумлённый взгляд и тут же бросился объяснять:

– Нет тут никакой политики! Он – американец, он за себя!
– Тогда не за нас! – констатировал Камневеев.
– Он хочет заработать! – растолковывал Шептунов.
– Ну-у, – протянул Свиридов и посмотрел на соседа. – Какой же он за нас? Сразу видно, что против!
– Приехал, паразит, дурить! – скрестил руки на груди Камневеев.
– От американцев другого ждать не приходится, – подтвердил Свиридов. – И этому врагу мы должны наш автосервис продать?

В голове у Шептунова загудело, и он сжал виски пальцами. Месяцы поисков покупателя убогого автосервиса шли насмарку — надежда на долгожданную сделку рушилась на глазах.

– Послушайте, – не сдавался он, взяв себя в руки, – какая разница друг нам этот американец или враг, если договор с ним принесёт выгоду!
– Не-е-ет! – Камневеев поводил толстым пальцем по воздуху. – Тут, Шептунов, вопрос идеологический.
– Нет тут никакой идеологии! – нетерпеливо воскликнул Шептунов. – Никто не должен быть за нас в коммерческих вопросах.
– Значит он против! – упрямо буркнул Камневеев.
– Хочет обмануть нас, гад! – заключил Свиридов. – Не будем ему ничего продавать!
– Никто нас не обманет, если мы сами этого не позволим! – возражал Шептунов.
– А почему ты его защищаешь? – прищурил один глаз Свиридов. – С ним заодно?
– Я из этого американца три часа выбивал самые выгодные для нас условия…
– В посольстве? – вдруг брякнул Свиридов.
– Почему в посольстве?
– Ну, а где вы все собираетесь, враги и предатели?

Шептунов вытаращил глаза, потеряв дар речи.

– Американцам веры нет! – сурово заключил Камневеев.
– Никто не просит вас ему верить! – вскричал Шептунов, но тут же понял, что дальнейшие уговоры бесполезны, и сдался: – Ладно, что он должен сделать, чтобы вы признали, что он за нас?

Через неделю в том же офисе под строгими взглядами партнёров американец пропел гимн России, и сделка была заключена.

КУКОЛЬНЫЙ ТЕАТР В ПУТИ

– Вы не поняли? Мы не хотим, чтобы вы играли в новой версии фильма. Мы хотим купить только ваш образ!
– Мой образ? – переспросил Буратино, хлопая круглыми глазами.
– Только и всего! – вальяжно восседая на краешке стола, сладко улыбнулся Продюсер.
– Но я могу ещё и сыграть, – просительно зачастил Буратино. – Меня только обновить, покрыть лаком… Я как новый, вот, посмотрите!

Буратино вытянул вперёд облезлую всю во вмятинах деревянную ручонку. С кожаного дивана поднялся смуглый небритый Режиссёр с застывшей ухмылкой и, подойдя к стулу с Буратино, присел перед ним на корточки. Он мягко вернул руку Буратино.

– Послушай, брат, тут дело такое, – заговорил он, ломаясь. – Надо признать, что кино сейчас не то, что раньше. Снимают иначе, играют иначе…
– Как? – удивился Буратино.
– Как? Просто, ярко, быстро. Понимаешь, без затей. Без этой морали, монологов, нудятины. Человек хочет отдыхать и получать эмоции от яркой картинки, сечёшь? Чтобы пришёл и сразу – «хоп»! – Режиссёр стукнул пальцем в висок Буратино. – И всё уже там. Не обижайся, брат. Сейчас всё делают на компьютере. А ты... кукла. Твоё время прошло.
– Но мы хорошо заплатим, – ободрил Продюсер с зализанными волосами и скрестил на груди руки. – Права на историю мы уже купили, остались только образы главных героев. А что скажете вы, господин Карабас?
– Катись к дьяволу, дрянь! – раздался грубый глухой бас.

В тёмном углу офиса, куда не доходил дневной свет, в кресле под уродливой афишей с нечеловечески искажёнными лицами восседал громадный человек. Его чёрная борода спадала до пола, а в воздухе витал запах крепкой сигары. Гигант поднялся и, громко шагая тяжёлыми сапогами, вышел из тени. Продюсер инстинктивно отстранился, а режиссёр вернулся на диван и нервно затопал дорогими ботинками.

– Вы не получите моей подписи, шарлатаны! – прогудел Карабас. – Пойдём отсюда, Буратино, нам здесь делать нечего.
– Господин Карабас, – начал было Продюсер. – Мы предлагаем хорошие деньги. Подумайте о своём будущем…
– Закрой пасть, торгаш! – рявкнул Карабас и обратился к растерянному Буратино. – Пошли или я уйду один!

Но увидев нерешительность Буратино, Карабас плюнул, закусил сигару и вышел, ударив дверью.

– Погоди, – догоняя на улице Карабаса, крикнул Буратино.
– Ну, что ещё? – густые брови доктора кукольных наук сошлись.
– Послушай, – залепетал Буратино, – они же правы! От нас не убудет, а кто подумает о пенсии? Пусть снимут ремейк, вдруг талантливо получится.
– У этих?! – заревел Карабас. – Посмотри на них, Буратино! Это шарлатаны. Одни деньги на уме. Сделают рекламу, купят критиков, прокатят фильм и забудут о нём, пересчитывая своими грязными руками купюры. Как можно связываться с этими торгашами? Вспомни, как мы играли! Вспомни ту волшебную музыку! Ведь мы с тобой артисты, а не лавочники!
– Ты же сам играл продюсера…
– Поэтому знаю, о чём говорю, – отрезал Карабас.

Карабас окинул взглядом деревянного коллегу, отчаянно махнул рукой и пошёл прочь.

– Но что ты будешь делать?! – крикнул ему вслед Буратино.
– Соберу оставшихся кукол и поеду играть по стране!
– Права на «Золотой ключик» у них, тебе нельзя!
– Если настоящее искусство загоняют в подполье, значит вокруг Страна Дураков!

Буратино горестно вздохнул и поплёлся назад в офис кинокомпании. Через шесть месяцев он сидел в тёмном зале кинотеатра на премьере. Зрители даже смеялись над современными плоскими шутками, грубо вставленными в «освежённую» классическую сказку. Но Буратино было не до смеха. Его переполнял страшный, выжигающий и тошнотворный стыд. Не дождавшись окончания сеанса, он покинул зал.

Карабас Барабас сидел в пёстром вагончике передвижного театра, жевал пустой хлеб и считал монеты. Без главного героя Буратино представления собирали гроши. Карабас обхватил голову руками и задумался, как в дверь постучали. С ругательствами доктор кукольных наук распахнул её. На пороге стоял Буратино. С минуту артисты молча смотрели друг на друга, пока Карабас не крикнул:

– Представление завтра в шесть! Только попробуй опоздать! – и погрозил кукле плёткой-семихвосткой.

ЖЕРТВА ВОЙНЫ

– А теперь покажите, где хранятся ваши трёхдневные запасы, – попросил невзрачный чиновник, прохаживаясь по скромной квартире Линберга.
– Так, а что случилось? – растерялся тот.
– Война, война на пороге, – печально сообщил чиновник. – Россия собирается напасть на Европу! Так вы сделали запасы, как рекомендовало правительство?
– Да, идёмте.

Линберг провёл плешивого чиновника в поношенном костюме с короткими брючками к крошечной кладовке, где хранились продукты.

– Значит, наверху полагают, что война с Россией неизбежна? – с опаской спросил Линберг.
– Разумеется! – с необъяснимым торжеством ответил чиновник, поправляя тёмные очки в толстой оправе и деловито крутя в руках банку дешёвых консервов.

Это сообщение вызвало у Линберга тревогу. Война не входила в его планы на жизнь. Впрочем, никаких особых планов у скромного служащего бухгалтерии и не было. Вся его жизнь была предрешена давным-давно, возможно даже ещё до рождения. И, тем не менее, война с Россией вызвала у него абсурдные и пугающие ассоциации. На языке появился привкус пепла…

Следующему визиту чиновника Линберг уже не удивился. Однако его смутило, что в этот раз на госте вместо цивильного костюма сидел новенький, только что пошитый военный мундир.

– Началось? – с испугом спросил Линберг.
– Ещё нет! – развязно ответил чиновник и без приглашения прошёл в квартиру. – Но уже близко! Наше правительство делает всё возможное. Надеюсь, вы как гражданин не снимаете с себя ответственности за Европу?
– Никак нет! – Линберг вытянулся в струнку.
– Слышу слова настоящего патриота! – воскликнул чиновник и одобрительно хлопнул Линберга по плечу. – Мне приятно быть рядом с таким героем, и я, пожалуй, останусь у вас поужинать!

С того дня чиновник стал завсегдатаем в доме Линберга. Он у него ел, пил и курил дорогие сигары, которые Линберг вынужденно покупал, поддерживая статус добропорядочного гражданина и патриота. В какой-то момент Линберг пришёл к неутешительному выводу – большая часть его зарплаты уходит на содержание чиновника. Это его угнетало, но возражать он не смел. Особенно после того, как заметил на его груди несколько звонких медалей и орден.

«Началось», – с облегчением подумал Линберг. – «За просто так медали не дают. Страна воюет, а правительство скрывает, оберегая покой граждан».
– Хорошо живём! – восклицал чиновник, попыхивая сигарой и попивая дорогой коньяк. – Но всё же кое-чего не хватает… Вы женаты, Линберг?
– Нет.
– Почему? Вам надо срочно жениться! – приказал чиновник. – Требуется продемонстрировать России в каком комфорте и благополучии мы тут проживаем. Кстати, раскрою вам государственную тайну: именно из-за нашей свободы и демократии Россия хочет на нас напасть…
– Неужели? А этого ещё не случилось?
– Правительство делает всё возможное, Линберг. И не надо задавать лишних вопросов.

Уходя, чиновник поблагодарил хозяина за радушный приём и, как бы между прочим, попросил денег. Линберг отдал, что было.
Боязнь огромной России, желающей напасть на Европу, и варваров, отбирающих свободу, не давала Линбергу уснуть. И только к утру с благодарностью к чиновнику, защищающему его от страшной угрозы с Востока, он смог забыться тревожным сном.

Шёл дождь, улицы города опустели, и Линберг, предчувствуя неминуемую катастрофу, спешил домой, наступая буквально в каждую лужу на своём пути. Распахнув дверь в квартиру, он понял, что теперь точно «началось».
В его кресле сидел заметно располневший и уже не стеснявшийся хозяйничать в чужом доме чиновник. Подойдя к Линбергу, он потрепал того за щёку.

– Война, Линберг! Она пожирает лучших сынов Европы! Но кто-то должен жертвовать собой ради свободы и демократии!

У Линберга упало сердце.

– Но не пугайтесь, – успокоил его чиновник. – Мы похороним вас с почестями, а ваше имущество пойдёт в счёт обеспечения защиты от России.
– Надо собираться?
– Зачем? – удивился чиновник. – Ехать никуда не надо. Но вам придётся умереть! Вы готовы?
– Готов! – поразмыслив, ответил Линберг.
– Тогда пожертвуйте собой в этой войне ради свободы и демократии!

Линберг кивнул, пошёл в спальню, лёг на кровать и умер.

ГОСПОДИН ТАРАКАН

– Да, я использую мат в своём творчестве! А что тут такого? Ведь даже великие Пушкин и Шолохов не брезговали им.
– Позвольте, но вы же не Пушкин и не Шолохов. Вы – насекомое. Вы – таракан!

Громадный Таракан, сидящий в студийном кресле напротив девушки интервьюера, вознегодовал и грозно заскрежетал жвалами.

– Кто ты, ***, такая? – зарычал он. – Ты ***? У тебя есть фотография с министром культуры? А у меня есть! Что ты понимаешь в искусстве, мещанка! Где ты живёшь, ***? Говори, где живёшь, мразь!

Таракан угрожающе выставил вперёд щетинистую лапу и омерзительно зашуршал хитиновыми крыльями. Но, не дождавшись реакции, спрыгнул с кресла и обиженно покинул телестудию, стуча по полу острыми коготками.

– Господин Таракан, постойте! – вскрикнул продюсер шоу, пугливый мужчина в очках, и тут же накинулся на ведущую. – Малатова, это была твоя последняя выходка!

Красавица ведущая, оперев руки на столик перед зеркалом, рыдала в гримёрке. Рядом с ней стояла не менее красивая коллега и вздыхала.

– Вер, никто же тебя за язык не тянул, – говорила она с укором.
– Ну он же реальный таракан! Неужели никто этого не замечает? – всхлипывала Вера.
– Ну, таракан или нет, но ведь патриот! – возражала коллега.
– А я тогда кто? А ты? А люди вокруг? – подняла заплаканное раскрасневшееся лицо Вера.
– Ой, да не знаю я! – отмахнулась собеседница. – Наверно, он настоящий патриот, раз про него говорят…

Таракан действительно был патриотом страны, которую любил и которой был благодарен по-своему, по-тараканьи. Она его вскормила, вспоила и буквально вынесла на свет из подвала, где он долго и бесславно обитал. Всё началось с первой матерной надписи, нацарапанной на подвальном кирпиче. А когда об этом заговорили, и выяснилось, что брань будоражит нетребовательную публику, слава не заставила себя долго ждать. Таракан натурально упивался ею, матерясь больше, чаще и яростнее. Стены домов, заборы, общественные места идеально подходили на роль холста для бранных художеств. Этот почин подхватили жадные до дешёвой славы СМИ, заговорив на тараканьем языке. Мат вошёл в обиход и был признан культурным феноменом, от которого обществу нельзя отвернуться. Робкие голоса образованных людей, утверждающих, что это не искусство, в расчёт не принимались. Они, оставаясь в разобщённом меньшинстве и не имея той популярности, которую снискал Таракан, подвергались яростному преследованию и замолкали.

– Это свежо! Это смело! Этой экспрессии нам давно не хватало! – раздавались восторженные возгласы почитателей тараканьего творчества, что напрочь лишило усатого боязни общественного осуждения и сделало его агрессивным по отношению к тем, кто не признавал в нём художника.

– Наверно, мы чего-то не понимаем, – шептались сомневающиеся, опасаясь обвинений в дремучести и даже в непатриотизме. – В конце концов, это всего лишь культура, а не экономика. Пусть делает, что вздумается...

Но всему в этом мире приходит конец. И когда, потеряв последние остатки рассудка, господин Таракан попытался создать себе рекламу на чужих страданиях и матерно надругался над священными местами, страна вздрогнула от боли.

– Включай телевизор! – услышала Вера в телефонной трубке голос подруги. – Твоего Таракана судят.

Включив телевизор, Вера действительно увидела на экране господина Таракана. От его спеси и наглости не осталось и следа. Он был жалок, и ему было страшно от стоящего перед судьями баллона с дихлофосом.

– Разве я виноват? – плакался он суду, пугливо косясь на отраву. – Разве не вы превозносили меня, разве не вы дали мне статус творца и постоянно брали интервью, ловя каждое моё слово? Разве не вы оказались столь неразборчивыми, что всякую мало-мальски популярную пошлость возводили в ранг искусства и давали ей трибуну? Я же всегда был Тараканом и никогда этого не скрывал!

Сердце Веры сжалось от сочувствия к Таракану. И граждане судьи не были кровожадны, поэтому постановили вернуть подсудимого Таракана в подвал, заварить двери и забыть о нём.
Публика страны тоже не осталась в накладе, так как на ниве культуры восходила новая творческая звезда – мистер Жук.

ИНОСТРАНЕЦ

– Дедуктивный метод Шерлока Холмса, позволяющий с первого взгляда определить профессию, привычки и увлечения человека, не является исключительным. Более того, метод легко освоить, а подчас и усовершенствовать, если развить в себе навыки наблюдательности и построения логических выводов, – рассуждал мой приятель, когда мы сидели с ним в парке на скамейке, радуясь весеннему солнышку.

Он пил кофе из стаканчика и жмурился от удовольствия. Это был молодой человек с востроносым лицом и внимательными, чуть насмешливыми глазами. Говорил он иронично и свысока. Он был одним из тех праздных обывателей, увлечённо следящих за политикой и выдающих в интернет незамысловатые шутки на эту тему.

– Взгляд, осанка, порядок или беспорядок в одежде при должной наблюдательности могут рассказать даже о политических предпочтениях человека.
– Чепуха! – воскликнул я.
– Ну, для примера, взгляни на тех двоих. Что про них скажешь? – приятель слегка кивнул в сторону лавочки напротив. – Только не смотри в упор, напугаешь.

Я скосил взгляд на двух мужчин, один из них был упитанный, в тёплой куртке, а второй худощавый, в коричневом пальто.

– Ничего о них сказать не могу, – ответил я. – Как и мы, пришли в парк подышать воздухом
– Ошибаешься, – возразил приятель. – Это – либералы.
– Брось.
– Жизнь либерала в России — это череда трагедий и испытаний. С детства его травят сверстники, во взрослом возрасте преследуют спецслужбы, в трамвае пассажиры специально отдавливают ему ноги. Кассиры в магазинах обсчитывают, а как только он выходит из дома, власти напускают на него дождь и холод. И при всём этом он свято верит в безграничную народную поддержку себя любимого.

Я усмехнулся.

– И как ты догадался?
– Посмотри на эти унылые лица с пугливо бегающими глазками. Одеты не по погоде. При этом, сидят вроде бы вместе, но держатся друг от друга на расстоянии. Это для того, что, если одного из них скрутят, второй тут же открестится от соседа.

В это время сидящие напротив, заметив наше внимание, опасливо поднялись и заговорщически разошлись в разные стороны, бросая на нас недобрые взгляды.

– Допустим, – согласился я, втягиваясь в эту игру. – А что скажешь о том иностранце? Можешь угадать его политические взгляды?
– Это который? – переспросил приятель.
– Да вон тот, что крутит головой по сторонам.

Я указал на молодого парня со стаканчиком кофе в руке и в явно санкционной одежде, шагающего по парку, с изумлением и восхищением разглядывающего всё вокруг.

– А он не иностранец, – лениво ответил мой собеседник, кинув быстрый взгляд и тут же потеряв всякий интерес.
– Но как же…
– Подумай сам, – перебил приятель, – что здесь рассматривать? Деревья? Дорожки? Какие тут достопримечательности? А у него глаза как пятаки, и всей грудью дышит. Человек восхищён чистотой, воздухом, порядком и безопасностью. И, разумеется, вкусом хорошего кофе. Это релокант, вернувшийся из Тбилиси.

Я было открыл рот, чтобы возразить, как релокант, поравнявшись с нами, заговорил по телефону на чистом русском языке.

– Вон тот – иностранец, – между тем толкнул меня в бок приятель. – Настоящий иностранец!

Я обернулся и не сдержал улыбки.

– Какой же это иностранец? – воскликнул я.
– Точно тебе говорю, он! – заверил приятель.

По дорожке, чуть пошатываясь, плёлся нетрезвый мужчина с щетиной на впалых щеках, в мешковатых штанах и грязных поношенных ботинках.

– Да наш это! – спорил я.
– Злой взгляд, недовольная физиономия, неряшливая одежда, алкоголь, скверная жизнь… Нет, он не из России. В России таких уже нет, – заверил приятель.

Ошибка была налицо. Решив проучить излишне самоуверенного детектива, я подошёл к выпивохе. Тот, явно будучи не в себе, принял меня за представителя власти и, выругавшись, сунул мне в руку засаленную красную книжечку российского паспорта. Я торжествовал. Но, увидев паспорт, приятель ничуть не растерялся.

– А из какой вы страны, уважаемый? – спросил он с ноткой ехидства.

Прохожий какое-то время соображал, а затем каркающим криком оповестил:

– Из какой? Из рашки я, из рашки!!
– Вот, видишь. Это иностранец! – победно заключил детектив.