Гудбай ASEEES, где я не был никогда

Вот и закончилась конвенция cлавистов, на которой я побывал в первый раз, так что впечатления от этого гигантского столпотворения академиков просто невероятные. На нее спонтанно наложилась встреча выпускников ЕУ моего и соседних выпусков. Так что кроме дневных деловых походов на панели были вечерние лирические встречи с однокашниками, многих из которых я не видел с самого начала войны. Теперь все обратно разъехались по миру, и стало очень грустно. Как после конца смены в пионерлагере. Примерно вот так. Здесь расскажу только про деловую часть, чтоб не всплакнуть ненароком.

Я постарался побывать на максимальном количестве панелей, которые затрагивали советские 1950–1960 гг. в международном контексте. В основном связанные с Холодной войной и ролью СССР в деколонизации Азии и Африки. Но на секции, связанные с исследованиями науки и экспертизы в целом, тоже заглянул. Прикольно было наблюдать, как доклады в духе олдскульной правой советологии чередовались с модными деколонизаторскими тейками. Хотелось поспорить и с теми, и с другими, но пока знаний о материале у меня не достаточно, так что просто слушал аргументы других дискуссантов и чуть-чуть задавал вопросы.

После панелей удалось нормально так посмоллточить с исследователями из Германии, Италии, Польши, Болгарии и других стран. Например, с крутым историком Наной Осеем-Опарой из Ганы, который сейчас пишет книгу про интеллектуальные взаимовлияния советских марксистов и ганских панафриканистов. Подумал, что с не американцами, пусть и говорящими на английском гораздо лучше меня, я стесняюсь разговаривать гораздо меньше.

Так же невероятно рад был наконец-то развиртуализироваться с моей землячкой Ксенией Татарченко – пожалуй, самым главным экспертом по истории новосибирского Академгородка. Ну и великой Еленой Гаповой – первопроходцем гендерных исследований на постсоветском пространстве. Когда-то я хотел взять у нее интервью для так и недописанной диссертации о независимых социологических центрах, но, увы, сделать это не успел. Зато сейчас она мне понасоветовала много важного про мой текущий проект. Список запомнившихся академических разговоров можно продолжать долго, но вряд ли все это влезет в формат канала. Надеюсь, другие коллеги, с которыми я общался в кулуарах и которые сейчас читают меня, не обидятся. Я ужасно благодарен всем, с кем удалось перекинуться хотя бы парой слов о моих востоковедах или о чем-то другом!

Сейчас думаю о том, чтобы поучаствовать в следующем году в ASEEES в какой-то более значимой роли, чем просто слушателя в зале. Прям руки зачесались сделать панель по социальному и гуманитарному знанию и с историками, и с социологами! Что-то в духе «Королевства кривых зеркал», которую я соорганизовывал в Шанинке. Короче, в планах на следующую осень сделать уже две конференции, потому что и «Зеркала» мы с коллегами хотим повторить. Что ж, буду копить силы.

Возможно, я просто нахожусь под впечатлением от курса Мэтта Ковака, но глобальная/транснациональная история кажется мне наибольшим интеллектуальным достижением гуманитарных наук полутора-двух последних десятилетий. В социологии чего-то такого же свежего и сильного за это время не появилось. Даже похожая попытка создать поле глобальной социологии не взлетела. Хотя отдельные первопроходцы типа Валлерстайна существовали там давно. Так что призываю всех брать пример с коллег-историков и интересоваться Глобальным Югом (дурацкий термин, но лучше пока не придумали)!

Кстати о глобальном юге, мир оттуда выглядит примерно вот так - как на детском образовательном плакате какого-то индийского издательства; дата увы неизвестна.

Да, они не отличают королей от президентов и борцов за свободу от кровожадных тиранов, потому что, подозреваю, европейская история для них настолько же актуальна, как для русских гимназистов 19 века ветхозаветные мифы о Рахили и Иакове. Однако, есть и плюсы:

1. Иван Грозный в киргизском народном костюме.
2. Сталин если бы он был полицейским в Уттар-Прадеш.
3. Всё остальное.

Отметим, что в этом индийском диктаторском бинго победила Россия, возможно поэтому программа "нефть в обмен на рупии" всё ещё действует.

(Взял у Кепкена)

Конкурентная кооперация

Вышла очень крутая книга Маши Кирасировой «Восточный Интернационал». Термином из заголовка она обозначает индивидов и организации, которые были ответственны за медиацию отношений между СССР и Ближним Востоком. Часть про раннюю советскую власть и Коминтерн я, признаться, пролистал бегло, но вот про скоротечный роман советского коммунизма и арабского социализма начиная с 1950-х гг. хочется читать как можно медленнее. Это просто ценнейший кладезь наблюдений о том, как взаимодействовали бюрократия, патронажные сети, идеология и академические институты.

Пожалуй, главный герой этого времени для Кирасировой – Нуритдин Мухитдинов, первый узбек в составе Полютбюро, а потом посол в Сирии. Мухитдинов был одним из тех, кто покровительствовал советским востоковедам, считая что академические исследования Ближнего Востока – это важнейшая часть мягкой силы антиколониальной империи. Несмотря на похожие взгляды и пристрастия с другим знатным лоббистом востоковедов Бободжаном Гафуровым, эти двое не были близки и конкурировали за нишу главного связного между советской Средней Азией и Ближним Востоком. Вместе с тем, большое количество ресурсов под ИВ было выбито ими как раз при объединении усилий.

Еще одно интересное наблюдение Кирасировой касается выстраивания в ИМЭМО и ИВ, по существу, параллельных и дублирующих друг друга структур секторов и отделов. Произошло это потому, что ИМЭМО консультировал Министерство иностранных дел, а ИВ – Международный отдел ЦК. Каждый орган хотел получить независимую информацию, хоть и про одни и те же страны. Несмотря на частое перетекание кадров из одного института в другой, экспертные культуры в них различались. Первые больше любили экономику и статистику, а вторые были сильнее в языках и локальном знании.

Мне кажется, что во всех отношениях блестящей книге не хватает одного – хотя бы базового использования количественных методов. Главным образом, конечно, сетевого анализа. Вся проблематика Кирасировой вертится вокруг идеи медиации, но ее решение – это жанр традиционных биографий. Бывалый историк возразит мне, что для полноценного сетевого анализа в архивах нет необходимых данных. Но я отвечу, что главное – поставить задачу, а данные найдутся. Например, можно собрать протоколы партийных или профессиональных организаций, и посмотреть, кто на каких собраниях присутствовал и вместе с кем. Возможно, заходы про соперничество сетей Таджикской и Узбекской Республик или сетей МИД и МО ЦК обрели бы еще больший доказательный вес. Ну ладно, это я так фантазирую.

Во-первых, я сам когда-то бывал на школе еушных коллег-философов. Это был организованный хаос в лучшем смысле слова! Теперь есть что вспомнить! Во-вторых, на предстоящем мероприятии будет рулить легендарный Сюткин, а значит вам обеспечены обстоятельные и задушевные беседы о Канте, Адорно, Зиммеле и /впишите имя сами/. В-третьих, ладно эту философию – с Антоном и Йоэлем можно будет обсудить причины спада Де Брюйне, Мбаппе, Соболева и /снова впишите имя/. В общем, хватит раздумывать! Надо подаваться!

Рейз или фолд

Итак, я загрузил все одинадцать заявок в американские аспирантуры, которые хотел. Получилось почти полное доминирование исторических программ над социологическими: 9 против 2. Что даже для меня в какой-то степени сюрприз. Главная причина такого перекоса в том, что проект про экспертизу в СССР ожидаемо не нашел гигантского отклика среди профессоров-социологов, с которыми я пытался общаться. Историки же в среднем были куда более отзывчивыми и даже позитивно реагировали, когда я делился идеей собирать статистику о работниках ИВ, ИМЭМО, ИА и др. Так что я доверился историкам и решил поставить большинство моих фишек на них.

Кроме того, я рискнул послать заявки исключительно в топовые или околотоповые университеты. Здесь я тоже представил себе это все как ставку. В том числе денег. Сейчас я понимаю, что продолжать свой путь в академии я готов только на программе с нормальным финансированием, сильным подбором преподавателей и широкими оргресурсами. Вот как у моей легендарной жены. В прошлом году я долго держался в листе ожидания в Аризоне, где главное условие – это преподавание уже с первого курса, при этом за стипендию ниже американского прожиточного минимума. Nah, bro. Теперь я совсем не жалею, что туда не попал. Для такого дерьма я слишком старый.

Сказать, что я устал – это ничего не сказать. Сказать, что я чувствую экзистенциальную тревогу – пожалуй, слишком, но доля правды в этом есть. Я вложил в заявку еще больше сил, чем в прошлом году. Надеюсь, что кто-то ее оценит. Если нет, то это будет, пожалуй, последний сигнал о необходимости окончательно возвращаться в среднее образование или пробовать силы в коммерческом. Академию я люблю, но, кажется, что очень давно безответно.

Приватизация Бонда

Бондиана на первый взгляд кажется статичным калейдоскопом, где почти в духе пропповской сказки второстепенные функциональные элементы вроде девушек, злодеев и гаджетов меняются, но главный герой и его арка остаются неизменными. Посмотрев почти все фильмы, я понял, что на самом деле за полвека экранного существования от первоначального образа агента 007 осталось очень мало. Шпион в исполнении Коннери или Мура – это неуязвимый cold warrior, который не имеет никаких личных привязанностей, но только долг перед королевой и Юнион Джеком. Современный Бонд – это, напротив, ничего политического, только личное. Преодолевая депрессию и алкоголизм, Бонд нехотя летит в очередную экзотическую локацию. Но не потому, что злодей грозит уничтожить Лондон, а потому, что у него с Бондом когда-то была какая-то персональная драма.

Принято считать, что главный перелом принес кастинг Дэниела Крейга, но это не так. Первый фильм, где безукоризненного джентльмена заменяет каратель с ПТСР – это «Лицензия на убийство» с Тимоти Далтоном 1989 года. По сюжету «Лицензии» Бонд увольняется с секретной службы и начинает вендетту против наркобарона из выдуманной латиноамериканской страны за то, что тот убил невесту его друга. Эпоха Пирса Броснана как будто откатывается назад и реабилитирует кодекс джентльмена, который работает исключительно за национальный престиж, но на самом деле только частично. В «Золотом глазе» (кстати сказать, наиболее нелепом фильме с точки зрения объемов клюквы о СССР) сюжет крутится вокруг мести Бонду со стороны его бывшего сослуживца в исполнении Шона Бина. Характерен их диалог в кульминационной схватке: «За Британию, Джеймс? – Нет, за себя».

Я думаю, что 1989 год в качестве переломной точки, конечно, не случаен. Даже неолиберализм Тэтчер не поменял ничего в структуре типичного бондовского нарратива. Он только укрепил героя в статусе идеального британца, борющегося с коммунистическими варварами. Реально поэтику франшизы изменило окончание Холодной войны. После этого ни сценаристы, ни зрители уже не верят ни в какие коллективные ценности, даже консервативные, а переживают за поломанного индивида, безуспешно пытающегося заботиться о себе. Секретная служба – это просто такая же дерьмовая работа, как и все другие, с которой Бонд пытается уйти, но из-за низкой востребованности на рынке труда возвращается назад.

На последней паре курса Мэтта мы немного поспекулировали, будет ли франшиза продолжаться уже без Крейга, и если да, то в какую сторону пойдет эволюция дальше? Кажется, что на фоне подъема трампизма и вообще правового поворота по всему миру депрессивный одиночка становится настолько же неактуальным, как и романтический аристократ после распада СССР. Вообще, вся западная популярная культура как будто нуждается в перезагрузке. Что ж, соберемся на каком-то аналогичном курсе через 10 лет и проанализируем, как она из этого выйдет.

Смешанная экспертиза

Михаил Соколов любит повторять вслед за основателями Чикагской школы, что социология – это журналистика, только лучше. Книга Стивена Эпстина Impure Science, закрывающая для нас курс по STS, олицетворяет этот слоган в полной мере. Она вряд ли предлагает какие-то новые концепции для изучения экспертизы. Сочетание количественных и качественных методов для анализа научных публикаций в ней вызывает уважение, но вряд ли само по себе является прорывом. Что в ней действительно сильно, так это описание актуальнейшего кейса того, как изучение и лечение СПИДа в США 1980–1990-х гг. лежали на пересечении академических кругов, мобилизации активистов, освещения проблемы в медиа, бюрократической инерции и множества других социальных полей. В итоге то, что мы сегодня называем доказательным медицинским знанием, является плодом соперничеств и альянсов между самыми неожиданными силами.

В книге Эпстина много мощнейшего материала, но я остановлюсь только на некоторых находках социолога (или лучше сказать: социолога-журналиста?) Для начала консенсус среди ученых, что СПИД вызывается ВИЧ, появился относительно быстро после начала эпидемии в США – уже в 1983 году. Однако, во-первых, он строился в основном на принятии наиболее вероятной гипотезы. Экспериментальных результатов за ней было мало; точных механизмов никто описать не мог. Во-вторых, этот консенсус не выходил за пределы академии. В основном консервативная и религиозная американская публика продолжала верить, что СПИД происходит от сексуальной распущенности.

Потребовались усилия Питера Дойсбурга, крайне противоречивого профессора биологии из Беркли, чтобы расшатать консенсус. Дойсбург предложил собственную оригинальную гипотезу о том, что ВИЧ – это только вирус-пассажир, а СПИД вызывается редкими химическими веществами, которые можно встретить, например, в марихуане. Экстравагантные гипотезы Дойсбурга не подтвердились, однако спор с ним заставил научное сообщество действительно выйти из спячки и проводить необходимые тесты. Кроме того, хайп вокруг его идей впервые вывел чисто академические дебаты в медиа. За ними стало следить множество людей, не знакомых с темой. Короче, отрицатель ВИЧ стал главным ледоколом для его изучения и просвещения о нем.

Однако, даже когда происхождение заболевания было хорошо изучено, возникла куда более насущная проблема – лечение. Это автоматически вовлекло в проблему государственные органы, фармакологические фирмы и больницы. Эпстин показывает, что главную роль во внедрении эффективного лечения СПИДа сыграли больные, которые по собственной инициативе получали любительское образование в эпидемиологии, чтобы помогать врачам, а иногда и ставить под вопрос их профессиональные стандарты. Активисты добились отмены обязательной выдачи плацебо, так как это тратило время больных на борьбу с вирусом. Также по их инициативе в программу тестов лекарств стали вводить косвенные показатели успеха лекарств.

Хотя исследователь считает, что СПИД-активизм является чуть ли не лучшим примером того, как медицинская наука и практика становятся только лучше в результате напора демократических сил снизу, он признает, что этот опыт тяжело повторить. Статистически активисты представляли образованных и богатых мужчин-геев из американских мегаполисов. У них были ресурсы внедряться в сети экспертизы, чтобы перестраивать их изнутри. Едва ли ученые, бизнесмены и чиновники слушали бы представителей менее статусных социальных групп, даже если бы на кону были их жизни. Увы и ах.

Трудный выбор

Вот и подошел к концу семестр в Беркли. Я много ныл и пил таблы, но к концу наступило просветление. Осознал, что была проделана огромная работа по улучшению навыков языка и упорядочиванию социологии знания и глобальной истории в голове. Внезапно начал очень скучать по преподаванию. Так что руки зачесались в следующем семестре сделать гиковский онлайн-курс по образцу «Структуралистского воображения», только с более творческими домашними заданиями и с несколькими различными режимами дискуссий в классе, которые я подсмотрел у профессоров тут. Однако у меня есть целые две задумки по главной теме. Пока не знаю, какую выбрать, поэтому хочу проконсультироваться с вами.

Первый курс очень давно лежит у меня на рабочем столе под кодовым названием «Весь Пьер Бурдье». В лекционной части хочу обсудить его биографию на фоне меняющейся Франции и полемику Бурдье с другими известными гуманитариями. В дискуссионной же части надо будет разобрать взгляды мэтра на разные стороны социальной жизни: потребление, искусство, государство, гендер… Тут без чтения первоисточников не обойтись.

Второй курс, идея которого пришла не так давно, – это история социального знания Холодной войны. Я подумал, что было бы здорово почитать тексты интеллектуалов и экспертов в качестве исторических источников; подзабытые, но до сих пор оказывающие влияние на современное миропонимание в категориях геополитики, модернизации, цивилизаций и т. п. Конечно, на фоне современной историографии, которую я возьму в лекциях на себя. Американский материал обойти не удастся, но хочется сопоставимое место уделить советским специалистам, а также социальным ученым из стран Глобального Юга, особенно тем, которые принимали активное участие в формировании Неприсоединения.

Homo Precarious

Начал выходить новый подкаст про академическую жизнь социологов Анны Желниной и Ольги Зевелевой «Заклинания и заявки». Послушал пока только выпуск про сравнение рынков труда в разных странах по параметрам открытости входа и длительности контрактов. Еще есть выпуск про экзистенциально важную тему отказов на заявки, но до него пока не добрался. Надеюсь, что новые выпуски тоже на подходе.

При описании современных университетов Анна и Ольга использовали метафору банд, толкающих наркотики, которую придумал Александре Афонсо. Суть в том, что для большинства участников наркотического бизнеса он не приносит особых денег, не говоря уже об угрозе попасть в тюрьму или самому подсесть на какой-нибудь фентанил. В итоге текучка кадров огромная: люди приходят и уходят. Кто не ушел, те работают закладчиками много лет… Да, все это действительно мне что-то напоминает.

В общем, с одной стороны, подкаст познавательный, но с другой – несколько депрессивный. Впрочем, так же, как и вся аналитика, касающаяся того, что происходит в социальных и гуманитарных науках. Слушали вместе с женой. Она особенно расстроилась, что в Италию ее, скорее всего, не возьмут даже с американской степенью. Я постарался ее утешить, что наверняка возьмут в какую-нибудь монархию Персидского залива.

Ладно, в сторону шутки. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я прислушался к вашему совету и потихоньку начал дорабатывать курс про Пьера Бурдье. Академический мир обсудим обязательно, но не только его. Про Холодную войну тоже обязательно сделаю что-нибудь, но чуть позже. Пожалуй, время для такого проекта пока не пришло.

Дорога на Тендерлойн

США как страна контрастов – это не просто абстрактное выражение. Вы можете увидеть его воочию, просто гуляя по большому городу. Сначала вы в уютном районе, чьей-то сбывшейся американской мечте, но потом – бум! – оказываетесь посреди палаточного лагеря бездомных, многие из которых торчат под веществами. Пройдете еще несколько кварталов, аккуратно переступая мусор, и вы снова в чистенькой утопии среднего класса с кафе и магазинами. Часто бывает, что как раз неблагополучный район окружен со всех сторон приятными субурбиями, а не наоборот.

Например, мы с женой живем в Даунтауне Окленда – можно сказать, что на самой границе американской мечты. Чуть выше от нас по улице престижный дом престарелых и хипстерское кафе с книгами, но стоит спуститься в обратную сторону до хайвея, и развергается портал в социальный ад. В Сан-Франциско контрасты еще ощутимее. Между фешенебельным SoMa, где живут банковские клерки, и Тандерлойном, лидером города по преступности, нет даже хайвея, а просто главная улица города.

Такая концентрация нищеты и неустроенности – часто сознательная политика городских властей. Высокие цены на жилье и безработица обычно распределены по мегаполисам более хаотично. Однако мэрии специально не вкладываются в патрулирование одних районов по сравнению с другими, давая возможность не только ставить палаточные городки, но и промышлять наркодиллерам. В итоге маргинализированные элементы постепенно перетекают туда, а цены на жилье в среднем по городу только поднимаются. Все проблемы как бы нарочито заталкиваются в один чулан, чтобы другие помещения в доме казались лучше, чем они есть.

Важно понимать, что маргинализированные члены американского общества – это не отдельные неудачники, а целый воспроизводящийся андеркласс, находящийся в самом основании социальной пирамиды. Чуть выше этого основания – миллионы все еще сводящих концы с концами прекариев, которые, впрочем, очень легко падают ниже после неожиданного сокращения или накопления задолженностей. После очередного экономического кризиса давление пирамиды раздавливает своим весом вообще сразу сотни тысяч людей, которые сразу же пополняют армию бездомных. Да, со дна кому-то удается выбраться, но это часто означает, что кто-то одновременно туда упал.

Вам, как и многим американцам, может показаться, что проблемы люмпенов далеки от вас. Уж вы то никуда не денетесь из своего ухоженного квартала. К сожалению, в реальности застрять в Тендерлойне гораздо вероятнее, чем приподняться до уровня SoM'ы. Хотя, я что-то долго и нудно про это рассказываю. Просто посмотрите The Wire. Особенно третий сезон. Вот где жизнь давно подражает искусству.

Посмертная слава

Оказалось, что в СССР 1970-х гг. был необычайный интерес к работам Франца Фанона. О нем вышли как минимум две большие монографии, не считая множества статей и глав в различных изданиях. Это внимание исходило не только от молодых специалистов по зарубежной мысли, таких как Алексеева и Гордон, но и от востоковедов высокого ранга, таких как Ульяновский, Ким и Брутенец. При этом ни одну из основных работ Фанона перевести так и не решились.

Причины такого всплеска мне пока совершенно непонятны. Был ли это прямой заказ партии, которая после неудач 1960-х гг. снова начала активно поддерживать социалистические режимы в Африке? Или это какие-то духовные метания интеллигенции, ищущей экзистенциальные смыслы посреди застоя? Может, что-то третье? У вас есть идеи?

Необходимо добавить, что сам Фанон приезжал в СССР один раз в 1961 г. Но не с громким официальным визитом, которого не раз удостаивался тот же Уильям Дюбуа, а довольно приватно. Целью поездки было лечение от лейкемии. Считается, что довольно большие куски своего последнего труда «Проклятие заклейменных» он написал как раз в советской больнице. Интересно было бы узнать, встречался ли он все-таки с кем-то из советских академиков в ходе своей поездки.

Дивизии Папы Римского

Одним из самых больших персональных открытий за последний семестр стала огромная роль Католической церкви в Холодной войне. Политически это влияние проявилось в институционализации христианско-демократических партий, распространении дискурса о правах человека среди международных организаций и в раскачивании антисоветских протестов в Польше и Венгрии.

Кто-то может сказать, что это американский капитализм в своей поздней неолиберальной форме победил советский государственный социализм, но я бы сказал, что без мощной идеологической и социальной поддержки Церкви этого бы попросту никогда не произошло. Массовая публика в Европе, возможно, просто осталась бы безразличной к борьбе двух сверхдержав, если бы вообще не примкнула к СССР из прагматических соображений. Именно страх перед насаживаемым сверху атеизмом плюс альтернативная социальная программа переманили из лагеря левых партий многих избирателей в swing states типа Италии или Испании. В общем, зря Сталин смеялся над Ватиканом.

Что еще более важно в этом сюжете для меня, так это то, как он помогает увидеть интеллектуальные ограничения послевоенной социологической теории, особенно во Франции. Общество как общее смысловое пространство стало тогда таким же влиятельным тропом, как и общество как система иерархий. Это произошло во многом из-за распространения феноменологии, вдохновленной христианскими доктринами. Она конкурировала с западным марксизмом, но и вступала с ним в синтез. Например, в работах де Бовуар, Мерло-Понти, де Серто. Ну и Бурдье, разумеется.

Сейчас я думаю, имеет ли вообще смысл держаться за эти теории, если их содержание родилось именно в крайне специфическом европейском контексте борьбы между двумя коллективистскими движениями: рабочим и христианским? Легендарный Сюткин бы сказал, что за этой схваткой скрывается универсалистская логика истории. Однако я не так в этом уверен. Как будто мы должны думать этими категориями, просто потому что других в нашем распоряжении нет. Как будто нам нужна Холодная война в наших головах, потому что без нее нам не будет никакого жизненного мира.

Книга года

Давайте сделаем традицию из присуждения звания книги года этим каналом. Главный критерий: она необязательно должна быть издана в уходящем году, но постоянно быть на моем рабочем столе в течение последних двенадцати месяцев и заставлять обращаться к себе снова и снова. В этом году такой книгой, несомненно, стала «Холодные войны: Азия, Ближний Восток, Европа» швейцарского историка Лоренца Люти.

Отношения с книгой Люти у меня сложились совсем не такими, как с книгой Краузе, которую я отмечал в прошлый раз. «Холодные войны» – это не относительно короткое теоретическое эссе, которое хочется перечитывать снова, а монструозная энциклопедия фактов про Холодную войну. Осилить ее за один раз (равно как и за два или три) практически невозможно. Во введении автор даже сам предлагает читать ее с той главы, которая более всего интересна читателю. Вместе с тем, какие бы новые события и процессы – от вовлечения Китая в Африку до влияния Католической церкви на страны соцлагеря – я не хотел бы прояснить для себя, я постоянно обращался к этому кирпичу и всегда был удовлетворен емкой базой.

Книга безнадежно проиграла бы Википедии, если бы претендовала только на энциклопедизм. Разумеется, она нечто большее. Как известно, историки большую часть карьеры собирают отдельные факты, но ближе к старости начинают синтезировать. Вот «Холодные войны» и предъявляют новую точку зрения на известные факты от историка-ветерана. Общий тезис Люти состоит в том, что Холодная война – это не единый процесс конфронтации двух сверхдержав, а система многих региональных конфликтов, отличавшихся по интенсивности и длительности.

Кроме сосредоточенности на биполярном мире Люти не нравится в современной историографии чрезмерное заимствование идей из реалистской школы международных отношений. Для автора очень мало сюжетов можно объяснить рациональностью государственных лидеров, которые сдерживают друг друга. Вместо этого центральное место в повествовании занимают партии и общественные движения, которые для него априори коллективны и идеологически заряжены. И это касается не только соцлагеря, но и его противников. Скажем, Рейган для Люти не более рационален и не менее коллективен, чем Ким Ир Сен.

Хотя Люти мало касается интеллектуалов и экспертов как таковых, его акцент на коллективных идеологиях заставляет его описывать обстоятельства возникновения и распространения массовых идей. Таким образом, книга вполне подойдет тем, кто хочет почитать что-то по интеллектуальной истории, а не только политической. Короче говоря, советую, советую, советую.

Еще один год «Структуры»

Все вокруг подводят итоги 2024. Пожалуй, тоже присоединюсь к этому челленджу, но напишу не про себя, а про этот канал, которому через несколько дней исполнится четыре года. По моим ощущениям, он стал настоящей сборкой, как выражаются модные теоретики. Сборкой из меня, подписчиков и дружественных каналов.

В январе здесь появилась новая аватарка. В июле прошло голосование за сохранение первоначального названия. В ноябре один из самых верных читателей взял на себя труд вести рубрикатор. За все двенадцать месяцев число подписчиков выросло почти на две тысячи. Не было ни одного непрокомментированного поста. Это если предельно кратко.

Тематически началось перепрофилирование на социологию советского востоковедения. Честно говоря, мне хотелось бы писать как можно больше именно по этой теме, но как новичку приходится пока вникать в общий политический контекст Холодной войны, поэтому надеюсь, что вы простите все эти сдвгшные отступления о Хрущеве, Мао и Нкруме. В новом сезоне надо поставить цель увеличить объем материалов по социологии знания и послевоенной интеллектуальной истории.

Другая важнейшая традиция уже третий год – это проведение на базе канала образовательных курсов. В этом году удалось сделать целых два: один сольный про социальные структуры и один в тандеме с легендарной Лихининой про академическое письмо. Надо признаться, я очень уставал сначала при подготовке, а потом при проверке домашних заданий, но это того стоило на 100%.

Кроме того, я стал писать намного больше про себя и свою жизнь в эмиграции. Наверное, теперь этот канал в том числе и полноценный личный блог. Спасибо вам, что интересуетесь, как там я, поддерживаете и спорите в комментах. Вообще, я страшно рад, что здесь возникло такое разнообразное и вовлеченное сообщество! Такое чувство настоящего дома.

«Структура» вернется в новом году! С наступающими вас праздниками!

Функция или форма

С тех пор как я переехал в Залив, у меня появилось новое неожиданное хобби — архитектура. Нельзя сказать, что раньше я был к ней совершенно равнодушен. За время жизни в Санкт-Петербурге я разобрался в том, что такое эркер и псевдоготика. Однако никаких хоть сколько-нибудь систематических знаний у меня в голове не отложилось. Даром, что я дружил с экспертами по архитектуре, которые мне рассказывали много интересного. Например, с коллегами Малышевым и Острогорским.

Перелом начался, пожалуй, с того, что моя мама стала просить меня записывать кружочки о том, где я бываю. Сначала я делал это с неохотой, но потом мне стало нравиться разбираться в устройстве кампуса Беркли, делового центра Окленда и, конечно, невероятно сумбурного, но великолепного Сан-Франциско. Я понял, сколько вокруг интересного, на что я не обращал внимания. Со временем я организовал жене несколько экскурсий по достопримечательностям ближайших районов. Сейчас я просто нахожу на карте интересные пространства и постройки и направляюсь смотреть один. По возможности стараюсь заходить внутрь зданий.

Когда я только здесь оказался, меня очень сильно пугали совершенно чуждые для меня американские городские пространства, но со временем я к ним привыкаю. Наверное, порталом в них стал местный брутализм, которого, как оказалось, в США и особенно у Залива очень много. Например, станция метро Глен-Парк, Оклендский музей Калифорнии, католический собор Успения Богородицы или небоскреб «Трансамерика». Как будто так долго гулял, что заблудился и случайно вернулся в Белград или Ереван. Вот такой, для кого-то мрачный и тяжелый, стиль стал для меня, напротив, триггером добрых воспоминаний о родном постсоциализме.

В архитектуре давно существует старый спор, что в ней главнее: функция или форма? Нужны ли сооружения существовать ради прагматического удовлетворения нужд пользующихся ими людей или приковывать глаз наблюдателя? Окончательного ответа на этот вопрос никто не дал, но это не мешает новым и новым отличительным архитектурным стилям удовлетворять базовые потребности и одновременно привлекать наше внимание. В итоге архитектура остается чем-то отличным и от инженерного дела, и от скульптуры.

Мне кажется, что социологи, которые с момента основания науки сталкиваются с противоречием между объяснением эмпирических феноменов и их глубокой концептуализацией, могут поучиться у архитекторов. Нам ведь тоже важно проплывать по узкому фарватеру, не скатываясь ни в функциональную, но мертвую data science, ни в эстетически прекрасную, но легковесную эссеистику. Я взглянул в последний раз на The Hallidie Building, которое навело меня на эту аналогию между профессиями, и отправился домой писать этот пост. Праздники кончились. Пора за работу.

Туман полемики

В преддверии нового курса возвращаюсь к тому, на чем мы со слушателями закончили в прошлом году при обсуждении структуралистской социологии. А именно – к восприятию проблем французской теории в англоязычном академическом пространстве. Я открыл для себя важный момент расхождения в формулировке программ социологии знания между Бурдье и Рэндаллом Коллинзом. Оба автора соглашаются, что социология социально-гуманитарного знания – это главный бриллиант в короне социологии. Еще бы, ведь возможность изучения наукой самой себя – это почти гегелевский Das große Finale тысячелетней интеллектуальной работы человечества!

Однако Коллинз, несмотря на свои утопические предложения, вроде разработки социологами настоящего искусственного интеллекта (помните, я писал об этой идее здесь), в других аспектах оказывается гораздо консервативнее Бурдье. Если для француза социология знания является оружием борьбы в современном нам интеллектуальном пространстве, то американец утверждает, что мы не можем объективно исследовать знание новее 1950-х годов, а тем более как-то использовать это в своей практике (если учесть, что он писал свои программные тексты двадцать лет назад, то новее 1970-х). Якобы мы не способны увидеть окончательную кристаллизацию актуальных школ и направлений. Они явятся нам только тогда, когда споры между ними утихнут.

В общем, вместо гегелевского триумфа разума получается какой-то стеснительный попперовский антиисторицизм. Я думаю, что Коллинз, конечно, совершенно непоследователен. В других книгах, таких как «Неочевидная социология», он отделяет свою дисциплину от истории, ставя перед ней задачи объяснения и обобщения. Однако если социологам организаций или микросоциологам он завещает исследовать социальные структуры здесь и сейчас, то социологам знания он предлагает подождать, пока туман полемики между школами рассеется, и только потом анализировать то, что получилось. Тогда чем социология знания принципиально отличается от традиционной истории идей? Какой тогда это бриллиант? И в чьей короне?

Не подумайте, что я считаю тезисы Коллинза и его критику Бурдье чем-то смехотворным и незначительным. Напротив, бурдьевская социология как боевое искусство кажется еще более старомодным реликтом модернистских надежд ушедшего поколения. Кто сейчас всерьез поверит в то, что социолог может достичь объективности через самокритику? Тем не менее, оставляя обсуждение реалистичности программ обоих теоретиков в стороне, я вижу гораздо больше логики у Бурдье. Французский рационализм — он такой.

Алжирский период

Одной средиземноморской весенней ночью 1961 года молодой француз инкогнито взобрался на борт военного грузового самолета, вылетавшего из Алжира в Париж. Он знал, что на него готовится покушение. Только что был подавлен неудачный путч генералов, недовольных переговорами французского правительства с борцами за независимость. Хотя верхушка заговорщиков уже была арестована, низовые французские националисты собирались мстить тем, кого они считали предателями и коллаборантами. Да, этим нашим героем из расстрельного списка был не кто иной, как Пьер Бурдье. Вам, наверное, интересно, как он оказался в такой ситуации?

В 1955 году Бурдье как выпускнику престижного философского факультета было предложено пройти офицерскую подготовку, чтобы избежать службы в армии. От этой возможности он отказался, потому что, как и многие молодые студенты, презирал профессиональных военных. Пришлось служить. Его отправили в горячую точку – Алжир. Охранять от партизан авиабазу. Однако хлопотами знакомого полковника родом из соседней деревни рядовой Бурдье в итоге оказался в отделе информации и документации генерала-губернатора. Короче говоря, он стал служить писарем. Кроме отчетов и опросов о состоянии дел в колонии он оказался окружен академической литературой об Алжире, которую с огромным интересом читал в свободное время.

После окончания службы Бурдье отмел варианты трудоустроиться во Франции и решил остаться преподавать в Университете Алжира. Его очень заинтересовала провинция: с одной стороны экзотичная, а с другой – так похожая на его родной горный Беарн. Кроме того, у него появилось много друзей из местной алжирской интеллигенции, с которыми ему удалось находить общий язык намного легче, чем со многими столичными одногруппниками из Высшей нормальной школы.

В университете Бурдье развел кипучую деятельность, обучая студентов эмпирическим исследованиям местного общества, в которых сам был самоучкой. Сначала он называл их этнографией, но потом появился новый модный термин – социология. Бурдье предлагал поднимать спорные темы: принудительное переселение, обезземеливание крестьян и исчезновение этнического меньшинства – кабилов. Все это было очень интересно, но совершенно не проходило военную цензуру. Многое пришлось писать только в стол. Кроме того, Бурдье попал на карандаш к ультраправым, которые не оценили его критику колониальной администрации.

Сначала многим, включая и Бурдье, казалось, что победа в войне за независимость Алжира не имеет реальных шансов на успех. Слишком неравны были силы регулярной армии и партизан. Казалось, что какая-то реформистская и просветительская деятельность поможет делу алжирцев лучше. Однако в столице события развивались куда быстрее, чем на полях сражений герильи. Во французском обществе стала копиться усталость от войны. На Францию стали давить американские союзники. Наконец, путчисты, объявившие своей целью не только сохранение империи, но и свержение республиканского строя, отторгли от себя умеренных консерваторов. Планы молодого французского социолога окончательно обосноваться в провинции были нарушены. Он сначала колебался, но все-таки поддался уговорам друзей секретно улететь из Алжира. Его грело только одно: у него с собой было много рукописей из стола, которые теперь было можно – нет, просто необходимо! – опубликовать.