Недавно гостила в чудесной стране, часть 2

Второй историко-социологической школой, оставившей нам наибольшее количество текстов об СССР, были британские неовеберианцы, сконцентрированные вокруг Лондонской школы экономики. В отличие от американцев, они читали Вебера более междисциплинарно (практически все участники вышли из истории или антропологии) и публицистично (почти все они регулярно писали в New Left Review, Government and Opposition и другие интеллектуальные журналы для широкой образованной аудитории). Самым старшим участником и лидером среди них был Эрнест Геллнер, а наиболее известным теоретиком, пожалуй, все-таки Майкл Манн. Также к этому кругу был близок Бенедикт Андерсон, хотя большую часть карьеры он провел в США.

Несмотря на отдельную симпатию к глобальным и международным процессам, в центре мышления этой школы находилось национальное государство как своего рода стальной контейнер социальных взаимодействий в индустриальном обществе. Отсюда СССР представлялся ими как особый способ модернизации сверху вниз под руководством партии, которая объединяла в себе бюрократическую и харизматическую легитимность. Например, Геллнер называл советский режим социалистическим цезаро-папизмом.

Парадоксально, но британские неовеберианцы, тяготевшие к относительно умеренному социальному либерализму в политике, относились к СССР намного серьезнее мир-системщиков. Для них СССР, в отличие от Китая, был реальной альтернативой западным капиталистическим многопартийным обществам. При этом несмотря на критику реального социализма при его существовании, его внезапное окончание участники лондонского кружка расценивали буквально как важнейшую геополитическую катастрофу XX века, которая мало кому принесет счастье в веке XXI.

Какой из этих взглядов на СССР адекватнее описывает его? Как вы знаете, я не люблю присягать на верность одной единственной оптике. Мне кажется, сравнение разных взглядов на один и тот же объект куда продуктивнее. Глобализм, циклизм и материализм мир-системной теории помогают разглядеть одно, но не заметить другое. Британская школа с ее акцентом на сравнении национальных государств, исторических разрывах и трансформирующей роли идеологии тоже sometimes may be good, sometimes may be shit. Словом, насколько эти и другие перспективы выдерживают столкновение с эмпирическим материалом, мы будем выяснять вместе этой осенью.

В ближайший вторник в 21 МСК мы с легендарным Сюткиным возвращаемся к ненапряжному стримингу. В полуторном сезоне планируем делать больше полемических тем. Как известно, для настоящей диалектики надо не только объединяться, но и размежевываться. Кроме того, теперь к нам регулярно будут заглядывать интересные гости. Первый на очереди – коллега Кондрашев, с которым мы будем синтезировать противоречивые политические и академические перспективы на Ленина и Октябрьскую революцию. Задавайте вопросы в комментариях!

https://www.youtube.com/live/UqrJngxGeUM

Любопытно, что в ходе стрима Ленин у нас получился как Великий и Ужасный Оз у Баума / Гудвин у Волкова. Перед каждым он является абсолютно в разных обличиях. Для меня Ленин в первую очередь гений политики; создатель партийной машины, которая стала глобальным образцом не только для левых, но и для правых XX века. Для Антона – последний великий русский интеллигент века XIX, который попытался разрешить идейные споры декабристов, западников, народников через политическое действие. Для Александра не так важно, называть ли Ленина политиком, пророком или еще как-то. В первую очередь он был примером живого человека в непредсказуемом и катастрофичном потоке истории. Но это для коллеги Кондрашева, как ни странно, источник оптимизма. В общем, получился захватывающий спор. Через две недели продолжим, но уже про Горбачева.

Обзор коллеги Метелкина напомнил о неочевидном интернациональном институте, который интересует меня сейчас больше всего – Международном конгрессе востоковедов, переименованном в 1976 году в Международный конгресс исследователей Азии и Северной Африки. Советские научные функционеры долго боролись за право провести первый конгресс с новым политкорректным названием в Москве, но проиграли это право Мехико. Одной из главных причин неудачи стал незатухающий скандал вокруг запрета на эмиграцию в Израиль многим ученым, включая китаеведа Виталия Рубина. Короче, несмотря на переименование, политика на Востоке детерминировала то, что происходило в структурах знания о нем.

Наткнулся на отличную книжную серию The Making of the Modern World. За громким и расплывчатым названием на деле скрывается простая как сапог история международных отношений после Второй мировой. Никаких изысканных интерпретаций – только ключевые события и основные акторы. Книги разделены по странам и регионам (США, Ближний Восток, Китай и др.) или по проблемам (деколонизация, беженство, институты ООН и т. п.). Есть и том о внешней политике СССР, да и в других книгах упоминаний о нем немало. Ссылки на конкретные издания давать не буду – они легко находятся в онлайн-библиотеках.

В США повсюду эти дурацкие светофоры с кнопками для ожидания. Жму на кнопку. Переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо жду, когда загорится зеленый. Вдруг со спины ко мне начинают приближаться раскаты сабвуфера: «Бум-бум-БУМ-БУУМ!» Оборачиваюсь – ко мне вальяжно подгребает черный парень баскетбольного роста с огромной колонкой на плече, из которой фигачит хип-хоп. Я пораженно оглядываю его снизу вверх. Он, заметив на себе мой взгляд, произносит: «Bro, if your hair is curly, you have nothing to worry about!» Я показываю ему большой палец. Наконец-то загорается зеленый. Мы расходимся.

Почему реализм не работает

Чем больше я по сути интересов ухожу в историю Холодной войны, тем чаще сталкиваюсь с популярностью концепций школы геополитического реализма для объяснения ее событий. Только ленивый сейчас не пишет в Интернете про многополярность, а Миршаймер вообще стал главным кумиром мужиков в майках-алкоголичках по всему миру. Несмотря на то, что некоторые тейки этой школы мне кажутся заслуживающими внимания, в голове давно зреет желание отмежеваться от нее подальше. Так что запишу-ка я свои промежуточные размышления тут.

Во-первых, самой слабой частью реализма является, как по мне, наивное представление о государстве как о едином и неделимом акторе. Типа, как в мемах про Polandball. Тогда как на деле государство – неустойчивая сеть, свитая из песен и слов компромиссов между различными министерствами, законодательными органами, лоббистскими организациями, общественными движениями и т. д. То, что кажется нерушимым единством, может распасться и быстро пересобраться заново даже в очень иерархической системе. Можно, например, считать размещение ядерных ракет на Кубе результатом стратегического расчета руководства СССР в шахматной игре против США, а можно вспомнить, что изначальным инициатором дружбы с кубинцами было торговое ведомство Микояна, которое просто интересовалось дешевым сахаром на международном рынке. (Кастро, кстати, тогда еще даже не называл себя социалистом и пытался понравиться США.)

Во-вторых, как бы ни была важна конкуренция за военное преимущество над оппонентами, наиболее мощные акторы на международной арене – это мастера строительства долговременных коалиций внутри режима и за его пределами. Суперзлодей, который рвется к безраздельной власти и никому не доверяет, выглядит угрожающе в мультиках, но в реальном мире у него быстро кончатся ресурсы, и он сгорит от overextension. Супергерои-гегемоны ведут себя по-другому. Возможно, ключевым событием Холодной войны стал переход Китая в стан союзников США. Произошло это не потому, что Китай боялся ядерной дубинки американцев больше, чем советской, а потому что ему обеспечили долгосрочные инвестиции, технологии и место в Совбезе ООН. Кроме того, если бы не усилия пакистанских и албанских посредников, никакого договора и вовсе могло не быть.

В-третьих, конечно, все акторы ведут себя в той или иной степени эгоистично и рационально, но конкретные формы этого эгоизма и рациональности отливаются в идеологиях, которые имеют собственную жизнь поверх военных и административных ресурсов. Американские историки-ортодоксы любят представлять СССР как сверхидеологизированную сверхдержаву, которой якобы противостояла чистая и незамутненная рациональность США. В реальности же воинствующий антикоммунизм республиканцев или горячая поддержка малых национализмов демократами поочередно толкали Штаты на авантюрные действия, которые трудно объяснить одними лишь «национальными интересами». И сюда тоже пример советско-китайского раскола: никаких серьезных дилемм безопасности между государствами не было, зато возникло метафизическое несогласие по поводу направления движения к коммунизму.

Пожалуй, надо закончить тем, что в политике вообще нет неидеологизированных акторов, хотя каждый любит изображать именно себя полностью свободным от шор. Поэтому и реализм, начинавшийся как интересное интеллектуальное движение эмигрантов из нацистской Германии типа Нибура и Моргентау, через три поколения стал абстрактной консервативной идеологией, которая многое предписывает, ничего толком не объясняя.

Мои разговоры с обычными американцами за последний год подтверждают: они не только не рады платить налоги, но и в целом мало доверяют государственным органам. Даже те, кто придерживается относительно левых взглядов. Нет смысла дополнительно объяснять, что на такой основе сложно строить оппозицию республиканцам, которые сейчас активно раскурочивают федеральную систему образования. Скорее, в ответ будут набирать популярность лозунги раскурочить что-нибудь в ответ. Например, иммиграционную полицию. Все-таки американцам нужен какой-то свой Артемий Магун, чтобы рассказал, что без институционально сильного государства демократии не бывает.