Компромисс и капитуляция

Глядя на разные споры, разгоревшиеся в последнее время, вспомнила поучительный эпизод из истории белой эмиграции.

Как известно, во время ВМВ эмиграция раскололась: одни поддержали СССР, другие Германию, третьи предпочли отсидеться в стороне. Каждая из этих трех больших позиций тоже разделялась внутри себя; везде встречались и радикальные сценарии уровня "сотрудничать с советской разведкой" / "работать переводчиком в Вермахте" / "уехать в Австралию".

Но вот война закончилась, и первая группа – поддержавшие СССР – оказались перед проблемой: а во что теперь эту поддержку трансформировать?
Деникин, например, говорил, что желание военной победы СССР это одно, а примирение с большевистским правительством – совсем другое ("защита России + борьба с большевизмом," да)

Но далеко не все рассуждали как Деникин. Весной 1945 в Париже группа видных эмигрантов пришла на прием в советское посольство. Это был обычный прием, с фуршетом и тостами, – но он вызвал невероятное негодование, почти историку среди эмигрантов по всему миру.
(Набоков, например, написал открытое письмо, где ругался последними словами)

Откуда такая реакция? Во-первых, сам по себе визит лидеров эмиграции в советское посольство выглядел как акт признания большевистского правительства.
Во-вторых, важно было, кто именно явился на прием – а среди них был сам Василий Маклаков. Маклаков! "Присяжный защитник" эмиграции, тот, кто с 1920 г. боролся за интересы эмигрантов, отстаивал их перед разными правительствами и международным сообществом, занимался документами, визами, деньгами, школами.
(Напомните мне написать про деньги эмиграции, это очень интересная тема)
До революции Маклаков работал адвокатом, и, например, успешно отбил обвиняемого по знаменитому антисемитскому "делу Бейлиса".

И вот такой человек, общепризнанный авторитет с безупречной репутаций – и на завтраке "а ля фуршет" в советском посольстве.

Другие лидеры эмиграции – в частности, писатель Марк Алданов – потребовали у Маклакова объяснений. Тот сослался на довольно понятные весной 1945 эмоциональные соображения: что тем, кто не пережил оккупацию лично, тяжело понять, откуда выросла симпатия к СССР, что те, кто "не переживал с нами поведения наших русских германофилов, холопства перед Гитлером и Германией, антисемитских воплей, которых мы в старой России не слыхивали", чрезмерно увлеклись радикализмом, и что СССР изменился во время войны и будет меняться дальше.

Однако прошло еще несколько месяцев, и Маклаков публично свое мнение изменил.
Во-первых, стало известно, как арестовывают и сажают белоэмигратов, оказавшихся в руках Красной армии. Во-вторых, стало понятно, что сталинский режим и не думает смягчаться, а, наоборот, после войны спешно закручивает гайки.

Увидев все это, Маклаков выступил и обозначил, наконец, в чем проблема. Явившись в советское посольство, эмиграция показала, что готова к компромиссу – впервые с 1920 года. Что она готова примириться с новой реальностью, если советское правительство сумеет измениться и уступить, хотя бы в базовых и очевидных после ВМВ вещах (Маклаков в первую очередь пишет о соблюдении прав человека)
Однако теперь стало понятно, что советское правительство готово только к одному формату отношений: к безоговорочной капитуляции. Когда эмиграция придет, примет советский режим целиком и полностью, откажется от всех своих принципов – тогда их милостиво наделят советскими паспортами.

И вот компромисс для Маклакова был приемлем, а капитуляция – нет.

После этого заявления советское правительство резко к Маклакову охладело, а в эмигрантском сообществе инцидент посчитали исчерпанным.

К чему я это? К тому, что переговоры между далекими друг от друга сторонами часто идут по линиям "компромисс или капитуляция", и всегда полезно понимать, чего же именно от вас ждут.

Коллапс российской армии в 1917 любопытен тем, что это один из редких примеров развала действующей армии прямо во время войны. Не после войны, не в результате разгрома, как обычно бывает, а прямо в разгар боевых действий.

Еще интересный момент: в начале событий, в феврале 1917, никто специально не хотел армию разваливать. Лидеры Февральской революции, наоборот, считали, что свержение Николая II поможет в войне победить.
Иными словами, развал армии был результатом одинаково нежелательным и неожиданным; потому так сложно разобраться, почему он произошел.

*
Участие российской армии в ПМВ часто изображают как череду сплошных неудач. Это несправедливо: были большие поражения (Танненберг, Горлицкий прорыв и т.п.), но были и победы – на Кавказском фронте все шло превосходно, Брусиловский прорыв вообще был, по сути, единственным успешным союзническим наступлением в 1916.
Были проблемы со снабжением: знаменитый "снарядный голод", перебои с поставками продовольствия и т.п.
Но, во-первых, а у кого в ПМВ их не было, во-вторых, как раз к 1916 худо-бедно наловчились справляться.

В общем, классическая картинка из советского учебника – все плохо, нет снарядов, воевать никто не хочет – скажем мягко, правдива не вполне.

*
При этом, российская армия в 1914 и российская армия в 1917 – это две очень разные армии.
Кадровый состав полег в боях начала войны; большая часть офицеров к 1917 – это офицеры военного времени, получившие звание после ускоренных трехмесячных курсов. Солдаты – отмобилизованные крестьяне, часто семейные мужчины, которые постоянно переживали из-за того, что их жены и дети остались без кормильца (солдатские письма домой полны тревог о том, как там посевная, как там коровы, как там жена одна справляется с хозяйством).
Между рядовыми и офицерским корпусом существовало глубокое отчуждение (как в "Поединке" Куприна); для солдата, чаще всего обычного крестьянина, цели войны были малопонятны и неинтересны.

Но я бы и не преувеличивала роль этих факторов: ни в одной из воюющих армий толком не понимали, "зачем сражаемся", не только солдаты РИ были преимущественно крестьянами, но и турецкие, австро-венгерские, итальянские; антагонизм солдаты-офицеры тоже много где встречался.

То есть, для развала армии были предпосылки, но они могли бы и не раскрыться – нужна была революция.

*
В Февральской революции решающую роль сыграли две группы из военных. С одной стороны, это был Петроградский гарнизон (без его поддержки восстание бы не удалось).
С другой стороны, это были генералы и Ставка, которые отказались подавлять восстание силой и всячески поддержали (или даже продавили) отречение царя.

Но собственно фронтовые части в революции не участвовали, и узнали об отречении царя через несколько дней после того, как оно произошло.

Вместе с отречением до фронтовых частей добрался еще один документ: знаменитый Приказ No.1
Вот он-то и сыграл важную роль в развале армии.

Издал Приказ Петроградский Совет, текст его вобрал в себя в первую очередь требования петроградского гарнизона.
На посторонний взгляд, там мало чего-то по-настоящему радикального: теперь офицеры обязаны называть солдат на "вы", солдаты могут не титуловать офицеров ("ваше благородие", "ваше превосходительство" и т.п, могут говорить просто "господин полковник"). (Представьте себе уровень замордованности людей, если главные их требования – "а можно относиться к нам как к людям").

Но было и кое-что, скажем прямо, опасное.
Во-первых, создавались комитеты: выборные органы, отвечавшие теперь за всю фронтовую жизнь, и – это важно – контролировавшие оружие.
Во-вторых, воможность, по сути, снимать тех офицеров, которые не нравятся.

Впоследствии о Приказе No.1 много спорили; на кого он был нацелен, зачем его издали, но сработал он вот как: в самый разгар войны, и так очень тяжелой, внутри политической турбулентности, вызванной отречением царя и распадом старой системы – офицеры были лишены возможности заставлять и принуждать.

До марта 1917 военная машина держалась на принуждении. Теперь эта модель была сломана; перед новорожденной российской республикой стоял вопрос, сможет ли она собрать новую.

***
Это первый из обещанной серии постов про #коллапс_армии_1917
В следующей части будем говорить про женские батальоны, разные взгляды на войну и братания с немцами на фронте.
Не переключайтесь!

• Иго Версаля

Сейчас часто стали вспоминать Версальский мир (это когда Германия в 1919 подписала договор, по которому лишалась части территорий, урезала армию до 100 тысяч человек, платила огромные репарации, да еще и официально объявлялась виноватой во всех бедах).
Линию обычно рисуют такую: вот над побежденными поиздевались, и они, переживая сильнейшую обиду, возжелали реванша и проголосовали за Гитлера.
На первый взгляд такое изложение вполне корректно – однако реальная канва событий содержит несколько нюансов, которые меняют смысл.

То, что Германия проиграет, было неочевидно до самых последних месяцев войны. Только осенью 1918, когда:
1) сколлапсировали союзники Германии,
2) британо-американские войска прорвали линию Гинденбурга, – немецкое командование стало о чем-то догадываться.

Итак, генерал Людендорф сообщил гражданскому руководству, что ситуация на фронте аховая, и оборона держится едва-едва. Политиков новости шокировали: ведь их до последнего кормили сказками, что все хорошо, и осталось немного поднажать.
Кроме того, Людендорф в своем обычном стиле закатил истерику и заявил, что армией он командовать отказывается.
(Как известно, Людендорф работал в двух режимах: либо "дела идут великолепно, завтра победим", либо "всё пропало, у меня нервный срыв, к ужину враг будет в Берлине" – все мы немного Людендорф)
Так на гражданские власти обрушились сразу: и коллапс фронта, и истерика военных, и внутренний кризис. Из такого расклада думать можно было только о мире.

И существовало мирное предложение, которое в целом немецкому правительству нравилось: "14 пунктов" американского президента Вудро Вильсона. Вильсон там предлагал мир "без победителей" – т.е., прекратить войну как можно скорее, без потерь и ущерба для всех сторон.
Но там же, в "14 пунктах", Вильсон выставлял и условия: демократизация, самоопределение нац.меньшинств, добровольные шаги навстречу миру.

Прикинув так и эдак, гражданские власти поняли, что по первому пункту дела обстоят совсем скверно. В октябре Германия попыталась демократизироваться: канцлером стал известный либерал принц Макс фон Баден, власть кайзера максимально ограничили, и т.п.
Дальше немецкое правительство обратилось к Вильсону: мол, 14 пунктам соответствуем, поспособствуйте заключению мира.
В процессе переговоров Вильсон опять несколько раз подтвердил, что новая, демократическая Германия получит "почетный мир".

Но 9 ноября 1918 года в Германии произошла уже настоящая революция.
Кайзер отрекся, к власти пришли социал-демократы, Германия стала республикой.
"14 пунктов" теперь были не просто выполнены – а перевыполнены.

11 ноября было подписано Компьенское перемирие. Оно прекращало боевые действия – но, чтобы подвести черту под ПМВ, нужен был мирный договор.
Над ним работали с января 1919, и в мае условия мирного договора стали известны.

Эти условия грянули, как гром среди ясного неба. Никакого справедливого, почетного мира без аннексий и контрибуций – а нечто совсем, совсем противоположное.

Послевоенная Германия была разобщена по самым разным вопросам; но вот ненависть к Версальскому миру стала всеобщей.

И вот что важно: до мая 1919 в Германии царила эйфория – окончанию войны радовались, революция воспринималась как вожделенное национальное освобождение (кто сказал "Февраль"?)
Но эта эйфория в значительной мере подпитывалась верой в то, что с новой, демократической Германией обойдутся справедливо (повторюсь, Вильсон сам это подтвердил). Немцы считали, что они сложили оружие на определенных условиях, они поверили Вильсону – а ему верить не стоило.
В Версале оказалось, что для победителей нет разницы, какая Германия перед ними – старая, "деспотическая", или новая, демократическая.
Германия все равно должна была за все заплатить.

Иными словами, проблема Версаля не в самих условиях мира (пускай и поганых). Проблема в несовпадении реальности и ожиданий, в болезненном крушении доверия и надежд. В том, что, в конечном счете, рождение немецкой демократии навсегда было увязано с горечью – как это воспринималось – предательства.

Поскольку этот месяц на канале прошел под знаком разборов Пинкера, то вот вам тематически переделанная обложка "Нового Сатирикона" за зиму 1917 🌚

А еще признание: за эту тему проголосовали патроны!
(кстати, не все, кому положено, добавились – поищите письма на почте от меня, а то иные читатели обнаружили ссылку спустя месяц 😅)

Сердечно благодарю патронов:

Nadya, Пётр из Lokalise, Someone, Svitlana, Valeriya,
Oksana, Olga, Petr, Cate, Елена, Pron33, Moomin Summer, Kate,
IO1, Alina, 123voron, Konstantin, Liliia, expyro
(+ тех, кто попросил не указывать)

И спасибо всем, кто поддерживает канал, без вас бы точно ничего не получилось.

Попасть на трибуны в древнеримском цирке:

https://www.buymeacoffee.com/shirogorova

https://boosty.to/stalagnull

Кстати, обсуждение Пинкера показало мне, что должно быть больше постов теоретических, по разным аспектам военной истории и violence studies. Этим и займусь 🦭

Пересмотрела тут "Счастливого Рождества, мистер Лоуренс", чтобы вам его посоветовать (великий Рюичи Сакамото, умерший на днях, написал для него саунд и сыграл одну из главных ролей)

Пересмотрела и поняла, что рекомендовать не стану. Этот фильм многим не зайдет, многим покажется тяжелым.
Съемочная команда – японцы, и это, в целом, такой разговор "для своих": что творилось с японской нацией в ВМВ и как она до такого докатилась, как обращались с военнопленными в лагерях, какие преступления совершали и т.п.

Но, чтобы вы понимали, с кем имеете дело 🌚, должна признаться, что люблю этот фильм. Во-первых, там великолепный, невероятный саундтрек. Во-вторых, одну из главных ролей там играет Дэвид Боуи, и, боже, как играет!
В-третьих, это редкое кино о том, что даже война – не столько конфликт культур, сколько контакт, и попытка понять даст больше, чем презрение и дегуманизация. В-четвертых, образ титульного мистера Лоуренса – любимый мой сюжет "адекватный человек посреди тотального исторического пиздеца", человек, который видит людей во всех, даже во врагах, и один не поддается сладкому искушению военного времени: сойти с ума.

В общем, давайте просто саундтрек послушаем)

https://youtu.be/T8JdWs3jtcs

*надо придумывать название уже для культурной рубрики, видимо

(весь фильм примерно вот такой)

Пятничная фотография, которая могла бы быть фотошопом (авторское название: Гитлер делает вид, что умеет читать кириллицу.)

Но на самом деле это фотография о том, как работает одержимость историей.

В апреле 1941, когда армии стран Оси разгромили Югославию, Гитлер отправился туда – полюбоваться, видимо, на плоды трудов.
А еще на апрель приходился день рождения Гитлера, и срочно нужен был подарок; не просто, а сос_мыслом.
Поэтому в Сараево отколупали памятную табличку, висевшую на том месте, откуда Гаврила Принцип стрелял во Франца Фердинанда, и радостно ее вручили.

Опыт Первой мировой был определяющим для формирования личности Гитлера.
И в этом смысле обладание табличкой – эдакий символический жест реванша, такой же, как с приснопамятным Компьенским вагоном. Табличка маркировала место, с которого началась немецкая катастрофа, – но теперь катастрофа была отомщена, а Гитлер обретал власть над тем самым "началом".

(Глядите, даже газетки подстелили!)

Во время ВМВ Нидерланды были оккупированы Третьим Рейхом, и за пять лет войны пережили все, что только можно вообразить. Холокост, террор, принудительные работы, голод, немецкие и союзнические бомбардировки, карательные эсэсовские акции и т.п.

Начиная с 1960-х, голландские историки стали активно этим периодом заниматься. Тогда же начал выходить opus magnum главного специалиста по теме, Луиса де Йонга – "Королевство Нидерландов во Второй мировой войне", 15 томов, до сих пор считается фундаментальным и авторитетным исследованием.
Итак, вроде бы пока все просто: маленькая и очень пострадавшая страна изучает свой травматичный исторический опыт.

Но эта медаль очень легко переворачивается.

В августе 1945 в Джакарте была провоглашена независимость Индонезии.
Индонезия была стародавней голландской колонией; и отпускать ее, конечно, никто не собирался.
Началась война – долгая и ожесточенная.
В 1949 Нидерланды все-таки свои войска из Индонезии вывели, но не по доброй воле, а под колоссальным международным прессингом: США, например, пригрозились помощь по плану Маршалла обрезать.

Так вот. Де Йонг, воспринимавшийся как главный национальный историк, решил про Индонезийскую войну написать. Очень скоро он обнаружил – благо, ветеранов было полным-полно, письменных источников тоже – что поведение голландских войск в Индонезии ничем не отличалось от поведения немецких войск в Нидерландах. Соженные деревни, бессудные казни, в т.ч. и пленных, пытки, весь джентельменский набор.
Как положено нормальному историку, де Йонг назвал эти художества так, как они и должны называться: "военные преступления".

А потом его черновик утек каким-то образом в прессу, и в Нидерландах случилась форменная общественная истерика. Во-первых, никакие это не военные преступления, а просто, ну, "чрезмерное насилие". Во-вторых, как де Йонг посмел очернять голландских солдат. В-третьих, это вообще неправда, а кто попал, тот сам виноват. В-четвертых, это и не война была вовсе, а надо было порядок в Индонезии навести.
Скандал случился такой, что историки на долгие годы от этой темы отползли.

И только в конце ХХ в. общественная дискуссия стала меняться: тогда, уже со стороны Индонезии, несколько женщин подали в суд на правительство Нидерландов (у них во время войны убили мужей). Историки опять взялись за источники, за рассекреченные архивы, а там – сами понимаете.
Кроме того, к концу ХХ в. уже было понятно, что картинка ровно так же выглядела и в Индокитае, и в Алжире, и в Кении. С чего бы голландцам отличаться от других колониальных империй?
В общем, официальные извинения Нидерланды принесли, правда, уже в ХХI веке.

Эта нехитрая, но узнаваемая история хороша сразу в нескольких смыслах.

Во-первых, она о том, как легко, в один миг, происходит превращение из жертвы в агрессора. Одни и те же люди страдали от нацистского террора в Европе, а через пару лет сами устроили такой же террор в Индонезии.
Роль жертвы – это не то, что присуще имманентно.

Во-вторых, логика "это другое, потому что это про наших", срабатывает даже с явлениями, которые и выглядят одинаково, и совершались примерно в одно и то же время. (У "наших" чрезмерное насилие, а "военные преступления" – это у ужасных плохих нацистов)

В-третьих, если после ВМВ насилия в Европе и стало поменьше, то в колониях совершенно нет – и у нынешнего Глобального Юга очень свой взгляд и на "Европу", и на "цивилизацию".
И особенно на ВМВ – в той же Индонезии на рассказ о чудовищных страданиях голландцев под нацистской пятой только бровь поднимут.

Про деньги эмиграции, золото Колчака и "взрослых в комнате"

В августе 1918 г. части Народной армии генерала Каппеля взяли Казань.
Помимо прочего, в руки народармейцев попал и золотой запас Российской империи.
Когда Комуч был разгромлен, Каппель забрал золото с собой в Сибирь. Там за ним присматривал уже Верховный Правитель, адмирал Колчак.

Дальше все прозаично: зимой 1919/20 Сибирское правительство пало, белые подразделения частью пробились в Забайкалье, частью погибли, а золото (вместе с Колчаком) досталось большевикам.

Впоследствии о "колчаковском золоте" ходило много легенд, его искали то в заброшенных шахтах, то на дне Байкала. А правда, как и водится, скучна: большевики золото потратили.
Правда, не все.

Небольшую его часть Сибирское правительство отправило за границу, чтобы на валюту, обеспеченную им, купить оружие. Зимой 1919 деньги все еще не успели потратить (очень поздно начали).

Зимой 1919 почти никто не верил, что Омск, столица, будет потерян. Никто не верил, что Колчака ждет поражение. И уж тем более никто не мог представить, что фронт рухнет, как карточный домик, и что буквально через два месяца белая Сибирь падет.
И вот в этот момент, когда большевики приближаются к Омску, а командование кормит всех завтраками в стиле "да ничего страшного, отобьемся, в первый раз что ли", министр финансов Сиб.правительства, Бурышкин, отправляет телеграмму своим агентам за рубежом.
Агентам предписывалось перевести деньги правительства на свои личные счета.
Зачем? А вот для чего: если белых разгромят, деньги с официальных счетов либо заберут в счет долгов, либо отдадут большевикам. С личных же счетов попробуй еще достань.
(Удивительно, как в атмосфере неразберихи и отрицания, царившей тогда в Омске, нашелся человек, способный подумать о будущем)

Когда в 1920 сотни тысяч беженцев (где-то 2,5 миллионов) из бывшей РИ оказались за границей, вопрос денег встал чрезвычайно остро.
Это понятно: люди убегали без вещей и сбережений, удаленной работы тогда не было. Даже в современном мире, где и богатства больше, и есть крупные гуманитарные организации, сотни тысяч беженцев – это серьезный вызов.
А уж что говорить о мире после ПМВ – у каждого государства и так было полно проблем; а тут надо кормить, содержать, возить и т.п. ДВА С ЛИШНИМ МИЛЛИОНА ЧЕЛОВЕК.

Слава Богу, деньги были – вот только кто будет ими распоряжаться? Народу много, у каждого свои проекты, да и как не подраться из-за золота-то, ну.

Нужна была организация, которая: 1) объединяла бы всю эмиграцию (кхе-кхе) 2) имела бы авторитет у иностранных правительств 3) обладала бы хоть какой-то легитимностью.

Такой организацией стало Совещание послов.
Большинство из послов были назначены Временным правительством, кое-кто еще царским, и с 1917 они много чего на себе тянули – просили помощь для белых, участвовали в Паржиской конференции. Послы воспринимались как люди "над схваткой"; у них был авторитет и в среде эмигрантов, и у иностранных правительств.
В общем, именно они и стали распоряжаться деньгами. Что показательно: крупных ссор по поводу денег не случилось ни одной.

Учитывая количество беженцев, любые деньги можно было промотать и за год. Поэтому послы старательно расставляли приоритеты: содержали русскоязычные школы (десятки тысяч детей учились в таких школах), больницы, давали деньги на гуманитарные нужды беженцев и на содержание войск.
В первые годы эмиграции эти деньги помогли миллионам людей.
(Русскую школу закончил, напр., писатель Гайто Газданов)

Ситуация с общественными деньгами российской эмиграции во многом уникальна; почему же все получилось?
Совпали три редкие составлящие. Люди, честно сказавшие: "надвигается катастрофа, и надо срочно решать под свою ответственность". Авторитетные, ресурсные люди, сумевшие объединиться ради общего блага. И люди, умевшие и готовые распределять деньги на низовом уровне (структуры Земгора).

Как мы можем убедиться нынче, подобные совпадения крайне редки.

Во-первых, вот я, чтобы напомнить, кто ведет канал. Во-вторых, не теряйте, эту неделю я набираюсь ума на научной школе про национализм, конфликты и насилие.
(Могу небольшие заметки по докладам постить, если вам интересно)

Ладно, вот тезис из доклада профессора Синиши Малешевича, вызвавший изрядный шум.

Малешевич (один из больших авторитетов в violence studies) рассказал: чем ДАЛЬШЕ человек от фронта/участия в боевых действиях, тем БОЛЬШУЮ враждебность он испытывает по отношению к противнику.
По этому поводу проводились многочисленные социологические исследования. Малешевич сослался на два: во время ВМВ среди американских солдат, сражавшиеся с японцами непосредственно, было меньше сторонников бомбардировок Японии, чем среди гражданских американцев, в глаза ни одного японца не видевших.
Второй: среди жителей британских городов, подвергшихся немецким бомбардировкам в ходе Блица, сторонников бомбардировок немецких городов было меньше, чем в тех городах, которых никто не бомбил.

(Замечу кстати, насколько порой выводы социальных наук противоречат интуитивному пониманию действительности)

(Продолжаем)

Была мощная ирландская секция.
Тут надо помнить вот что: Соглашение Страстной пятницы ("The Good Friday Agreement"), положившие конец конфликту в Северной Ирландии, считается образцом того, как успокаивать долгое, ожесточенное и кровавое противостояние.
Обычно национализм + исторические травмы + sectarian violence (ну нет перевода на русский; вольно – "противостояние не на уровне государств, а на уровне сообществ, подпитывается взаимной ненавистью и предрассудками, разгорается обычно в мультиэтнической/мультирелигиозной среде") – это неразвязываемый узел.
Но в Северной Ирландии почему-то получилось конфликт урегулировать, и теперь всем интересно, как именно получилось, и можно ли это применить где-нибудь еще.

Интересные тезисы из докладов:

○ С 1970-х британскому правительству пришлось контактировать с лидерами ИРА. И это при том, что британцы воспринимали ИРА как недоговороспособных террористов.
Оказалось, что если точка зрения ИРА не представлена, то на улучшения вообще расчитывать нельзя: поэтому, куда деваться, надо разговаривать и с теми, кто вообще не нравится. (И лидеров ИРА тайком на самолете возили в Лондон)

○ Лидеры ИРА использовали сложную стратегию, чтобы добиться своего: методы у них были радикальные (буквально теракты в т.ч.), но когда дело дошло до переговоров, они выдвинули довольно умеренные требования.
Британцы ждали, что ИРА потребует объединения С.Ирландии с самой Ирландией, но те запросили реформ, прав, свободного перемещения и вывода британских войск.
Увидев альтернативы – террор против умеренных требований – британское правительство в конце концов пошло на попятную.
(Тут, правда, есть убедительные доводы, что сработали еще примеры Израиля/Палестины и Боснии, наблюдаемые в режиме реального времени)

○ Соглашение подписали в 1998, однако еще несколько лет после ИРА не разоружалась. Мотивация была такая: "британцы наверняка попробуют соскочить, сольют свою часть соглашения, и как же мы будем тогда без оружия, ДУРАКОВ НЕТ"

○ Успех "Соглашения" объясняется еще и тем, что это не были какие-то условия, навязанные сверху. Ровно наоборот: их разрабатывали в тесном сотрудничестве с локальными сообществами, с людьми на местах – это был компромисс, руку к которому приложили буквально "простые люди".

(Почитала тут статьи коллег про военные преступления, и возникло желание пояснить)

В международном уголовном праве есть четыре ключевые категории, то, что называется "core crimes". Это:

1. Военные преступления;
2. Преступления против мира;
3. Преступления против человечности;
4. Геноцид.

Военные преступления это самая старая категория, геноцид – самая новая.
На Нюренбергском трибунале, например, судили за преступления против человечности, а не за геноцид, как часто думают.

Разрабатывали и кодифицировали МУП во второй половине XIX – первой половине ХХ в., тогда были подписаны знаменитые Женевские и Гаагские конвенции.
Женева – это гуманитарное право: про раненых, медицинский персонал, позже пленных, etc.
Гаага – про правила и обычаи войны: что можно делать на войне, как обращаться с военнопленными, кто такие комбатанты, etc.

Кстати, в разработке "правил и обычаев войны" ключевую роль сыграли тогдашние юристы и дипломаты из Российской империи – вот о чем правильно было бы помнить (предлагаю даже считать, что скрепы блюдут лишь те, кто уважает международное уголовное право, деды-то писали!)

Несмотря на то, что Гаагские конвенции были подписаны еще до Первой мировой, никакого трибунала после войны устроить не удалось. Несколько десятков немцев пытались судить в Германии (и почти всех отпустили).
Суды Османской импери разбирали дела тех, кто устроил геноцид армян – очень любопытный, но тоже тупиковый эпизод.
То есть, Нюренберг, сорок с лишним лет после подписания Гаагских конвенций, был, по сути, первым нормальным международным уголовным судом.

А поскольку без прецедентов всегда тяжеленько, то юристы, покопавшись, достали из XV (ПЯТНАДЦАТОГО) века дело Петера фон Хагенбаха. Оно обладало всеми признаками нормального международного уголовного суда – и позволяло сделать красивую оговорку в том духе, что раз в XV веке понимали, то и нам в 1945 стыдно было бы не.

Бродила тут по Сремским Карловцам, сонному старинному городку, и случайно забрела на кладбище.
Карловцы находятся в Воеводине, а Воеводина – это такое типичное восточноевропейское пограничье со сложной судьбой. Когда-то военный фронтир между Османской империей и державой Габсбургов, потом просто у Габсбургов, потом часть Венгрии в составе Австро-Венгрии, после ПМВ отошла Югославскому королевству, в ВМВ нацисты отписали ее усташам, финально – в социалистической Югославии; теперь в Сербии.
На землях с такой бурной историей кладбища – это самый честный из памятников.

В католической части полно брошенных могил и старых, истершихся могильных камней. На многих из них, впрочем, по-прежнему можно угадать немецкие фамилии. 

И вот это единичная, но крайне показательная иллюстрация к тому, как изменилась демография Восточной Европы после двух мировых войн.
Из нее исчезли два больших сообщества, которые ее во многом и сформировали – строили города, жили в них, присутствовали везде и во всем.
Речь, конечно, о евреях – уничтоженных и, после, уехавших, и о немцах – изгнанных.
(тезис о том, что В.Европу до неузнаваемости изменило исчезновение немцев и евреев сейчас многие историки повторяют, но всегда сложно осознавать масштабы. А ведь речь идет буквально о многих миллионах)

В этом смысле Братислава мало чем отличается от Калининграда, а Гданьск от Тимишоары или Ясс – большинство нынешних жителей въехали совсем недавно, во второй половине ХХ, и приспособили под себя среду, созданную совсем не ими.
О тех, прежних жителях,  вспоминать особенно не принято – это травматично , сложно, да и попросту неудобно.
Но камни помнят, да.

В своих заметках нашла отличный пример того, как политические акторы могут одновременно совершать действия, по эффекту прямо противоположные друг другу.

Итак, 1918 год. Граф Гарри Кесслер, немецкий офицер, служит в Обер-Осте (командование Восточным фронтом), где помогает вести переговоры с большевиками.
Кесслер не кадровый дипломат и не какой-то особый специалист по России – он, как бы это сказать, интеллектуал и любитель искусства. На фронте, едва ли не под русскими пулями, читал "Войну и мир", а до войны приятельствовал с Дягилевым и Стравинским.
Видимо, логика Обер-Оста выглядела так: "лучше это, чем ничего".

Переговоры шли успешно. Вот-вот Восточный фронт, который отнимал у Германии так много сил, должен был изчезнуть – а это означало, что все ресурсы можно будет бросить на Западный, и победить наконец.

В общем, когда все было уже на мази, Кесслер узнал, что немецкие военные тайком поставляют оружие разным антибольшевистским силам. И не только каким-то национальным движениям (это еще можно было понять), а самым что ни на есть махровым белым.
Кесслер явился в Обер-Ост и устроил скандал.
Выгодно ли Германии закрыть Восточный фронт? Еще как, единственный шанс победить, по сути. Выгодно с большевиками союзничать и торговать потихоньку? Выгодно, Германия задыхается в британской блокаде.
А если большевики узнают, что немцы поставляют оружие белым, разве тогда весь план не рухнет? Рухнет.
Так и чего же вы, гады, творите, спрашивает Кесслер у генералов из Обер-Оста, вы же все понимаете, сами эти переговоры начали, и меня сюда сами перевели.

И тогда генералы, потупившись, объяснили: да, белые, Корнилов там, Деникин, и так далее – враги. И выступают против примирения с Германией. Но это какие-то понятные враги, привычные. Мы полжизни тут с ними то соседствуем, то воюем. Они такие же кадровые военные, как и мы.
А вот большевики, пускай их политика и выгодна Германии – это что-то непонятное, пугающее, чума и зараза, мечтают уничтожить старый мир и сжечь все привычное в пожаре мировой революции.
Ну вот и как нам не давать Корнилову ружей?

Так Кесслер и не смог никого не в чем убедить.
И это, как я и сказала уже, хорошая иллюстрация к тому, насколько критерии "логики" неуместны порой к реконструкции прошлого (да и настоящего тоже).
Мало ли, что нам со стороны кажется логичным; одни и те же люди могут хотеть одного, бояться другого, делать все и сразу во все стороны, и нашему видению не соответствовать никак.