Внезпно захотелось напомнить, что пресловутый «римский салют» (т.е. зига) никакого отношения к Древнему Риму не имеет.

У римлян было множество разных интересных жестов – целая система для церемоний, для ораторских выступлений (последние, кстати, пошли потом в иконографическую традицию, да, это те самые странные руки у ангелов и святых).
Но зигованием римляне не занимались. Нет буквально ни одного источника, ни визуального, ни письменного, который такое бы демонстрировал.

Откуда же тогда дровишки?
Из изобразительной традиции, возникшей вокруг Французской революции. Некоторые исследователи прямо указывают на художника Давида – конкретно на "Клятву Горациев" и на незаконченную, но важную "Клятву в зале для игры в мяч".
Дальше мотив подхватили современники, и он стал часто попадаться что в живописи на римскую тему, что, кстати, в историческом кино.

А соединил псевдо-римское приветствие и фашизм итальянский поэт, ветеран и политический деятель Габриэле д'Аннунцио.
В 1919 году он со своими arditi (итальянскими штурмовиками-ветеранами ПМВ) захватил Риеку, провозгласив там «республику Фиуме».

В Фиуме уделяли много внимания церемониальной стороне дела.
Приветствие – это всегда важно; римский материал использовался активно, да и сам д'Аннунцио был большой любитель римской темы.
Ну и раз у нас arditi стали легионерами, а сам д'Аннунцио – консулом, то отчего бы и не присвоить «римское» приветствие?

(Пишут, у самих arditi было что-то похожее, только они не пустую руку вскидывали, а с клинком; но эстетика штурмовых частей в ПМВ это отдельная тема).

Кейс республики Фиуме произвел неизгладимое впечатление на Муссолини, и во многом вдохновил уже его собственный «марш на Рим». И эстетика, в т.ч. и приветствие, были им заимствованы у д'Аннунцио напрямую уже в 1920.
Оттуда «римское приветствие» продолжило свое победоносное шествие по праворадикальным тусовкам Интербеллума, и поныне продолжая смущать умы.

О квириты! Действительно интересное в Древнем Риме это: I) бани II) дороги lll) фрески IV) тайны рецептуры ГАРУМА.
А «изобретение традиции» рассказывает нам только о самих изобретателях, не более.
Salve!

В 1913 г. доля рабочей силы, занятой в сельском хозяйстве, во Франции составляла 41%, в Германии 37%, в Ирландии 47%, в Испании 67%, в Италии 55%.

К 2020 году показатели были такие: для Франции 3%, для Германии 1%, в Ирландии 4%, в Испании меньше 5%, в Италии около 4%.

Вот вроде и известные данные, но вместе они хорошо показывают: а) насколько по-другому мир выглядел еще 100 лет назад;
б) и как быстро и сильно все изменилось за какие-то там сто лет.

Контекст, который всегда важен и для понимания военной истории в т.ч.

(Данные по книге Joyce P. Remembering Peasants. A Personal History of a Vanished World. Scribner, 2024.
Автор, кстати, настаивает, что всех вышеприведенных людей правильно называть "крестьянами", а в начале еще и внезапно ссылается на Чаянова).

Единственный плюс бесконечных сравнений всего с Веймарской эрой – что приличным изданиям приходится фотографии в архивах покупать.

(Рейхстаг, январь 1920; неочевидный вопрос – где взять военные сапоги на таких каблуках)

А у меня внакладку два объявления.

1. Для тех, кому мало читать канал Шталаг нуль, и кто желает каждый месяц слушать по три часа о сложных вопросах военной истории – милости прошу на бусти / bmac.
В эту пятницу будем говорить о том, как прекратить затянувшуюся войну (на примере попыток мирных решений в ПМВ и Корейской войне.)
Раньше было о причинах Гражданской войны в США, причинах ПМВ, ну и еще там уже 30 часов лекций.

2. Ии в этот понедельник буду читать для Страдариума бесплатную лекцию о Первой мировой в кино.

(Так уж получилось, что о ПМВ прямо МНОГО хорошего кино, а некоторые фильмы – мои любимые вообще. Буду рассказывать про Кубрика, Лина, Ренуара, Любича, и всякую другую годноту).

⏰ Прямо сейчас в Страдариуме!

Лекция военного историка Софии Широгоровой «Образ Первой мировой войны в кинематографе». Попробуем понять, как кино формирует нашу память о Первой мировой, и как политические процессы и исторические споры влияют на кино.

Присоединиться в зуме (идентификатор конференции 862 3126 6191).
Смотреть трансляцию в кинескопе.
Смотреть в ютубе.

Что-то вспомнилась обложка немецкого журнала «Симплициссимус» от января 1917 года.
Номер вышел как раз после того, как провалилась самая серьезная мирная инициатива ПМВ.

В декабре 1916 существовал вполне реальный шанс прекратить войну – и буквально пустить историю по другому пути.
Но переговоры провалились, и вот ангел мира кричит в пустоту, а кругом только пожары и реки крови.

(С добрым утром, кстати)

(Журнал «Симплициссимус» всегда прекрасный, из современников больше люблю только «Новый Сатирикон»)

(О судьбе одной мирной инициативы, которая могла бы прекратить затянувшуюся войну)

К зиме 1916 года ситуация в Германии была уже очень тяжелой. Британская блокада вкупе с плохой погодой и бедным урожаем поставили страну на грань голода. Общество устало от затянувшейся войны и бесконечных потерь.

В этой ситуации перед германскими элитами открывались два пути. Или все-таки пойти на мировую (1). Или еще сильнее радикализовать свои методы ведения войны – чтобы победить как можно скорее (2).
За позицию (1) ожидаемо выступали гражданские политики: канцлер Бетман-Гольвег, верхушка МИДа.
За позицию (2), что тоже ожидаемо, выступало военное командование, тогда уже полностью подмятое под себя парочкой Гинденбург-Людендорф.

В этой борьбе, впрочем, было еще несколько сторон. Во-первых, кайзер Вильгельм (он постоянно колебался). Во-вторых, Рейхстаг, худо-бедно представлявший общественное мнение. Рейхстаг тоже колебался. С войной покончить хотелось, но и отомстить вражеским государствам за блокаду тоже было бы желательно.

Дополнительная проблема состояла в том, что прямых дипломатических контактов между воюющими странами не существовало – их разорвали сразу, как начались боевые действия. Чтобы предложить мир, надо было еще и найти канал, через который это можно было бы сделать.

В декабре 1916 Бетман-Гольвег дождался таки удобного момента. Немецкие войска заняли Бухарест – одну из вражеских столиц. Теперь мир можно было предлагать с худо-бедно сильных позиций (это всем в Германии нравилось).
Бетману удалось перетянуть на свою сторону кайзера.
И, что особенно важно, ему удалось заручиться мощной поддержкой в Рейхстаге. (Там у многих как раз пошел процесс в духе «в 1914 топил за войну, в 1916 стал замечать, что дела идут НЕ ТУДА»).

Именно Рейхстаг Бетман и выбирает в качестве трибуны – если предложение о мире передано публично, его сложно не услышать.
12 декабря 1916 года он выступает в Рейхстаге с речью, где предлагает Антанте мирные переговоры. Что характерно: в речи нет никаких условий, никаких конкретных предложений. Это понятная переговорная тактика: в Германии не хотят заранее себя связывать, а рассчитывают поторговаться изо всех сил.

Предложение мира благосклонно принимается немецким обществом, в т.ч. и частями на передовой – за боевой дух последних все особенно переживали, но ничего, боевой дух не пострадал.

По сути, это и была самое серьезная мирная инициатива всей ПМВ. Теперь-то мы знаем, что Германия была готова на уступки, в т.ч. даже и на полное восстановление довоенного статуса кво. (Хотеть не хотели, но готовы были).
И это, в общем, 16 год. Самая мякотка впереди – революции, гражданские войны, этнические чистки, коллапс старого мира.
Удивительно все же наблюдать такую точку, где столь многое можно было если не спасти, то уж точно поправить.

Итак, каждое из правительств Антанты взвесило предложение Бетмана. И каждое решило от него отказаться. Многих напрягло отсутствие условий; казалось, что немцы где-то хитрят.
Песпектива вернуться к довоенному статусу кво тоже привлекала далеко не всех.
В Антанте многие по-прежнему считали, что в войне удастся победить, а значит, следует воевать дальше. Ситуация-де у нас хреновая, но у немцев-то еще хуже, значит, надо просто продержаться дольше, чем они.
(Здесь сразу вспоминается, что до Февральской революции осталось два месяца; отказываясь от германской оливковой ветви, Николай II буквально роет себе могилу).

В общем, предложение Бетмана было дружно отвергнуто.
И это привело к тому, что уже внутри немецких элит баланс сил резко изменился в сторону хардлайнеров. Гинденбург и Людендорф, ждавшие своего часа, как коршуны, тут же вышли с проектом неограниченной подводной войны.
Их худо-бедно сдерживали предыдущие месяцы, но теперь, после такого провала мирной инициативы, и немецкому обществу, и немецкому правительству казалось, что выбора нет – надо любой ценой усугублять войну.

(На этом канале не любят лобовых исторических аналогий; но понимать механику процессов, как мне кажется, очень полезно.)

Как же хорошо было раньше, когда в фильмы не совали повесточку! Не было вот этих всяких ЛГБТ, геев, квирных тем, только настоящие традиционные западные ценности... эх!

(«Крылья» 1927 г., первый фильм в истории, получивший «Оскар», кстати. Кажется, проблема многих людей, рассуждающих о культуре, в том, что они не способны посмотреть трехчасовое немое кино про АВИАТОРОВ. А зря!)

Почему-то в последние дни все взялись ссылаться на знаменитую максиму Клаузевица, что «война есть продолжение политики другими средствами».

Значит, настало время кое-что пояснить. Сейчас эту максиму используют то в каком-то циничном духе, то в смысле того, что война это самоцель высочашего уровня, и надо все ради нее принести в жертву и всю страну ей подчинить.

На самом деле, Клаузевиц имел в виду нечто совсем противоположное.
Это легко понять, если прочитать следующий за цитатой абзац: «Итак, мы видим, что война есть не только политический акт, но и подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их другими средствами. <...> Политическое намерение является целью, война же только средством, и никогда нельзя мыслить средство без цели». (Выделено мной – С.Ш.)

Клаузевиц, вполне в духе времени и профессии (прусский офицер начала XIX в.) воспринимал войну как инструмент, но – это важно – как всего лишь инструмент, который должен быть строжайше подчинен гражданским властям.

Более того – если почитать «О войне», станет заметно, что Клаузевиц серьезно опасался войны ради войны, – т.е. войны, вышедшей из под контроля. Он видел внутри любого конфликта собственную логику радикализации, которая способна похоронить изначальный смысл и обрубить все пути к отходу.

А еще Клаузевицу совсем не нравилась война абсолютная (мы бы сейчас сказали – «тотальная»). Помимо прочего, он считал ее попросту бессмысленной; если не вы используете инструмент, а инструмент вас, ничем хорошим это не закончится.
(Примером такого вышедшего из под контроля конфликта он небезосновательно считал войны революционной Франции.)

В общем, Клаузевиц очень бы удивился, узнав, зачем его цитируют в 2025 и по какому поводу. И ведь даже не скажешь, что-де писать надо было понятнее!

Наконец-то настала пора вынуть из рукава цитату, которая все объяснит.
Итак: «Кризис заключается именно в том, что старое умирает, а новое не успевает родиться; этот зазор и порождает всевозможные патологические феномены».

Этой цитате не очень повезло с переводом на русский, поэтому дам и оригинал.
«La crisi consiste appunto nel fatto che il vecchio muore e il nuovo non può nascere: in questo interregno si verificano i fenomeni morbosi piú svariati.»

Оригинал, конечно, итальянский – потому, что это Антонио Грамши. Рассуждая о зазоре – в оригинале интеррегнуме, «междуцарствии» – он имеет в виду свое время, 1910е-1930е, но нет ничего удивительного, что история периодически входит в такие вот полосы трансформаций.

Вообще писать о природе глобальных изменений – любимое занятие у историков. «Точки бифуркации», «переломные моменты», периоды «кризисов» (Адам Туз сейчас, например, пишет о «поликризисе») всегда привлекают много внимания.
Еще историки охотно расскажут, что ни один «поворотный момент» не станет возможен без трансформации глубинных структур – социальных, политических, экономических. Их изменения можно сравнить с тектонической активностью: они не видны глазу и всегда действуют постепенно, зато как накроет, так накроет.

В идеальной модели они встречаются: трансформации глубинных структур и «поворотные моменты» – кризисы, создаваемые здесь и сейчас, будь то войны, политические решения или революции.

Однако наблюдение Грамши хорошо кое-чем другим: оно обращает наше внимание на сам разрыв.
И слово «interregnum», промежуток между тем, как прежний монарх скончался, а новый не сел на престол, подходит очень хорошо.
Старый мир с его структурами и решениями был по-своему емок и устойчив. Новый мир, какой он там ни народится, тоже будет емок и устойчив.
А вот это черти что посередине – между эпохами, ни то, ни другое – по каким правилам будет работать оно?

В период «междуцарствия» становится возможным то, что не сработало бы в старом мире – и что не сработает в новом.
Сама зыбкая, поломанная, переходная реальность позволяет случаться чему угодно. Здесь к власти приходят люди, которым в нормальных обстоятельствах это не светило бы никогда. Здесь раскручиваются идеологии, от которых в нормальных обстоятельствах отмахнулись бы даже маргиналы. Здесь рушатся и возносятся государства, от которых никто и никогда такого не ждал бы. Здесь ломаются старые правила и не существует новых.
В общем, здесь правят бал те самые fenomeni morbosi – патологические (или болезненные) феномены.

(В западном мире, где эту цитату любят страшно, иногда дают ее в пересказе, запущенном с чьей-то легкой руки. «The old world is dying, and the new world struggles to be born; now is the time of monsters», — тот редкий случай, когда пересказ не так уж и плох.
«Время чудовищ»; а как еще это все называть?)

Что-то вокруг валом повалили исторические аналогии разной степени качества, поэтому давайте-ка я репостну свой же текст годовой давности.

(В принципе, ценность ссылок на историю и ссылок на Гарри Поттера и Атаку Титанов +– одинакова, причем последнее в каком-то смысле даже предпочтительнее)

О вреде "уроков прошлого"

Существует повсеместная и глубокая убежденность, будто главная задача истории – преподавать некие "уроки".
Преподавать в первую очередь политикам, военным и прочим десижн-мейкерам; но во вторую очередь и остальным – поэтому публицистика и аналитика всех уровней набита параллелями с прошлым.
На самом деле история если и учит, то специфически, а поиск "уроков" – занятие не только бесполезное, но и вредное.

Как выглядит "урок прошлого"? Обычно это некоторый реальный эпизод, аккуратно обрезанный, туго упакованный и поданный в виде афоризма. (Например, любое несвободное государство это "Сталин" или "Гитлер")

В чем же тут проблема? Кажется, наоборот: "урок" помогает сориентироваться, увидеть перед собой живой пример.
Тут мешают две ключевые вещи: контекст и случайность.

С контекстом все достаточно просто.
Каждая эпоха уникальна, она сформирована сложнейшим переплетением политических, экономических, культурных, интеллектуальных, социальных, климатических и самых разных других факторов; – именно они и создают ту среду, в которой действуют люди.
Контекст всегда уникален: мир в 1924 не похож на мир в 2024, и не будет похож на мир в 2124.

Различие контекстов радикально усложняет задачу вычленить "урок".
Сами по себе исторические эпизоды могут казаться похожими. Но вот почва, контекст, на котором они выросли, будут настолько разными, что сранивать придется буквально теплое с мягким.

Со случайностью несколько сложнее — это концепт, который многие историки и сами не любят. Впрочем, в современной историографии от него никуда не деться.
Итак: "это явления, которые не образуют закономерностей; это точки разветвления истории, в которых все легко могло бы пойти другим путем из-за непредсказуемых, необычных и часто незначительных событий, роль которых порой становится ясна только задним числом."
Порой "случайность" – это проявление человеческой агентности и, я бы даже сказала, воли. (Где там люди в истории? А вот тут).

И когда ты тащишь "урок" из прошлого, хорошо бы понимать, в какой степени сам эпизод является результатом такой случайности, поворота туда, не туда; мог бы мир быть другим, или "традиции мертвых поколений тяготеют, как проклятье, над умами живых".
Вы скажете: это очень сложно понять и оценить. Именно, тут-то и загвоздка.

Что получается? Урок, взятый из непохожего, неблизкого, несовпадающего в ключевых вещах контекста, не только не научит, а напротив – приведет к провалу.
(Так кое-кто в 1940 ждал повторения 1914 на Западном фронте)
Игнорирование роли "случайности" приведет ровно к тому же, ведь сейчас будут какие-то другие "случайности", иного эффекта и направленности.
(Уж каким стечением «удачи», тупости и субъектности было 9/11; а ведь без теракта не удалось бы протащить вторжение в Ирак)

Так что же теперь, никаких "уроков прошлого"?
Ну, надо быть реалистами: нам все равно никуда от них не деться, история – это зачастую единственная доступная шкала координат, нам не с чем больше с себя сравнивать, некуда обратиться за примером, кроме как к прошлому.

Но – надо быть предельно осторожным. Здесь идеально работает принцип "чем сложнее, чем лучше". Чем больше контекста, нюансов, оговорок, многомерных и многоуровневых конструкций – тем больше толку.
Полезно помнить, что история это такая наука, где много споров, и концепции могут быть разные даже применительно к одним и тем же событиям.
Только так можно понять, к какому "уроку" присмотреться: тому, где с диктаторами нельзя договариваться ("Мюнхен"), или тому, где без переговоров вы зря угробите миллионы жизней и все равно ничего не добьетесь ("ПМВ", "Ирано-иракская"). Тому, где вмешательство США в войну за океаном принесло успех ("ВМВ"), или тому, где чудовищный провал ("Вьетнам").

Главное же – помнить, что польза "уроков" прошлого как руководства к действию весьма ограничена, учеников у истории нет, а главная ее польза вообще не в "уроках".
(А в чем? Об этом как-нибудь в другой раз)

* поговорить об этом хотела давно, но сильно вдохновилась отличной статьей на War on the Rocks, и несколькими прослушанными давеча докладами

Судьбы военных инноваций

Когда авиация только появилась, военные не разглядели в ней какого-то особенного боевого потенциала. Авиацию воспринимали как спорт, как вид развлечения, как красивую и опасную техническую новинку – но не более того.

Надо сказать, что возможности ранней авиации действительно были невелики. Аэропланы летали невысоко, недалеко, недолго, ломались от каждого чиха, на них не умели ставить вооружение. Им и гражданского-то применения не находили; ну разве что развлекать публику (которая, правда, с ума сходила от восторга).

Времени подумать тоже не было. В Европе авиация более-менее встала на ноги только к 1908.
В 1911 грянула война между Италией и Османской империей (первая попытка применить авиацию в бою – что характерно, в колониальном конфликте).

К 1914 ни одна европейская армия не была уверена, что им нужна вот эта деревянная крылатая штуковина.
Ну, а раз не нужна, раз это баловство, то зачем (а) давать на это деньги (б) как-то специально это организовывать?

Максимум, на что аэропланы с т.з. военных годились – это для разведки. Да и тут царил скептицизм: ведь разведкой издревле занималась КАВАЛЕРИЯ, это ее прямая задача, да и что там эти черти в своих очках и шлемах с воздуха рассмотрят?
Первые же месяцы ПМВ показали, что разведка с воздуха превосходит кавалерийскую на голову.
Тогда командования забегали, пытаясь организовать в войсках полноценные авиаотряды.
Получалась все равно жуткая кустарщина: во многих армиях не существовало даже системы закупок и снабжения аэропланов деталями.
Нормальной практикой в Германской армии было, когда авиаторы сами ехали на завод и явочным порядком покупали и заказывали все, что нужно.

Скоро оказалось, что в условиях позиционной войны авиация может выполнять еще одну важную задачу: быть «глазами» армии прямо во время боя. Наводить артиллерию, искать артиллерию противника, следить за передвижениями врага.
Тут многое упиралось в то, что никто не озаботился оснастить аэропланы связью с землей. Как только не извращались по первости: голуби, разноцветные сигнальные ракеты, флажки, и т.п.

Потом оказалось, что если вы активно применяете авиацию, и ваш противник активно применяет авиацию, то пилоты вообще-то будут попадать в ситации, где им надо друг с другом сражаться.
Об этом вообще никто не подумал. Вооружения на аэропланах не стояло никакого. Пилотам давали пистолеты; эффективность стрельбы из пистолета в воздухе на большой скорости можете себе представить (что-то около ноля).

В условиях военного тупика стали думать и над тем, как бы авиацию использовать для убийства вражеских солдат. Идеей номер раз были флешетты – такие металлические стрелы, которые разбрасывали с воздуха.
Идея номер два: бомбы.
Правда, аэропланы были совершенно неприспособлены для них. Поначалу бомбы просто валялись у пилота в ногах, а сбрасывали их вручную.

Эти первые младенческие шаги военной авиации могли бы показаться смешными. Могли бы — если бы мы не знали, что будет дальше.
Авиация начнет развиваться бурно и стремительно. Четыре года войны сделают для нее то, что у других видов вооружений заняло десятилетия.
Аэропланы научатся вооружать пулеметами; модели аэропланов станут специализироваться (истребители, бомбардировщики, и т.п.). Они научаться нормально бомбить. Они будут летать далеко, высоко и долго. Они станут новым видом вооруженных сил; они навсегда изменят лицо войны.
И они увлекут современников – настолько, что в 1920-1930е те начнут фантазировать о войнах, в которых будет побеждать одна авиация.

Судьба авиации сообщает много любопытного о военных инновациях вообще.
Долгий скепсис профессионалов – и безошибочное чутье культуры (писатели и философы угадали с воздушной войной куда раньше, чем армейские). Нелепая кустарность поначалу. Стремительная эволюция в условиях боевых действий. Всеобщий восторг по факту, и разговоры о том, что теперь ТОЛЬКО ТАК ВОЕВАТЬ БУДЕМ.
Ну а потом некоторое усреднение; дальнейшие конфликты показали, что авиация важна и без нее никуда, но главным инструментом победы она так и не стала.

(кто сказал дроны, кто сказал ИИ)